Русские художники в Париже
Переписка по Цельсию и Фаренгейту
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 1999
Переписка по Цельсию и Фаренгейту
Автор этой рубрики, поэт и эссеист, пишущий по-русски и английски, много путешествующий по Европе, но вполне вросший в американскую почву, ставит своей задачей почувствовать реальную жизнь и по Цельсию, и по Фаренгейту, а не только о ней знать.
Мы надеемся, что читатель увидит в письмах-эссе о городах, событиях и людях Запада внутренний пейзаж другой культуры.
Андрей ГРИЦМАН Симпозион,
или Пир искусств
РУССКИЕ ХУДОЖНИКИ В ПАРИЖЕПрежде всего представьте себе пейзаж, декорацию события. Событием является возникновение очага русской культуры в чужой среде. Декорация — Париж конца девяностых годов двадцатого века. Конец века и тысячелетия. Fin de siecle. Дождливый декабрь, свинцовое небо над имперским Парижем. Город едет по делам в тысячах автомыльниц, все озабочены и урбанистически издерганы. Во Франции все знают, что Париж — это единственное место, где можно преуспеть. Судьба выбирается рано и на всю жизнь. Нет вечно мерцающей американской надежды на то, что все можно начать сначала. Как и во всех подобных сложнокультурных системах, миры не пересекаются, контакты между слоями общества лишь в одно касание.
Это ситуация полной обособленности инородной культурной точки от окружающего мира: русский Берлин и Париж двадцатых — тридцатых годов, Харбин, Нью-Йорк семидесятых — девяностых.
Пейзаж: рядом с традиционной индусской улочкой, пахнущей пряностями,— модный супермагазин “Галери Лафайет” и ряды закусочных-брассри, заполненные модно-делово одетыми парижанами, сидящими плечо к плечу, как солдаты в столовой, за герметически сдвинутыми столиками.
За углом, в переулке,— тусовка мотоциклетных ребят, весь день потрескивающих кожанками и угрожающе поглаживающих металл притаившихся “Хонд”, готовых к прыжку. Смысл этого многочасового радения не совсем понятен, но там — своя аура, свой жаргон.
Минувшим летом Франция выиграла Чемпионат мира по футболу. Фото легендарного форварда Зидана, алжирца, забившего решающие голы Чемпионата, висят в алжирских магазинчиках, раскиданных по боковым улочкам. Зидан — гордость и надежда эмигрантской Франции, образ “молчаливого меньшинства”.
В такой вот лавочке, обменявшись несколькими словами с тремя кинематографически небритыми террористами, один за другим возникавшими из подвального помещения, мы запаслись дешевым “Божоле” (очень приличным), сыром “Камамбер” и длиннющими французскими батонами.
В одной из боковых улочек Рю де Паради на высоченной, обитой металлом двери в подворотню висит яркий цветной постер: SYMPOSION, Les Artistes Russes De Paris. В подворотне кажется, что вступил в иной мир, мир сюрреалистического фильма (ранний Роман Поланский, например): длинный промозглый коридор с арками, неба почти не видно, и вдали, на темном узком горизонте, мерцающая бронзой дверь. Туда, к счастью, доходить и проверять, что за той дверью, не пришлось: вход в русский художественный клуб “Симпозион” — третья дверь слева и сразу спуск в подвал. Рекомендуется истошно прокричать в полуоткрытое окно подвала “Леша!”, объявляя хозяину — Алексею Хвостенко (широко известному также как Хвост) о прибытии.
Хвостенко — легенда, питерский художник, бард, один из центров кристаллизации андеграундного искусства в Ленинграде шестидесятых. Он уехал четверть века назад, большую часть времени жил в Париже. В Россию дошли замечательные стихи и песни, некоторые написаны в соавторстве с его другом, парижским русским поэтом Анри Волохонским. В Хвостенко сочетаются качества, ставшие характерными для художников, живущих за рубежом: самодостаточность, экзотичность, выпадение из контекста пресловутого литературно-художественного процесса (читай — тусовки столиц), некое очаровательное отставание от современного языка, стиля, от разговора, от темы дня. Но это-то и обеспечивает сохранение оригинальности.
