О творчестве Владислава Отрошенко
Литературная критика
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1998
Литературная критика
Олег ПАВЛОВ
Господин Сочинитель
О ТВОРЧЕСТВЕ ВЛАДИСЛАВА ОТРОШЕНКО
Она не замечает в казаках низшей степени дворянства, созданной духом земли, напоминающей японских самураев.
Велемир Хлебников. «О расширении пределов русской словесности»
В литературе есть только итоги; а по мысли Ницше: будь тем, что ты есть,- и ты будешь всем. Так и у безвестного почти для литературной публики некоего прозаика «В. Отрошенко» нет ничего лучше уже написанного, и достиг он в художестве, в искусстве еще не покорявшейся другим вершины. Однако ж его прозрение, а потом и озарение, когда все воздушные нити чувств обрели форму, словно соткались в ту ни с чем не сравнимую материю языка, в его прозу, проплыли над литературой наподобие шаровой молнии — бесшумные, в немоте своего напряжения, неприкаянные, исчезающие неизвестно в каком времени.
«Двор прадеда Гриши» — повесть, опубликованная в первом номере «Ясной Поляны», нового журнала, что был открыт для чтения в 1997 году; повесть из небольших рассказов новый журнал и опубликовал как бы заново, хотя впервые она увидела свет лет десять назад и читали ее тогда не толстовцы, а комсомольцы. Точно так в 1996 году журнал «Постскриптум» заново опубликовал прозаический триптих «Персона вне достоверности», что странствовал по литературе столько ж лет. Журнал «Октябрь» возвратил похороненные было под спудом прошлого рассказы — «Из жизни олуха и его приятеля», «Старуха Тамара»… Уделом многих новейших писателей оказалось такое вот странное для них возвращение из недалекого прошлого. Да, бывали тогда судьбы и трагичней, этого хоть печатали, скажут нам, но и мы говорим о судьбе вовсе-то не трагичной, а загадочной, какой-то прозеванной. Да был ли Отрошенко?! Первая его книга, точней сказать, мистический роман об одной из самых роковых фигур в русской литературе, Александре Васильевиче Сухово-Кобылине — «Веди меня, слепец»,- до нас не дошла из Новочеркасска ни поездами, ни пароходами; россыпи рассказов; оригинальная философская эссеистика; пять настоящих доподлинных русских повестей — за напряженное творчеством десятилетие, и что же?
Сочинения неизбежные в путисплетении русской прозы оказались в современности незамеченными. Но дело было и в духе самих этих сочинений, которые, отдадим им должное, оказались неуязвимы для критических казнящих или милующих взглядов, потому что принимали угодный своему времени вид, будто воск, а сгорая свечкой, вовсе не утрачивали смысла искуснейшей своей формы. Отдадут ли этой прозе должное теперь в литературном мире или воспримут поверхностно, снисходительно, как это уже было в прошлом,- но, открывая ее заново, наверное, отыщут когда-нибудь возможность и понять, открыть для себя наконец простую ее суть: признать талант сочинителя неповторимым, феноменальным.
Отрошенко — блаженный шептун, и если относить его к современности, то не иначе как к тому кругу писателей, у которых вымысел и миф, сплетенные с достоверностью, есть способ создания своего, вневременного мира, но и способ отрицания зла, поэтического надмирного созерцания, что ни на есть русского по своей природе.
«Двор прадеда Гриши» написан так искренно, как только можно писать. Это повествование о детстве мальчика, живущего в казачьей станице у двух своих стариков, прадеда Гриши и жены его Анисьи. Написаны эти картины жизни, быта ви─деньем ребенка и его душой. Нет понимания таких вещей, как смерть, зло. Вместо того есть детские, даже у стариков, обида, жадность, страхи, хитрость, простодушие; озабоченность внешним, а не внутренним — эгоизм вечно живого существа. Детская искренность мальчика и стариков одушевляет предметы, животных, природу — ко всему есть вера. Но в душе ребенка от осознания этого чуда жизни рождаются вовсе не страх Божий и смирение, а чувство божественного в самом себе.
Все образы в повествованиях Отрошенко «моторные», как в страшных чудесных сказках Гоголя. В движение приходит весь предметный мир, но мистицизм взрослого человека, порой мрачный, ни за что не сроднить с мистическим виденьем детским, где царят только удивление и радость бытия. Все реально настолько, насколько реальна человеческая жизнь. Ребенку, мальчику, жизнь кажется вечной — он великое Никто и Ничто и кружится, будто б «божья пчелка», в рое пчелином своего прадеда, так что прадед Гриша нет-нет да курнет на внучка дымком, как на ту самую надоедливую кусачую пчелу.
