(Каролина Де Магд-Соэп. Юрий Трифонов и драма русской интеллигенции)
Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1999
Двести граммов российского сыра Каролина Де Магд-Соэп. ЮРИЙ ТРИФОНОВ И ДРАМА РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ. Издательство Уральского университета, 1997.
∙∙ Когда-то он был властителем наших дум. Лев Аннинский наряду с Шукшиным называл его самым глубоким писателем современности. Им зачитывалась советская образованщина и стыдливо узнавала себя в малодушных героях московских повестей. Он отговаривался и утверждал, что никого из своих персонажей не осуждает, повторял вслед за Герценом “мы не врачи, мы — боль”, но что-то высокомерное, брезгливое, быть может, против воли прорывалось в его письме. Оно было глубоко и умело запрятано, но затрагивало больной нерв униженных, замученных коммунальностью жизни и тотальной ложью его современников. Удивлялись — почему ему разрешают, когда других бьют и за меньшее, подозревали в тайных связях с властями, а тем временем журналы, где печатались его вещи, расходились на черном рынке и постановки “Обмена” и “Дома на набережной” были таганковскими хитами.В начале восьмидесятых моя университетская преподавательница говорила, что делит всех людей на тех, кто читал и не читал Трифонова. Если вспомнить знаменитую фразу Альберта Эйнштейна о “Братьях Карамазовых”, то получится нечто вроде советского Достоевского. Хотя Трифонов больше примеривался к Чехову и в ответ на упреки “слева” любил цитировать: “Они непременно хотят, чтобы в конце рассказа о конокраде было четко сказано: воровать лошадей дурно”.
Автор этого высказывания утверждал, что после смерти его будут читать семь лет, а потом забудут. С Чеховым — нет, а с Трифоновым, похоже, так и вышло.
Последним отголоском трифоновской славы была публикация незаконченного романа “Исчезновение” в “Дружбе народов”, после чего пальму первенства в разоблачении сталинизма перехватили “Дети Арбата”. На фоне приключений озорных комсомолистых рыбаковских героев Трифонов стал блекнуть. Нынешние же читатели, поклонники Пелевина ли, Марининой, его не знают вовсе.
Безнадежно и нелепо говорить: а что бы было, если бы тот или иной человек дожил до наших дней? Но, ей-богу, в случае с Трифоновым почти стопроцентная уверенность: если бы дожил, ужаснулся бы. В каком кошмарном сне, в какой из желчных московских повестей ему привиделась бы нынешней его любимая Москва, что бы он стал в ней делать и кто бы стал его слушать?
“Ужас нашей жизни — рост буржуазности”,— это трифоновская цитата из рецензируемой книги; но он ведь видел только хилые ростки.
Страсти по Трифонову давно угасли (а среди его “зоилов” были такие неожиданные, как Владимир Дудинцев), однако полное его забвение еще более несправедливо, чем тогдашнее возвеличивание. Наверное, пришла пора подводить предварительные итоги, не дожидаясь круглой даты. Есть нечто символичное, что это сделано в Бельгии — стране, которую связывают с Россией особые, хоть и не столь очевидные связи.
Книжка профессора гентского университета Каролины Де Магд-Соэп, несмотря на свое лобовое и немного неловко звучащее по-русски название, написана с завидным доброжелательством и редким для наших дней отсутствием сенсационности и духа разоблачительности. Спокойное, политически корректное, как сказали бы американцы, изложение бережно собранных фактов трифоновской биографии: история фамильного древа, счастливое детство, изгнание из Дома на набережной, война, первый литературный успех, Сталинская премия, а потом долгие годы застоя и, наконец, новый взлет. Что-то от кинематографической судьбы Людмилы Гурченко. Все знакомое, но так странно смотрящееся ныне…
Каролина Де Магд-Соэп хорошо Юрия Трифонова знала, встречалась с ним в Москве, бывала у писателя дома и переписывалась с ним. Это очень хорошо чувствуется и придает ее рассуждениям убедительность. Но когда я читал ее книжку, то все время думал об одном: как приезжает в конце семидесятых из тихого, благополучного королевства красивая, умная женщина, которая только понаслышке знает, что такое цензура, КГБ, журнально-редакционные или аппаратные игры в Союзе писателей, обмен квартир и революционные гены, как эти двое встречаются и говорят. И хотя меньше всего Трифонов, которому при жизни выпало пережить громадный успех, был страдальцем или заложником, он все равно оставался человеком с выкрученными руками.
“Как художник я сказал все. Но надо суметь прочитать это как следует”,— звучит скорее как отговорка, чтобы не приставали западные корреспонденты и собратья-писатели из третьей волны эмиграции во время многочисленных поездок за рубеж.
