Подготовка текста, публикация и примечания кандидата исторических наук В. М. Хрусталева и В. М. Осина. Окончание
Воспоминания, документы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1998
Воспоминания, документы
Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова Окончание. Начало см. “Октябрь” № 4 с. г.
1 февраля
Т ретий день, что я в Варшаве, и, конечно, не в курсе того, что делается у нас на фронте. Но дошедшие до меня тут слухи достойны быть отмеченными. Где тут правда, сказать трудно, и лишь история в этом разберется. Первое, что я узнал здесь, был слух, что в штабе Рузского открылся целый ряд шпионских дел и что между замешанными был и генерал, которого арестовали и увезли уже.
Действительно, были мелкие шпионские дела, но генералы в этом замешанными не были, по крайней мере в Седлеце я не слышал. В связи с этим говорили, что благодаря этим шпионам ген<ералу> Рузскому до сих пор не удавались боевые действия. Все было уже известно немцам, и они принимали меры, парализовавшие все наши действия. Ввиду этого, как гласит слух, и ввиду того, что ген<ерал> Рузский не в силах шпионское дело разобрать, его сменяют и назначают ген<ерала> Куропаткина.
О Куропаткине я уже писал 17 ноября прошлого года, и из этого видно, что тогда шансы Куропаткина были плохи. Не думаю, чтоб за два месяца дела его так поправились, а впрочем, все возможно. Последний слух — это, что ген<ерал> Рузский — тайный морфиноман. На этом главным образом и базируется слух о его смене.
Видел сегодня гр<афа> Ад<ама> Замойского. Я его спрашивал, не слышно ли было по этому поводу в Ставке. По его словам, в Ставке не было разговора по этому поводу и что слух этот циркулирует по Варшаве и очень усиленно. <…>
7 февраля
В 11 ч. утра я выехал с ген<ералом> Сирелиусом из Гродно на Домбров в трех автомобилях с конвоем. По дороге встречали массу бродячих людей [из] разных частей. Много было [из] 115[-го] Вяземского полка 29[-й] див<изии>. Один фельдфебель, который нас спросил, где 29[-я] див<изия>. Эта дивизия 20[-го] корп<уса>, которая вся погибла. Конечно, мы ничего ему не сказали. Он был очень удручен, уже 5-й день от Августова все ищет свой полк. Никто ему ничего сказать не мог, и он нам прямо заявил, что позор ему — не найти свой полк. Бедный не знал, что полк погиб. В Домброве мы нашли штаб 64[-й] див<изии>. Нач<альник> дивиз<ии> ген<ерал> Жданко1 — бодрый, в отличном настроении. Просил лишь дать отдохнуть дивизии, и затем все снова готовы идти в бой. Шт<аб> 84[-й] див<изии> мы не нашли. Здесь, в Домброве, было 3 полка под общим начальством ком<андира> 335[-го] Анапского п<олка> полк<овника> Пороховщикова2. Но, где нач<альник> див<изии>, он не знал и связь с ним потерял уже 3 или 4 февраля. Пока ген<ерал> Жданко взял дивизию под свое покровительство. Продовольствием обеспечены и одеты сравнительно хорошо, сапоги лишь истрепались.
Далее поехали в дер<евню> Яловка в шт<аб> III Сиб<ирского> кор<пуса> ген<ерала> от арт<иллерии> Радкевича3. Мы его нашли в крайне возбужденном настроении. Он получил запрос из шт<аба> фронта, почему покинул свой корпус. Его ответ был очень резок, но категоричен. Он пишет, что был там, где долг службы ему предписывал быть, ни разу связи не терял с корпусом и не бежал. Настроение его было тоже превосходное, что касалось его дивизий и их боеспособности. Потери серьезны, но дух бодр. Люди всюду очень переутомились в 9-дневном беспрерывном бою. Падали от усталости и засыпали даже в воде. Продовольствия достаточно.
III Сиб<ирский> корпус отступал благополучнее всех других. Он выдержал от первого дня боя т<ысяч> 25, целый ряд яростных атак, уложил целую груду неприятеля и вышел с честью из тяжелого положения.
Он рассказал нам курьезный инцидент с одной телеграммой. Дело было так.
Нач<альник> ар<тиллерии> Осовецкий креп<ости> ген<ерал> Бржозовский4 получает следующую телеграмму:
“Ген<ералу> Бржозовскому. Пошлите самым спешным образом несколько хороших разъездов по дороге к Штабину с приказанием найти где-либо около Штабина ген<ерала> Трофимова5 или кого-либо из начальников и передать ему, что войскам, отошедшим от Августово, отходить им на Осовец или на Соколку. № 1264.
Ген<ерал> Будберг”.
(Ген<ерал> Будберг — нач<альник> шт<аба> Х арм<ии>.)
В тот же день 4 февраля в 3 ч. 25 м. дня ген<ерал> Трофимов эту телеграмму получил и донес об этом в шт<аб> корпуса около 9 ч. веч<ера>, и ком<андир> корпуса ему ответил, что такой телеграммы быть не могло, приказание это не исполнять и продолжать держаться и не отходить.
5 февр<аля> об этой телеграмме был запрошен шт<аб> арм<ии>, который ответил, что такой телеграммы не отправляли. Так и не выяснено, кто ее послал. Вечером в штабе я проверил историю этой телеграммы, и оказалось, что действительно она была послана нач<альником> шт<аба> бар<оном> Будбергом, но без ведома ком<андующего> армией. Он уже проявлял признаки ненормальности, но никто не мог предполагать, что это дойдет до таких печальных размеров. После этого его заперли в комнату и приставили жандарма за ним следить в боязни, что он пойдет к телефону или телегр<афному> аппарату и начнет давать безрассудные приказания. Сиверс был в отчаянии от этого факта.
7 февраля. Вечер
В 10 [ч.] я поехал в штаб армии. Было получено от разведчика известие, что 20[-й] корп<ус> окопался недалеко от Гродно и просит помощи. Известие принес доброволец, уже награжденный Георг<иевским> крестом и раненый. Он уверял, что прибыл прямо от ком<андира> корпуса ген<ерала> Булгакова6. Сиверс долго думал, что делать. Как бы ни было мало шансов, что 20[-й] кор<пус> еще существует, его долг велит идти ему на помощь во что бы то ни стало. Ежели известие неверно, ежели доброволец ошибся или подкуплен, что тогда? Все усилия ни к чему. Но мысль, что, может быть, рядом в неравной борьбе еще живет 20[-й] корп<ус> и ждет помощи, и выбивается из сил, заставила всех в один голос решиться на трудный шаг, перейти в наступление с истомленными войсками, но все же идти на выручку товарищей. К 10 ч. вечера был собран военный совет. Идея идти на на выручку 20[-му] кор<пусу> всех захватила, 64 див<изии>.
8 февраля
В 11 ч. утра я выехал с ген<ералом> Сирелиусом в штаб 26[-го] корп<уса> в дер<евню> Кустинцы. Часть ехали на моторе, но потом застряли в снегу, и пришлось ехать в телегах под проливным дождем. В дер<евне> Кустинцах ничего не нашли, и пришлось обратно до моторов [идти] верст 5—6. Все время шел дождь. Грязь ужасная. Издали доносился орудийный гул с крепостных верхов. К 4 ч. мы были обратно в штабе. Еле-еле пробрались по городу. До того все было загромождено обозами и повозками. Беспорядок ужасный. В штабе я узнал, что действительно 20[-й] корпус жив и два полка 115[-й] и 116[-й] пробились у Пашковского моста на Бобре в направлении на Домброво и даже ведут пленных с собой. Через полчаса, что я был в штабе, ген<ерал> [Российский] из Красностока доносит, что к нему прискакали от ген<ерала> Булгакова казаки с известием, что корпус 20[-й] у дер<евнь> Богатыри и Волкуши просит помощи. Ген<ерал> Булгаков не ручается, что люди положат оружие. Это известие еще более всех подбодрило. Значит, корпус близко от наших передовых линий, до него всего 6 верст. Он слышит наш огонь, слышит приближение выручки. Надо напрячь последние усилия и выручить его. Сиверс продиктовал немедленно приказания вести наступление энергично и без остановки. Указал, что 20[-й] к<орпус> близок, близок и час его выручки. Зазвонил телефон, стали писать приказания. У всех на глазах слезы. Спасут или нет? Уже и два вышедших полка ведут с собой свыше 1000 пленных и неприятельское знамя. Это они, окруженные, которых считали погибшими, они ведут сами пленных. Прямо не верится всему, что слышишь. Мы переживаем историческую минуту: дай Бог спасти их. Близко, близко. Волнение в штабе большое. Все ждут с минуты на минуту известий. Вычисляют на карте оставшееся расстояние.
8 февр<аля>. 8 ч. вечера
В штабе полное уныние. Казаки донесли, что 20-й кор<пус>, расстреляв все патроны, закопал орудия и знамена и сдался в плен. Ввиду этого Сиверс приказал приостановить наступление и отвести войска назад за форты. Мы были все ужасно удручены. Но Сиверс был прав, что тратить последние усилия было бы бесполезно, раз корпус уже не существует, тем более что они могут потом отрезать все пути сообщения и его главная задача их охранять не будет исполнена. Сели мы ужинать грустные. После ужина Сиверс продолжал отдавать приказания об отступлении. Около 10 [ч.] вечера в штаб прибыл поручик 113[-го] Старорусского полка, остат-ки которого пробились к нам. По его словам, 20[-й] корп<ус> весь стоит в Бартнянах. Все время вел бой, взял в плен 1500 немцев, 11 оруд<ий> и все еще отбивается. Его полк и 114[-й] Новоторжский выступили вчера в 11 ч. вечера и по болотам шли западнее Пинска, и вышли к нам сегодня утром, не потеряв ни одного человека, никого не встретив, и лишь полевой караул их обстрелял, но и скрылся сейчас же. По дороге захватили орудие, перекололи всю прислугу. Сиверс снова воспрянул духом и стал диктовать приказание о наступлении, и пошел переговорить об этом с ген<ералом> Флугом7. Возвращается и говорит нам всем, что пленные, взятые Флугом, говорят, что 20[-й] кор<пус> сегодня сдался, а потому и нечего думать о наступлении. Тогда поручик заявил, что они тоже взяли пленных, которые им говорили, что Гродно занят. Этим все воспользовались и стали снова напирать на Сиверса, что нельзя бросать 20[-й] к<орпус>, он еще жив и ждет помощи. Даже поручик подтвердил, что они все время ждали помощи из крепости, слышали выстрелы. Сиверс опять ушел. Мы стали обсуждать положение. Ежели два полка, 113[-й] и 114[-й], пробрались, то, по всей вероятности, и остальные попытаются прорваться. Тем более что сегодняшнее наступление должно было отвлечь их внимание и тем ослабить их наблюдение за 20[-м] корп<усом>. Конечно, 20[-й] к<орпус> услышит канонаду и попытается выйти к Гродно. Надо сделать последнюю попытку. Это будет непростительно и грешно — бросать начатое дело. Штаб кипел. Бедного поручика забрасывали вопросами о настроении, хотели ли сдаваться и т. д. Ничего подобного. У всех была надежда пробиться. Боялись за знамена и хотели их закопать, но это не сделали, и эти два полка прибыли со знаменами и всеми пулеметами. В 113 [-м полку] свыше 1000, а в 114[-м] около 500 человек. В 12 1/2 [ч.] я уехал из штаба. Устал спорить. Дай Бог, чтобы все же завтра пошли бы на выручку 20[-му] корп<усу>.
9 февраля
В 11 ч. я — в штабе. Были оба командира полков, 113[-го] и 114[-го], прорвавшиеся из 20[-го] корп<уса>. Они подтвердили, что мальчик, прибывший 7 февр<аля> вечером, был действительно послан из штаба 20[-го] к<орпуса> предупредить, что корпус жив и просит помощи. Оба полка, 113[-й] и 114[-й], были авангардом 20[-го] к<орпуса>, который следовал за ними, но, вероятно, в лесу потерял связь. Артил<лерия> уже вышла к Липску, и, вероятно, там и весь корпус. Это известие окончательно убило Сиверса. Так близко — и вся атака приостановлена. Около 12 ч. с форта № 3 донесли, что со стороны Липска доносятся орудийные выстрелы. Значит, жив 20[-й] к<орпус>, дерется. Надо идти ему на помощь, на выручку. Сиверс решил завтра же перейти в наступление. Когда я с ним прощался, он мне сказал: “Каюсь, я поддался впечатлению о движении корпуса на [Ломжу], и это угроза правому флангу ген<ерала> Флуга, которая могла отбросить все корпуса на Бобр, повлияла на меня. Не следовало бросать наступления. Я виноват”.
Да, Сиверс очень виноват. Все ему это говорили. С пеной у рта ему доказывали, что надо продолжать наступление, что сведения о неприятеле преувеличены, что неприятель истомлен, понес массу потерь, надо его докончить, но Сиверс боялся. Он боялся потерять последние корпуса и тем обнажить правый фланг всего фронта. Он ни на что не мог решиться. Но сегодня были получены две телеграммы из штаба фронта. Первая — от Бонч-Бруевича. Он резко критикует полк<овника> Шокорова8 за вчерашнюю сводку, в которой вся операция описана без указания времени, без указ<аний> общей цели и причин общего отступления. Не Шокоров был виною. Писал молодой подп<олковник>, который при мне же вчера составлял сводку. Он мне еще сегодня говорил, что писал нарочно так и Сиверс даже сказал ему: “Да вы меня губите этим!” — и велел исправить все это. <Под>полковник заметил ему, что иначе было трудно писать. Все описано так, как было. Вторая телеграмма была от ген<ерала> Рузского, в очень строгих и сильных выражениях. Он ему указывает, что отступление, как сказано в сводке, было вызвано непроверенными сведениями о противнике, а на участке ген<ерала> Баева9 отходом одного лишь полка. Что это недопустимо, тем более что 20[-й] к<орпус> еще жив, и предписывает перейти в энергичное наступление во что бы то ни стало.
Это был удар молота. Сиверс так и сел.
Весь штаб обрадовался. У всех теплилась надежда, что корпус жив, и вчерашнее приостановление атаки так всех удручало, что мы прямо замерли. Мы верили. Один Сиверс хватался за каждое известие о гибели 20[-го] кор<пуса> как оправдание приостановки атаки. Но никто его не поддерживал. Все были против него. Теперь, получив предписание главнокомандующего произвести энергичное наступление, все воспрянули. Но, конечно, время потеряно. Сегодня я уезжаю в Седлец. Завтра наступление. Чем все это кончится. <…>
11 февраля
В 10 ч. прибыл в Барановичи. В 10 1/2 [ч.] меня принял Верховный, и я ему изложил всю нашу операцию у Гродно. Главное, к чему я вел, было правильно осветить деятельность Сиверса. Я должен тут заметить, что в Ставке сложилось о Сиверсе очень неблагоприятное впечатление под влиянием донесений. Конечно, по этим документам трудно судить о действиях человека, а в особенности когда дела идут плохо. Верховный выслушал меня очень внимательно. Когда я кончил, он сказал, что при отчислении кого бы то ни было сперва надо быть справедливым, а чтобы быть справедливым, нужно знать все подробности. Для этого следует назначить расследование. Я против этого горячо восстал. Всякое расследование имеет ту дурную сторону, что она захватывает и сферу влияния непосредственного начальника того лица, над которым производится расследование. В данном случае повторилось то же самое, что было с комиссиею ген<ерал>-ад<ъютанта> Баранова, который при расследовании действий ген<ерала> Ренненкампфа предъявил ген<ералу> Рузскому четыре пункта обвинения. Это очень подействовало на главнокомандующего. Кроме того, я заметил Верховному, что расследование оправдывается, ежели есть сомнение в действиях данного лица. В данном случае с Сиверсом все его действия налицо. Ничего скрытого нет. Его единственная вина та, что 8 февр<аля> он не оценил положение. Он в этом кается, вполне сознавая, что поддался впечатлению минуты, и, что он во всем виноват.
Верховный на это возразил, что ежели он не так виноват, то незачем его отчислять. Я сказал, что его не хотели отчислять, а он сам просит его уволить, отчасти по болезни, отчасти и потому, что чувствует, что вера к нему утеряна. Мотивы очень уважительные и свидетельствуют о высокой его честности и добропорядочности. Ввиду этого, по-моему, его следует устроить с честью и не позорить его после 43-летней службы. В таком случае, решил Верховный, пусть ген<ерал> Рузский произведет сам расследование и донесет мне с мотивированным своим мнением, почему и как следует его устроить. Поблагодарив меня, он меня отпустил.
От Верховного я пошел к Ю. Н. Данилову. Ему я тоже изложил всю картину операции у Гродно и т. д. Некоторые детали его заинтересовали, с некоторыми распоряжениями ген<ерала> Сиверса он не соглашался, но, в общем, должен был сознаться, что рисовал себе всю картину совершенно иначе. Он тоже признал, что Сиверс плохо оценил общее положение, но что ничего позорного во всем этом не было.
