Публицистика и очерки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1999
Публицистика и очерки
Леонид БАТКИН Тягостные
заметки
1 Многие думающие люди в сегодняшней России чувствуют себя застигнутыми врасплох накатом неслыханных событий. Но так происходило всегда и едва ли не со всеми, если уж Клио бралась за дело всерьез. Загляните еще раз в дневники и письма Блока, Вернадского или Пришвина.
Мы склонны слишком быстро забывать, как выглядела линия исторического горизонта каких-нибудь десять — двадцать лет назад. Мы, как водится, крепки задним умом и нечутки к хронологии.
Однажды философ Асмус, прогуливаясь по заснеженным дорожкам Переделкина с философом Лосевым, спросил, почему тот предпосылает своим оригинальным и солидным томам об “античной эстетике” нарочито-марксоидные якобы социологические введения, совершенно устраивавшие редакторов. А. Ф. Лосев, внезапно остановившись, спросил: “Как по-твоему, сколько простоит эта империя?” Асмус пожал плечами. “Тыщу лет!” — выдохнул собеседник.
Мне рассказывала об этом эпизоде со слов Асмуса его ученица, покойная Лина Туманова.
“Тыща лет” — конечно, синоним вечности. А под углом зрения вечности — необходимость выполнять некие внешние условия публикации и совершать сознательно-карикатурные жертвования цензорам может показаться лишенной нравственной неловкости, да и вообще какого бы то ни было значения.
Помню, С. С. Аверинцев молвил мне в брежневские времена касательно вынужденных умолчаний, уступок по части какой-либо цитаты и т. п.: “От нас требуют ритуального самообрезания, в остальном же теперь можно писать, что считаешь нужным”. Это было болезненной проблемой лишь для скромного меньшинства печатающихся. И только для сущих единиц соблюдение, пусть самое поверхностное, официальных ритуалов стало уже решительно нестерпимым и немыслимым.
В данном случае мне важно напомнить самое простое. Условия времени принудительно диктуют критерии и рамки своего восприятия также и тем, кто из этого времени более или менее выламывается. Настоящее задает границы особенно мыслям о будущем.
Виноваты ли мы, что не предусмотрели, куда пойдет история России, когда стало ясно, что “тыща лет” в общем-то на исходе? Что не были разработаны и предложены серьезные социально-экономические и политические концепции грядущего периода?
Да, виноваты. Кое-кому следовало быть по этой части умнее. Но… разумею, с осени 1991 года. Или, если угодно, с утра пораньше 22 августа… До того приходилось раздумывать только о том, как убыстрить закат партийного тоталитаризма. Дальнейшее в мыслительный окоем не вмещалось. Было, конечно, в общих чертах понятно, что воспоследует труднейшая переходная эпоха. Но предметно толковать о ней было бы до Августа занятием пустым, преждевременным, утопическим.
Разве что спорили, способен ли будет вполне возможный авторитаризм благодетельно взрыхлить почву для демократии. Или же, напротив, уведет страну далеко в сторону от нее. Я, горячась, стоял на втором, предостерегал против “твердой руки” и против “перехватчиков”, т. е. новоявленных кремлевских апологетов “державности”. Тем временем Г. Х. Попов рассуждал о том, что правящим демократам неизбежно потребуются услуги советских бюрократических спецов и, значит, политическое союзничество с номенклатурой. На деле же это матерым “спецам” до поры до времени пригождались услуги “демократов”. Например: “А” и “Б”, хитроумный идеолог под руку с оборотистым молодым проходимцем, сидели на московской трубе. “А” упало, “Б” сбежало. Известно, кто остался на трубе.
А. Д. Сахаров совершил перед смертью самую смелую и поразившую всех попытку практического вмешательства в будущее. Но прошло всего два-три года, и его Конституция стала запущенным памятником прошлого, одиноким надгробием. А вокруг чертополох, печальное безлюдье.
2 Это заметки одного из авторов книги, наделавшей много шума десять лет назад, на заре перестройки.
Если десятилетие “Иного не дано” заслуживает быть отмеченным, то уж, конечно, не потому, что сборник кому-то, кроме историков, может быть нынче интересен. Его название означало всего лишь неизбежность основательной либерализации советского строя.
