Набоков в Монтрё
Андрей ГРИЦМАН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1999
Андрей ГРИЦМАН
“…Мы входим —
я и тень моя”НАБОКОВ В МОНТРЕ
Давнее желание попасть в Швейцарию, в Монтре на берегу Женевского озера, и побывать на могиле Набокова превратилось в твердое намерение, когда в каком-то туристском буклете я обнаружил программу знаменитого ежегодного джазового и блюзового фестиваля в Монтре: в двух аудиториях одновременно — Стравинского и Майлс Дэвис Холле — отборная музыкальная программа каждый вечер. Фестиваль этот замечательный. Кроме многих европейцев, участвуют и знаменитые американские звезды: Боб Дилан, Бади Гай, Б. Б. Кинг, Кеб Мо, Сантана, Фил Коллинз, Оскар Питерсен, Ван Моррисон, и великие бразильцы — в том числе и короли самбы.
Старейший швейцарский городок — смесь бледно-розовых, желтоватых и голубоватых аристократических отелей, в основном прошлого века, вдоль набережной и на близлежащих улицах. Респектабельные оживленные швейцарцы, футбольного вида коротко остриженные английские ребята, группирующиеся вокруг британских и ирландских баров с большими телевизионными экранами, и, кроме того, вся хипповая и блюзовая Европа, включая черных гигантов с многочисленными золотыми косичками, серьгами в носу и мулаток с голыми подтянутыми резиновыми животами и крепкими задами.
Устав с дороги, я решил долго не искать жилье и по какому-то сонному наитию зашел в первый же отель напротив городской парковки. Это была старинная гостиница парижского типа (belle epoque), которая, судя по черно-белым фотографиям в фойе, раньше стояла на набережной отдельно, а теперь оказалась закрыта зданиями ресторанчиков и кафе с многочисленными вывесками. Называлась она “Отель Сплендид” и располагала довольно большим баром, где тоже можно было послушать блюз. Я снял маленькую комнату с окном во внутренний двор, где торчала труба непонятного назначения.
Мсье Пьер Хаусман, пожилой швейцарец с маленькими умными глазами и маленькими седыми усиками — хозяин “Отеля Сплендид”, на мой вопрос: а не знает ли он случайно, что в этом городе когда-то жил знаменитый русский американский писатель мсье Владимир Набоков? — поразил меня своим ответом. Пол у меня под ногами превратился в качающуюся палубу, когда я услышал, что он не только знает об этом факте, но и был лично знаком с мсье Набоковым. Мсье Хаусман живет в Монтре с 1944 года, а писатель жил с 1961-го. Набоков поселился уже до конца жизни (1977 г.) в большом роскошном отеле “Монтре-Палас” здесь же, на набережной. Мсье Пьеру довелось несколько раз разговаривать с Набоковым, когда тот проводил время у бассейна или направлялся с сачком охотиться за бабочками в окружающие Монтре предальпийские луга. Отец мсье Хаусмана был знаменитым метрдотелем в ресторане “Палас” и обслуживал Набокова с женой во время обедов. Он был другом владельца отеля и таким образом неоднократно имел возможность разговаривать с Набоковым.
На следующий день на горном поезде (всего в три вагончика, с серьезным машинистом в фуражке и с усами) я доехал до полустанка с кафе (густой суп и запеканка с ветчиной) и пошел по лугам со скальными вкраплениями, откуда, как ни повернись, открывается вид на Женевское озеро и на Монтре, лежащие далеко внизу. Мне стало ясно, почему Набоков переехал в эти места и задержался в них до конца жизни. Его привлекло идеальное сочетание условий для его профессиональной деятельности как литератора и энтомолога. Стало более понятно кое-что и о его литературном методе.
Набоков наперед знал план своих произведений, и пружина его стиля распрямлялась с точно такой быстротой (или медленностью), как было задумано изначальным сжатием воли автора. Кафка — поэт по своему методу — часто не знал, что далее произойдет при распутывании сюжета рассказа или новеллы, развитие шло на уровне полуподсознания. Мне кажется, что в прозе Набокова изначален научный метод. Спонтанным, интуитивным художником он становится лишь в стихах, которые специалисты по Набокову рекомендуют считать вторичными. Сказанное о прозе отнюдь не уменьшает набоковское сверхъестественное, хорошо рассчитанное и разработанное художественное мастерство, с лихвой перекрывающее великую интуицию многих художников. Эти противоположные подходы, прозаический и поэтический, удивительным образом соединяются и работают в его англоязычных американских стихах: “Бледный огонь”, “Вечер русской поэзии”, “Комната” и других. По-видимому, свойства английского и традиция стихосложения на этом языке позволяют объединить и стратегический план произведения, задуманный гроссмейстером, и нежную, неочевидную, пульсирующую печаль поэтического произведения.