По тону книги можно догадаться, что у бельгийской славистки хватило такта не задавать провокационных вопросов и отнестись с пониманием и сочувствием к судьбе творческого человека в несвободной стране, не наживая на чужой беде политического капитала. Тактичность, которая может показаться пресной для бульварного сознания нашего литературного сообщества,— безусловное достоинство научной монографии и одновременно с этим добротного учебного пособия для студентов, как наших, так и иностранных, для литературоведов, школьных учителей, лицеистов и просто любителей литературы, призванное пробудить интерес к Трифонову у тех, кто его никогда не читал, и стимул перечитать бестселлеры семидесятых для тех, кто когда-то открывал в них правду о самих себе.
“Писатель, о котором по Москве шла слава как о человеке замкнутом и необщительном, предстал милым, обаятельным собеседником. Шутя он обратился ко мне: ”Вы как человек западный считаете, что это легко — приехать из родной Бельгии к нам, а потом перебирать философские впечатления о нашей жизни”. А затем добавил: ”Люди на Западе не могут понять нашей жизни””.
Каролина Де Магд-Соэп в значительной мере опровергает это суждение. В ее книге присутствует искреннее желание понять другой народ и его культуру через одного из ее ярчайших представителей. Она вдумчиво рассуждает о духовной ситуации в России в шестидесятые — семидесятые годы и во времена гражданской войны. В книге представлены архивные сведения, собранные как в Гуверовском институте, библиотеках университетов Стэнфорда и Лос-Анджелеса, так и в наших архивах и библиотеках; любопытны наблюдения над стилистической манерой автора и художественными приемами, убедительно и с большим знанием показана эволюция его мировоззрения.
Трифонов для К. Де Магд-Соэп оказывается своеобразным ключом к пониманию исторических процессов в советском обществе, размышлений над его прошлым и настоящим, и в этом смысле фигура выбрана очень верно, но только если понимать под обществом интеллигенцию и считать ее драму самой глубокой и драматичной. Нет смысла оспаривать справедливость или несправедливость подобного подхода, коль скоро он выбран автором в качестве основополагающего. Но вот оброненная в книге фраза о близости Трифонова к деревенской прозе с ее нравственной проблематикой, к Распутину,
Абрамову и Белову требует пояснения, потому что для нашего идейного
противостояния звучит чересчур простодушно, хотя и не так уж неверно, как может показаться.
Во всяком случае, в плане истории русской литературы тех лет подобное сопоставление выглядит крайне перспективно, и вполне понятно, что скорее оно могло прийти в голову западному исследователю, счастливо неотягощенному внелитературными склоками и разборками.
“”Живи и помни” — это не только название повести Распутина, но и лейтмотив трифоновской прозы”,— утверждает автор, и с этим трудно не согласиться.
И все же по своему мировоззрению Трифонов был бесконечно далек от почвенничества. Он даже обвинял в почвенной фанаберии Твардовского и либеральный “Новый мир”. Его критиковал Вадим Кожинов, он был не в чести у новых славянофилов, но одновременно с этим К. Де Магд-Соэп приводит весьма любопытные свидетельства о поддержке Трифоновым Солженицына и о высокой оценке трифоновского творчества последним.
Трифонов, хотим мы это признавать или нет, был вовсе не борцом с режимом и не диссидентом (“Я не диссидент, а критик советского общества”) — он был, как и деревенщики, моралистом, только его морализм иного рода. Он выступал как искренний проповедник, вроде Билли Грехэма на советский манер, и, быть может, в его суховатой, дерущей рот прозе есть нечто нерусское, протестантское, чересчур рациональное, вызывающее отторжение у тех, кто вскормлен иной традицией.
В отличие от Шукшина Трифонов не был пророком. Как и вся русско-советская интеллигенция, он остался в своем фальшивом и инфантильном времени — очень хороший, очень крепкий, очень умный писатель средней руки.
Но самое главное в нем вовсе не бытописательство, не психологизм и даже не безжалостный анализ, и бельгийская исследовательница сумела это главное выразить и обозначить.
“Он считал,— пишет Каролина Де Магд-Соэп, цитируя самого Трифонова,— что писатель не должен терять надежду “исправить человеческие пороки”, надо стремиться “хоть бы на минуту сделать человека лучше”, так, “чтобы, прочитав рассказ, читатель пошел бы в гастроном и купил бабушке бутылку молока, а дедушке двести граммов российского сыра””.
Не знаю, что может звучать сегодня более злободневно на фоне разгула, раздора и дележки писательского имущества и совести и кто из ныне живущих писателей осмелится так о себе сказать.
Только вот молоко давно не в бутылках…
Алексей ВАРЛАМОВ