После завтрака я был у нач<альника> шт<аба> Н. Н. Янушкевича. Ему я опять повторил все то же самое и тоже убедил не губить Сиверса, а дать ему выйти с честью. Затем я коснулся больного вопроса, который волнует всю армию вот уже более шести месяцев, а именно про черного Данилова. Я уже довольно много писал в этой книжке про него, и из этого ясно, почему этот вопрос меня так интересовал. Я сказал Янушкевичу, что судить о Дан<илове> я точно не могу, но знаю и чувствую, что он давит на все своей тяжелой рукой, и это не всегда благоприятно отражается на деле. На это вот что мне сказал Янушкевич:
“Вы, конечно, знаете, при каких исключительных обстоятельствах я вступил в эту должность в 1914 [году]. Ген<ерал> Данилов уже занимал эту должность свыше 12 лет. Он старше меня и по выпуску в офицеры и из академии. Я только вступил в эту должность, когда вспыхнула война. Совершенно понятно, что я не мог в такой короткий срок ознакомиться со всем материалом штаба, да и вся моя предшествовавшая деятельность не была подготовкой к этому посту, да я и не мечтал о ней, отказывался. Но Его Величеству благоугодно было сказать, что он лучше меня знает, могу ли я занять эту должность. При этих условиях я и вступил в исполнение своих обязанностей. До войны я лишь успел ознакомиться на месте с Виленским округом, вот и все, что я мог осмотреть. Когда война вспыхнула, Данилов был на Кавказе, и пользоваться этим случаем, чтоб от него избавиться, я считал нечестным, да и, кроме того, он был вполне в курсе дела, и менять его в такую минуту я считал и вредным, и опасным. Конечно, если я был бы год на своем посту и успел бы оглядеться, то, конечно, предложил бы на этот пост другое лицо. Что мои отношения с ним не могли быть нормальными, то это вполне естественно, но [я] решил для пользы дела таить в себе свои чувства и терпеть иногда очень тяжелые минуты. Надо вам сказать, что Данилов считает всех без исключения идиотами. Он крайне честолюбив, властолюбив и не терпит чужого мнения. Мне все это очень нелегко, и даже на днях я не выдержал и сказал ему в присутствии его же подчиненных, стукнув при этом кулаком по столу, что раз я приказываю, то это должно быть исполнено. Он что-то хотел возразить. Я на него накричал. После этого с ним сделалась истерика”. <…>
Затем я его спросил: “Какого мнения о Данилове военный министр?”
“Не особенного”,— ответил Янушкевич.
Я обещал Янушкевичу сделать что могу в этом направлении, ибо, по-моему, пребывание Данилова в Ставке слишком вредно отзывается на всем.
“Да, тяжело с ним иметь дело,— вздохнув, сказал Янушкевич,— тяжелый человек. Для пользы дела наши отношения должны были бы быть самыми лучшими, и только при этом условии дела бы шли вполне нормально. А при существующих условиях добра мало. Нехорошо, ежели такие сцены будут повторяться, как на днях, но они неизбежны, ибо терпению есть конец”.
На этом мы простились. Он со слезами на глазах кончил разговор, и в рукопожатии чувствовалось искреннее волнение и много пережитого страдания.
Мне Янушкевича очень жаль. Это глубоко честный, порядочный человек. Ему трудно и больно иметь дело с таким черствым человеком, как Данилов, и из чувства деликатности не хочет его спихнуть, что он должен был бы сделать для пользы дела.
Я ушел, и через полчаса у меня был в вагоне воен<ный> мин<истр> Вл<адимир> А<лександрович> Сухомлинов. Вот наш разговор. <…>
Я его прямо спросил, какого он мнения о Данилове (черном).
— Я вам отвечу, как я ответил Верховному, когда он составлял свой штаб, а именно: не берите его к себе.
Сухомлинов согласился со мною, что его следует убрать куда-либо, но не знает, как это сделать. Я ему предложил вот что: назначить Данилова командующим
Х арм<ией> вместо Сиверса. На это Сухомлинов мне ответил:
— Вы читаете мои мысли! Я именно об этом думал.
— В таком случае,— сказал я,— поговорите с Верх<овным>.
— А, вы думаете, это можно?
— И очень,— сказал я.— Вы сейчас идете к нему и скажите прямо. Доброе дело сделаете.
— Ну хорошо, так и быть.
Потом мы перешли на Ольденбургского10. “Вот ужас,— сказал Сухомлинов.— Ведь вы не знаете, но, когда мне Государь сказал раз на докладе, что он желает объединить всю санитарную часть в одних руках и выбрали для этой должности пр<инца> Ольденбургского, я прямо сказал: “Ваше Величество, что вы сделали!”
“А что?” “Да нам же он все перепутает до такой степени, что потом больше не распутать будет”. “Вы ошибаетесь, Владимир Александрович, он справится с этим”. “Ваше Величество, я был бы рад, ежели это я ошибусь, но боюсь, что в данном случае вы ошибаетесь”. Недавно на докладе по поводу невозможных распоряжений пр<инца> Ольденбургского Государь мне сказал: “Вы правы были, я ошибся. Но что же с ним делать?” “Ваше Велич<ество>, дайте ему рескрипт, поблагодарите за все сделанное и отпустите его с Богом, пока еще не поздно”.
— Вы не можете себе представить, что он только не выкидывает! Его помощники завели каучуковый штемпель с его подписью и прикладывают ко всем документам. Я показал это Государю и предупредил, что таким способом они будут выводить все расходы и без того истратили уйму денег бесконтрольно. Ведь когда потребуют отчет, может выйти скандал. Уж довольно он запутал Народный дом. Ежели копнуть там, то просто один ужас что такое.
Недавно он собрал у себя министров и заявил, что ему дана Государем власть, да никто не желает исполнять его распоряжения, и вот военное министерство мне не помогает. Потребовал к себе гл<авного> вое<нного> сан<итарного> инспектора, он ко мне не явился. “Ваше высочество,— возразил Сухомлинов,— гл<авный> воен<ный> санит<арный> инспектор — мой подчиненный, и без моего разрешения он не имел права к вам явиться. Вы должны были обратиться ко мне. Вам должно было бы быть известно, что санитар<ный> инсп<ектор> командирован по высочайшему повелению в действующую армию, а потому в назначенный [день] быть у вас не мог. Кроме того, я не могу допустить вмешательства в мое ведомство. Я несу большую ответственность за свое ведомство, и постороннее вмешательство пользы не принесет”. Министры мне потом аплодировали, но ни у кого не хватило смелости ему ответить, как я. Они только кланяются, расшаркиваются и терпят все, что он делает. Пришлось ведь отменить его приказ, в котором он приостановил действие закона о воинской повинности. Я доложил об этом Государю, и послал ему этот приказ, и, только получив его назад с пометкой, велел отпечатать. Когда в Совете Мин<истров> возник вопрос о курортах, то я предложил им назначить пр<инца>Ольденбургского на этот пост. Они все возопили, что тогда все погибнет”.
Относительно Ренненкампфа.
Сухомлинов: “У него масса старых грехов и очень грязных. Еще покойный М. И. Драгомиров11 просил убрать его из Киева, когда он командовал там полком, из-за грязных денежных дел. Я предупреждал Государя и тогда, когда его назначали ген<ерал>-ад<ъютантом>, и теперь, при назначении коман<дующим> армией, что это невозможно. Но Государь сказал мне, что я ошибаюсь. Я не мог ошибиться. Ведь в Гл<авном> штабе целый толстый том всех его деяний. Там уже совершенно достаточно, чтобы лишить его почетного звания ген<ерал>-адъют<анта>. Вот ген<ерал> Баранов теперь расследует это дело. Это уже совершенно излишне. Но, конечно, его под суд не следует отдавать. Это лишь подымет всю грязь и муть,
и скандал на всю Россию. Этого не следует допускать. Его надо просто уволить в
отставку и даже можно сохранить пенсию, но не суду давать разбирать это дело”.
Без 1/4 5 [ч.] он ушел к Верховному главнокомандующему, а я отбыл обратно в Седлец.
12 февраля
Вернувшись из Барановичей, я был у главнокомандующего. Я ему доложил
о результатах моей поездки и как Верховный желает, чтобы поступили с Сиверсом. Перейдя затем от этого вопроса к другим, он коснулся штаба Ставки. Он меня спросил, говорили ли они мне об общем плане войны или нет. Я ответил, что мне ничего не говорили. “Но ведь у них, вероятно, вовсе нет общего плана,— возразил Рузский.— Их директивы носят характер лишь общих советов, и то все исходит за подписью нач<альника> шт<аба>, а не самого Верх<овного>”. <…>
Потом я ему рассказал мой разговор в Ставке с французским военным агентом ген<ералом> Лагишем. Во Франции тоже был большой недостаток в орудийных патронах. Жоффр12 потребовал производства до 100 т<ыс.> в сутки. Техники отказались, но он настоял на своем. Тогда вот что было придумано во Франции. Все государство разделили на инспекции, во главе каждой инспекции поставили специалиста, который производство частей снаряда распределил между всеми цехами. Часовщикам, слесарям, кузнецам и т. д.— каждому поручено производство отдельных частей, кто что может, и достигли блестящих результатов. Кроме того, во Франции почти совсем отказались от шрапнели. На партию в 5600 снарядов делают всего 400 шр<апнелей>. Остальное все — гранаты. Это было вызвано тем, что граната со специальной трубкой, ударяясь о землю, дает больший район поражения, нежели шрапнель. Гранаты снаряжаются у них новым взрываемым веществом [Achkeideret], [вызывающим] огонь. Оно легко пр<иг>отовляется и дробит снаряд на мелкие кусочки. Расчет снарядов на одно орудие и у них был в 1000 на ор<удие>, хотя ген<ерал> Ланглуа13, еще в 1889 году, когда он ввел новую теорию стрельбы скорострельной пушки, которая тогда еще не существовала, требовал до 5000. Под влиянием теории Ланглуа техники приступили к проектированию скорострельной пушки, которая лишь в 1896 году была готова. Гений Ланглуа предвидел это орудие до его рождения, а затем продолжал развивать свою теорию, которая и легла в основу теории стрельбы полевой и у нас.
По поводу нормы на орудие в 1000 патр<онов> воен<ный> мин<истр> Сухомлинов говорил мне, что даже его попытки довести эту норму до 1500 вызвали со стороны мин<истра> ф<инансов> Коковцова14 бурный отпор. Он даже докладывал Государю, что воен<ный> м<инистр> разоряет страну и что его надо убрать. Не поддержало его и Гл<авное> Арт<иллерийское> Упр<авление>, которое, ссылаясь на Японскую войну, считало — и 500 довольно. Что прикажете при таких условиях делать? “Ну теперь,— сказал С<ухомлинов>,— я раздал всем заказы, и с февраля дело пойдет лучше”. <…>
22 февраля
Сегодня, когда я был в оперативном отдел<ении>, вошел ген<ерал>-квар<тирмейстер> Бонч-Бруевич. Он был крайне недоволен Плеве15. “Я прямо начинаю разочаровываться в нем”,— сказал Б<онч>-Бр<уевич>”. 15 февр<аля> было назначено наступление его 12-й армии, а он вот только что телеграфирует, что просит отложить наступление на 26 ф<евраля>, ссылаясь на то, что ему необходимо сосредоточить свои силы. К тому же, как на грех, ген<ерал> Гулевич разговаривал с ним по аппарату [и] соткровенничал, сказав, что, может быть, ему дадут еще 15-й кор<пус>. Теперь он ждет подхода этого корпуса. Прежде мы в этих случаях общий резерв называли резервом главн<окомандующего>, и тогда на него не было посягательств, а теперь он уже, конечно, будет ждать подхода 15-го кор<пуса>, забывая, что каждый день промедления неприятель пользуется не только для укрепления своих позиций, но и может перегруппировать свои силы, тем более что они знают все, что мы делаем, благодаря хорошему шпионажу и нашей халатности. Вообразите, что я открыл. В некоторых армиях военный телеграф был перегружен работой, и чиновники, за которыми не было наблюдения, для ускорения передачи телеграмм передавали их по правительственному проводу, которые все сходятся в Варшаве на гл<авный> почтамт. Здесь их передавали дальше, но так как на юзе все отпечатывается, то, естественно, копии всех телеграмм оставались на телеграфе, и учет их не вели. Узнав об этом, я послал жандармского офицера проверить эти сведения, и оказалось, что по правительственному проводу передавали секретнейшие телеграммы и копии с них могли легко попасть в руки шпионам. В особенности было плохо у Плеве в 7-й арм<ии>. <…>
16 марта
Сегодня по случаю возвращения с войны я был у Государя, и в разговоре по поводу здоровья ген<ерал>-ад<ъютанта> Рузского он мне сказал, что в последний проезд через Ставку Ник<олай> Ник<олаевич> показал ему письмо Рузского, в котором он просит его вовсе уволить от занимаемой должности по болезни. “Я бы не поверил этому,— сказал Государь,— ежели сам не видел бы его письмо. Николаша — в отчаянии, не знает, кем его заменить. Он думает, что Алексеев будет подходящим (нач<альником> шт<аба> Ю<го>-З<ападного> фронта), но он может быть хорошим нач<альником> штаба, но главнокомандующим — трудно сказать. Это очень неприятно, но на всякий случай я его завтра или послезавтра назначу членом (Госуд<арственного> сов<ета> или Воен<ного> сов<ета>, точно я не помню, что сказал Государь)”. <…>
1 апреля
В 4 1/2 ч. дня я вернулся в штаб фронта и зашел к Гулевичу. Он мне рассказал про уход ген<ерал>-ад<ъютанта> Рузского и как он был обижен. Оказывается, Рузский написал Верх<овному> главн<окомандующему> телеграмму или письмо (точно не запомнил) и просил отпуск недели на три отдохнуть. В ответ он получил телеграмму, где призывался Всемогущий подкрепить его силы, и заканчивалось просто: “Ген<ералу> Алексееву приказано вступить в командование фронтом”. Ген<ерал> Рузский сказал Гулевичу, прочтя эту телеграмму: “Прогнали, что же я буду теперь делать?”
Проводы носили очень сердечный характер. Весь штаб действительно его сожалел. Он был очень симпатичен, ровен, ласков и строг. Кроме того, все отдают ему справедливость, что он много сделал на фронте, где вообще обстановка трудная и неблагодарная.
Обижен за Рузского и штаб. Все находили, что могли бы деликатнее с ним обойтись после всего, что он сделал. <…>
18 апреля
Сегодня в 9 ч. утра на ст<анцию> Седлец прибыл Верховный главнокомандующий для совещания с ген<ералом> Алексеевым. Я пошел на вокзал и разговаривал с лицами свиты. Скоро вышел из вагона Верх<овный> гл<авнокомандующий> и подозвал меня. “А мне пришлось сделаться юристом,— сказал он мне по поводу Мясоедова16.— Я сразу хотел его предать полевому суду, но мне доложили, что это нельзя, что полевому суду предают лишь в случаях [en] flagrant de─lit]( на месте преступления (франц.), когда человек пойман на месте преступления, а Мясоедов арестован лишь в подозрении на шпионство. Ввиду этого полевому суду его нельзя предавать. “Хорошо”,— сказал я. Потом мне доложили, что он подлежит суду гражданскому, т<ак> к<ак> с ним обвиняются лица гражданские. “Хорошо”,— сказал я. Но положение было трудное. Надо было кончить с Мясоедовым и скорее, а тут возникают все тормоза. Я стал думать и потом предложил своим юристам такой вопрос. Вы утверждаете, что полевому суду можно предать лишь лицо, схваченное в момент совершения преступления: так! Будет ли теперь такой момент в следственном производстве, когда возникшее подозрение в преступлении станет фактом установленным. Да, будет такой момент. Значит, утверждал я, в этот момент он будет арестован уже не в подозрении, а в момент самого факта совершения преступления. Да! Значит, когда следственное производство будет закончено и обвинение в шпионстве доказано, его можно предать суду. Так вот, [я приказал] донести мне немедленно, когда следствие установит факт шпионства. Как только мне донесли, что факт шпионства установлен, я отдал распоряжение о предании его полевому суду. Это совпало со страстной неделей. По установленным обычаям, в эти дни приговоры не приводятся в исполнение, пришлось его дело вести скорее и кончить без колебаний. Я говорил потом с министром юстиции, и он вполне согласился с моими доводами. Теперь вот что скажи мне: какими судьбами Сандро Лейхтенбергский17 попал в тяжелую гв<ардейскую> артиллерию?” Я ему передал, что знал по этому поводу. На это д<ядя> Николаша мне ответил: “Я не допускаю, чтоб назначения лиц Семейства шли бы помимо меня. Я об этом предупредил обоих главнокомандующих”.
Потом вопрос коснулся ген<ерала> Алексеева.
“Вот это то, что нужно, идеал, который нужен был, спокойный, разумный
и т. д.”.
Я спросил еще д<ядю> Николашу, как было путешествие Государя во Львов и Перемышль.
Николаша поднял плечи и сделал лицо, которое у него всегда значит “высший идеал, лучшего нельзя”. И затем прибавил:
“Все было для всех неожиданно. Никто до последней минуты не знал. Никаких приготовлений. Это всегда все портит. Генерал-губ<ернатор> гр<аф> Бобринский18 был у меня за несколько дней, и я ему ничего не сказал, а за сутки телеграфировал, что Государь будет у него. Все путешествие прошло очень гладко. Государь остался доволен всем. Все вышло так удачно. В предпоследний [свой] приезд Государь хотел осмотреть Кавказский корпус. Но я его отговорил. Он согласился, хотя и был очень недоволен. Но в то место было тогда трудно ехать. Его поезда задержали бы перевозку войск, и, кроме того, корпус мог ежеминутно уйти в другое место, что и произошло на следующий день. Тогда я доложил Государю, что давно имею мечту устроить [ему] поездку в Галицию. Но все, конечно, зависит от обстоятельств. Теперь, в этот приезд, все было спокойно там, и я решил ему это предложить. Так мы и поехали”( Далее две страницы рукописи вырваны и речь идет уже о деле Мясоедова).
<…> В дальнейшем были перехвачены все его письма и телеграммы, и скоро целая группа лиц оказалась замешанной в этом деле. И в ночь с 19 на 20 февр<аля> состоялся арест. Между арестованными оказались две дамы, проживающие по Суворовскому проспекту, 25. Они посещались генералами высших сфер, но, конечно, прямой связи у них с делом нет. Одна из этих дам даже бывала часто у м-м Сухомлиновой. Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад горячо защищал Мясоедова от нападок Гучкова19 с трибуны Гос<ударственной> Думы. Он, говорят, подавал в отставку, но она не была принята Государем.
Уже в тюрьме Мясоедов написал Сухомлинову письмо, полное упреков, что он теперь его не защищает и напоминает ему, как в былое время он ему доверял такие вещи, которые не мог доверить своим ближайшим помощникам. Он напоминает, как он ему передал военный договор с Францией в незапечатанном конверте, не доверяя фельдъегерям, и прибавляет при этом, что мог бы тогда воспользоваться этим случаем и снять фотографическую копию с этого договора, но этого не сделал, ценя его доверие.