Вне всякого сомнения, окрестности Женевского озера интересовали Набокова-лепидоптериста невероятным разнотравием, изумительными цветами и прежде всего, конечно, обилием бабочек. Это тот же научный интерес, что и в литературе, переплавленный в страсть всей его жизни. Мсье Пьер, который очень неплохо говорил по-английски, поведал об энтомологических экскурсиях Набокова. В рассказе он употреблял слово “papilion”, а не “butterfly”.
В Монтре и окружающих местах (Лозанна, Вевьё) в ХIХ и ХХ веках жило столько великих людей литературы и музыки, что сам пейзаж “облучен” присутствием гения. Недалеко, в Лозанне, в отеле “Англетер”, лорд Байрон написал “Шильонского узника”. Судьба слов: в “Англетере” в Ленинграде повесился другой поэт (“Может, окажись чернила в “Англетере”…”). В Женеве лорд Байрон встретил семью Шелли, и как-то вечером, развлекая друг друга историями с привидениями, они дорассказывались до того, что Мери Шелли придумала своего знаменитого Франкенштейна. Гораздо позже здесь провел несколько месяцев вездесущий Хемингуэй. Здесь жили маршал Маннергейм, Ромен Роллан, Елизавета Габсбург, которая здесь же встретила своего будущего мужа, Виктор Гюго, Оскар Кокошка, Сенкевич. В 1919 году на пике своей карьеры Чарли Чаплин женился на дочери Юджина О’Нила. В 1953-м пара поселилась в Монтре, где они и прожили долгие годы. В местном кинотеатре долгое время шли фильмы с участием Чаплина. Чарли Чаплин — гордость жителей Монтре.
Выбор Набокова определялся, возможно, не только бабочками и удобством, но и тем, что это место могло быть знакомо ему с юности. Мсье Пьер рассказал, что традиционно еще с прошлого века в Монтре и в окружающие городки на Женевском озере приезжали многие русские и проводили здесь сезон, жили подолгу. Приезжали они из Петербурга и Москвы на поезде, в удобных пульмановских вагонах, так что путешествие было отнюдь не сложным и не таким экзотическим, как кажется. Из Петербурга, с Морской, дом 47, можно было доехать до Женевского озера, мечтательно глядя в окно на проплывающие мимо пейзажи Европы.
Хозяин “Отеля Сплендид” сообщил мне, что в этом отеле жил Ленин. Моя маленькая комната № 53 находилась на первом этаже. Ленин жил на втором, в комнате № 35. В начале 80-х, до перестройки, мсье Пьеру позвонили из советского посольства в Швейцарии и предупредили, что его навестят их сотрудники. Когда он спросил о причине такого необычного визита, ему объяснили, что их интересует место пребывания Ленина в Монтре.
В один теплый, слегка дождливый день, как он вспоминает, старинный лифт доставил на второй этаж, где находятся фойе и приемная отеля, двух господ средних лет, слегка одутловатых, имевших вид оперных певцов из “Процесса” Кафки. Одутловатых, очевидно, не из-за принадлежности к потустороннему миру. Они были одеты похоже, но не одинаково, в темное, при галстуках, вежливы, однако держались отстраненно и переговаривались между собой по-русски. По-французски оба говорили бегло. Они обошли весь отель, сделали несколько фотографий входа в гостиницу, двери в номер, самого номера и, сдержанно поблагодарив, удалились, сказав, что пришлют на память какое-то издание, где описание отеля и фотографии будут опубликованы. Началась перестройка, и мсье Пьер никогда больше о них не слышал, никакой информации не получал, и никто больше из посольства не звонил. Так эта комната и осталась заколдованной, и довольно длительное пребывание Ильича в этом отеле оказалось для широкой публики неизвестным. Мы прошли в красивую старинную ресторанную залу с люстрами, фарфоровыми статуэтками и хрусталем, с несколько обветшалой мебелью и оглядели несколько столиков, за которыми сиживал Ильич, кушая утренний кофий, просматривая газеты и планируя великую революцию, в то время как медленно летящие по утреннему Женевскому озеру паруса нежно ласкали его взор.
Я много раз прогуливался между отелями “Сплендид” и “Монтре-Палас” и пришел к выводу, что с разрывом примерно в полвека Владимир Ильич и Владимир Владимирович с высокой степенью вероятности могли сидеть на одних и тех же скамейках с видом на озеро или в одних и тех же кафе. К Ленину у Набокова было личное отношение, хотя в целом в своих произведениях он о советской власти и вождях упоминал немного. Вспомним “зеленоватую жижу ленинских мозгов”, “культ скул и орущее общее место в ленинском пиджачке и кепке”.