Перестройка началась, по сути, лишь с январского пленума 1987 года. Статьи сочинялись по прошествии первого ее года, в январе—феврале 1988-го. Вряд ли кто-нибудь тогда мог бы вообразить даже события первого съезда, “региональную группу” и т. п. И уж вовсе никто не был в состоянии предвидеть, что через каких-то три с половиной года разразится Август. Поэтому я считаю неуместным упрекать себя либо других за то, что мы не разглядели во мгле будущего то, что оказалось “данным” в послеавгустовском итоге.
Тут — и объективно, и психологически — исключительно важна данная историческая констелляция. Я, например, в отличие от моих друзей Ю. Г. Буртина и
В. В. Белоцерковского не предполагаю, что Андрей Дмитриевич, сочинявший осенью 1989 года “Союз Советских Республик Европы и Азии” и включивший в проект любимую идею “конвергенции”, продолжал бы точно так же держаться за это конкретно-исторически обусловленное понятие в наши дни.
Сборник был смелым по еще вполне партийным, хотя и быстро размягчавшимся временам. Ибо предполагал куда более радикальную версию перестройки, чем та, что укладывалась в черепных коробках политбюро. Откровенный тон был все еще с оглядкой на возможность легально напечатать этакое — и потому в наиболее дерзких пунктах полуэзоповский. Этот тон и сами идеи устарели уже через год. Впрочем, кое в чем существенном они, напротив, не осуществились поныне. Но кто нынче стал бы все это перечитывать? События развивались обвально. После 1991 года перестройка стала историческим воспоминанием.
Впрочем, в сущности, она победила… в том же смысле, в каком Петр, “пробив окно” в Европу, тем самым модернизировал самодержавие и надолго продлил жизнеспособность русской средневековости. Хотя, чтобы модернизировать советскую под-основу, перестройке и самой пришлось рухнуть вместе с КПСС и СССР.
Единственное, ради чего стоит сегодня затевать публичный разговор по поводу “Иного не дано”, — это муторный вопрос, почему же произошло именно так, как произошло. Но и такой вопрос — слишком отвлеченный в глазах большинства читателей. Ответ на него, в свой черед, необходим лишь ради постановки следующего и действительно общеинтересного вопроса: “Куда несет нас рок событий?”
И, следовательно, по каким рациональным мотивам каждый из нас мог бы совместить в своем поведении достойные принципы и трезвый реализм? Как, в частности, повести себя на выборах 1999—2000 годов?
3 Я рискну предложить три пары тезисов и антитезисов, резюмируя в них многое, о чем доводилось писать либо говорить публично в 1991—1998 годах. Это, естественно, личная позиция. Однако попробую обозначить ее в соответствии с претензией на некоторую объективность и уравновешенность, на перекрестке расхожих взглядов, которые сталкиваются в обществе. Ведь эти голоса напряженно спорят и внутри меня самого. Я не стану заниматься игрой в “прогнозы”, даже если кое-что мне и кажется наиболее вероятным. Мы все ощущаем растерянность, скрывать это нечестно и непродуктивно. Страна в крайне неясном историческом тупике. Рассчитывать на скорый и удовлетворительный выход нельзя, его просто не видно.
В этой ситуации не остается пока ничего иного, как оглядеться и крепко задуматься. Не отбрасывая от порога ни одного здравого соображения, со знаком “минус” или “плюс”, ввергает ли оно в гражданскую депрессию или ободряет к действию. Предполагаю, что совершенно разные оценки обозримого будущего могут расти из одного корня, т. е. из фантастически межеумочного и двойственного характера нынешнего положения вещей.
4 Первый тезис.
Август был революционным событием, изменившим историю России и мира. Обстоятельства зашли несравненно дальше, чем предусматривали и желали партийные реформаторы, и — более того — дальше, чем могли бы надеяться увидеть при жизни самые решительные демократические оппоненты позднеперестроечного Горбачева. Нелепо иронизировать над теми, кто с полным основанием ликовал хотя бы один вечер, не веря глазам при виде опечатанного здания на Новой площади. Взгляните на это не из 90-х, но из 80-х.