На входе, миновав тесный сортир полуоткрытого типа, напоминающий парящую сторожевую будку с оторванной дверью, попадаешь в лабиринт комнат с каменным полом, кирпичными и каменными стенами, переплетениями труб. Бывшую типографию русские художники приспособили под клуб и выставочное помещение. Это настоящий художественный андеграунд в чреве Парижа. Напоминает также камеру пыток не то времен инквизиции, не то французской революции.
Впечатление усиливают зловеще-великолепные скульптуры: ткацко-типографские станки, антропометрически-геодезические инструменты и в главной комнате на видном месте — крупный тяжелый деревянный фаллос на поддерживающем ракетоносителе работы Хвостенко. Живописные полотна Хвостенко, по существу, то же, что и его скульптура, и музыка — полное, вкусное, но и тонко-профессиональное чувство фактуры материала, поверхности, звука, слова. Он — мастер слова, художник с идеями, а не из тех, кто пишет талантливо, но как Бог на душу положит.
В стихах Хвостенко проскальзывает некоторая вторичность. Тут сказывается профессиональная рука автора песен, автоматически применяющая прием стилизации.
И то не покидает нас
сухого воздуха виденье
на уровне прекрасных глаз
любой затеи. Появленье
и видимого через стол
дано бесплатно. Светлый кол
в конце блестящего забора
как бы залог такой судьбы,
а дым прикованной трубы
подобен впечатленью бора.
(А. Хвостенко. “Волохонскому”) Но в последнем цикле, в “Степных песнях”, энергия оригинального стиха пробивает поверхность стилизации, не умещаясь в оболочку замысла автора. По-моему, как музыкант, певец, композитор-поэт Хвост до конца не понят и недооценен. Помню многолюдный его концерт в сопровождении “Оберманекенов” в Нью-Йорке, на легендарной шхуне у причала Гудзона. По музыке и мощи Хвостенко был российский Джим Моррисон в сопровождении совершенно провисающей рок-группы — бледных полузащитников, играющих в другой лиге. Сходное впечатление неполного совпадения традиционного российского гитарного или поп-музыкального сопровождения с оригинальным “космополитно-романтическим, блюзовым” стилем Хвоста слышится и в альбомах, записанных с группой “Аукцыон”.
Дело в том, что многие российские “рокеры” на самом-то деле “рокерами” не являются (в известной мере это относится и к Макаревичу), а работают в жанре инструментованной и аранжированной авторской песни или поп-музыки (у Булановой, например, есть очень приличные блюзы).
С Хвостенко ситуация обратная. Он-то как раз по колебанию ритма, игре голоса, всей чувственности — “джазовый рокер”, который (подсознательно?) вынужден был маскировать свою музыку под авторскую песню, чтобы быть услышанным публикой. На самом деле и тексты его слишком сложны по образности, слишком метафоричны, повороты неожиданны, а культурные референсы слишком культурны для бардовских шлягеров. Хвост — белая ворона в художественно-тусовочной среде, потому что образован и начитан с детства.
Пожалуй, по тональности он несколько старомоден, то есть очаровательно отстал, и слишком романтичен для молодого российского поколения. Впрочем, как и Высоцкий. Для наших времен максимум допустимой романтичности — в песнях популярной теперь группы “Там”. Но и в этом “отставании” Хвостенко и другие художники вне метрополии оригинальны в своей отстраненности от поп-культурного процесса.
У Хвостенко много общего и со столь любимым в России Томом Уэйтсом: их роднят интонации рэг-тайма, этой замечательной непредсказуемой расхлябанности, смеси сильного пульса рока с неожиданными тематическими поворотами джаза. Последний альбом Хвостенко, его вокал в сопровождении редких восточных инструментов, без гитары (!), является продолжением той же линии поиска нового звуко-цвета с более смелым отходом от широко популярной в русской среде “песенности”. Он — типичный мастер, как теперь модно говорить, “мультимедиа”, то есть и жнец, и на дуде тоже. Упомянутые суперзвезды тоже были (и есть) художественно многогранны: Моррисон, великолепный рокер, был — или мнил себя — поэтом (правда, слабым и претенциозным), опубликовал несколько сборников, а Том Уэйтс, кроме своей музыкальной уникальности, еще и замечательный актер кино.