Отели “Сплендид” и “Палас” были спроектированы одним и тем же архитектором. По утверждению мсье Пьера, Набоков предпочитал жить в отеле, а не в квартире или собственном доме, так как писателю нравился амбьянс роскошного здания ХIХ века. По-видимому, здесь действительно была какая-то связь с его жизнью в Петербурге, какая-то ностальгическая струнка. Но думаю, что тут что-то посложнее. После потери дома в России Набоков навсегда остался “перемещенным лицом”. Литература Набокова — это трансформированный мир, созданный им, который ничего не “отражал”, а существовал сам по себе в его сознании. Его физическая жизнь являлась отражением его же метода — сочетания фантазии в искусстве с практической утилитарностью научного работника. Отсюда все эти преподавательские коттеджи в университетских городках у самого Набокова (Кембридж, кампус Корнельского университета в Итаке), наемные квартиры его героя Пнина. ХХ век — век перемещенных лиц, транзитных пассажиров. Все сместилось, мир — это гостиница с меняющимися посетителями. Так это и у Набокова. Два изумительных произведения нашего века: в кино “Passanger” (в русском варианте “Профессия — репортер”) Антониони, в англоязычной прозе “Sheltering sky” (“Покрывающее, спасительное небо”) Поля Боулза — о том же, о потере дома, блуждании, уходе навсегда.
У Набокова было двойственное отношение к гостиницам, к анонимности, транзитности, к встречам с нежелательными незнакомцами. Вспомним мелькание мотелей в отчаянной погоне Гумберта Гумберта, тревожный разговор на веранде в гостинице со зловещим незнакомцем, лица которого не видно, в начале “Лолиты”. Не случайно у Набокова есть два странных стихотворения (символично, что раннее — по-русски, позднее — по-английски).
Русское — 1919 год, Севастополь.
Английское, “Room”, опубликовано в журнале “Нью-Йоркер” в 1950 году. Не то кровать, не то скамья.
Угрюмо-желтые обои.
Два стула. Зеркало кривое.
Мы входим — я и тень моя.Не слезы, не ужас, но смесь
Анонимности и безнадежности.
Казалось, номер только
Имитирует нормальную комнату.(Перевод с английского мой. — А. Г.) Или, может быть, это только художественный прием, любые средства хороши для создания напряжения.
“Лолита” была переписана по-русски в кабинете в “Монтре-Палас”. Мой визит в отель и беседа с портье, дамой вьетнамского происхождения, которая говорила по-английски весьма бегло, дали следующее: Набоковы занимали половину шестого этажа, то есть целое крыло здания. Сейчас весь этот этаж переделан и отремонтирован. У них были весьма большие апартаменты с двумя гостиными, залом, кабинетом писателя, спальней и кухней.
Набоковы предпочитали есть в ресторане внизу и лишь изредка готовили у себя. Набоков любил проводить время у бассейна и, несмотря на замкнутый образ жизни, вполне мог перекинуться словом с посетителями отеля. Его часто видели с большим сачком в смешной шляпе. Выглядел писатель весьма забавно, когда деловито, быстрым шагом уходил вверх на пастбища и луга.
Мсье Пьер чрезвычайно рекомендовал позвонить Дмитрию Владимировичу Набокову, который много лет живет рядом с Монтре. У меня с собой была “Камера обскура”, и под предлогом получения автографа я предполагал договориться о свидании. Собственно, настаивал на этом именно мсье Пьер, который уверял, что мои сомнения по поводу навязчивости и нежелания беспокоить Дмитрия Владимировича напрасны. Он был почему-то уверен, что тот будет рад поговорить с русским американским писателем.
Сообщение на автоответчике Набокова-младшего произносилось замечательным языком по-французски и по-английски, низким голосом, сильно похожим на голос его отца на пленках литературных записей, когда тот читает главу из “Лолиты” или свои стихи по-английски и по-русски. Хозяин заметил, что, несмотря на то что Дмитрий прожил большую часть жизни здесь, в Монтре, у него довольно заметный русский акцент.