Но рой — как род человеческий. Отрошенко совершает открытие: тому, кто только явился на свет, все в этом свете должно казаться старшим по возрасту — древним, даже вечным. Будто жили до него эти дед с бабкой не одну сотню лет. Ощущение прочности бытия неожиданно внушается их старостью. Мировая гармония, в которой даже пугающего вида рак, выловленный из реки и что жил в ней много лет, становится «дедом Семеном», злобливым хозяином сарайчика, где «жрет он свой поганый уголь» и жив триста лет. А между тем сюжет повести — череда смертей этих стариков, череда нестрашных незаметных исчезновений. Дед — как засыпает. Бабка — ей смерть как приснилась. Умершие еще долго ворочаются в своих гробах, будто устраиваются в них поудобней, ругаются да норовят попрекнуть живых, что те им чем-то не угодили, чего-то недодали. Наконец звучит, обрамляя повествование печальным, но и благоухающим венком, тема «того света», где все «темно и безобразно».
Отрошенко назвал рассказы «Двора прадеда Гриши» настораживающе поэтично «новеллами», но это оказывается всего лишь печальной усмешкой над печальным же; чем-то допотопным и сиротским, как граммофон, что выносит на двор из пылищи прадед Гриша и слушает, пугая гусей да индюшек страстями человеческими — музыкой, рвущейся на свет из медной трубы. «Музыка», одноименная новелла,- воплощенная мировая гармония. Умер прадед. Мальчик расковырял граммофон, желая открыть наконец тайну тех запретных звуков, хранителем которых был умерший старик. А тайна исчезла навеки, превратившись в горку пружинок, в хлам, в прах. Так вот и смерть — разбирает человека до косточек, становится ей это можно сделать. Если нет души, то нет вам тогда и мира, замолкает он и гаснет, превращается в бесполезный прах, как старый этот граммофон. Исчезает музыка.
В чем-то «Двор прадеда Гриши» (не повествование, а его герой, спасающийся во дворе своего прадеда, как на Ноевом ковчеге, мальчик, ребенок с вечной «стариковской» мудрой душой) воскрешает у читателя в памяти шолоховского «Нахалёнка». Но казачки у Отрошенко — не засланные от Шолохова, они от Господа Бога засланные — и так же по-небесному торжественно величает он их в своих повестях «господами казаками»; не казаки, а будто ангелы, и стар и млад, и мужики и бабы.
В эпилоге, уже-то всплывшем в конце повествования от поэзии, от возвышенных чувств, ожидаемо поясняется отношение взрослого человека к своему детству и духовным открытиям. Взрослый человек разобранное пытается собрать — сделать то, что не вышло у мальчика. Это сотворение Логоса после Гармонии и ее уж горестное неминуемое исчезновение, сотворение насущного Мира вместо бывшего и ненасущного Света — так же простодушно замыкает от нас тайники жизни и души, как были они и распахнуты. Но зато и понятно, что этот эпилог никогда не будет до конца написан. Каждый раз чувство утраты, тоска по исчезнувшему будут заставлять взрослого человека в чем-то раскаиваться и раскаиваться до тех пор, покуда, как из скорлупы, не вылупится такой вот живой, весь из света мальчик.
Что же родилось раньше, скорлупа мертвящая Мира или несмертельный Свет,- решать уж тем, кто читал или захочет прочесть эту повесть. «Двор прадеда Гриши» — образец русского рассказа о детстве. Про жизнь сказать после такого чтения бывает нечего, хочется только, как ребенку, слушать и слушать, становясь в ней очарованным странником.
Триптих «Персона вне достоверности», создававшийся на протяжении почти десяти лет, печатался в наших журналах также на протяжении этого десятилетия, загадочно блуждая над литературой. Начало загадочному этому блужданию положил «Наш современник» в девяносто первом году, в самый разгар гражданской литературной войны, последующий же маршрут, от «Нашего современника» и «Москвы» до «Искусства кино» и «Постскриптума», похож сам по себе на фантастическое произведение; это как пронестись электричкой из Москвы в Петушки, промахиваясь мимо кремлей да красных площадей, с мыслью о которых, верно, и зачиналось путешествие в литературу провинциала, да к тому же — потомственного казака с родиной Новочеркасском; человека одержимого, сильного, но и простодушно ранимого, одинокого.