Первый антитезис.
Хорошо ли это, плохо ли, но советская власть рухнула сама при первой же попытке ремонта. Никто режим не свергал, его лишь раскачивали с возрастающим митинговым запалом. Именно поэтому произошла “странная революция”: без подпора каких-либо внесоветских экономических и гражданских структур, которые заблаговременно вызрели бы внутри режима, и соответственно без действительно оппозиционных политических сил, готовых взять власть.
Зато над разворошенным отечественным болотом поднялись испарения: людишки не без способностей. Происходя чаще всего из рядов самой КПСС, они прекрасно приспосабливались и ранее, но вот перед ними вдруг открылись пути к мгновенной ошеломительной известности и карьере. Я знавал многих таких имитаторов. Наблюдал эволюцию будущих напыщенных постсоветских бонз и взяточников. Без-успешно выступал против них. Нет, не просто было много неизбежной в таких случаях пены: пена заметно преобладала. Например, в руководстве “ДемРоссии”. Оттуда часть ее затем залипла в “Демвыбор”, в “Наш дом”, в новую ельцинскую номенклатуру.
А еще были горячие честные дилетанты безо всякого опыта политического мышления и действия. Да и откуда ему бы взяться?
Странная революция произошла — и это главное — в обществе, советском сверху донизу, застав его врасплох.
5 В некоторых отношениях Август 1991-го впрямь, как иногда делают, уместно сравнивать с Февралем 1917-го. Та же неожиданная легкость крушения самодержавия, та же почти бескровность, то же ликование. Но и то же сохранение прежних социальных структур, та же нестабильность, та же бездарность властей, та же нерешенность коренных буржуазно-демократических задач. Соответственно быстрое разочарование “масс”, психологический разрыв между ними и государством.
Далее сравнение с Февралем, как и, между прочим, не менее соблазнительно-легкие аналогии с Веймарской республикой, неизбежно начинает сильно хромать. Ведь ясно, что постсоветская (или “новономенклатурная”) ситуация исторически прежде всего абсолютно беспрецедентная.
Я даже склоняюсь к мнению, что поэтому не может быть превентивной общей теории выхода из тоталитарного общества к обществу открытому. Нужны бы точные теоретические и прагматические решения по ходу дела. Для таких решений высшее руководство должно находиться у талантливой группы демократов, выстрадавших свои убеждения, идеологов и организаторов, пользующихся доверием, поддержкой и контролем инициативных разбуженных “низов”.
К сожалению, это звучит теперь убийственно книжно и доктринерски. Все произошло иначе далеко не случайно: в соответствии с реальным уровнем и состоянием страны.
Тем не менее я вспоминаю бурлящий съезд “ДемРоссии” в конце 1991 года, вспоминаю подтасованный расклад сил на собранном в январе 1992-го Совете представителей, нисколько не отражавшем настроений и воли съезда. Вспоминаю свой и нескольких моих товарищей выход — в знак протеста — из движения. И странная мысль не покидает меня вместе с чувством вины.
Многое в тот момент зависело и от “субъективных”, т. е. более или менее случайных факторов. Если бы в московском руководстве “ДемРоссии” возобладали люди, требовавшие независимого диалога с Ельциным и пр., давления на власть, а не угодничества перед нею,— движение не рассыпалось бы вскоре на жалкие ошметки. И ныне вся политическая сцена могла бы в этом случае выглядеть по-иному. Во всяком случае, понятия демократии и либерализма не были бы столь осрамлены в глазах населения, не стали бы ненавистными и ругательными. Я в качестве участника и свидетеля, но также и в качестве историка не считаю, что плачевный оборот был неизбежным. Неслучайным, предопределенным, но не неизбежным.
Вообразим, что мощная демократическая оппозиция, которой у нас нет до сих пор, возникла бы еще в 1992 году. Тогда “приватизация” вряд ли могла быть
проведена по Чубайсу, а конфискационная ценовая реформа по Гайдару. В частности, вклады населения были бы объявлены долговременным государственным долгом, их размеры можно было автоматически индексировать, условно исчислив в долларах.