Не дозвонившись, я поехал в Лозанну погулять по знаменитой набережной и поглазеть на легендарный отель “Англетер”. На обратном пути случайно попал в шикарный убаюкивающий вагон первого класса. Солидный вежливый контролер подошел и предложил доплатить пять франков, чтобы мне не пришлось переходить в вагон второго класса. Расплачиваясь, я повернулся к контролеру и посмотрел направо. У окна через проход сидел высокий, насколько можно судить, когда человек сидит, джентльмен благородного вида, с высоким лбом, отчетливым носом, седыми волосами, зачесанными назад. Верхние веки у него были тяжеловаты, а тип лица чрезвычайно схож с лицом Владимира Владимировича на поздних фотографиях. Одет он был необычно по теперешним временам, хотя весьма благородно: светлая рубашка с открытым воротом без галстука, не джинсы и не хлопчатобумажные, а темные строгие брюки и мягкие кожаные ботинки. На столике перед ним лежали пара французских газет и книжка в мягком переплете. Он держал тетрадь-блокнот и что-то писал по-французски, часто задумываясь, глядел перед собой, но не в окно, и периодически прикрывал глаза. Можно было допустить, что это швейцарский или французский журналист или писатель возраста Дмитрия Владимировича, столь похожий на Набокова-отца. Писал он, мне показалось, несколько странно. Это были куски текста, похожие на строфы или на параграфы, примерно по шесть строк: две длинных — одна короткая — две длинных — одна короткая.
Хотя человек в вагоне ни слова вслух не произнес, мне вдруг стало ясно, что голос на автоответчике Дмитрия Набокова — его голос. Это дошло до меня стремительно, когда я уже выходил на перрон на станции в Монтре. Человек этот в Монтре не вышел, а поехал дальше вдоль Женевского озера. Никем другим пассажир первого класса быть не мог. Я упустил свой шанс, а судьба щедро распорядилась, расставив декорации (озеро, черепичные крыши, Альпы на заднем плане) и выпустив главного героя, пролетевшего тенью на фоне декораций.
Все это только подтверждало мое подозрение, что я нахожусь в некоей “зоне” Стругацких, в “облученном” месте, где в любую минуту могут произойти неожиданные события и встречи, и что двадцатое столетие начиналось где-то здесь, и похоже, что grand finale разыграется тоже в этих местах. Что будет с этим заколдованным местом в следующем веке — неясно. Сочетание изумительных отелей и памятных мест ХIХ — первой половины ХХ века с джазово-блюзовым фестивалем невероятно. Это единственный город в Европе, который я видел за последние месяцы, где набережная и торговые улицы не были увешаны бесконечными портретами Леонардо Ди Каприо.
Был день 4 июля. Я позвонил домой в Нью-Йорк. День независимости, и через океан сюда, в предгорья Альп, пахнуло жирноватым дымом барбекю с пригородных газонов и донесся прибой традиционного американского футбольного матча, приуроченного к празднику. На фестивале в этот день выступал единственный и незабвенный Ван Моррисон. Ситуация была шизофреническая. Вирильная пульсация американского блюза “Don’t let me go” плыла с верхнего этажа аудитории Игоря Стравинского, который тоже жил и творил в Монтре. Я вышел на набережную и сел на скамью перед отелем “Палас”, где и сиживал Владимир Владимирович, а до этого Владимир Ильич. Из нижнего этажа концертного дворца, из “Монтре-джаз кафе”, гигантского фосфоресцирующего подземелья, раздался рев.
Огромный зал был набит болельщиками из всех стран Европы. Шли четвертьфинальные матчи чемпионата мира по футболу во Франции. На экране во всю стену — напряженная собранная фигура вратаря высотой в двухэтажный дом. Тут я вспомнил, что Набоков был страстным футболистом и в Кембридже — вратарем университетской команды: “Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером. В России и вообще на континенте, особенно в Италии и в Испании, доблестное искусство вратаря исконне окружено ореолом особенного романтизма. В его одинокости и независимости есть что-то байроническое”. И далее: “Сложив руки на груди и прислонившись к левой штанге ворот, я позволял себе роскошь закрыть глаза, и в таком положении слушал плотный стук сердца и ощущал слепую морось на лице, и слушал звуки все еще далекой игры, и думал о себе, как об экзотическом существе, переодетом английским футболистом и сочиняющем стихи на никому не известном наречии о заморской стране”.
Еще одна волна рева ознаменовала новый гол. Знаменитый форвард команды Хорватии забил третий, решающий гол в ворота Германии на 85-й минуте в четвертьфинальном матче. Германия вылетела из состязания. Хорваты победили, первый раз участвуя в чемпионате мира по футболу. Через несколько минут центральная улица-набережная наполнилась машинами с хорватскими флагами. Югославы и многие сочувствующие в открытых машинах с ревом проносились куда-то по направлению к Вевье.
Девицы в коротких майках с глянцевито поблескивающими в вечерних огнях животами приплясывали на машинах. Дело близилось к полуночи. Шестой этаж “Монтре-Палас”, где раньше была квартира Набокова, был темен и пуст. До конца ХХ века оставалось 545 дней.
∙