На суде он себя держал довольно развязно, вначале, по-видимому, не предполагая, что дело идет к трагической для него развязке. Никаких объяснений он по делу не дал. Отвергал все обвинения, и лишь при упоминании фамилии Гольдмана, еврея в Копенгагене, через которого он вел всю переписку, он волновался, путался, а на более определенные вопросы говорил: “Можно ли верить жидовским россказням?”
Суд длился 14 часов. После прочтения приговора он в камере пытался покончить с собой проволокой от пенсне. Когда его выводили на казнь, через два часа после приговора, он сильно упирался. В 2 1/2 ночи приговор был приведен в исполнение. Теперь предстоит суд над остальными соучастниками этого прискорбного дела. Перед судом предстанет человек 15 всего.
К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений неприятелю остался лишь в гипотезе, правда, почти несомненной, но лишь гипотезой. Она основана на косвенных уликах.
Теперь вообще обратили внимание на контрразведку, и, весьма вероятно, работа немецких шпионов у нас будет сильно стеснена, доведена до минимума. <…>
24 апреля
В периоды больших напряжений, подобных тем, которые мы переживаем теперь, всегда наступает тот момент, когда у некоторых лиц нервы не выдерживают длительного напряжения. Наступает временно упадок, во время которого все кажется в черном цвете. Такие колебания за эту войну я видел часто. Особенно резко это заметно в Петрограде. Но и здесь это случается. Не в том размере, конечно, но все же есть. В данный момент именно заметен у многих упадок духа. Как это обыкновенно случается, начинают искать жертв для своих выпадов. Это очень удобно, не требует доказательств и производит на глупых и малодушных всегда огромное впечатление, как будто и в самом деле тут есть истина и что эта истина и есть причина тех неудач, которые всегда бывают на войне. Из нескольких фактов я отмечу следующий. Гр<аф> Ад<ам> Замойский, состоящий ныне ординарцем у Верховного главнокомандующего, известен был тем, что ругательски ругал черного Данилова. Теперь же вдруг он стал его превозносить. Напившись однажды в охотничьем клубе, он поведал, почему стал его хвалить. По мнению гр<афа> Ад<ама> Замойского, после войны, безусловно, будет революция, которая отберет все земли у помещиков. Во главе этого аграрного движения станет Данилов-черный, а потому и надо быть с ним в хороших отношениях: авось он земли не отберет.
Мысли, безусловно, дикие. Но я прибавлю: и вредные. Ведь, естественно, раз лицо, близко стоящее к штабу Верховного, так ответственно повествует о будущем и распределяет роли в аграрном движении так щедро, у многих невольно зародится мысль, что, а ведь, может быть, это и правда. И пойдут ходить сплетни, толки, пересуды. Вред нанесен. Дух уныния, сомнения посеян. А в эти времена нет хуже этой внутренней критики, всегда так мало обоснованной, но бросающей тень на всех. Насколько корни таких сплетен пускаются глубоко, видно из того, что лицо, передавшее мне о вышеизложенном факте, добавило, что уже давно все говорят, что Данилов-черный — главный революционер.
— Почему,— спросил я,— это знают?
— Да помилуйте, ведь всем известно, что он держится принципа “чем хуже, тем лучше”, а это лозунг всякого революционера.
— Да где же,— заинтересовался я,— этот принцип был проведен Даниловым-черным в жизнь, в чем это проявилось?
— Да очень просто,— ответили мне,— он систематически губит гвардию, губит единственный оплот царя.
Так вот где таится корень всего. Молва решила, что Данилов-черный систематически губит гвардию, и рядом весьма нелогических выкладок пришла к выводу, что он ясный и определенный революционер. Ох! Уж эти психологи и логики. Нахватались слов и не умеют их сопоставить. Играют словами рассудку вопреки, играют опасным орудием.
Легенда о том, как Данилов-черный систематически губит гвардию, имеет свою историю, и весьма к тому интересную. Дело в том, что гвардия понесла большие потери без тех успехов, которые оправдали бы эти потери. Причин к тому в действительности было много. Главным образом это происходило от неправильно поставленной задачи и не всегда сообразным исполнением. Ответственность брать на себя никто вообще не желает. Всякий считает себя правым, а другого — виновным. Но виновным почти всегда оказывается тот, кто несимпатичен и который не может оправдаться. Вот и выбрали именно Данилова-черного, который несимпатичен и прямого отношения к делу не имеет. Так теперь и заведено. Во всем виноват Данилов-черный. Не правда ли, как это удобно и просто? Но бросим эти сплетни. Привел их лишь для характеристики “атмосферы”, как обыкновенно называют ту житейскую грязь, в которой многие любят купаться. Но ежели у досужих лиц есть свое уныние и печаль, то и у даниловых тоже есть свое уныние. Но это уже серьезное, имеющее, несомненно, свое основание, изучение которого представляет исторический интерес. <…>
29 апреля
В Царском Селе я представлялся Государю по случаю приезда. Разговор коснулся воен<ного> мин<истра> Сухомлинова и в связи с этим о Мясоедове. Государь сказал, что Сухомлинов теперь совсем оправился после всех этих неприятностей. По поводу Мясоедова Сухомлинов напомнил за одним докладом всю старую историю с Мясоедовым, как покойный П. А. Столыпин20 сам ему рекомендовал Мясоедова для контрразведки, затем все нападки Гучкова в Думе по этому вопросу. В заключение Государь сказал, что он глубоко верит Сухомлинову, что это, безусловно, честный и порядочный человек. На это я заметил Государю, что меня это радует, так как я тоже такого же мнения, но что вообще против Сухомлинова ведется страшная кабала. Все его обвиняют, и это крайне несправедливо, так как он все же много сделал для армии. Я спросил Государя, слыхал ли он про эту кабалу. “Кому ты это говоришь, знаю и слишком хорошо, но в обиду его не дам и скорее сам восстану за него, но его не тронут. Завистников у него очень много. Хотели его вмешать в дело Мясоедова, но это им не удастся”.
Этот маленький разговор очень характерен. Многие говорили, что сам Государь им недоволен и что его скоро сменят, но из этого [разговора] видно, что это вовсе не так. Напротив, Государь за него. Странно, что в<еликие>кн<язья> Александр и Сергей Мих<айловичи>21, не стесняясь, называют его открыто преступником. Почему это происходит, я решительно не знаю. Не кроется ли причина в том, что эта война показала, как плохо наша артиллерия подготовлена в материальном отношении? Не желая, вероятно, чтобы его обвинили в этом, он22 открыто обвиняет Сухомлинова. Но это совершенно несправедливо. Я знаю документально, что Сухомлинов неоднократно обращал внимание на эти вопросы, но из-за личной неприязни все его благие начинания были парализованы.
Вообще после войны тут многое что откроется, скорее в пользу Сухомлинова и не в пользу тех, кто его так открыто обвиняет.
Последние события на театре военных действий развиваются при весьма тяжелых для нас обстоятельствах. Отступление всего Южного фронта от важных линий, осада Перемышля — все это весьма грустно. Конечно, решающего значения это не имеет, но все же с такими жертвами и усилиями мы достигли Карпат и Дунайца, а теперь стоим опять на Сане, как осенью. Все пошло насмарку. Слабы наши стратеги. Но нельзя никого винить сейчас. Рано да и трудно учесть все, что происходит.
6 мая
События, протекающие теперь в Италии, несомненно, указывают, что Италия выступит за нас.
Министерство Саландры23, подавшее в отставку, осталось у власти. Король отставки не принял, и вся Италия приветствовала это бурными сочувственными демонстрациями и оскорблением германского посла. Король в походной форме уже разъезжал по улицам Рима. Не сегодня-завтра мы, вероятно, узнаем о выступлении Италии, а за ней, вероятно, и Румынии, Болгарии и Греции. Это будет крупным поворотом для всей войны.<…>
18 мая
К нам в штаб приехал Ф. Ф. Палицын24. Его последовательное пребывание нач<альником> шт<аба> при генерал-инспекторе кавалерии, затем в комиссии госуд<арственной> обороны и, наконец, нач<альником> Ген<ерального> шт<аба> достаточно его зарекомендовало как выдающегося в военном деле человека. Сегодня он был у меня и мы долго с ним разговаривали. Человек очень интересный во всех отношениях. Очень образован, много знает, много видел. С самого начала войны он внимательно следил издали за ходом событий и, как мне говорили, часто писал Верховному главнокомандующему свое мнение по разным вопросам текущей войны. Его мнения по поводу некоторых вопросов очень интересны, и я постараюсь их изложить в некотором порядке.
Ф. Ф. был крайне недоволен, что Ник<олаю> Ник<олаевичу> дали титул “Верховного”.
“Это не годится,— говорил Ф. Ф.,— нельзя из короны Государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный главно<командующий>, верховный эвакуационный, верховный совет — все верховные, один Государь — ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один Государь — “верховный”, никто не может быть им, кроме него. И к чему это ведет? А вот к чему. Он политикой занимается25, к нему министры ездят, я бы их не принимал, а армией не командует. Я ему говорил это, говорил, что приказчикам он все раздал и сам больше не хозяин своего дела. Это нельзя, нельзя заниматься политикой и войной. Это несовместимо, и добра не будет. Кроме того, у него и органов соответствующих нет. Мольтке26 писал, и это останется всегда истиной, что стратегия сама по себе не сложна. Ее формулы просты и немногочисленны. Но нет стратегии без снабжения. Армия должна жить, питаться, ее надо пополнять, снабжать, она должна все иметь — тогда и даст все. Но, чтобы требовать от армии всего, надо и дать ей все. И тот, кто требует, тот должен позаботиться дать ей все. Теперь же Верховный ни снабжением, ни тылом не ведает. Не в его руках все эти нити. Он требует наступления, ему говорят — не готово. Это совершенно недопустимо в технике военного дела. Пока он не будет полным хозяином во всем — он ровно ничего. Он и требовать не может, раз не сам дает. Будь все снабжение в его руках, тогда бы он знал нужды армии, чувствовал бы сильнее недостаток в патронах и винтовках.
Все положение о полевом управлении войск в военное время не выдерживает ни малейшей критики. Было оно составлено наспех. Даже Государь утвердил это положение в черновике со всеми изменениями. С 1908 года я работал над этим положением, но потом забыли и лишь 15 июля вспомнили и 16 июля повезли Государю на утверждение. В один день такую работу сделать, конечно, нельзя. Но главный дефект — это те принципы, которые были поставлены в основу этого положения. Исходной точкой служило то положение, что Государь будет Верховным [главнокомандующим]. Я имел случай докладывать Государю мое мнение по этому вопросу. Государь лично желал всегда быть Верховным главнокомандующим. Я высказывался против этого. Первый период войны при нашей 18-дневной мобилизации и гораздо меньшей у противников давал им большое над нами преимущество. Мы должны были быть готовыми в первое время к неуспехам, и Государю брать на себя сразу ответственность за все — немыслимо. В дальнейшем я предполагал, что Государь приедет в армию и тогда встанет во главе войск. Теперь Государь не принял на себя командование армией, и все положение, приуроченное к нему, перешло к в<еликому> кн<язю> Николаю Николаевичу. Но это ненормальное положение. Николай Николаевич воспринял с этим и весь государственный механизм — это лишь отягчает его положение и умаляет престиж Государя. Я высказывал ему мое мнение. Говорил ему, что он ровно ничего не может сделать. Надо мной смеялись, говорили: помилуйте, да он все может. Нет, он не может. Он может меня возвеличить, повесить, но армией командовать при такой организации не может. Он, конечно, это чувствует, но делает героическое усилие, чтобы скрыть то, что думает и чувствует. Раз он мне только сказал: “Да что я могу, ведь кругом меня люди, которых я не знаю”. Ему очень тяжело, но выпутаться из создавшегося положения он не имеет возможности и безропотно терпит все эти невзгоды. А ответственность его огромна. Но трудно ему еще и потому, что командный состав вовсе не подготовлен или подготовлен весьма слабо. Нет ни единства точек зрения, ни единства принципов, приемов, действий и мышления. Каждый действует, как ему на душу Господь Бог положит. И наши офицеры Генерального штаба вовсе не подготовлены для своей службы. Они больше обращают внимание на оперативную сторону, на стратегию, чертят карты. Поверьте мне, вся эта стратегия — пустяки в сравнении с тем, чем они должны были бы больше всего заниматься. А это именно тылы, снабжение, питание армии. Вот где главное на войне. Любой Хлестаков вам разведет какую угодно стратегию, а вот как обеспечить эту операцию, как удовлетворить все разнообразные потребности армии, это не всякий знает да и сможет.
Ренненкампф мне оправдывался по поводу Лодзинской операции27. Я ему говорю, что этой операции я не знаю, но вот 21 августа прошлого года я бы вас отчислил в 12 ч. времени. “А почему?” — он меня удивленно спросил. “Да очень просто. Вы стояли у Инстербурга и не обеспечили свой тыл от возможных случайностей, а это и повело к вашему отступлению”. Часто думают, что тылы — это второстепенные вещи. Это глубокая ошибка. Плохо организованный тыл часто ведет к катастрофам. При движении вперед это еще не так заметно, но при отступательных движениях плохой тыл делается паническим. Это и было у Ренненкампфа. Да и вся эта операция в Восточной Пруссии была ошибкой. Я писал не раз Николаю Николаевичу об этом. Ведь надо знать эту часть Германии, ее стратегическую подготовку. Это ловушка, и я был прав. Там погиб сперва Самсонов, затем Ренненкампф и, наконец, Сиверс. Зачем были эти печальные опыты, когда давно всем известно, что туда нельзя ходить. Ник<олай> Ник<олаевич> мне сам говорил, что он был против этого плана. “Да как же вы допустили,— спросил я его,— раз вы были против? Ведь это преступление!” Да и все первоначальное развертывание армии было ошибочно сделано. Ведь самое важное направление — это южное, у Австрии. Там должно развернуться все, там ключ кампании. Когда на р. Бзуре в январе немцы долбили Варшавскую позицию, я писал и Рузскому, и Алексееву, что не надо беспокоиться за это направление. Эта демонстрация имеет лишь целью закопать наши войска в траншеи, а главное — они пойдут на фланги, и самый опасный — это южный, на который и надо обратить все внимание. Теперь уже ясно видно, какие усилия они делают у Перемышля.
Как часто неблагоприятно складываются события, а все в конце концов образуется. Это Господь Всевышний нас спасает. Он так хочет. Ведь подумайте, что бы было, ежели бы австрийцы сразу же бросили свои войска на нас. Мы бы не успели сосредоточиться, и они могли бы по частям разбить нас. Но они долго не верили, что Россия объявит войну. Они обратили все свое внимание на Сербию в полной уверенности, что мы не двинемся. Наша мобилизация как громом их поразила. Но было уже поздно для них. Они связались с Сербией. И немцы тоже упустили первые дни. В общем, мы выгадали 12 дней. Наш противник сделал колоссальную ошибку в этом смысле, а нам дал сразу такое преимущество, которое ничем не исчислить. Они были так ослеплены своей силой, что ни во что не ставили нашу армию и полагали, что с ней можно скоро справиться. Забыли они одно — что Россия велика. Можно армию скорее разбить, чем раздавить Россию. Вот чего они не знали”.<…>
Кроме того, Ф. Ф. Палицын высказал довольно интересную мысль, а именно: что слава Богу, что война началась в 1914 году, а не в 1915-м. Естественно, что меня заинтересовало, почему это, и вот что он мне поведал:
“В 1915 году должна была начаться так называемая большая программа. Эта программа вконец бы расстроила армию. Предполагаемые в ней развертывания потребовали бы около 16 т<ыс>. офицеров. Да откуда было бы их взять сразу? Получилось бы много новых формирований при отсутствии командного состава. Первый проект был проще и, мне кажется, лучше. Надо было сперва довести роты до 250—280 и даже 300 человек. Получился бы большой кадр, что в военное время дало [бы] около 36 новых корпусов. Кроме того, надо было увеличить артиллерию — довести ее до нормы наших противников. К счастью, все это не было сделано, а то было бы очень тяжело. Да, это все вопросы очень сложные, требуют постоянной над ними работы. И только тогда можно быть хоть немного в курсе дела. Военное дело требует большой подготовки, много работы. Вот в Германии, там Мольтке положил твердую основу всем военным вопросам. Там каждый в своей сфере специалист, все говорят на одном языке. У нас все говорят на разных языках. Друг друга не понимают. Ну, я заболтался”. <…>
18 мая
Сегодня ночью на Южном фронте начнется общее наступление. Положение там за последнее время упрочилось, но надо оттеснить неприятеля от Сана. Наступление поведут все армии одновременно. Завтра напишу, как все будет. Теперь Италия выступила с нами. Общий восторг, перемешанный с уважением к Италии, переполнил все сердца. Не столько здесь учитывается материальная сторона дела, сколько именно нравственная, — присоединение еще одной нации к общему делу. Насколько Италия возвысилась в глазах всех, настолько пал престиж Болгарии. Это единственная славянская страна, которая не присоединилась к общему делу. Трудно будет Болгарии в будущем надеяться снова занять место между странами, борющимися против германизма. Еще немного времени, и она своим молчанием покроет себя позорным клеймом изменника славянскому делу. Этого ей не простят — не только мы, славяне, но и остальные союзники. Борьба с Германией стала общим делом, даже общей обязанностью всякого уважающего себя. Очередь за Румынией и Грецией. Некоторое движение в Румынии было заметно после выступления Италии, но, вероятно, задержка в выступлении Румынии связана с Болгарией. Пока эти страны не сговорятся, им отдельно друг от друга выступить трудно.