6 Итак, одна часть номенклатуры победила в Августе другую часть, повернула лозунги на 180╟, обновилась по “кадровому” составу, коммерциализовалась. Все переменилось — и все осталось. Частная собственность стала существенным дополнением к государственной махине. Остались и даже возросли всесилие и подкупность чиновников, “правовой беспредел”, пытки в милиции, униженность и нищета половины или большинства населения. Через “черный нал” уже вся экономическая жизнь, начиная с Кремля, стала “теневой”. На гербе России можно изобразить знаменитую коробку из-под ксерокса. КГБ переименовали. Переболев, он снова набрал тайную мощь.
Что пришедший режим авторитарный и олигархический, я писал еще в начале 1994 года. Но в России лучше бы выразиться также иначе, употребив фамилию персонажа “Грозы”: это режим “дико─й”. У власти косноязычные самодуры. Или профессионалы с хорошо подвешенными языками, объясняющиеся и по-английски, это ново, могло бы обнадеживать. Но те и эти “сработались”, одинаково беспринципны, почти всегда нечисты на руку. Таков новый “новый класс”.
Его “либералы” — это вчерашние партийные технократы, которые, будучи привычно близки и лояльны по отношению к Кремлю, лгут не потому, что никогда не говорят правды. А потому, что, даже когда им случается говорить ее, продолжают лгать, ибо остаются полностью встроенными в поругиваемую ими систему. Ведь на них, “профессионалах”, грех ее создания. Но они никогда не стесняются этого, отнюдь. Уверяют, будто иного не было дано. Они обжили премиленький флигель на подворье власти. Туда обожали заходить почаевничать столичные баловни публики.
7 Второй тезис (глубоко пессимистический).
Постсоветский мутант, пошатываясь, все же встал на ноги. Российский строй жизни в основном сложился. Режим… устаканился. Продолжающееся перетягивание каната между коммунистами и ельцинистами или между “центром” и регионами
и т. п. это лишь подтверждает. Никакой президент больше не станет выключать в Думе канализацию или палить по ней из танка. Хотя власть, как и капитал, с коим она сожительствует, более не имеет единственного источника, равно и общего дисциплинированного аппарата, явочным порядком выработаны негласные правила игры. Угрозы, демагогия, интриги, драки — да! — но до первой крови.
Государство фракционировано. Оно распалось на совокупность нарезанных вкривь и вкось клановых отсеков, с замысловатой скрытой системой переборок и разборок. Властные группы то враждуют, то заключают перемирие. У них есть общий интерес самосохранения. Это взвесь чиновничества, денег и тротила.
Момент исторического распутья, распада прежних структур, открытого политического выбора — то, что физики называют точкой бифуркации,— мы проскочили в 1991—1992 годы, не успев опомниться. Не были назначены новые выборы, не было созвано Учредительное собрание. Позорный процесс над КПСС, где обвинители, защитники и судьи равно были в той или иной степени плоть от плоти прежней номенклатуры, явился знаком и залогом последующего “латиноамериканского” варианта развития и невыхода из прошлого.
Мы своих гнусностей не осудили. Мы в отличие от Германии двинулись в будущее без предварительного лечения, с комьями грязи на ботинках.
Расплата грандиозна.
Это теперь надолго. Скажем, на 15—20 лет?
Правда, в родном болоте все время что-то чавкает и хлюпает. Но это лишь “информационные поводы”. “Продолжайся, русский бред” (А. Блок). Самым адекватным и серьезным аналитиком считаю В. Шендеровича, смотрю по субботам “Итого”: иного не дано. “Горьким смехом твоим посмеюся”.
Я никогда не испытывал бездумной эйфории. Был одним из немногих резких критиков Ельцина и до, и после Августа. Никогда не голосовал за него. Числил себя в безусловной демократической оппозиции к ельцинско-хасбулатовскому режиму с лета 1992 года. Пытался в меру ничтожно слабых своих публичных возможностей выступать против “конституционного совещания” и против конституции, которую нам затем навязали. Но есть единственный, зато большой просчет, вину за который я обязан прежде всего возложить на себя лично. Это надежда на подъем “второй волны” демократического движения. Она не состоялась и состоится не скоро. Нет и не будет русской “Солидарности”. Тем более наивно уповать, что как-то само собой “снизу” возникнет местное самоуправление.