Линии судьбы Отрошенко разыгрывались по сюжету его же повестей, и все вышесказанное будто б входило в их замысел. Ощущение, что в одном предмете прячется еще другой предмет, ничтожно в сравнении с ощущением двойного дна в художественной форме. Вообразите хоть на мгновение, что вглуби Венеры мраморной Милосской, этой совершенной, замкнутой, что круг земной, формы, сокрыта непостижимым образом вовсе другая форма, безобразная или пусть такая же, пусть даже точная, копия. Кто вообразил подобное, не говоря о том — кто сотворил, тот открыл уже иное пространство искусства. Так и Отрошенко, если он есть, если эта проза — не выдумка или же имитация, открыл другое, новое, неведомое пространство литературы, однако ж не исчерпывающееся каким-нибудь очередным экзистенциальным абсурдом, где жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь и прочее, а полное воздуха и смысла.
«Персона вне достоверности» странствовала до сей поры и нашла успокоение в журнале «Постскриптум», славном своим тиражом. Тысяча штук журнальных книжек — все одно, что мертвые души; а Татьяна Вольтская и впрямь ездит по губернии нашей литературной московской эдаким Чичиковым, три раза в год, инкогнито, приобретая за пустяк лежащие мертвым грузом рукописи, обратно ж путешествуя из Петербурга в Москву уже с благоухающими типографской краской «нумерами» своего журнала, тягая чуть не всю тыщу штук — именно что в Москву, и этот ее сизифов труд вдруг да завораживает. Это же означает, что существует журнал в пространстве почти потустороннем, мифическом. Обозначение «Санкт-Петербург — Москва», жалонерские эти вехи, однако обретает смысл как продление пути все той же судьбы и должно быть приписано к разряду этой же прозы. Так и запомним: в году одна тысяча девятьсот девяносто шестом господин сочинитель возвратил сам себя через десять лет небытия в Москву!
«Персона вне достоверности», повторимся, сочинялась с жизненной долготой. Этот опыт, смысл, извлеченный Отрошенко из времени, и рассказывается нам в необычайной форме не литературы, а литературной реальности: «Он полагает, что времени как такового не существует вовсе… То есть, Анюта, он не то чтобы отрицает время, а говорит, что не существует прошлого и будущего, а есть только одно неделимое и вечное Настоящее…» И будь то «краткое исследование издательской деятельности Кутейникова» или же «публичная лекция, читанная лавритистом Игнатом Ставровским в зимней столице Королевства Бутан во время муссонных дождей и посвященная загадке жизни и смерти великого российского тамбурмажора Сальвадора Романо» — эту историю, полную захватывающих воплощений, воссоздать, хоть для отчета самому себе, оказывается уже невозможно. «Прощание с архивариусом», «Почему великий тамбурмажор ненавидел путешествия», «Тайны жалонерского искусства, или Разоблачение д-ра Казина» — маленькие мистерии. В понимании их как мистерий и кроется, на взгляд наш, разгадка того, что именуется высоко тайной творчества.
Это вовсе не «реализм», как было кем-то высказано по привычке обобщать уже известное, но и не произведение в духе и приемах «постмодернизма», послевкусие доморощенных наших фолкнеров и кафок, от которого давно уж дурно пахнет искусством. Область войска Донского и Новочеркасск — не мифическое Макондо и прочее. Они, если уж искать подобия, подобны русской небесной тоске по родине; в тоске этой строили в глухих местах монастыри, скитались, клали головы на плаху, то есть натурально рождались, жили да умирали.
Новочеркасск есть тот же Миргород, Старгород, Чевенгур — место, область земли, возлюбленные в тоске и этой же тоской воплощенные. Точно так и энергию образов и языка дают Отрошенко не гоголевские с Запорожской сечи «паны браты», не лесковский атаман Матвей Платов из «Левши», не шолоховский казацкий комиссар, а еще не слыханные нами в русской прозе «господа казаки», вся торжественная важность которых гудит уж в каждом слове. Однако ж и гудит она неведомо, сама по себе живая мистерия; «Какое впечатление произвело на француза это объявление, неизвестно. Известно только, что войсковой атаман Павел Иванович Мищенко на своем экземпляре «Гражданских новостей» (он получал их в 7.30 утра) прямо на объявлении Кутейникова написал огромными буквами синим карандашом «Тю!!!» и послал на Атаманскую, 14, дежурного вахмистра с конным отрядом.