Как наша дипломатия виновна в балканском вопросе! Не сделай она в 1912 г. роковых ошибок28, и Румыния, и Болгария, и Греция выступили бы заодно с нами. Наши дипломаты умудрились всех перессорить, всякому нанести национальную обиду. Сперва отогнали сербов от Скутари под угрозой посылки даже русского судна. Идея посылки Андреевского флага29 в помощь Албании, то есть Австрии, против сербов сама по себе чудовищна. Затем, когда болгары хотели взять Константинополь, опять наша дипломатия вмешалась и не пустила их туда. Ведь как Скутари, так и Константинополь были естественными выходами для славянства к морю — их историческое стремление. И на пути к этому их главным врагом являлся не кто иной, как именно Россия, в угоду Австрии. Этого, конечно, славяне не простят России. Не напади Австрия на Сербию и Черногорию, трудно сказать, пришли бы они на помощь или нет. Возможно, что они поступили [бы] так же, как и Болгария. Теперь все клеймят Болгарию, и все же главный виновник — наша дипломатия. Но этого мало кто знает. Я лично надеюсь, что Болгария в конце концов выступит. Лучше поздно, нежели никогда.
Сегодня ровно десять месяцев, что война была объявлена.
19 мая
По сегодняшним сообщениям с Южного фронта вчера австрийцы вошли в город Перемышль, но были выбиты Азовским полком. Вчера на фронте Жирардова от удушливых газов выбыло из строя около 8000 человек, причем доктора полагают, что, слава Богу, если погибнет не более 25%, а то, пожалуй, и больше. Теперь возникает вопрос, не начать ли и нам применять такие же газы. Уже есть соответствующие изобретения.<…>
11 июня
В. А. Сухомлинов уволен от должности военного министра, и на его место назначен Поливанов. Почти одновременное увольнение как его, так и министра вн<утренних> дел Маклакова30 является уступкой общественному мнению, с этой точки зрения такая мера вполне оправдывается: когда общественное мнение возбуждено против отдельных лиц, ими надо жертвовать. Государь лично написал Сухомлинову письмо в столь теплых выражениях, что В. А. был вполне удовлетворен нравственно.
Для дела возможно, что Поливанов будет хорош, но лично я боюсь, что он поведет опасную политику. Он в былое время очень дружил с Гос<ударственной> Думой, и на этой почве произошли инциденты не вполне хорошие. Выступление Гучкова памятно всем. Уже теперь поговаривают, что Кривошеин31 орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием у него в руках. Направление, взятое им, определяется народом как желание умалить власть Государя. Об этом очень открыто говорят почти все.<…>
9 июля
Вернувшись после поездки на Южный фронт вчера вечером, сегодня утром зашел к ген<ералу> Гулевичу. Застал его в ужасном состоянии. За последнее время ген<ерал> Алексеев проникся идеею отступления и о каких бы то ни было попытках не только наступления, но даже о контратаках слышать не желает. Многочисленные просьбы команд<ующих> армиями о переходе в наступление оставались без ответа. Вчера Алексеев приказал всем отходить. Отчаяние во многих армиях ужасное. При таком отступлении не только мы несем большие потери, но теряем и тот нравственный элемент, без которого войну вести нельзя. Гулевич указывал Алексееву на эту сторону вопроса, но тот и слышать не желает чужого мнения, а считаться с ним — и подавно. Гулевич горько жаловался, что Алексеев его совершенно устраняет от дела, все пишет сам и посылает ему телеграммы на подпись — вещь уже совершенно ненормальная. Работает Алексеев много, очень много, но все копается в мелочах и духа армии не знает, не знает ее нравственной силы и, по-видимому, и считаться с нею не желает. Не потому, я думаю, он это делает, что не считаться с ней ему хочется, а просто потому, что существование нравственного элемента армии уставом не предусмотрено и не укладывается в узкие рамки канцелярской души. Гулевич прав, говоря, что, как родился Алексеев с мелкой душой, так с ней и остался, и ни на какие порывы, подъемы такая душа уже не способна. И это на каждом шагу сказывается болезненно. Но знал бы Алексеев, как все это болезненно отзывается на войсках, что они переживают,— он мог бы понять; но нет, он все же не поймет. И Иванов прав, что Алексеев на творчество не способен. Копошиться в бумагах он может и хорошо, но сквозь эти бумаги жизни, обстановки, настроения не увидит. Все больше и больше жалеют Рузского. Будь он здесь, говорят все, не отступали бы мы теперь, не бросали бы даром такую огромную территорию, не попирали бы в грязь тот дух, коим Россия была всегда крепка. Вот настроение штаба. Неудивительно, что после этого и в армиях настроение падает. Я боюсь одного, что это подавленное настроение может перейти в реакцию и спросят: “Да что вы делаете?!” Что ответят тогда типы вроде Алексеева? Пока есть вера — все держится, но рухни вера — рухнет и все остальное. Не дай Бог этому свершиться, но, идя такими путями, как теперь, приведут нас эти господа к этому. Тяжелая создается обстановка. Души нет у этих людей. Русской, великой и сильной. “Мелочь все, паюсная икра”,— как выражался Мережковский32.<…>
6 августа. Волковыск
Сегодня прилетели из Новогеоргиевска 4 летчика. Всего вылетело 9, об остальных сведений пока еще нет. Летчики привезли штандарт и Георгиевские кресты. Они сообщили, что неприятеля положили очень большое количество и крепость дорого стоит им. По радио комендант сообщил, что надежды удержать крепость уже нет. Неприятель обстреливает уже цитадель, которая взрывается и почти уже вся взорвана. Число защитников тает быстро. Гарнизоны фортов 15-го и 16-го погибли. Почти все орудия нами уже взорваны. По сведениям от летчиков, управление в крепости было твердое и комендант ген<ерал> Бобырь проявил много мужества. Участь такой первоклассной крепости, как Новогеоргиевск, ясно указывает, что при современной артиллерии крепости держаться не могут. Большинство склонно думать, что крепости с круговой обороной потеряли свое значение, что лучшим типом являются крепости типа Осовца, имеющие лишь один фас, как форты-заставы. Это не мышеловки, в случае отступления от данной оборонительной линии их легче эвакуировать, и не является стремлением их удержать во что бы то ни стало. Последнее стремление всегда требует оставления гарнизоном довольно большого числа защитников, обреченных или на гибель, или же на пассивную роль. <…>
7 августа. Волковыск
Утром пришла последняя радиотелеграмма из Новогеоргиевска, и с тех пор связь с крепостью прекратилась. Последняя телеграмма от нач<альника> радиотеле<графной> станции крепости гласила: “Работаем все время под огнем, который все усиливается, и исправляем повреждения. Думаю, исполнили свой долг, просим нас не забывать”. Была еще другая телеграмма, которую расшифровать не удалось.
Участь Новогеоргиевской крепости повлияла на решение Алексеева бросить и Брест-Литовск. Верховный согласился с этим мнением, о чем, как говорил мне Гулевич, Верховный донес Государю, испрашивая, не будет ли других указаний по этому поводу. Сегодня же были посланы телеграммы об эвакуации крепости, что представляет немало трудностей. За последнее время туда усиленно везли всякие припасы, а теперь все надо везти обратно. Такую массу грузов вывезти нелегко и требует много времени. Неприятель же сильно надавливает в направлении Бреста. Донесений точных, что происходит в Рижском заливе, не поступало. Туман мешает наблюдению. Неприятельская эскадра приближалась, тральщики выходили, но что было дальше — неизвестно.
Ставка Верховного переезжает сегодня вечером из Барановичей в Могилев. Штаб С<еверо>-З<ападного> фр<онта> на днях переезжает в Минск. Положение Ковно остается непонятным. Что там происходит, понять трудно. Часть фортов еще в наших руках, а неприятель на правом берегу Немана. <…>
12 августа. Царское Село
У мама─ обедал мин<истр> ин<остранных> дел С. Д. Сазонов33. После обеда вот что он нам рассказал.
“Нач<альник> шт<аба> Верховного главнок<омандующего> ген<ерал> Янушкевич позволяет себе совершенно невероятные вещи. При этих условиях вести дела совершенно невозможно. Для примера приведу лишь несколько инцидентов. Когда союзники решили вести операцию на Галлиполийском полуострове, то они просили и нас принять участие в этой экспедиции. Это являлось не только помощь<ю> им, но и имело значение в случае взятия Константинополя, где мы должны воспользоваться наибольшими результатами. После сношения с штабом Верх<овного> в Одессе был собран корпус ген<ерала> Ирманова34. Я даже получил от штаба список всего командного состава и передал союзникам, что экспедиционный корпус готов и на днях выступит. Через некоторое время я случайно узнаю, что этот корпус двинут в Галицию. На докладе у Государя я ему передал об этом, и он мне сказал, что сам об этом лишь случайно узнал от в<еликого> кн<язя> Георгия Михайловича35, которого он назначил шефом одного из пластунских батальонов, входящих в состав этого корпуса. Георгий Михайлович хотел видеть свой батальон в Одессе и телеграфировал туда, но получил ответ, что батальон отбыл с корпусом в Галицию. Вы можете себе представить моое положение в отношении послов союзных держав. Ведь надо принять во внимание, что этот корпус был назначен по повелению Государя, и вдруг его увезли в Галицию, не предупредив Государя. Его Величество мне только ответил, что все войска переданы в распоряжение Верховного и что трудно вмешиваться в его распоряжения.
Второй инцидент произошел еще в марте. Мин<истр> финансов Барк36 получил от Янушкевича телеграмму с указанием, что ему подлежит к 1 янв<аря> 1916 [года] внести в Америку 400 милл. руб. золотом за заказанные шрапнели. С Барком чуть удар не случился. Ведь 400 милл. руб. зол<отом> составляет 1/3 всего нашего золотого фонда. Не спрося никого, они подписали уже контракты. При таком отношении к финансам страны можно вконец разорить казну. Бедный Барк и до сих пор не отошел от этого удара.
Потом он еще себе позволил совершенно недопустимый выход в вопросе о нашем активном выступлении в Персии. Его Величество признал необходимым послать еще одну дивизию в Персию, где дела наши идут очень плохо, и лишь карательной экспедицией можно восстановить престиж России и навести порядок в стране, где царит хаос. В ответ на это Янушкевич сообщил, что дивизия послана не будет. Такое отношение к высочайшей воле совершенно недопустимо, но главное — это что при таких условиях невозможно вести политику. Получается, что две власти действуют одновременно, действуют, взаимно друг друга исключая. С разрешения Государя я написал Янушкевичу, что вопрос об экспедиции не есть детский лепет, а весьма важный фактор для нашей внешней политики.
Янушкевич — низкий, грязный человек, совершенно опутавший Николая Николаевича. Его главное наслаждение — копаться в перлюстрациях самого низкого качества. Когда я у него был, он мне показал дело о шпионаже графини Ностиц37, и в деле была вшита фотография гр<афини> Ностиц, лежащей в постели в голом виде. Документы, вшитые тоже в деле, указывали, сколько раз любовник (Лола?) был у нее. С самодовольным видом он меня спросил, как это мне нравится. Я ему ответил, что все это вызывает во мне чувство омерзения и гадливости, так как мне решительно нет дела до того, кто любовник гр<афини> Ностиц и сколько раз он ее употребил. К счастью, всему этому будет положен скоро конец. Государь сам вступит в командование армией. Государь уже давно этого хотел, но долго колебался и наконец решился. Он послал в Ставку ген<ерала> Поливанова передать Николаю Николаевичу, что он назначается наместником Кавказа и что Его Велич<ество> сам вступит в командование. По словам Поливанова, Николай Николаевич осенил себя крестным знаменем и сказал: “Слава Богу”. Он только спросил Поливанова, может ли взять с собой Янушкевича, на что Поливанов ему ответил, что Государь ничего против этого иметь не будет. 15 авг<уста> должен был выйти указ по этому поводу, но упросили Государя отложить это дело до конца августа. Нач<альником> шт<аба> будет у Государя Алексеев, а на его место назначается Эверт38. <…>
Небезынтересно отметить, что Сазонов нашел большинство Думы настроенным монархически. Это известие меня лично очень порадовало. За последнее время говорили, наоборот, что Дума настроена очень революционно и что смена кабинета лишь доказала их власть, которую они хотели бы еще больше расширить. Ежели Сазонов прав, то это следует приветствовать. Что он вряд ли ошибается, можно судить уже по тому, что ему пришлось видеть много членов Думы и говорить с ними,— это дало ему возможность непосредственно воспринять впечатление и судить о царящем в Думе настроении.
Нас всех очень интересовал вопрос, кто надоумил Государя принять такое решение. Сазонов уверял, и это вполне вероятно, что императрица настаивала на этом. Ей страшно показалось — и в этом она права,— что Государя лишили власти, устранили совершенно от всех дел. Такое положение не могло продолжаться без существенного ущерба для престижа Государя, в частности, и для дел государственных вообще. Ежели это правда, что она на этом настояла, то следует признать, что она поступила правильно, благоразумно и в высшей степени государственно. Мне лично кажется, что командование армией принесет и пользу Государю лично. Это его успокоит. Он очень мучился удалением от армии, тяготился неведением, что делалось, и чувствовал, что долг ему велит быть при армии. Это выработает у него твердость воли. В мирной обстановке можно медлить и изменять решения, но в военной это недопустимо. Ему придется брать на себя решения сейчас же, без колебаний и уже твердо держаться раз принятого решения. Близость его к армии вольет в армию много сил нравственных, и армия иначе взглянет на своего царя, который близко принимает участие в ее жизни, а не сидит вдали, в тени блеска временного Верховного, или лишь изредка заглядывает в госпитали. Армия, преданная своему царю, есть сила большая во всех отношениях, и опереться на нее Государю будет легче после командования ею непосредственно. Армия научится его знать и любить, а царь оценит ближе огромную и беззаветную храбрость своей армии. И вся Россия, я думаю, будет приветствовать решение своего царя и скажут с гордостью, что сам царь стал на защиту своей страны. Все это дает мне полное основание радоваться решению Государя, и я глубоко уверен, что это принесет обильные плоды не только теперь, но и в далеком будущем и подымет престиж царя еще выше.
15 августа
По поводу решения Государя принять командование над войсками оказывается, что против этого решения восстали многие во главе с императрицей-матерью. Как я уже писал выше, и министры были против этого решения, и в результате Государь колеблется. По словам лица вполне верного (С)39, Государь последние дни был очень расстроен. Он стал чувствовать, что все его надувают, верить ему никому нельзя, и не знает, как выбраться из создавшегося положения. Кроме того, известия с войны не могут служить утешением. Верховный к тому же написал ему письмо панического оттенка, что еще больше [его] расстроило, и он даже плакал.
Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева нач<альником> штаба при Государе. Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком не способным командовать, и, кроме того, Рузский обвиняет его в том, что он пренебрег всеми нашими стратегическими линиями, оцененными еще при Николае I (Новогеоргиевск, Ивангород, Брест и т. д.). Такое пренебрежение к истории нашей обороны является уже преступным. Теперь же в оправдание он уже обвиняет войска в неустойчивости.
Как при этом мне вспомнился мой разговор с Ф. Ф. Палицыным по поводу стратегического отхода наших армий, когда я ему говорил, что злоупотреблять таким способом рискованно, так как это деморализует войска. Так оно и вышло. Но как предупредить Государя, что Алексеев никуда не годен? Даже ежели сказать ему всю правду, то не поверит. Да и верить ему нам нет оснований. Кирилл говорил мне, что в морском штабе, где есть выдающиеся люди, Алексеева винят во всем. Бывший при штабе С<еверо>-З<ападного> фронта лейтенант флота …] записал день за днем все, что происходило в штабе. Говорят, этот ценный материал ярко показывает, как неумело вел Алексеев вверенное ему дело и всю его неспособность в военном деле.
Вот на Кавказе Юденич одержал блестящую победу с втрое меньшими силами. А тут что делается, прямо стыдно!
Есть надежда, что ген<ерал> Эверт, который назначен теперь вместо Алексеева, улучшит тяжелое положение, созданное Алексеевым. У него прекрасный нач<альник> шт<аба> Юзефович40. Но все же, ежели вдохновителем всего будет Алексеев, то можно себе представить, что он может натворить. Прямо страшно делается. Уж очень прогневили мы Бога, что он нас так наказывает, и уж несколько лет подряд.
17 августа. Царское Село
Я был у мама─ и узнал, что вчера Ники написал мин<истру> вн<утренних> дел кн<язю> Щербатову письмо с приказанием немедленно уволить ген<ерала> Джунковского41.
Подъезжая сегодня к Царскому Селу из Петрограда, я его встретил на моторе. Говорили сегодня, что есть надежда, что он не уйдет. Ники велел его уволить с оставлением в свите, на это Джунковский ответил, что не желает оставаться в свите.
Причина всего этого кроется в Распутине, который мстит Джунковскому за то, что он при расследовании московского погрома в мае42 раскрыл целый ряд неблаговидных поступков Распутина и донес об этом Государю. Молва говорит, что Распутин в пьяном виде публично похвалялся, что прогнал Николашку, прогонит оберпрок<урора> Св<ятейшего> Синода Самарина, Джунковского и вел<икую> кн<ягиню> Елизавету Федоровну43. Где тут правда, конечно, сказать трудно. Но все это создает крайне благоприятную почву для всяких нападок, [о чем] свидетельствует следующая статья, появившаяся сегодня в “Веч<ернем> Времени”. Подчеркнутые слова ясно указывают, куда метили (Далее в дневнике переписана статья из газеты “Вечернее Время” от 17 августа 1915 г. “Опять Распутин”. В ней говорится о том, что Распутин ведет пропаганду в пользу заключения мира с немцами. Автор статьи напоминает о ряде судебных дел, числящихся за Распутиным, часть которых заглохла под влиянием министра юстиции И. Г. Щегловитова. Автором дневника подчеркнуты в статье слова: “Распутин, пользовавшийся всегда покровительством немецкой партии”.). <…> Но кто же станет писать опровержения? Единственный способ теперь — это обелить себя решительным действием, покончить с Распутиным, виновен ли он или нет. Все равно, что он делал и кто он такой. Важно лишь одно, что благодаря ему есть лицо, которое подвержено публичным нападкам весьма гадкого свойства, и этого вполне уже достаточно, чтобы быть осторожным и не возбуждать народного негодования, когда и без того в стране не все очень благополучно.
