Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2000
Пограничье ∙ Олег Павлов. КАЗЁННАЯ СКАЗКА. Романы и рассказы. М., “Вагриус”, 1999.
∙ Три движущие силы современного романа те же, что у католической церкви: тайна, чудо, авторитет.
В произведении должны быть тайна, некая занятная детективная история . У автора романа должно быть имя, или имя должно быть у вещей, с которыми он работает. Чудом же является неправдоподобие всего сюжета, всех его завязок-развязок, встреч, случайных совпадений, когда все становится возможным из всего, как в дурном или в счастливом сне, — и при этом, однако, картина или портрет получаются понятными и похожими, лучше, чем на самом деле.
В своем пока что самом известном романе “Казенная сказка ” Олег Павлов отвечает всем этим условиям. В романе есть квазидетективная история посадки и убийства картошки, в романе есть опробованный, хотя и не потерявший своей экзотичности армейский плац в качестве места и обстоятельств действия (“ экзотичность ” , отстраненность, смещение и некое удаление от Москвы являются обязательными условиями почти всех современных удачных романов). Что же касается “ чуда ” и умения творить небылицы, оставаясь исключительно правдоподобным, то об этом надо поговорить подробнее: погружаясь в описание, Павлов словно наяву грезит — поэтому даже необычные, определенно сочиненные вещи кажутся запечатленными очевидцем: столько в них крови и индивидуальной невыдуманной нелепости.
Наверное, таким и должен быть настоящий писатель.
Павлов силен почти физиологической силой описания, сверхчувственным ощущением чужой психологии. Притом он не гнушается и словесной игрой, что, впрочем, жестко работает на настроение его произведений, разбавляя горячность и горечь неожиданными метафорами: “Был он безликий, гладкий, точно сострогали лицо ”. Плотное, как говорят живописцы, “ пастозное ” письмо, тщательно прописанные, даже с некоторой изощренностью детали, так что картина их сугубого реализма срывается в гиперболу. Но цель писателя — не радовать взгляд красотой, умелостью или гладкостью письма, а рисовать своих “ мертвых ” , проводить колючей проволокой по нервам.
Говорить о жестокости русской жизни и ее людей — это ломиться в открытые двери. К тому же на одном подобном утверждении, на одном — этом или любом другом — тезисе ни один роман не пишется .
Поэтому беспричинная жестокость из раза в раз уравновешивается в героях Павлова столь же внезапным желанием брататься, доходящим до стремления пролить свою кровь за внезапно обретенного “ брата ”. Причем желание это может возникнуть и при полной тверёзости, ибо в павловском мире все живут в состоянии экзальтированном, в постоянной готовности к геройству и преступлению — в зависимости от прихоти судьбы. Это напоминает эпические произведения древности, греческие поэмы и скандинавские саги или даже русские сказки. Там так же слабо прослеживалась мотивировка действий, либо она объяснялась чисто утилитарно, ближайшим интересом или эмоцией героя: местью, жадностью, завистью.
Избранный Павловым “ эпический ” тон, особенно в его “Сказке ” , более чем уместен. Автор смотрит на происходящее “ со стороны ” , с отдаления лет, ровным голосом рассказчика повествуя о событиях по меньшей мере редких, а порой и небывалых. И герой избран “ эпический ” : безвестный капитан в одной из богом забытых степных частей, человек из тех, на которых, как следует из посвящения к роману, и держится русская земля . И этот степной капитан защищает вверенную ему часть и всю русскую землю не от набегов могущественных кочевников, но просто от голода, холода и прочего, пытаясь сделать жизнь чуть-чуть более сносной.
Ничего не желая для себя, не умея даже помыслить о такой корысти, он расходуется целиком на подчиненных ему солдат, заботясь о них не как “ отец-командир ” — строго, но справедливо, не теряя достоинства, а как нищий бродяга-клоун заботится о своей нищей обезьянке: и приласкает, и наорет, и поплачет вместе.
Павлов по избранному им месту действия своих произведений не “ столичный ” писатель. В его провинции свищет вовсю провинциальный же бред отношений, не любовь, но лишь тайно или буйно проявляемая страсть. Такова исходная декорация и романа “ Дело Матюшина ”. Это история жизни “ сорняка ” , выросшего среди других сорняков на заросшем сорняками поле. Чем-то отличаясь от других, он, уж конечно, не гадкий утенок с задатками белого лебедя . У Павлова не бывает неоправданных чудес. Чудом является то, что, попав в условия, описанные Павловым, люди еще могут обольщаться, говорить слова и длить жизнь, а не сразу лезть в петлю.
Вернемся еще раз к тезису об эпичности этой прозы. Моральный судья в эпическом произведении — не герой, не его совесть, тем более не автор. Судьей выступают подвернувшееся божество либо рок. В “Матюшине ” в истории семьи главного героя также присутствует ощущение родового проклятия — за что?! Согласно античной традиции, словно бы некий рок карает героев, но сам автор не считает — как это ни парадоксально — никого из них виноватыми. С ненавистью, имеющей сколько угодно оправданий, люди не приобретают ничего, но бесконечно много теряют — вот что хочет сказать Павлов, позволяя самому ходу вещей рассудить героев между собой.