Хвостенко, позволительно сказать, родился не вовремя и не там, где он был бы наиболее популярен. Ни российская аудитория, ни российская художественная ситуация не были готовы и не готовы сейчас к пониманию его искусства. Хвостенко — глубоко западный художник, экуменический. Это поколение рок-н-ролла в чистом виде. Что происходит с представителями поколения рок-н-ролла, когда они стареют, совершенно не ясно. Пока что ничего не происходит. Но эта тема заслуживает отдельного рассмотрения. Может ли авангард отставать как взгляд на жизнь и как “антиакадемическая”, живая позиция в искусстве? И не важно, что Хвосту под шестьдесят. Не в этом дело. Это вопрос так называемого “сенсибилити”, чувственного, художественного восприятия мира — до шестидесятых годов или после. Поэтому вокруг таких людей всегда много молодых ребят — художников и поэтов. Такие люди, как он,— всегда авангард. Тем более что Хвостенко к тому же всегда много и продуктивно работает. Не отвлекается на не необходимую суету. Все поставлено на службу следующему проекту: место, ситуация, люди.
Симпозион (“пир искусств”) — проект замечательный. Не только тем, что там, вокруг клуба, оказалось несколько интересных художников. В клуб естественным художественным образом входит и редакция парижского русского литературного журнала “Стетоскоп” (поэт Миша Богатырев, Ирина Карпинская, Ольга Платонова). Это “журнал полезного чтения”, где, понятное дело, заметна местная парижская клановость (сам редактор Михаил Богатырев, Наталья Горбаневская). Ну и слава Богу! Во-первых, хоть что-то появится в печати. Нужны годы, чтобы тексты дошли до России и тем более опубликовались. В России своя номенклатура, выстроившаяся в очередь в желто-пыльных коридорах редакций. А тут все-таки возможность живой художественной игры. Когда сам делаешь издание, и товарищи “по несчастью” в художественной диаспоре становятся товарищами по счастью.
Быть может, утром (когда незнаемо)
Ты вдруг проснешься в созвездьи Льва
И различишь на востоке зарево,
И души умерших,
И слова.
(М. Богатырев) Подобный клуб — это попытка консолидации русской культуры за рубежом, ее самоосмысления, создания своей среды. Среды, напрямую не зависящей ни от окружающей местной культуры “аборигенов” (тем более в Париже), ни от туманно-далековатой российской культуры, блуждающей в сумерках постмодернизма смутного времени. (“Постмодернизм у нас тут наложился на маразм” — И. Ахметьев.)
В Нью-Йорке в последние годы появились ростки такого особого художественного “кучкования” без постоянной оглядки на заокеанскую метрополию. Это и вечера-чтения в “Дяде Ване” (АРАП — Ассоциация Русских Американских Поэтов), и вечера Гены Кацова, особенно удачные были в кафе “Anyway”, и салон-мастерская Юли Беломлинской в Джерси-Сити.
Последнее место наиболее сродни клубу Хвоста в Париже. Расположено оно в заброшенном складском помещении недалеко от Гудзона: пакгаузы, склады, брандмауэры. Как и на Рю де Паради, само место является частью художественного замысла, декорацией, сюжетом. Жизнь как творческий акт — и тогда кухонная (действующая!) раковина в углу студии Беломлинской становится object d’art нью-йоркского филиала “Симпозиона”.
В этих недавно еще заброшенных монструозных кирпичных складских помещениях у Гудзона — десятки мастерских художников разного типа. Коридорная система, тут и там замечательные постеры, и порой из общего туалета в коридоре невозможно выйти, потому что не оторваться от настенного искусства высокохудожественных квартиросъемщиков. Все художники там и живут, много молодоженов. Потянулись туда также в последнее время и американцы с живинкой, любители и галерейщики, джазисты и поэты. Свято место пусто не бывает.
Впечатление от русской выставки в парижском подвале — это живой, свежий цвет. Одной школы там нет. Но есть удача цвета. То ли имеет значение эстетическая общность художников, то ли вкусовой отбор составителей, то ли эффект темноватого подполья. До сих пор перед глазами висит подземная мозаика цвета. Полусумасшедший витраж.