24 августа. Петроград
За последние дни снова много говорили о предположении Государя стать во главе армии и о назначении Николая Николаевича наместником Кавказа. Начальник его штаба Янушкевич уже назначен на Кавказ. Его место занял Алексеев. Эверт на место Алексеева. Толки по этому поводу делились на две группы. Одни находили, что Государю вовсе не следует становиться во главе армии, так как это его отвлечет от дел государственных; другие, наоборот, находили, что это очень хорошо, но при условии, что Николай Николаевич останется на месте. На последнем условии почти все согласились. И действительно, Николай Николаевич случайно попал на этот пост, после того что Совет министров упросил Государя не брать верховное управление армией в начале войны. Для поднятия престижа Николая Николаевича в церковных службах была установлена для него особая молитва. Государь осыпал его милостями и достиг того, что личность Николая Николаевича была известна всей России и его популярность не была даже поколеблена последним периодом войны, когда нашей армии пришлось все отступать. Казалось, что результат был блестящий. Но вот именно этот блестящий результат, созданный трудами Государя, не понравился А.44. Тут и причина, почему Государь назначает Николая Николаевича на Кавказ. Люди осторожные уверяют, что это вызовет всеобщий ужас и негодование и приведет к тяжким последствиям. Вот вкратце общее настроение. <…>
Днем я был у т<ети> Minny на Елагином острове. Нашел ее в ужасно удрученном состоянии. Ее волнует больше всего вопрос о Николае Николаевиче. Она считает, что его удаление поведет к неминуемой гибели Н.45, так как этого ему не простят. Во всем разговоре она выгораживала Ники, считая Аликс виновницей всего. Когда Ники был перед отъездом у нее, она долго его молила подумать обо всем хорошенько и не вести Россию на гибель. На это он ей ответил, что его все обманывают и что ему нужно спасти Россию,— это его долг, призвание. Напрасно тетя его уговаривала, что он мало подготовлен к этой трудной роли, что дела государства требуют его присутствия в Петрограде; но он остался неумолим и даже не обещал пощадить Николая Николаевича.
Во время этого разговора Аликс сидела в другой комнате с Ксенией46, которая спросила ее, неужели Николашу сменят: он так популярен теперь.
— Опять про Николашу, все только о нем и говорят,— ответила Аликс,— это мне надоело слышать. Ники гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе.
Т<етя> Minny, передавая мне эти разговоры, так волновалась, так возмущалась, что мне страшно стало. Она все спрашивала:
— Куда мы идем, куда мы идем? Это не Ники, не он, он милый, честный, добрый, это все она.
Я спросил тетю, есть ли надежда, что хоть Ник<олай> Ник<олаевич> останется.
— Нет,— ответила тетя,— уже все кончено. Alix только что телеграфировала.— И она прочла телеграмму: — “All went on brilliantly, the changement is done, leaving in two days”( Все идет превосходно, перемена произошла, он уезжает через два дня (англ.)).
Итак, это сделано. От Ники была тоже телеграмма, что приехал, очень доволен встречей. Завтра мы, вероятно, прочтем об этом в газетах. Одно остается непонятное — это что Ники к 1 сентября возвращается обратно сюда. Кто же будет в это время командовать армией? Никто не знает. Тетя на этот вопрос ответила: “Ничего больше не понимаю”. Тетя Minny мне еще говорила, что у нее был дядя Алек, который молил ее уговорить Ники не ехать в армию. Он предвидит ужасные последствия до народных волнений включительно. Дядя был прямо в отчаянии. “He rolled on the floor”( Он катался по полу (англ.),— так выразилась тетя Minny.
Увольнение Джунковского и Влади Орлова, двух самых преданных людей, о которых Ники всегда выражался самым теплым образом, ее тоже огорчило: “It is not my dear boy, he is too good to such a thing, he liked them both very much. It is all she alone is responsible of all, that is happening now. It is too awful! Who will be now near him, he will be quite alone with that awful “Кувака”47. Not a single devoted friend at his side. I understand nothing. I cannot understand … it is too awful for words” (* “Это сделал не мой дорогой мальчик. Он слишком добр, чтобы сделать подобную вещь. Он очень любил их обоих. Это все она! Она одна ответственна за все то, что сейчас происходит. Это слишком ужасно! Кто будет около него? Он останется совершенно один с этим ужасным “Кувакой”. Ни одного преданного друга около него. Я ничего не понимаю. Я не могу понять… Это слишком ужасно, чтобы это можно было выразить словами” (англ.).
Когда мама─ была у нее, она еще прибавила, что это ей напоминает времена императора Павла I48, который начал в последний год удалять от себя всех преданных людей, и печальный конец нашего прадеда ей мерещится во всем своем ужасе.
Мы действительно переживаем в эти дни очень тревожное время. Малейшая ошибка может создать огромные события, непоправимые по тем впечатлениям, которые они оставляют. Удаление Николая Николаевича на Кавказ есть уже одна огромная ошибка. Он сам по себе мало причастен к той популярности, которой он пользуется в России. Как я писал выше, это было создано самим Государем и это его огромная заслуга, ибо только человек популярный, который пользуется доверием массы, способен эту массу двигать и одухотворять.
Что скажут теперь в России? Как объяснить народу и армии, что Николай Николаевич, который был покрыт всеми милостями царя, вдруг сменяется? Естественно, спросят, что же он сделал, чтобы заслужить такую немилость. Хорошо, если правительство так обставит вопрос, что Государь сам становится во главе армии, и, естественно, Верховный должен свой пост покинуть. Но мог бы у него остаться помощником. А молитва за ектенией? Что с ней делать? С уходом Николая Николаевича народное впечатление будет задето глубоко. Во всех судах его фотографии, все за него молятся — и в один день херь всё. Да за что, невольно спросит себя всякий. И, не найдя подходящего ответа, или скажут, что он изменник, или, что еще может быть хуже, начнут искать виновников выше. Еще одно соображение. С принятием Государем командования армией, естественно, все взоры будут устремлены на него с еще большим вниманием. И ежели на первых порах на фронте будут неудачи, кого винить? Еще соображение. Ежели дела государства потребуют его присутствия в Петрограде, на кого он оставит армию? Возможно, что обо всем этом уже подумали и предусмотрели все эти вопросы, которые так всех волнуют. Насколько я мог понять, не все эти вопросы окончательно решены. Один уже предположенный приезд Государя в сент<ябре> в Царское Село как-то мало вяжется с принятием им верховного управления армией, ибо отъезд из штаба немыслим даже на сутки, когда минуты иногда решают судьбу кампании. Сама идея, что Государь лично становится во главе армии, прекрасна и подымет нравственный элемент в армии, но, по-моему, все же следовало бы эту прекрасную идею обставить более тщательно и не возбуждать народ лишними тревогами и опасностями.
Т<етя> Minny мне говорила, что Ники написал гр<афу> Воронцову на Кавказ о предполагаемой смене его и получил от него, по ее словам, в ответ длинное, чудное письмо, где старый граф на склоне дней своих умолял Государя не брать на себя командование армией. Он выставил ярко всю опасность этого для него, для дела, для принципа.
В истории не было примера со времен Петра I, чтобы цари сами становились во главе своих армий. Все попытки к этому, как при Александре I в 1812 г., так и при Александре II в 1877 г., дали скорее отрицательные результаты. Главным образом вокруг Ставки создавалась атмосфера интриг и тормозов. Памятна всем идея Пфуля49 при Александре I, и он тогда покинул армию, дабы не стеснять главнокомандующего. Старики хорошо помнят турецкую кампанию, и я сам читал в письме графа Адлерберга50 к императрице Марии Александровне51 его критику наездам Государя в армию. Хорошего ничего не выходило, наоборот, многие распоряжения запаздывали; спорили, интриговали. И в те времена Государя отговаривали ездить в армию и вмешиваться непосредственно в дела главнокомандующего. Во всем этом много верного. Государь должен быть вне возможных на него нападок. Он должен стоять высоко, вне непосредственного управления. Как в Германии, так и в Италии монархи сохранили за собой верховное управление армиями, то есть сохранили то, что им присуще по закону, но ни один из них непосредственно не командует, а имеет ответственных главнокомандующих. Это ничуть не мешает им руководить всеми делами военными, сохраняя свои прерогативы, не неся ответственности и не подвергая себя возможной критике.
Вот в этом духе, мне кажется, следовало бы и у нас поступить. Боюсь, что сделают не так, как следовало бы.
26 августа
Сегодня в газетах было опубликовано следующее( Далее в дневнике вклеены вырезки из газет с указом Николая II о смене Верховного главнокомандования.).
1 сентября
Итак, свершилось то, о чем так много все говорили, судили, волновались и беспокоились52. Одна группа лиц осталась недовольна, а именно, мне кажется, та группа, для которой всякое усиление власти нежелательно. Естественно, что Государь, опираясь непосредственно на свою армию, представляет куда большую силу, нежели когда во главе армии был Николай Ник<олаевич>, а он сидел в Царском Селе. Большинство же приветствовало эту перемену и мало обратило внимание на смещение Ник<олая> Ник<олаевича>. Отмечают лишь, что рескрипт Ник<олаю> Ник<олаевичу> холоднее рескрипта гр<афу> Воронцову.
Как теперь выясняется, все, что я писал раньше о ген<ерале> Данилове (черном), просочилось в массу и создало атмосферу недоверия не лично к Ник<олаю> Ник<олаевичу>, а к его штабу. Смена штаба и вызвала общее облегчение в обществе. В итоге все прошло вполне благополучно. В армии даже все это вызвало взрыв общего энтузиазма и радости. Вера в своего царя и в благодать Божию над ним создала благоприятную атмосферу. Военные действия пошли как-то лучше. Есть стремление наступать, неприятель кое-где разбежался, и за одну неделю набрали до 40 000 пленных. Сообщения из штаба пишутся как-то аккуратнее и в конце появляются фразы вроде “общее положение улучшается” или “инициатива постепенно переходит в наши руки”. Эти фразы произвели наилучшее впечатление и способствовали тому, что вот прошла неделя, и все, кажется, вошло в норму и от бывших треволнений и следа не осталось.
Некоторое волнение вызвало известие, что мин<истр> ин<остранных> дел Сазонов хочет уговорить переехать в Москву императрицу, весь двор, министров и послов. Такое переселение, конечно, вселило [бы] тревогу за судьбу Петрограда и уныние в деловом мире, так как переезд всех министров будет тормозить дело, ибо трудно и все канцелярии везти с собой. Пока я знаю об этом, как слух, а потому на эту тему распространяться не буду.
6 сентября. Петроград
На днях Аликс заехала к мама─ в Царском Селе с двумя старшими дочерьми чай пить. Следует отметить, что за 20 лет это первый раз, что Аликс без Ники приезжает к мама─. Но самое интересное — это разговор, который происходил. Аликс горько жаловалась, что все, что бы она ни делала, все критикуется, в особенности в Москве и Петрограде. Все восстают против нее и связывают ей этим руки. “Приехали теперь из Германии сестры милосердия; для пользы дела мне следовало бы их принять, но я этого не могу сделать, так как это снова будет истолковано против меня”. Мама─ спросила, [правда ли] что она и весь двор переезжают в Москву? “Ах, и до тебя это дошло! Нет, я не переезжаю и не перееду, но “они” этого хотели, чтобы самим сюда переехать (тут она дала ясный намек, кто это “они”: Ник<олай> Ник<олаевич> и черногорки53), но, к счастью, мы об этом вовремя узнали**, и меры приняты. “Он” теперь уедет на Кавказ. Дальше терпеть было невозможно. Ники ничего не знал, что делается на войне: “он” ему ничего не писал, не говорил. Со всех сторон рвали у Ники власть. Урывали все, что было возможно. Это недопустимо в такое время, когда нужна твердая и непоколебимая власть среди этого развала во власти. Я умоляла Ники не гнать Горемыкина54 в такое время. Это верный и преданный человек, твердых убеждений и правил. Нельзя же ему гнать от себя людей, ему преданных. Кто же тогда останется у него?” Мама─, передавая мне этот разговор, говорила, что Аликс производила глубокое впечатление искреннего горя по поводу текущих событий. Большое впечатление производило ее негодование относительно “черногорок” и их замыслов; она не передала, в чем было дело, но ясно сквозило, что она узнала нечто важное, угрожавшее не только ей лично, но и самому Ники. Это дает ключ к тому загадочному, как тогда казалось, ее поведению у т<ети> Minny, когда она говорила с Ксенией. Мама─ несколько раз повторяла, что Аликс произвела на нее глубокое впечатление. Тут было действительное отчаяние; Аликс смотрела на вещи именно так, как мы смотрим, и все, что она говорила, было ясно, положительно и верно.
Относительно пребывания Ники во главе армии она говорила, что он чувствует себя теперь отлично. Будучи в курсе дел, он подбодрился, воспрянул духом. Нач<альник> шт<аба> ген<ерал> Алексеев его вполне удовлетворяет своей “скромностью”.
Этот эпизод в нашей семейной жизни важен в том смысле, что дал нам возможность понять Аликс. Почти вся ее жизнь у нас была окутана каким-то туманом непонятной атмосферы. Сквозь эту завесу фигура Аликс оставалась совершенно загадочной. Никто ее, в сущности, не знал, не понимал, а потому и создавали догадки, предположения, перешедшие впоследствии в целый ряд легенд самого разнообразного характера. Где была истина, трудно было решить. Это было очень жалко. Фигура императрицы должна блестеть на всю Россию, должна быть видна и понятна, иначе роль сводится на второй план и фигура теряет необходимую популярность. Конечно, приведенный выше разговор Аликс с мама─ не может восстановить все то, что было потеряно за 20 лет, но для нас лично, конечно, повторяю, этот разговор очень важен. Мы увидели ее в новом освещении, увидели, что многое из легенд не верно, что она стоит на верном пути. Ежели она и не сказала больше, нежели она это сделала, то, надо думать, причин к тому у нее было достаточно. Но видно все же, что у нее накипело много на душе и потребность хоть часть вылить побудила ее приехать к мама─.
11 сентября. Царское Село
Сегодня у нас обедал британский посол Sir George Buchanen55, который рассказал мне следующее по поводу Балканских событий и болгарской мобилизации. По существующему между Сербией и Грецией договору последняя обязалась в случае нападения Болгарии на Сербию прийти ей на помощь всеми своими вооруженными силами, причем Сербия должна выставить против Болгарии 120 т<ысяч>. С объявлением в Болгарии мобилизации и ее угрожающего поведения по отношению к Сербии греко-сербский договор должен войти в силу, но Сербия в силу войны с австро-германцами не может выставить предусмотренные договором силы (120 т<ыс>. штыков) на болгарскую границу, а Греции не под силу одной вести войну с Болгарией. Такое положение задерживало фактическое выполнение Грецией своего договора с Сербией и ставило судьбу Сербии в критическое положение. Sir Ed Grey56 нашел выход из этого положения и запросил Грецию, выполнит ли она свой договор с Сербией, ежели союзники выставят вместо сербов требуемую силу на сербско-болгарскую границу. Греция согласилась. Buchanen говорил мне, что от Франции уже получен ответ, что она согласна послать экспедиционный корпус в Сербию и что ответ Англии он ожидает сегодня вечером, который, безусловно, будет тоже утвердительный. Тогда через несколько дней войска (англо-французские) будут высажены в Салониках. Греция уже объявила всеобщую мобилизацию. От Румынии нет еще официальных сообщений, но, по имеющимся данным, она, безусловно, присоединится к коалиции против Болгарии. Вопрос в том, будет ли Болгария продолжать идти по рискованному пути авантюры, указанному ей из Берлина, или же под угрозой коалиции повернет в сторону согласия. На этой неделе все эти вопросы будут окончательно выяснены.
Судя по газетам, греческая мобилизация произвела сильное впечатление в Софии и в Берлине. План немцев зиждился на том предположении, что ни Греция, ни Румыния не двинутся против Болгарии, которая может в этом случае занять Македонию и надавить с тыла на Сербию. Угрожающее поведение Греции и энергия союзников в корне подорвали и сразу весь немецкий план и ставят существование Болгарии в критическое положение. На днях увидим, как все это развернется.
По поводу нашей политики на Балканах Sir G<eorge> Buchanen выразился: “Ваша политика не всегда была особенно тактичной.— Your police on the Balkans was not always tactful”. Это мнение английского посла о нашей балканской политике является очень интересным. Я уже неоднократно отмечал то же самое, находя, что наша дипломатия совершила ряд непозволительных ошибок. В данное время, конечно, Болгария [несет] всю ответственность за свое поведение, но все же наша дипломатия во многом виновата. Она создала недоверие к России на Балканах, она поколебала лучшие чувства балканских государств, и, главное, она никогда не знала, чего хотела, и держала за границей представителей — о Боже! — ниже всякой критики. G. Buchanen вспомнил при этом балканскую войну и приезд Николая Греческого57 в Петроград, который в беседе с ним утверждал, что великие государства должны принять меры к ослаблению Болгарии и понудить Турцию выступить заодно с Грецией и Сербией против Болгарии. Это было еще во время войны (перемирие), и, как правильно выразился G. Buchanen, ежели союзники так задумывают против своих же союзников, то это свидетельствует о низком уровне их развития и весьма нечистоплотных способах действовать. По мнению Buchanen’a, сербо-болгарский вооруженный конфликт 1912 г. был вызван именно закулисной интригой союзников против Болгарии. Для публики весь позор остался за Болгарией, но, в сущности, он по справедливости падает в гораздо большей степени на союзников, которые вызвали этот конфликт, а вину свалили на Болгарию.
Кирилл писал на днях из Ставки Dacky, что Алексеев действует все хуже и хуже. Его приказы один глупее другого. Ники начинает это видеть, но неизвестно, как он поступит.