Родные люди чуждаются друг друга, чтобы не обременять себя, лишаясь последнего живого общения, последнего звена, связывающего людей вместе. Поэтому после смерти от них остаются лишь вещи, которые и завещать некому, либо и вещей не остается . И в результате мир этого романа кажется даже хуже, чем есть на самом деле. Родители в нем не любят детей, дети — родителей. Минуты взаимной радости сменяются годами равнодушия или ненависти. Силы, которой не хватает для любви, почему-то всегда хватает для ненависти. Жизнь — как и смерть — героя не дает его родным ничего. И единственное утешение в этом одиноком мире могут принести два чужих друг другу, случайных человека, двое — всегда — мужчин: сильный, который почему-то поддержит слабого. Либо уж старая-старая женщина пожалеет безродного доходягу.
Традиционной темы любви мужчины и женщины, пусть и жертвенной, в прозе Павлова не наблюдается (это даже загадочно, как можно написать большой роман без единого женского персонажа!). Зато наблюдается странная история братьев, вроде карамазовской. Скрытая и явная ненависть, ревность и зависть, попытка любви и ее невозможность — из-за каких-то незабываемых вещей детства, — где одна личность черствеет и замыкается . И так замкнутой и существует дальше по жизни. Герои романа не могут пробиться к другой душе. Даже душа собственного ребенка не пустит, надежно защищенная от любого вторжения, пережившая что-то такое, что сделало ее недоверчивой и невосприимчивой ко всякой любви. Павлов, кажется, не верит, что может быть любовь, которая разрушает всяческую осторожность и все комплексы агрессивного недоверия . Что предмет такой любви вообще может существовать.
В “Деле Матюшина ” в отличие от “Казенной сказки ” отсутствует концептуальный план. На весь роман — один ровный, хотя и мрачный фон. Событие следует за событием, словно в жизни, не порождая из причин явных следствий, действие течет, но ничего не происходит.
В этом произведении автор, по-видимому, не стремится решать каких-либо сверхзадач. Он рисует потусторонние картины жизни, отгороженной от внешнего мира заборами с колючей проволокой, и постепенное озверевание человека, впрочем, подготовленного к этой перемене.
До некоторой степени “Дело Матюшина ” — это исследование поведения людей, не знающих норм и традиций и извне привитого добра, в приближенных к смерти условиях, где и добро, и зло в человеке, нутряное добро и нутряное зло, выпячиваются разом вдвойне и втройне. Роман крайне физиологичен. Чувствуешь это утомление тела и как утомление переходит в раздражение, ярость и слепую агрессивность души. Герой почти ничего не говорит и ничего не мыслит. Поведение его инстинктивно, управляемое простыми рефлексами при полном молчании разума. От избранной точки слежения, будто забравшись внутрь героя и оттуда ведя наблюдение (иначе было в “Казенной сказке ” , где автор, словно валькирия, витал над дракой), Павлов ближе к концу романа и сам как будто забывает, что же он хочет сказать, зачарованный картиной саморазрушения своего героя . Начинается невнятица, похожая на жизнь, сюжет стопорится и словно кружится на месте. Появление персонажей в тексте становится необязательным, их поступки — неочевидными. От всех героев, особенно от самого Матюшина, веет надорванностью, душевным нездоровьем — и это на фоне явной огромной врожденной физической силы. Сила без естественной подкормки разумом становится слабостью, прежде всего воли, все куда-то утекает, остается лишь ярость, долго решавшая за героя — совершить ли убийство, или самоубийство? — и случайно выбравшая убийство.
Но вот рассказ “ Конец века ”. Суть его проста: даже среди бескрайнего цинизма всегда найдется человек, способный помочь другому человеку. В том же заключается и пафос рассказа “Митина каша ” : три почти посторонних человека, нянечка в больнице, бывший зек и далекая неизвестная тетка, спасают осиротевшего мальчика.
Об этой любви, продиктованной уж никак не эротизмом, и говорит автор из произведения в произведение. А еще говорит, что ходит по земле огромный русский человек, злой от всего перенесенного в жизни, но в душе все же добрый, наивный и, по сути, беспомощный, несмотря на всю свою силу: “ И человек понадеялся, что руки будут всегда такими крепкими, а здоровья столько, что стыдно и беречь ”. Ходит и тыркается по углам, глупит, бунтует, рвется и губит себя . Добрый невежественный великан, обращающий против самого себя все хорошее, что в нем есть. Иногда его спасает случайная помощь, иногда ничего не спасает. Так и бывает в жизни. Но пессимистичной или мрачной назвать эту прозу нельзя . Потому что любовь, по Павлову, зарождается так же, как и ненависть, из ничего, и это неизвестное самовоспроизведение любви в отсутствии каких-либо к ней поводов загадочно и отрадно. Любовь в человеке может произойти сама по себе, чуть ли не по произволению Божьему (а иных следов божества в этой прозе нет). Таким образом писатель защищает надличностный смысл человеческой жизни, никогда не лишая человека надежды.
Александр ВЯЛЬЦЕВ