Кроме скульптур и полотен Хвостенко, запомнились несколько довольно типичных картин Оскара Рабина. Вроде бы и стандартные для него вещи — “немытая Россия”, но чувствуется ветер на ночной улице, и фонарь покачивается. Почему-то ясно, что осень. Хотя деревьев нет. Сразу узнаваемы страшно-прекрасные человеко-чудовища Владимира Сысоева, в этот раз приканчивающие друг друга под скрипичную музыку “Болеро”.
Выпукла и загадочна игра цвета, дерева и металла у Александра Леонова, и неожиданна Сильвия Маньин контрастом своих текучих, сумеречных, лунных полотен с реальной фигурой автора — забавной светской дамы средних лет. Она парижанка русско-смешанного происхождения, невысокая, стильно старомодная, с лорнетом на длинном шнуре, внешне не сочетающаяся с богемной, шебутной обстановкой клуба. Обитатели его в основном русские художники, или заезжие киношники, или проезжие поэты, или полубезумные профессора филологии (или истории), то ли шотландцы, то ли ирландцы со струей незаконной французской крови, а скорее всего и то, и другое, и третье.
В воздухе томительное ожидание грядущих штурмов: то ли взятие Зимнего (и Эрмитажа), то ли Бастилии (и Лувра заодно). Все тщетно пытаются где-то подзаработать и тщетно же ждут звонка от несуществующего работодателя, молодые женщины — от несуществующего мужественного варианта. Он же заодно и работодатель (если повезет).
И обитатели, и их произведения, притаившиеся в углах и на стенах, создают атмосферу события: оно уже произошло или вот-вот произойдет.
Молодые люди, богемные дамы неожиданно входят в центральную комнату из потаенных дверей и темных углов и в них же растворяются на середине фразы, Хвост с неизменной косицей, погасшей сигаретой и пластиковым стаканом вина прохаживается или сидит с гостями за деревянным обшарпанным столом (не имперского периода) и время от времени великодушно берет гитару.
Если решиться на небольшую экскурсию в загадочную полутьму, в глубине задних комнат увидишь свою подземную жизнь. Отблески масла картин, люди спят на каких-то топчанах, рядом пара ребят в кожаных куртках смотрит “видик”, бесконечный фильм о русской мафии: “Витек, ты меня знаешь!” И тут же все — в кроссовках “Рибок” и майках “Джетс” — бросают чинить старый “фольксваген” и разбегаются кого-то убивать. В соседних комнатах что-то вроде склада бывшей типографии и, по-моему, инвентаря Иностранного легиона времен алжирской войны.
Художникам нужно дышать одним воздухом, бывать вместе, там, где происходит художественная кристаллизация. Таким центром в Париже является Хвостенко и его круг. Живое в искусстве, в культуре всегда остается. И сегодня чувствуются тепловые точки Харбинской группы поэтов и художников, замечательный, ненадолго распустившийся цветок раннего русского авангарда Тифлиса двадцатых годов, русский Берлин и Париж двадцатых — тридцатых, современный Нью-Йорк с его влажным дымным духом портового города и постоянной сменой персонажей, литературный андеграундный Ленинград пятидесятых — шестидесятых, в котором одной из основных стилеобразующих фигур и был Хвостенко:
Кузьма мой дорогой, ты прав во всем, ты — лев
не только Бруклина с манхэттенской пристройкой,
но и созвездья Льва, и перешейка Дев,
и Питера с общественной помойкой.
Чернигов, Харьков, Львов текут к тебе
по парам слиться с тварию подобной,
чтоб ток поэтов в Ноевом гнезде
торчал и доходил опарой сдобной.
(А. Хвостенко. “Из письма К. К. Кузьминскому”) Неожиданно заканчивается все к часу ночи, бедным художникам надо успеть на метро. Прямо как в Москве. Подвальное общество разъезжается по дальним безликим пригородам или разбредается по комнаткам за Сеной. Деловые французы заснули после очередной серии офранкоязыченного “Далласа” или “ER”, переваривая патэ с жареной картошкой из брассри на углу. Моторизованные подростки разлетелись на кожаных крупночешуйчатых крыльях на ночной промысел.
Отдельные изможденные бдением и красным вином завсегдатаи клуба остаются ночевать, становясь ночью неотъемлемой частью сюрреалистической инсталляции в глубокой русской художественной преисподней, парадоксально расположенной на Рю де Паради (на улице Рая).
Нью-Йорк, 1998—1999
∙