У мама─ был недавно гр<аф> Пален58. Он передавал о возмутительных преследованиях, которым подверглись “бароны” в балтийских провинциях. Он уверен, что главная цель этих преследований направлена против Аликс. Преследуя немецкий дух, метят выше. Удивительно, как непопулярна бедная Аликс. Можно, безусловно, утверждать, что она решительно ничего не сделала, чтобы дать повод заподозрить ее в симпатиях к немцам, но все стараются именно утверждать, что она им симпатизирует. Единственно, в чем ее можно упрекнуть, это что она не сумела быть популярной. <…>
16 сентября. Петроград]
Мобилизация в Болгарии вызвала взрыв негодования во всей России. Та Болгария, которую мы спасли от турецкого ига ценой 200 т<ысяч> солдат, за освобождение которой мой отец рисковал своей жизнью, та Болгария, которая всем обязана исключительно великодушию России, взялась за оружие — против нашей союзницы Сербии. Действие неслыханной дерзости, и Фердинанд59 мог бы, как некогда граф Андраши60 при Николае I, сказать: “Я удивлю мир неблагодарностью”.
Приложенный рисунок ярко характеризует, как оценили Фердинанда. Мне единственно жалко, что оскорбили такое благородное животное, сравнив его с Фердинандом!**
23 сентября
Как и следовало ожидать, Болгария дала неудовлетворительный ответ на нашу ноту, ввиду чего дипломатические сношения с Болгарией прерваны. За нами последовали представители остальных держав, то есть Англии, Франции, Италии, Сербии, Бельгии, Черногории, и выехали из Софии. Трудно даже писать, какие чувства мы все переживаем при виде предательства Болгарии. Одно безусловно — это что Болгария вычеркивается из славянской семьи, а Фердинанд Кобургский навеки покрыл себя несмываемым позором. <…>
24 сентября
В виде справки прилагаю этот документ**. Интерес не столько в его содержании, а в том, что он подписан 23 августа.
Дело в том, как это передал д<ядя> Павел68 мама─, Ники говорил д<яде> Павлу, что он разрешил Ник<олаю> Ник<олаевичу> заехать к себе в имение “Першино” Тульской губ. на 5 дней для отдыха. Ник<олай> Ник<олаевич> был уволен от должности Верховн<ого> главнок<омандующего> 23 августа с. г.*** Уехал на следующий день и вместо 5 дней пробыл в имении более 3-х недель69. По этому поводу Ники выразился в разговоре с д<ядей> Павлом, что терпеть дольше нельзя было. Последний раз, что он был в Ставке, Ники охарактеризовал: “Была большая мерзость”. Долгое пребывание Ник<олая> Ник<олаевича> в деревне его тоже раздражало, как говорил д<ядя> Павел, ужасно. Аликс же говорила д<яде> Павлу, что Ставка хотела разлучить ее с Ники70. Эти слова подтверждают отчасти то, что написано на стр. 114 из разговора мама─ с Аликс]. Можно пока лишь строить догадки о том, что Ники стали известны какие-то сведения относительно Николая Николаевича и эти сведения побудили его сменить Николая Николаевича и выражаться крайне резко про Ставку. Но, в чем дело, мы не знаем. Можно сделать одно заключение. Ники всегда очень сдержан, никогда резко про кого бы то ни было не говорит и в принятии коренных мер всегда нерешителен. Ежели теперь он принял такие серьезные меры, как это было 23 авг<уста>, и выражается так откровенно про Николая Николаевича, можно с уверенностью сказать, что причины должны быть серьезны, и его долготерпению пришел конец. <…>
27 сентября
В газетах опубликовано об увольнении мин<истра> вн<утренних> дел кн<язя> Щербатова и обер-прок<урора> Св<ятейшего> Синода Самарина71. Мин<истром> вн<утренних> дел назначен Хвостов, чл<ен> Гос<ударственной> Думы. Вторая должность не замещена. Об этих переменах уже давно говорили, как о первом предвестнике ответственного перед палатами министерства. Хотя оба министра, и в особенности Самарин, были облечены доверием народа, но что-то случилось. Самарину не повезло в деле еп<ископа> Варнавы. Вероятно, Гришка заступился за Варнаву и выжил Самарина]]. <…>
Здесь уместно привести один разговор, который произошел однажды между мама─ и Фердинандом. Последний жаловался на русское правительство, которое, по его мнению, третирует его. В заключение Фердинанд сказал: “Ma vengeance sera terrible”]]]. Мама─ мне неоднократно об этом говорила до последних событий, и мы не сомневались со дня начала войны, что он ищет удобный момент отомстить России за все те неприятности, которые он лично испытал. Несомненно, что последние события ничего общего с интересами Болгарии не имеют; все это личная политика Фердинанда, политика мести мелкого авантюриста.
Я мог бы очень много написать про Фердинанда. Судьба меня сталкивала с ним очень часто, что дало мне возможность хорошо изучить его, его характер, взгляды и приемы. Два раза я был в Болгарии. Первый раз с отцом в 1907 г. на открытии памятника Александру II и [затем] в 1911 г.— на праздновании совершеннолетия Бориса72, его старшего сына и крестника нашего Государя. Лично Фердинанд относился ко мне всегда очень хорошо; был приветлив, ласков, и мы были с ним на “ты”. Это в силу родственных отношений его к мама─. Он приезжал на похороны папа─ в 1909 г., как раз после объявления себя царем. Он воспользовался этим случаем, чтобы Россия признала за ним этот титул. Ему были оказаны царские почести, чем он остался очень доволен и польщен. Характерная черта его характера — это болезненная щепетильность. Ему все кажется, что все недостаточно с ним вежливы, проявляют к нему некоторое пренебрежение, подчеркивая, что он “ничего”. Хотя ничего подобного я не видел, но он зачастую об этом жаловался мама─ и мне лично. Всякую мелочь он всегда истолковывал именно в этом смысле. Как пример, приведу следующий факт. Во время пребывания папа─ в Софии, папа─, отвечая на речи, говорил, обращаясь к Фердинанду, “ваше высочество”. По этому поводу он спросил, что папа─ имеет против него, именуя его “ваше высочество” вместо “ваше королевское в<еличество>”. Мама─ с трудом его разубедила, что папа─ вовсе не хотел умалить его достоинство, а просто не обратил на это внимания. Папа─ говорил всегда без подготовки и не обратил внимание на пропуск “королевского”. Когда мама─ сказала об этом папа─, то он ответил: “Si c,a peut lui faire plaisir — avec joie”]]]].
Инцидент был исчерпан. Подобных инцидентов был целый ряд. В то же время, когда я был с папа─, при мне состояло дежурство из двух офицеров. Фердинанд просил, чтобы я без одного из них не выезжал из дворца. Однажды утром я решил прогуляться с Кубе по улицам Софии. По дороге встретили Фердинанда, который пришел в негодование, что я гуляю по улицам один, хотел посадить мое дежурство под арест и имел по этому поводу крупное объяснение с мама─, жалуясь, что я не подчиняюсь его требованиям и т. д. Мама─ мне, конечно, сейчас же об этом передала. Папа─ от души смеялся. И вот я задумал, как бы отомстить Фердинанду. Надо помнить, что в то время он был лишь князем болгарским, вассалом турецкого султана. Фердинанд очень не любил, когда ему об этом напоминали. И вот я решил одеть турецкую звезду к парадному обеду. Фердинанд заметил это, но ограничился лишь следующим замечанием: “Je suis heureux de voir, que mon suzerin t’a si amplemet de─core─”*.
Придворные чины в отчаянии бросились ко мне, умоляя снять турецкую звезду; на это я им заметил, что удивляюсь им, так как нахожусь в турецкой провинции, и что это даже с моей стороны известное внимание верховному покровителю Болгарии, турецкому султану. На следующий день Фердинанд излил целые потоки упреков мама─ по поводу моего скандального поведения. На это мама─ ему очень разумно ответила, что он сам виноват тем, что наговорил про меня много нехорошего, и я имел полное право обидеться. Папа─ был в восторге от всего этого инцидента и от души хохотал. Через несколько дней Фердинанд спросил мама─, приму ли я от него в знак примирения перстень. Ввиду положительного ответа он мне подарил платиновое кольцо с тремя разноцветными камнями, цветами Болгарии. <…>
29 сентября. Петроград
Сегодня мне пришлось беседовать с кн<язем> В. Волконским73, товар<ищем> мин<истра> вн<утренних> дел и бывшим товарищем председателя Госуд<арственной> Думы. <…>
— Вы только что говорили про значение общественного мнения: нельзя ли было бы для этой цели лучше использовать печать? В умелых руках хорошо руководимая печать может оказать огромные услуги правительству.
— Конечно, печать — это дивный орган для правительства. Будь я во главе ведомства, я бы все новые мероприятия изучал печатью. Пускал бы статьи, слушал возражения, оспаривал бы их, подготовлял бы общественное мнение и тогда всякое мое мероприятие встретило бы сочувствие большинства, что уже создает известное доверие к данному мероприятию. У меня на днях побывали редакторы газет и все заявили, если я их по телефону попрошу о том или другом не писать, то и не напишут; но когда им приказывают, как Катенин74 это делает, то они будут писать. Они сами сознавались, что врут, но публика требует новостей; а их, редакторов, никуда на порог даже не пускают. Где же собрать сведения, с кем поговорить, обсудить вопрос? При таком отношении к печати их только озлобляют, а услугами их не пользуются.
— Ну почему же Горемыкин не улучшает все эти вопросы?
— Да где ему! Он старого поколения, ему невозможно приспособиться к новому времени. Даже в нашумевшем деле (Варнавы) он не видит серьезных последствий. Ему, конечно, следовало бы вместе с председателями Госуд<арственного> Совета и Думы сделать доклад, но он на это не способен.
— Когда ожидается открытие Государственной Думы?
— Этот вопрос не решен. Насколько я был противником роспуска Госуд<арственной> Думы и сторонником ее скорейшего созыва, настолько теперь я нахожу невозможным созыв. Дума не может не предъявить правительству запросы по “этим вопросам” — что же может оно ответить? Дебаты в Думе при нынешнем настроении прямо опасны. Необходимо сперва успокоить общественное мнение. Горемыкину даже говорить не дадут — засвищут. Ему и вообще в Думу лучше не ходить.
— А есть ли подходящий кандидат?
— Я не знаю, но это безразлично; кто бы то ни был — будет лучше. Горемыкину необходимо уйти. Ему совершенно невозможно оставаться на этом посту.
— Правда ли, что многие министры подали прошение об отставке?
— Нет, это совершенно неверно.
На этом наш разговор кончился. <…>
5 октября. Петроград.
Митя (Д. А. Бенкендорф) на днях был в Москве и рассказал нам о тамошнем настроении. Он беседовал с извозчиками, которые ему довольно откровенно говорили, что вся Россия знает, что генералы изменники, а то бы русские войска давным-давно были бы в Берлине. До конца войны они все будут сидеть смирно, но после придется рассчитаться со всеми изменниками и предателями отечества. Кроме того, из этих разговоров с извозчиками Митя вынес впечатление, что все вопросы, которые волновали Петроград, не менее волнуют и народ, хорошо осведомленный обо всем, что происходит. Все это подтверждает слова кн<язя> Волконского, что народ волнуется. <…>
Многим, может быть, кажется, что народ далек от всего этого, но нет — ему все известно. Его интересует судьба России и все, что клонит не к ее величию, его оскорбляет и возмущает. Будущее, конечно, покажет, что из всего этого может произойти.
10 октября. Петроград.
Днем я заехал к тете Елизавете75, которую, в сущности, с детства мы зовем тетей Маврой. В первый раз после смерти дяди76 я вновь был в Мраморном дворце, где все так живо напоминает покойного. Обстановка его комнат не имеет стиля, но все предметы по своему подбору так ясно говорят о настроении этого выдающегося человека, что сразу вдыхаешь ту атмосферу, в которой он всю жизнь прожил. Тетя приняла меня в его комнате, где она разбирала оставленный им обильный архив. По завещанию все его дневники переходят Академии наук и могут быть вскрыты только через 99 лет. Дядя часто при жизни дразнил тетю, что она не будет читать дневников, на что она ему шутя отвечала, что, вероятно, он ее критикует в своих дневниках, почему и не желает, чтобы она их читала. Кроме дневников, дядя хранил свою обильную переписку, которая согласно его воле должна быть возвращена писавшим. Весь архив хранится в образцовом порядке. В Академию наук он завещал еще кольцо Пушкина. Относительно смерти дяди тетя мне говорила, что главная причина была смерть Олега: “Он редко высказывался и больше таил в себе переживания, скрывал под внешним спокойствием душевные тревоги. Когда после похорон Олега в Осташеве мы раз гуляли в лесу, он сказал мне, что не следует предаваться отчаянию о смерти Олега, это недостойно его памяти. Олега он очень любил и считал, что он будет продолжать его работу как талантливый поэт с чуткой и нежной душой. Со смертью Олега рухнула эта надежда, которая и ускорила его болезнь. Когда мы были в Египте, один из его адъютантов раз спросил его, кто из сыновей душой больше на него похож. Он ответил — Иоаннчик77, а как поэт — Олег. С детьми он почти не говорил, и они этим часто печаловались. Я его уговаривала говорить с ними, он так хорошо говорил с кадетами, но он всегда отговаривался, что не может говорить со своими детьми, как он откровенно говорил: “Я не умею высказаться”. И это отчасти верно. Говорить с ним было трудно. Он редко мог высказать, что думал. Это как-то мало вяжется с его поэтическим талантом, но это было так. И это ужасно жалко. Какое он мог бы иметь влияние на детей! Они для меня большое утешение. Больше всего сердечности выказал за это время горя Гаврилушка78. Одно, о чем я сожалею, что никто из них не на войне. Это нехорошо. Хотя мне и тяжело сознание, что они воюют против моих же родственников, но я стою на принципе, что Константиновичи должны быть на своих местах, как бы это ни было тяжело для меня лично. Тебе, может быть, это покажется странным, что мать так говорит, но, поверь, что это их личный долг, а долг на войне превыше всего. Они, слава Богу, отлично служат, но, боюсь, что измайловцы балуют Костю79. Видишь, есть разница во взглядах в полках. Гусары считают, что мои дети должны почитать за честь служить у них, а измайловцы считают, что для них честь, что Костя у них служит, и этот последний взгляд я считаю неправильным. Я не знаю, как выполнить волю моего бедного Олега. Перед отъездом на войну он просил меня вернуть Надежде Петровне80 обручальное кольцо. Я написала Милице, что сама хочу вернуть эти вещи, на что получила ответ, что Костя может завезти. Мне это было ужасно больно. Но что было еще тяжелее — это письмо Надежды, она мне написала, как самое малое дитя. Я только потом узнала, что мать ей диктовала это письмо и запретила плакать об усопшем. Они нежно любили друг друга, это была чистая любовь. Хотя Надежда была и молода, ей всего 16 лет, но Олег решил ждать сколько угодно. Мы их благословили и свадьбу отложили после войны. Мне говорили, что Милица так круто поступила, не желая, чтобы Надежда начала свою жизнь “у гроба”! Но мне она могла бы более сердечно писать и отнестись к воле покойного хоть немного сердечнее. Нет, это было ужасно для меня. Бессердечная Милица. Бог с ней. Теперь они все на Кавказе и, говорят, не хотят возвращаться и даже думают распродать свои дома в Петрограде.
Милая Ольга81 — это прямо ангел небесный. Она так сердечно ко мне относится. Всю ласку и любовь после смерти Кости перенесла на меня. Она его ужасно любила. Это все, что у нее было хорошего в России. С Митей82 у нее не было таких сердечных отношений, как с Костей”.
Потом тетя рассказала последние минуты Олега. Они приехали в Вильно часа три спустя после моего отъезда. “Было совсем темно, когда мы приехали. Мотор, который должен был показывать путь, шел очень быстро, и мы потеряли его из вида. Довольно долго путались по улицам, это было ужасно тяжело, когда каждая минута так дорога. Потом эта бесконечная лестница в госпитале. Казалось, никогда не доберусь до верха. У постели Олега все стояли на коленях. Ждали кончины с минуты на минуту. Он был в полном сознании и крепко, крепко меня обнял и так радостно говорил: “Наконец! Наконец!” Дядя Костя дал ему Георгиевский крест его дедушки, что его очень обрадовало: “Дедушкин крест! Дедушкин крест!” — все повторял Олег. Потом он отрывистым голосом передал, как был ранен: “Была атака… лошадь занесла… я был ранен… упал…” Потом он как будто заснул, снова открыл глаза и изумленно спросил, зачем кругом него стоят. Доктор объяснил, что родители давно его не видели и хотят побыть около него, и стал уговаривать заснуть. Он закрыл глаза и пролежал спокойно несколько минут. Потом приподнялся в постели и, устремив взор вдаль, стал нервно говорить: “Смотрите, вон лошадь… скачет, смотрите — вон она, вон здесь, там… скачет…” Потом выпрямился, потянулся и свалился на подушки, заснув вечным сном. Всего мы пробыли у него,— продолжала тетя,— не более получаса. Памяти покойного издана книжка. Содержание взято из его дневника. Там есть чудные рассказы, в особенности последние. Я сама не знала, что он писал, и многое я узнала из этого дневника. Он, как и отец, мало говорил, а все больше доверял своему дневнику, их вечному спутнику”.
Простился с тетей и уехал домой. Тяжело было на душе. Вся жизнь ее была в дяде Косте, он был все для нее. Теперь у нее ничего нет. Дети, хотя и тепло к ней относятся, но это уже не то. Кроме того, чувствуется, что многое осталось у них недоговоренного. Есть вопросы, на которые он ей при жизни ответа не давал. И это ее мучает больше всего. Что думал он тогда? В дневниках, вероятно, нашлись бы ответы на эти мучительные вопросы, но их откроют через 99 лет. История лишь узнает, а ей придется окончить жизненный путь без ответа. Бедная тетя. Жаль ее бесконечно. Такая чистая душа, столько благородства. Все в жизни, с внешней стороны, ей улыбалось, а на душе так бесконечно пусто, уныло.
14 октября.