Нас не ждет ничего хорошего.
8 Второй антитезис (несколько утешительный, хотя все равно грустный).
Будучи по необходимости переходным, нынешнее состояние России являет такую особую устойчивость, сущностной чертой которой является неустойчивость. Власть и страну постоянно лихорадит. Субфебрильная температура сулит неожиданные вспышки, как в минувшем мае. Но одновременно и подталкивает развитие рыночных процессов, пусть грубо деформированных. Если примерно половина общества нищает и впадает в “черную злобу, святую злобу”, тем временем другие овладевают российской наукой выживания и прячут в чулок миллиарды долларов. Многие представители крупного капитала дозрели до того, чтобы желать надежного и солидного рынка на “западный”, т. е. постиндустриальный, глобальный манер.
В первые десятилетия ХХI века будет продолжаться медленный и мучительный дрейф к более современному состоянию России.
В историческом плане это неизбежно так же, как и в Латинской Америке или в Азии. Решение буржуазно-демократических задач, которое не задалось в России за последние полтора века, предопределено тем же вектором всемирно-исторического движения, который проявился в падении тоталитарных режимов, “социалистического лагеря”. Извне такому решению будет практически способствовать объективное давление “капиталистического окружения”. Эволюция осуществима мирными политическими методами благодаря сохранению кое-каких демократических свобод: если мы сумеем сберечь их хотя бы в нынешнем скукоженном виде, пользуясь уступками власти, вынужденной платить эту цену за модернизацию.
Величайшее недоверие ко всем и вся не сулит остановки развития. Скорее наоборот. То, что я констатировал десять лет назад, назвав статью “Возобновление истории”, остается в силе. Вот источник нового “мрачного оптимизма” (“Иного
не дано”).
Нынешний финансовый кризис, впрочем, может все это перечеркнуть — и в одночасье вздыбить Россию. Если чрезвычайные обстоятельства удастся погасить, вынести за скобки, если девальвация рубля не опрокинет любые прогнозы и расчеты, поставив на их место хаос и диктатуру,— то вообще-то в обозримом будущем постепенное накопление изменений более вероятно, чем взрывные процессы. В этом есть и очевидный плюс. Но все же это ситуация отложенного взрыва.
Надобно терпеливо накапливать энергию исторического прорыва. Весь вопрос лишь в том, кто сумеет стать в этом деле лидером, Лебедь или демократическая оппозиция, действующая в последнее время грамотно, но, я сказал бы, слишком уж рутинно. Нет упреждающих, необычных, ярких внепарламентских шагов, нет способности идти к “массам”, завоевывать доверие и симпатии человека с улицы, не хватает масштабных идей и поступков.
9 Третий тезис (настолько плачевный, что на случай дурных новостей звучит даже несколько ободряюще).
Если верно, что история страны снова вошла в фазу вязкой стабильности, то, кто бы ни стал президентом через два года, хоть Черномырдин, хоть даже и Зюганов, хоть Явлинский, хоть рычащий Лебедь, первым делом придется по одежке протягивать ножки. Т. е. считаться с диктатом наличной системы распределения и функционирования власти и денег, а не просто осуществлять свои идейные программы, если даже предположить всерьез таковые у каждого.
Говоря сухо, смена лиц и команд ничего уже не изменит со стороны магистральных процессов. Только вкус и запах приправ могут заметно измениться (крайне неприятно или же приятно, впрочем, последнее почти невероятно). Но не само постсоветское блюдо.
Да, личность нового президента внесет очень важные нюансы. Но лишь нюансы. Эти авгиевы конюшни никому не очистить от нечистот. Добавить же оных всегда можно, но ведь и так почти под завязку. Так что апатия населения оправдана интуитивным пониманием этого.
10 Третий антитезис (скорее положительный, но главным образом задумчивый).
Все же возможность продвижения наряду с откатами и сидениями на мели заложена структурно изнутри этого же наглого государственного беспорядка, который продвижению препятствует. Ибо глубокая заморозка социальных условий и остановка инициатив более невозможны. Если постсоветская река, лениво катящаяся к мировому океану, раздробилась на множество рукавов, живых протоков и сонных заводей, то приход наконец-то другого президента, да и другого состава Думы, придаст настроениям и состоянию общества все же новое человеческое и практическое измерение. Только какое? Внесет труднопредсказуемый по объему последствий фактор. Но вот какой именно?