Разумеется, никакого издательства ни в доме № 14, ни в соседних домах вахмистр не нашел. В рапорте атаману он, однако же, доложил, что ему «удалось обнаружить некоторую невразумительность в ехидной фигуре француза Ж. М. де Ларсона, которая производит на Атаманской, 14, фотографические портреты лиц всех сословий, сама же на себе никакого устойчивого лица не имеет и может представиться в натуральном виде не токма что французским фузилером, но даже хорошенькой маркитанткой»».
«Гвизармы», «штуцера», «фузеи», «шмуцтитулы» и прочие щелкающие на языке словечки обладают тем же мистическим свойством. Ясно отношение к ним, будто б к живым, и что они не покоятся экспонатами в той прозе, а как раз вылазят из музейной пыли и начинают двигаться, становясь образами «моторными», движущими всем этим «балаганом воплощений». В стилизациях исторических, число которым в литературе нашей уж чуть не тыща, архаизмами только маскируют ту или иную историческую эпоху, но из-под масок мертвых «шмуцтитулов», «фузей» глядит разверстыми глазищами серая пустота, потому как они и призваны только что пустоту скрыть да послужить достоверности. То есть значение их — стилизация, а не поэзия. Отрошенко ж в самих архаизмах открыл существо поэтическое, но зазвучать высокое, поэтическое в них могло не иначе, как из уст «господина казака», образа которого достоверней, милей для Отрошенко и нету: «…горцу в малиновом казакине до того полюбилась самодвижущаяся карета, что он, по его же признанию в мемуарах, жестоко избил на публике графского кучера, когда тот в простоте душевной попытался занять его место за рулевым колесом». А в примечании авторском мы узнаем почти и тайну о неких орешковых чернилах: «При свете солнца и низкой влажности они выцветают быстрее, чем ализариновые; иногда оставляют исследователям лишь золотистые искорки — нетленную, но, увы, уже молчаливую душу слов. Зато в сырости, как утверждают специалисты, эти чернила из отвара цецидий приобретают удивительную стойкость!».
Однако мистерия рождается не в страхе смерти или трагическом роковом ожидании смертей, а как по волшебству схваткой бесстрашной со смертью. Область войска Донского с его «отрядом неуемных барабанщиков и ротой неутомимых гренадеров» отправляется в великий поход «на Индию». В походе том участвуют издатель-призрак Кутейников из повести «Прощание с архивариусом», выпустивший в своем «Донском арсенале» книжку-призрак о великом походе казаков на Индию, автор которой, отставной подъесаул Евлампий Харитонов, «скончался в станице Покровской, не успев дать формального согласия на публикацию своих разысканий». И затерянная частица Единого, тамбурмажор войска Донского Сальвадор Романо, жаждавший всегда рождаться «именно Сальвадором Антоновичем Романо» и разорвать круг рождений и смертей, обрести покой, а потому и ненавидящий путешествия. И доктор Казин, призрачный, с вдохновенным молодым человеком Александром Матвеевичем Туркиным открывшие тайну жалонерского искусства — ощущение вневременного несмертельного пространства. Войско блаженное, бесстрашное насмехается над смертью, для ее-то лап и оказываясь вдруг призрачным. Это же веселие есть та самая торжественная важность человеческой жизни — и вот господа казаки торжествуют и грозят шашками с заснеженных гималайских вершин! «О походе казаков на Индию нельзя было сказать, что он является вымышленным, так же, как нельзя было отрицать, что в нем принимало участие сорок донских полков — двадцать три тысячи присягнувших на верность российскому престолу казаков и казачьих офицеров…» И это — торжество, вершина господина сочинителя Отрошенко.
Проблеск гения — неизбежное свойство всякого сильного природного дарования. Но избыток силы творческой, именно легкость, растворяется без следа в заурядном будничном понимании таланта. Легкость, только оттого, что она легкость, представляется верным знаком чего-то поверхностного, скоропалительного, легковесного, полуявленного. А надо верить в дар Божий и понимать, что исполняется-то не человеческая, а Божья воля; «Тю!!!» — и послал душу человеческую бессмертную родиться в тот самый Новочеркасск.
∙