Тетя Елизавета передала мне, что в продажу поступила книга под названием “Князь Олег”. В ней помещено жизнеописание Олега и выдержки из его дневников. Я купил эту книгу. Издана она отлично, но не в том дело. Интересно содержание. Составлено заботливой рукой, говорят, одним из его воспитателей. Тут много воспоминаний лиц, окружавших его с первых дней детства. Тут и его рисунки, и рассказы, и воспоминания. Много интересного. В конце книги есть описание смерти Олега в Вильне 29 сентября 1914 г., составленное по данным разных лиц. Многое из этого я видел сам. Сожалею, что мои показания не были тоже помещены в этой книге. Героем умирал юный мученик?. <…>
Одновременно с этим я послал в Ставку по ее требованию полк<овника> Энгельгардта83 с подробным докладом. 10 июля из Ставки была получена телеграмма, чтоб я сдал корпус старшему и могу ехать в деревню. Но не успел я еще уехать, как из Ставки вернулся полк<овник> Энгельгардт и сообщил мне, что ген<ерал> Леш и ген<ерал> Алексеев подали в Ставку рапорты, из коих вытекало, что хотя я и подчинился приказу Леша о ночной атаке, но шепнул своим подчиненным, чтобы они не лезли вперед. Это меня окончательно взорвало, и тут я совершил большую ошибку. Я телеграфировал Алексееву, что с грустью покидаю доблестный гвардейский корпус, но рад выйти из подчинения бездарных начальников. Когда я писал, то думал лишь о Леше, а не о нем и Алексееве вместе, и по описке вместо “бездарного”, то есть, в единственном числе, написал в множественном — “бездарных”. Конечно, это задело Алексеева, который и донес в Ставку рапорт Леша.
Когда я был у Ник<олая> Ник<олаевича>, он меня внимательно выслушал и попросил переговорить с ген<ералом> Даниловым. Но я отказался с ним говорить и уехал в деревню. По окончании отпуска я вернулся в Ставку; Государь уже вступил в командование. Однажды ко мне в комнату зашел ген<ерал> Олохов, мой заместитель, и долго говорил. Я ясно видел, что он вертит кругом, но не говорит то, что он хочет. Мне это показалось странным, и я стал внимательно следить, что он делал в Ставке. Однажды по случайной фразе Государя я наконец догадался о цели приезда ген<ерала> Олохова. Оказывается, что возник проект о назначении в<еликого> кн<язя> Михаила Александровича84 командиром гв<ардейского> корпуса, а ген<ерал> Олохов должен был быть его помощником. Одновременно с этим я также узнал, что меня отчислили по обвинению в неповиновении начальству. Так как это задело мою честь, то я решил представить в свое оправдание все документы по Красноставской операции85 и просить о назначении расследования. Я был у Алексеева, передал ему все документы, мою просьбу о расследовании и доложил подробно всю Красноставскую операцию. Из этого разговора я убедился, в чем и Алексеев мне сознался, что он был введен в заблуждение рапортом Леша и очень сожалеет о случившемся. Мой доклад был передан Государю, который вскоре принял меня в своем кабинете и сказал: “В ответ на вашу просьбу о назначении расследования я назначаю вас начальником гвардейского отряда, куда будут собраны все гвардейские части”. Я заметил Государю, что этот проект встретит большое несочувствие в штабах. На это Государь хлопнул кулаком по столу и сказал: “Это моя воля!” После этого мы перешли к примерной разработке проекта гвард<ейского> отряда, и я намекнул Государю, что возможно ли будет назначить в<еликого> кн<язя> Павла Алекс<андровича> командиром 1-го гв<ардейского> корпуса. По моему мнению, гвардией могут командовать или люди одной с ними среды, или выше, но не ниже, как это было с Лечицким86 и другими. Гвардия страдает от таких назначений. На это Государь мне ответил: “Я и сам об этом думал”. Я обещал найти для в<еликого> кн<язя> Павла Алекс<андровича> хорошего начальника штаба, и [тогда] можно быть спокойным. <…>
Как неузнаваем штаб теперь. Прежде были нервность, известный страх. Теперь все успокоилось. И ежели была бы паника, то Государь одним своим присутствием вносит такое спокойствие, столько уверенности, что паники быть уже не может. Он со всеми говорит, всех обласкает; для каждого у него есть доброе слово. Подбодрились все и уверовали в конечный успех больше прежнего.
На этом мы попрощались, и я уехал к себе в вагон. <…>
Примечания
1 Жданко Александр Ефимович — генерал-лейтенант по армейской пехоте (октябрь 1914), командующий 64-й пехотной дивизией (ноябрь 1914).
2 Пороховщиков Александр Сергеевич (1865—?) окончил Московский университет, Николаевскую академию Генерального штаба; службу начал в лейб-гвардии Семеновском полку; занимал должности командира роты, начальника штаба Отдельного корпуса пограничной стражи (1902—1905), командира 145-го пехотного Новочеркасского полка (1912), 335-го Анапского пехотного полка; с 1916 г. в распоряжении начальника Генерального штаба.
3 Радкевич Евгений Александрович — генерал от инфантерии, с начала первой мировой войны командир 3-го Сибирского армейского корпуса и группы войск, в 1915 г.— командующий 10-й армией.
4 Бржозовский Николай Александрович (1857—?) — генерал-лейтенант (август 1915), с 8 апреля 1915 г. комендант Осовецкой крепости; с 10 июня 1916 г.— командир 44-го армейского корпуса.
5 Трофимов Владимир Онуфриевич — генерал-лейтенант (1914), командир 3-го Сибирского армейского корпуса (1915—1916).
6 Булгаков Павел Ильич — генерал от артиллерии (декабрь 1914); командир 20-го артиллерийского армейского корпуса, отчислен от должности 12 марта 1915 г. за нахождение в плену.
7 Флуг Василий Егорович — генерал от инфантерии (1914), командир 2-го армейского корпуса (1915—1916).
8 Шокоров Владимир Николаевич (1868—?) — полковник (1908), начальник штаба 12-й пехотной дивизии. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба; занимал должности командира роты, батальона, штаб-офицера для поручений при штабе
16-го армейского корпуса. Участник русско-японской войны.
9 Имеется в виду Байов Константин Константинович — генерал-лейтенант (август 1915), командир 6-й пехотной дивизии (декабрь 1915).
10 Александр Петрович (Алек, 1844—1932) — герцог Ольденбургский, второй сын принца Петра Георгиевича Ольденбургского и принцессы Терезии Нассауской; генерал-адъютант свиты императора, генерал от инфантерии по гвардейской пехоте, сенатор, член Государственного совета (с 1896). В годы первой мировой войны — главноначальствующий санитарной и эвакуационной частью (1914—1916). С 1918 г. в эмиграции.
11 Драгомиров Михаил Иванович (1830—1905) — русский военный теоретик, генерал от инфантерии; в русско-турецкую войну (1877—1878) командовал дивизией; затем — начальник Николаевской академии Генерального штаба (1878—1879), командующий войсками Киевского военного округа; являлся последователем
А. В. Суворова в вопросах обучения и воспитания войск; в области военной педагогики и тактики придерживался прогрессивных взглядов, хотя несколько недооценивал новейшую военную технику.
12 Жоффр (Joffre) Жозеф Жак (1852—1931) — маршал Франции; в
1911—1914 гг.— начальник Генерального штаба; в первой мировой войне был главнокомандующим французской армией (1914—1916), добился победы в Марнском сражении (1914).
13 Ланглуа, Ипполит (1839—1912) — французский генерал, артиллерист, военный писатель; участник франко-прусской войны (1870—1871); принадлежал к числу выдающихся теоретиков скоростной артиллерии. Широкую известность получил его труд “Полевая артиллерия в связи с другими родами войск” (1892). В своих трудах выступал против создания полевой тяжелой артиллерии, выдвигал необходимость массированного артиллерийского огня во время наступления.
14 Коковцов Владимир Николаевич (1853—1943) — граф, окончил Александровский лицей, служил в Министерстве юстиции; был товарищем министра С. Ю. Витте, министром финансов (1904—1914); после убийства П. А. Столыпина с сентября 1911 г. по январь 1914 г.— председатель Совета министров, сторонник столыпинского курса; во время первой мировой войны — крупный банковский деятель; с ноября 1918 г. жил во Франции.
15 Плеве Павел Адамович (1850—1916) — генерал от кавалерии, окончил Николаевскую академию Генерального штаба, командовал войсками Московского военного округа; во время первой мировой войны — командующий 5-й и 12-й армиями, затем с декабря 1915 г.— командующий Северо-Западным фронтом; вскоре был уволен
с назначением в феврале 1916 г. членом Государственного совета.
16 Мясоедов Сергей Николаевич (1865—1915) окончил Московский кадетский корпус, служил в армии, затем решил поменять карьеру; с 1901 г.— начальник Вержболовского отделения Варшавского жандармского управления, жандармский полковник; в 1909—1912 гг.— в распоряжении военного министра; в 1915 г. обвинен
в шпионаже и казнен.
17 Романовский Александр Георгиевич, герцог Лейхтенбергский (1881—?) — полковник (1915), флигель-адъютант, командир 4-го Донского казачьего Г. Платова полка (1916); с начала первой мировой войны находился в действующей армии.
18 Бобринский Георгий Александрович (1862—?) — граф, генерал-адъютант, генерал-лейтенант (1910), до войны состоял в распоряжении военного министра, при первом занятии Галиции был назначен галицийским генерал-губернатором, затем был причислен к штабу главнокомандующего Юго-Западным фронтом.
19 Гучков Александр Иванович (1862—1936) — русский промышленник, лидер октябристов; депутат и с 1910 г. председатель Государственной Думы III созыва;
в 1915—1917 гг.— председатель Центрального военно-промышленного комитета;
в 1917 г.— военный и морской министр Временного правительства; после Октябрьской революции в эмиграции.
20 Столыпин Петр Аркадьевич (1862—1911) — русский государственный деятель, министр внутренних дел и председатель Совета министров (1906—1911), статс-секретарь, гофмейстер, член Государственного совета, известный реформатор; проводимый им курс реформ был направлен на скорейшее развитие капитализма в России; был убит во время террористического акта в Киеве в сентябре 1911 г.
21 Сергей Михайлович (Сергей, 1869—1918) — великий князь, пятый сын великого князя Михаила Николаевича и великой княгини Ольги Федоровны, внук императора Николая I и двоюродный дядя Николая II. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1889). Генерал от артиллерии (1914) по гвардейскому корпусу, генерал-адъютант свиты императора Николая II. С 1904 г.— инспектор, а с 1905 г.— генерал-инспектор артиллерии. В 1915—1917 гг.— полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном главнокомандующем. После прихода к власти большевиков был выслан из Петрограда в ссылку. Убит чекистами в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. под Алапаевском (на Урале) вместе с другими князьями Романовыми и великой княгиней Елизаветой Федоровной. Похоронен при Свято-Серафимовском храме в Пекине на русском кладбище.
22 Т. е. Сергей Михайлович.
23 Саландра (Salandra) Антонио (1853—1931) — премьер-министр Италии
(1914—1916); в 1914 г. правительство Саландры провозгласило нейтралитет Италии в первой мировой войне, в 1915 г. после дипломатического торга с воевавшими державами втянуло Италию в войну на стороне Антанты.
24 Палицын Федор Федорович — до 1914 г.— начальник Генерального штаба;
с начала войны находился на Юго-Западном фронте при генерале Иванове; после перевода великого князя Николая Николаевича на Кавказ состоял заведующим укреплениями Кавказского фронта. В ставке у Николая Николаевича и генерала Алексеева пользовался большим авторитетом.
25 Говорится про великого князя Николая Николаевича.
26 Мольтке (старший) Хельмут Карл (1800—1891) — граф (1870), германский фельдмаршал и военный теоретик; в 1858—1888 гг.— начальник Генерального штаба, фактически командующий в войнах с Данией, Австрией и Францией; проводил идеи неизбежности войны, внезапного нападения и молниеносного разгрома противника путем окружения; один из идеологов германского милитаризма.
27 Под названием Лодзинской операции имеются в виду бои с германскими войсками с 12—13 ноября до 5 декабря 1914 г. (у Влоцлавска), закончившиеся
взятием немцами Лодзи. Операция эта обнаружила крайнюю бесталанность русско-го командования (командующего 1-й армией генерала Ренненкампфа и главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Рузского). Совершенное непонимание ими боевой обстановки привело к тому, что армия Макензена, будучи окружена превосходящими силами русских и, по собственным признаниям немцев, находившаяся в критическом положении, не только смогла дважды выйти из окружившего ее русского “железного кольца”, уводя всех своих раненых и артиллерию, но и забрала десятки тысяч пленных, сотни орудий и пулеметов.
28 Автор говорит о времени балканских войн и о действиях русской дипломатии, связанных с образованием Балканского союза (1912—1913 гг.).
29 Т. е. флота.
30 Маклаков Николай Алексеевич (1871—1918) — действительный статский советник, камергер, в 1900-х годах — черниговский губернатор, министр внутренних дел (1912—1915), член Государственного совета (1915—1917).
31 Кривошеин Александр Васильевич (1857—1921) — начальник Переселенческого управления МВД (1902), товарищ главноуправляющего землеустройством и земледелием (1905—1906), товарищ министра финансов, заведующий Дворянским и Крестьянским земельными банками (1906—1908), главноуправляющий земледелием и землеустройством (1908—1915), статс-секретарь, гофмейстер Двора е. и. в., член Государственного совета (с 1906); после Октябрьской революции — один из организаторов белого движения; в 1920 г.— глава Правительства Юга России; эмигрировал из России.
32 Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866—1941) — русский писатель; его рома-ны проникнуты религиозно-мистическими идеями (трилогия “Христос и Антихрист”
и др.), известный поэт и критик; в 1920 г. эмигрировал, выступал с антисоветских позиций.
33 Сазонов Сергей Дмитриевич (1860—1927) — член Государственного совета (1913), помощник министра иностранных дел (с 1883 г.); в 1907 г.— посланник в Вашингтоне, с 1909 г.— товарищ министра иностранных дел и министр иностранных дел (1910—1916); с января 1917 г.— посол в Лондоне. В 1914—1916 гг. вел переговоры с Англией и Францией о сотрудничестве и условиях будущего мира. Сторонник захвата черноморских проливов: был в числе министров, считавших, что царское правительство должно опираться на Государственную Думу, высказывался за автономию Польши и против смены великого князя Николая Николаевича на посту Верховного главнокомандующего. После Февральской революции — посол Временного правительства в Лондоне. В 1918—1919 гг.— член белогвардейских правительств Деникина и Колчака, был их представителем во Франции: участник “Русского политического совещания” в Париже. Продолжал антисоветскую деятельность и после окончания гражданской войны. Похоронен на русском кладбище в Ницце. Автор воспоминаний (Париж—Берлин, 1927).
34 Ирманов Владимир Александрович — генерал-лейтенант, участник первой мировой войны; выдвигался главнокомандующим А. Н. Куропаткиным в марте 1916 г. на командование 6-й армией Северного фронта, но его кандидатура была отклонена Николаем II.
35 Георгий Михайлович (Георгий, 1863—1919) — великий князь, внук императора Николая I, третий сын великого князя Михаила Николаевича и великой княгини Ольги Федоровны, двоюродный дядя императора Николая II; генерал-адъютант (1909) свиты императора Николая II, генерал от инфантерии, генерал-лейтенант, состоял при Ставке Верховного главнокомандующего, ездил с особой миссией в Японию (1915—1916); управляющий Русским музеем императора Александра III, нумизмат; почетный член Императорского географического общества. Расстрелян 27 января 1919 г. в Петропавловской крепости.
36 Барк Петр Львович (1869—1937) занимал пост управляющего с 30 января и министра финансов с 6 мая 1914 г. по март 1917 г.; одновременно — главноначальник над отдельным корпусом пограничной стражи; отличался умением по ведению переговоров с союзными правительствами на предмет получения займов для нужд войны. Был противником смещения великого князя Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего. После революции в эмиграции; был финансовым экспертом в Великобритании.
37 Ностиц Магдалена Павловна, урожденная Ботон (американка по рождению) — супруга графа Григория Ивановича Ностица, генерал-майора свиты императора Николая II; была заподозрена ставкой в “шпионаже”.
38 Эверт Алексей Ермолаевич (1857—?) окончил Александровское военное училище, Николаевскую академию Генерального штаба; с назначением генерала М. В. Алексеева начальником штаба Верховного главнокомандующего в августе 1915 г. назначен командующим армиями Западного фронта и оставался на этом посту до Февральской революции, когда был смещен; имел звания генерал-майор (1900), генерал-лейтенант (1905), генерал (1911); награжден орденами Св. Анны, Св. Станислава, Золотого Орла, Св. Владимира.
39 Вероятно, С. Д. Сазонов.
40 Юзефович Яков Давидович (1872—?) — генерал-майор, штаб-офицер для поручений при штабе Варшавского военного округа, начальник отдела по устройству и службе войск Главного управления Генерального штаба (1905—1915). В августе 1915 г.— начальник штаба у главнокомандующего Западным фронтом генерала А. Е. Эверта, затем начальник штаба Дикой дивизии и 2-го кавалерийского корпуса под командованием великого князя Михаила Александровича на Юго-Западном фронте. В 1917 г.— генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего.
41 Джунковский Владимир Федорович (1865—1938) — генерал-майор свиты е. и. в., московский губернатор в 1905—1913 гг., товарищ министра внутренних дел и командир корпуса жандармов, был уволен от должности вследствие доклада о Распутине, сделанного им Николаю. Увольнению Джунковского предшествовала энергичная кампания, ведшаяся против него Распутиным через императрицу Александру Федоровну; с 1915 г. командовал бригадой 8-й Сибирской стрелковой дивизии, а затем дивизией. После Октябрьской революции перешел на сторону советской власти, работал в различных советских органах, в частности в ОГПУ; участвовал в разработке паспортной системы в СССР. Репрессирован органами НКВД.
42 Имеется в виду немецкий погром, прошедший в Москве с 26 по 29 мая 1915 г. “Неблаговидные поступки” Распутина, о которых пишет далее автор, заключались в том, что Распутин в московском ресторане “Яр” в мае 1915 г. устроил пьяный дебош, высказывая в адрес властей угрозы, сопровождаемые нецензурными выражениями и иными действиями, оскорбляющими общественную нравственность.