Выборы следующих двух лет будут крайне важны.
Не потому, что при Зюганове страна окончательно бы загнулась, нет, коммунистическая реставрация невозможна.
Не потому, что Лебедь установил бы диктатуру, для этого у него нет ни партии, ни многочисленного и способного аппарата, ни благоприятного экономического роста и тугой казны, ни напуганной и послушной страны, ни настоящей идеологии. Одного генеральского норова и смутной российской жажды “порядка” все же маловато для диктатуры. Хотя и вполне достаточно, чтобы наломать дров.
И не потому, что резкое возрастание удельного веса “Яблока” в Думе или даже, предположим, победа Явлинского сразу резко переломили бы обстановку.
Однако при том, что строй устойчиво-рыхлый и население, в большинстве своем его ненавидящее и презирающее, ждет чего-то (или скорее кого-то), перемены оттенков и векторов, исходящих от Думы, тем более от президента,— это единственное, в чем каждый избиратель может принять ответственное участие.
Не радикальное, но общеубедительное улучшение качества жизни большинства, изменение вектора принесло бы новому президенту популярность и означало бы мощную социальную поддержку, необходимую, чтобы пересилить инерцию наличного состояния. Возник бы эффект снежного кома.
Этому препятствует замкнутый круг: чтобы недоверчивые избиратели поверили в возможности умного демократа-президента, они должны сперва его избрать.
Между тем это единственный оставшийся нам сегмент исторического выбора и альтернативности. Результаты полусвободных выборов могут либо растянуть, как это уже случилось в 1996 году, либо сократить и облегчить смутную пору. Жалок беспомощный расчет на еще более самоуверенный и дико─й, чем нынешний, режим личной власти. Губительно равнодушие к смене лиц и законов. Политика (как и бизнес или секс) — необязательно “грязь”. Президент-демократ без кавычек не совершил бы чуда. Но было бы, кого критиковать всерьез как своего лидера или союзника. Появилось бы основание уважать свой выбор и себя. Сотни тысяч, может быть, миллионы людей стряхнули бы ощущение бессилия. А там поглядим, не случится ли новое чудо, сопоставимое с чудом конца 80-х и начала 90-х.
Да мыслимо ли подобное еще раз до конца тысячелетия?
Нет, разумеется.
Но почему, собственно, “нет”? Потому, что россияне клянут и не различают политиков. Поддержат же того, кто прост, как ложь, выскочит чертом из табакерки и для меня абсолютно неприемлем.
Однако я-то сам буду голосовать не за того, у кого шансов сесть в Кремле больше? Да, только за того, кто мне лично политически, нравственно, интеллектуально импонирует. Зная, что останусь в сугубом меньшинстве? Конечно! Проигрыш проигрышу тут рознь. Он может быть не только достойным, но исторически осмысленным и продуктивным. Дорогу для большинства всегда прокладывало меньшинство. Со временем, на чем и основывается всякое движение истории, меньшинство может стать большинством. Кладу свой голос в копилку будущего.
Редко до чего-нибудь доживают, особенно в России. Хотя вот мы ведь дожили после Брежнева, например, до исчезновения очередей и до свободы получения информации, равно и публичного выражения частных мнений.
Загвоздка в том, что взаимоисключающие тезисы и оценки относительно ложны, будучи взяты в отдельности; но, по-моему, они верны вместе.
Как же пробраться между Сциллой и Харибдой? Между горькой трезвостью и идеализмом действия. Между желанием поступать практично и способностью заглядывать, сколько достанет сил, вперед, задаваться историческими целями. “Требовать невозможного” и притом “быть реалистами”, а не прекраснодушными болтунами (см. “Иного не дано”).
Ответ приходится ежедневно вырабатывать сызнова. Каждому политику или просто гражданину, который готов перед собой эту головоломную задачу поставить. Это и есть большая политика, а не придворные назначения и сплетни.
Июнь 1998 года
∙