43 Елизавета Федоровна (Элла, 1864—1918) — великая княгиня, с 1884 г. супруга великого князя Сергея Александровича, урожденная принцесса Елизавета-Александра-Луиза Гессен-Дармштадтская, дочь великого герцога Людвига IV; в 1891 г. приняла православие. Старшая сестра императрицы Александры Федоровны. Отличалась глубокой религиозностью, была учредителем и попечителем благотворительных организаций и комитетов сначала в Санкт-Петербурге, а затем в Москве, куда в 1891 г. был направлен ее муж. Во время русско-японской войны 1904—1905 гг. на свои средства оборудовала несколько санитарных поездов, ежедневно посещала госпитали, заботилась о вдовах и сиротах погибших в боях воинов. Основательница и настоятельница Марфо-Марьинской обители милосердия в Москве (1908), включавшей больницу, амбулаторию, аптеку, приют для девочек, библиотеку, домовый храм. Отрицательно относилась к Г. Е. Распутину, что вносило некоторую холодность во взаимоотношения ее с младшей сестрой — императрицей Александрой Федоровной. В апреле 1918 г. по распоряжению ВЧК была арестована и выслана сначала в Пермь, а затем в Екатеринбург. В ночь с 17 на 18 июля (через сутки после расстрела царской семьи) она вместе с великим князем Сергеем Михайловичем, князьями Иоанном, Константином и Игорем Константиновичами Романовыми, князем В. П. Полей и их приближенными была сброшена чекистами в шахту под Алапаевском и погибла мученической смертью. Канонизирована Архиерейским Собором Русской Православной церкви в апреле 1992 г. Ее мощи находятся в храме равноапостольной Марии Магдалины у подножия Елеонской горы в Иерусалиме. 17 августа 1990 г. на территории Марфо-Марьинской обители в Москве был установлен памятник (скульптор В. М. Клыков) великой княгине Елизавете Федоровне.
44 Имеется в виду Аликс (императрица Александра Федоровна).
45 Имеется в виду Ники (Николай II).
46 Ксения Александровна (1875—1960) — великая княгиня, дочь императора Александра III, сестра императора Николая II; с 1894 г. супруга великого князя Александра Михайловича. После Февральской революции со своей семьей и матерью на положении ссыльных проживала в имении Ай-Тодор в Крыму. Поддерживала переписку с царской семьей. 11 апреля 1919 г. на борту английского броненосца “Мальборо” эмигрировала из России. Некоторое время жила вместе с матерью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной, в Копенгагене (Дания), а затем с семьей переехала во Францию и окончательно обосновалась в пригородном домике под Лондоном, который был предоставлен им королевской семьей. Она поддерживала связь с матерью и сестрой Ольгой Александровной, изредка приезжая в Данию. Умерла в Лондоне.
47 Имеется в виду дворцовый комендант В. Н. Воейков, занимавшийся изготовлением и продажей минеральной воды, носившей такое название.
48 Павел I (1754—1801) — российский император с 1796 г., сын Петра III и Екатерины II; ввел в государстве полицейский режим, в армии — прусские порядки; ограничил дворянские привилегии; выступал против революционной Франции, но в 1800 г. заключил союз с Бонапартом. Убит заговорщиками из ближайшего окружения.
49 Пфуль Карл-Людвиг-Август (Pfuel, 1757—1826) — генерал, служил в прусском генеральном штабе, после сражения при Йене перешел на службу в Россию, где ему присвоен чин генерал-майора; обладая теоретическими познаниями, приобрел доверие императора Александра I, поручившего ему составить план военных действий в 1812 г. Впоследствии, когда основная идея Пфуля “действовать на сообщения Наполеона” способствовала благоприятному окончанию войны, Александр I произвел Пфуля в генерал-лейтенанты и назначил посланником в Гаагу.
50 Адлерберг Александр Владимирович (1818—1888) — русский государственный деятель; в 1870—1881 гг.— министр императорского двора и уделов; личный друг императора Александра II.
51 Мария Александровна (1824—1880) — императрица, великая княгиня; с 1841 г.— супруга императора Александра II, урожденная принцесса Максимилиана-Вингельмина-Августа-София-Мария Гессен-Дармштадтская, дочь великого герцога Людвига II Гессен-Дармштадтскoго, бабка императора Николая II. В браке с Александром II родила восьмерых детей. Принимала большое участие в организации женского образования, содействовала открытию женских учебных заведений (гимназий). По ее инициативе были организованы женские епархиальные училища, общество Красного Креста и ряд благотворительных обществ.
52 Речь идет о смене Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и вступлении в эту должность императора Николая II.
53 “Черногорки” — это великие княгини Анастасия и Милица Николаевны; первая — жена великого князя Николая Николаевича, вторая — его брата, великого князя Петра Николаевича; “черногорок” Александра Федоровна подозревала во всех кознях против нее самой и Николая II.
54 Горемыкин Иван Логгинович (1839—1917) — ученый-правовед, действительный тайный советник, статс-секретарь, сенатор, член Государственного совета (1899), министр внутренних дел (1895—1899), после длительной отставки — председатель Совета министров (апрель—июль 1906; январь 1914 — январь 1916), инициатор роспуска I Государственной Думы; противник IV Государственной Думы и “Прогрессивного блока”; после Февральской революции был арестован Временным правительством; после освобождения летом 1917 г. уехал в свое имение под Сочи, где и был убит при его разгроме в декабре 1917 г.
55 Бьюкенен Джордж Уильям (1854—1924) — английский дипломат, посол в России в 1910—1918 гг. В годы первой мировой войны был связан с кадетами и октябристами, поддерживал Временное правительство, один из организаторов антисоветских заговоров.
56 Грей Эдвард — английский статс-секретарь по иностранным делам с 1905 по 1916 г.
57 Николай Георгиевич — королевич греческий, сын греческого короля Георга I и великой княгини Ольги Константиновны; был женат на великой княжне Елене Владимировне, сестре автора дневника.
58 Пален фон-дер Константин Константинович (1862—?) — граф, гофмейстер, сенатор (1906), лишен придворного звания в 1916 г.
59 Фердинанд I Кобургский (1861—1948) — с 1887 г. — князь, в 1908—1918 гг. — царь Болгарии, из немецкого княжеского рода; основатель династии Кобургов; он усилил германское влияние в Болгарии, вовлек Болгарию в первую мировую войну; в обстановке революционного подъема в стране вынужден был отречься от престола.
60 Андраши (Andra─ssy) Дьюла Старший (1823—1890) — граф, участник революции 1848—1849 гг. в Венгрии, председатель Совета министров Венгрии (1867—1871); содействовал заключению австро-германского договора 1879 г.
61 Хвостов Алексей Николаевич (1872—1918) назначен министром внутренних дел 27 сентября 1915 г. по рекомендации авантюриста князя Андронникова и с согласия Распутина; пробыл на этом посту до 1916 г.; представитель фракции правых в IV Государственной Думе; после Октябрьской революции осужден органами ВЧК.
62 Имеется в виду Г. Е. Распутин.
63 Варнава (в миру Василий Александрович Накропин, 1861—1921) — архиепископ Тобольский и Сибирский; родом из крестьян Олонецкой губернии; в 1897 г. в Клименецком монастыре постригся в монахи; с 1911 г. — епископ Каргопольский; сблизился с великим князем Константином Константиновичем и его семьей; 10 июня 1915 г. самовольно, без определения Синода, но с ведома Николая II прославил мощи Иоанна Тобольского. Обер-прокурор Синода А. Д. Самарин настаивал на увольнении Варнавы, но последний был оставлен по настоянию Распутина в Тобольске и 5 октября 1916 г. возведен в сан архиепископа.
64 Владимир (в миру Василий Никанорович Богоявленский, 1848—1918) — митрополит; сын священника, духовный писатель и проповедник; с 23 ноября 1912 г. — митрополит Петербургский и Ладожский, первенствующий член Синода; с 23 ноября 1915 г.— митрополит Киевский; убежденный противник Распутина.
65 Самарин Александр Дмитриевич (1869—?) — богородский уездный предводитель дворянства (1899—1908), московский губернский предводитель дворянства (1909—1912), егермейстер двора е. и. в., член Государственного совета, обер-прокурор Св. Синода (5 июля — 26 сент. 1915 г.).
66 Осмоловский Алексей Викторович — чиновник особых поручений Министерства земледелия.
67 Витте Сергей Юльевич (1849—1915) — граф, министр путей сообщения, министр финансов (1902—1903), председатель Комитета министров, Совета министров (1903—1906); автор Манифеста 17 октября 1905 г.; проводил политику привлечения буржуазии к сотрудничеству с царским правительством.
68 Павел Александрович (дядя Павел, 1860—1919) — великий князь, младший, шестой сын императора Александра II, дядя Николая II. Командовал лейб-гвардии гусарским полком, а затем лейб-гвардии конным полком (1890—1896), командир гвардейского корпуса (1898—1902), генерал-адъютант свиты императора Николая II (1897), генерал от кавалерии (1913). Являлся почетным председателем Русского общества охраны народного здоровья и покровителем коннозаводских учреждений в России. В связи с самовольным морганатическим браком с О. В. Пистолькорс вынужден был жить за границей. Он был уволен со всех должностей, лишен званий, над его детьми от первого брака взята опека императором. Однако перед первой мировой войной с разрешения царя вернулся с семьей в Россию, находился на фронте. 28 мая 1916 г. был назначен командиром 1-го гвардейского корпуса, позже — генерал-инспектором гвардейских частей. За боевые заслуги в 1916 г. отмечен орденом Св. Георгия 4-й ст. После революции вел частную жизнь. Летом 1918 г. Павел Александрович и другие великие князья были посажены в казематы Петропавловской крепости в Петрограде, где 14/27 января 1919 г. расстреляны. Его сын князь В. П. Полей (унаследовавший фамилию и титул матери) был убит чекистами с другими членами семьи Романовых в ночь с 17 на 18 июля 1919 г. под Алапаевском на Урале.
69 Автор немного ошибается в сроке: великому князю Николаю Николаевичу было предоставлено на отдых и сборы в Першине не 5, а 10 дней, но пробыл он там действительно больше трех недель. Эта медлительность чрезвычайно раздражала Николая II, а в особенности императрицу.
70 10 сентября 1915 г. Александра Федоровна в письме к мужу жаловалась: “М[илица] и С[тана] распространяют в Киеве всякие ужасы про меня, что меня собираются запереть в монастырь”.
71 Самарин и Поливанов были назначены накануне созыва Государственной Думы в июле 1915 г. в качестве уступки “общественному мнению”. Александра Федоровна
и Распутин с самого начала отнеслись к этим назначениям, сделанным без их ведома, резко отрицательно и в результате настояли на том, что оба эти лица были вскоре уволены.
72 Борис III (1894—1943) — болгарский царь (1918—1943), содействовал фашистскому перевороту в Болгарии в 1923 г.; проводил прогерманскую внешнюю политику.
73 Волконский Владимир Михайлович (Володя) — князь, действительный статский советник в должности егермейстера высочайшего двора, товарищ министра внутренних дел (при министрах А. Н. Хвостове, Б. В. Штюрмере и А. Д. Протопопове), товарищ председателя III Государственной Думы, депутат IV Государственной Думы от Тамбовской губернии.
74 Катенин Александр Андреевич состоял в звании камергера, начальник Главного управления по делам печати, член совета Государственного дворянского земельного банка.
75 Елизавета Маврикиевна (Мавра, 1865—1927) — великая княгиня, урожденная принцесса Элизабета-Августа Саксен-Альтенбургская, герцогиня Саксонская. С 15 апреля 1884 г.— жена великого князя Константина Константиновича, в православие не перешла. В 1918 г. вместе с внуками покинула Россию. В эмиграции проживала в Швеции, Бельгии; скончалась в Германии и похоронена в Альтенбурге.
76 Константин Константинович (1858—1915) — великий князь, внук императора Николая I, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, генерал-инспектор военно-учебных заведений; почетный президент Академии наук (1899), литератор (поэт К. Р.).
77 Иоанн Константинович (Иоанчик, 1886—1918) — князь императорской крови, старший сын великого князя Константина Константиновича и великой княгини Елизаветы Маврикиевны, правнук императора Николая I. Флигель-адъютант свиты императора Николая II, штабс-ротмистр лейб-гвардии конного полка. После Февральской революции в отставке; в начале 1918 г. выслан в ссылку на Урал. Убит чекистами в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. под Алапаевском на Урале.
78 Гавриил Константинович (1887—1955) — князь императорской крови. Второй сын великого князя Константина Константиновича и великой княгини Елизаветы Маврикиевны, правнук императора Николая I. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1907) и Императорский Александровский лицей (1913), служил в Гвардейской кавалерийской дивизии, затем указом императора был назначен корнетом в лейб-гвардии гусарский полк. Участник первой мировой войны, получил несколько наград за храбрость. Флигель-адъютант свиты императора, полковник. Временным правительством отправлен в отставку. После Октябрьской революции с лета 1918 г. находился в тюремном заключении в Петропавловской крепости, благодаря вмешательству писателя Максима Горького освобожден по состоянию здоровья и эмигрировал. В 1939 г. великим князем Владимиром Кирилловичем возведен в великокняжеское достоинство. Скончался 28 февраля 1955 г. в Париже.
79 Константин Константинович (Костя) — князь императорской крови, сын великого князя Константина Константиновича; флигель-адъютант, штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка.
80 Надежда Петровна (1898—1988) — княжна императорской крови, вторая дочь великого князя Петра Николаевича и великой княгини Милицы Николаевны, правнучка императора Николая I. Невеста князя Олега Константиновича, который в 1914 г. погиб на фронте. 10 апреля 1917 г. вышла замуж в Крыму за князя Николая Владимировича Орлова и через год родила дочь Ирину (1918—1988); позднее родилась дочь Ксения (1921—1963). В 1940 г. брак распался. В эмиграции жила во Франции.
81 Ольга Константиновна (тетя Ольга, 1851—1926) — королева эллинов, урожденная великая княжна, внучка императора Николая I, старшая дочь великого князя Константина Николаевича и великой княгини Александры Иосифовны, двоюродная тетя императора Николая II, старшая сестра великого князя Константина Константиновича. С 1867 г. замужем за греческим королем Георгом I Глюксбургом, братом императрицы Марии Федоровны. Занималась благотворительностью, во время первой мировой войны на свои средства устроила и опекала лазарет в Павловске.
82 Великий князь Дмитрий Константинович, брат великой княгини Ольги Константиновны и великого князя Константина Константиновича.
83 Вероятно, речь идет о Владимире Михайловиче Энгельгарте, полковнике (1908), до первой мировой войны состоявшем в военно-учебном ведомстве, который был направлен генералом В. М. Безобразовым в Ставку с докладом.
84 Михаил Александрович (Миша, 1876—1918) — великий князь, младший сын императора Александра III, брат Николая II; в 1899—1904 гг. — цесаревич, наследник престола. Окончил Михайловское артиллерийское училище. Генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал-адъютант свиты императора, член Государственного Совета. Против воли императора 15 октября 1911 г. заключил в Вене морганатический брак с Н. С. Вульферт (урожденная Шереметевская, в первом браке за С. И. Мамонтовым, во втором — за В. В. Вульфертом), которой позднее, в 1916 г., был дарован титул графини Брасовой (1880—1952), от первого брака имевшей дочь Наталью. Некоторое время вынужден был с семьей проживать за границей, так как Николай II запретил ему въезд в Россию, уволил с занимаемых должностей и подписал указ о передаче в опеку его имущества. Благодаря вмешательству матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, братья помирились. С началом первой мировой войны ему дозволено было вернуться в Россию. Командовал в Галиции Кавказской кавалерийской (“дикой”) туземной дивизией, позднее 2-м кавалерийским корпусом, награжден в 1915 г. за храбрость на фронте орденом Св. Георгия 4-й ст.; назначен генерал-инспектором кавалерии. Подвергался аресту Временного правительства в дни корниловского мятежа, а также во время Октябрьской революции. Проживал в Гатчине как частное лицо, не принимая участия в политике. В конце 1917 г. ходатайствовал перед Совнаркомом о сложении титула и принятии фамилии своей жены, но эта просьба так и не была исполнена. По постановлению Совнаркома в марте 1918 г. был выслан в Пермь. В ночь с 12 на 13 июня 1918 г. был похищен чекистами и тайно убит под Пермью.
85 Под названием “Красноставской операции” имеются в виду бои 3-й армии с 6-го по 17 июля 1915 г., закончившиеся отходом по направлению к Бресту. Командир гвардейского корпуса, входившего в состав 3-й армии, генерал-адъютант Безобразов был против отхода гвардии с красноставских позиций,— они понесли большие потери, и на этой почве у него произошли крупные недоразумения с генералом Лешем, командующим армией, который настаивал на отходе, согласно директивам, данным ему главнокомандующим фронтом генералом Алексеевым. В результате гвардия жестоко пострадала, а генерал Безобразов по требованию Алексеева был отстранен от командования корпусом.
86 Лечицкий Платон Алексеевич (1856—1920) — генерал от инфантерии; командир полка во время русско-японской войны (1904—1905); командующий войсками Приамурского военного округа, войсковой наказной атаман Амурского и Уссурийского казачьих войск. В начале первой мировой войны командовал группой войск, направленных на помощь 4-й армии у Красника. Затем командующий 9-й армией. Во время наступления генерала А. А. Брусилова летом 1916 г. армия Лечицкого одержала победу, разбив австро-венгерскую армию и оттеснив ее до Карпатских перевалов. После Февральской революции в связи с демократизацией армии он вышел в отставку. После Октябрьской революции служил в Красной Армии в Петроградском военном округе. Арестован и умер в тюрьме.
Подготовка текста, публикация и примечания
кандидата исторических наук В. М. ХРУСТАЛЕВА
и В. М. ОСИНА
∙