Несколько вопросов Бахыту Кенжееву
Послесловие
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1998
Послесловие
Несколько вопросов Бахыту КЕНЖЕЕВУ
— Роман “Золото гоблинов” — заключительная часть трилогии. “Иван Безуглов” и “Портрет художника в юности” были опубликованы в разные годы, и, естественно, среди многочисленных ваших читателей окажутся и те, для кого знакомство с трилогией начнется с конца. Здесь герои, застигнутые временем перемен, напоминают собственные тени, пытаясь прижиться в новых условиях. Кто узнал и успел полюбить их ранее, еще “горящих свободой”, с сердцами, “живыми для чести”, останутся им преданы, другие же вполне смогут повторить вслед за русским канадцем Анри Чередниченко: “…если бы не рассказы АТ о его (имярека) молодости, он бы вряд ли меня заинтересовал…” Метаморфозы, происшедшие с героями,— это произвол случая или проявившаяся наконец правда? Был ли вкус плодов заложен еще в прекрасных цветах?
— Жалко, что части романа оказались разбросанными во времени, и, должен признаться, крайне хотелось бы увидеть их под одной обложкой — как-никак семь лет трудов, к тому же все три части очень разные. Особых метаморфоз с героями, я думаю, не происходит, просто внешние обстоятельства как бы заставляют проявляться то, что уже было заложено в их натуре. Может быть, весь роман — о недопустимости измены самому себе. А может быть, и о том, что судить никого не следует. В конце концов главный мой герой платит за свои заблуждения — попытку примирить Бога и мамону — жизнью. Да и “мытари и блудницы”, как нам известно, постоянная компания Иисуса.
— В “Золоте гоблинов” бывшие оппоненты — комсомольские активисты, службисты и вольнодумцы-поэты — трудятся бок о бок. Старые противоречия будто бы стерлись, и оказалось, что подспудно все стремились к одному и тому же, получили то, чего действительно хотели (как это случилось однажды с одним из героев Стругацких—Тарковского). Ваш роман — не приговор ли целому поколению?
— Ну кто я такой, чтобы выносить приговоры, да еще и целому поколению, да еще вдобавок и своему собственному? Мне самому, старому семидесятнику, конечно же, обидно, что с грохотом рухнул миф об особой российской духовности, что мужики вместо Искандера и Пелевина несут с базара Маринину (хотя она-то как раз много лучше остальных своих коллег по занимательному цеху) и Тома Клэнси глупого; что доступ к материальным ценностям опьянил мою страну куда больше, чем страны Запада. Но плетью обуха не перешибешь. А может быть, проблема и шире. Может быть, глобальная переоценка национальных ценностей — это запоздалый, но тем более внушительный и неизбежный удар по укоренившейся за время советской власти благодушной вере в то, что человек изначально хорош. Увы, увы, в общем-то он плох, к сожалению. Вот уж две тысячи лет идет работа по воспитанию нового, христианского человека, а где же ее плоды? Все как было. “Мы равнодушны, мы коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы. Гнездятся клубом в нас пороки. Ты можешь, ближнего любя, давать нам смелые уроки, а мы послушаем тебя…” Все правда, кроме последней фразы — и слушать-то, в общем, не хотят. Чехи и поляки, между прочим, нас в смысле самосознания нации обскакали. Там Валенса был семь лет президентом, Гавел. А у нас Сахарова затравили, Александра Исаевича засмеяли, а Белле Ахатовне дали орден за “Заслуги перед Отечеством” третьей степени… Эх…
— Российский аэд гибнет — на манер древних пророков — в центре Москвы в конце второго тысячелетия. Как бы пародийно ни выглядело героическое действо с неуместным исполнением элона “К радости”, смерть одна восприняла певца всерьез, узаконила его смешную судьбу. Читая, невольно задумываешься: неужели в России удел настоящих поэтов всегда будет трагичным независимо от правящей идеологии и общественного строя?
— “Я не шоколадный,— говаривал Пушкин трехлетнему ребенку приятелей,— я кожаный”. Давно, давно уже понятно, что любой поэт-художник-литератор тоже не из эфирной материи сделан. Он самый обыкновенный человек (помните, как Бродский то и дело жаловался на плохое состояние своих зубов, напоминавших развалины?), разве что с повышенной чувствительностью да еще с умением выражать ее словами. (Казанова был дивным поэтом, хотя вряд ли написал хоть строчку серьезных стихов. Отсидел в тюряге, кончил дни в безвестности, мрачным библиотекарем. Тютчева с дипломатической службы не за стихи выгнали.) И еще поэт — это, наверное, человек, не способный решить вопрос о вере и искуплении ни в одну из сторон. И всегда несогласный с толпой. Проходят поколения, и вдруг выясняется: “эпоха Пушкина”, “эпоха Блока”, “эпоха Мандельштама”. Но при жизни толпа оставляет за собой полное право показать возомнившему о себе его место, а в крайнем случае и пришить. А он в среднем парнишка неглупый, он понимает, что ну не любят его. Девушки, может, и любят, а общество в целом — фигушки. (Денег, например, не платят, или не печатают, или в тюрьму сажают, или травят, или все это вместе.) Откуда же тут взяться благополучию! Тут-то и возникает разность потенциалов, заставляющая его лихорадочно подыскивать рифмы и созвучия, создавать прекрасное “из тяжести недоброй”. Ситуация безвыходная, но и плодотворная. И, конечно, не только в России.
— История литературы знает немало примеров, когда в писателе уживались поэт и прозаик, но это соседство всегда мучительно, превращает душу в подобие коммуналки. Читатель уже привык к тому, что прозаик Кенжеев и поэт Кенжеев — один автор, но все же как им живется сегодня?
— Живется нормально. Правда, прозу мою ругают гораздо чаще, чем стихи, и даже в упрек ставят: зачем, дескать, ты свои романчики пишешь? По мне, так эти два искусства совсем различны и сходство между ними ложное, кажущееся. Хороший столяр вовсе не обязательно хороший плотник, и, наоборот, хотя оба работают с деревом. В прозе, какой бы модернистской она ни была, все же есть элемент проповеди, хотя бы потому, что читатель примеривает на себя судьбы героев. А поэзия — вроде музыки, чистая исповедь. Потому “Спекторский” Пастернака — проза, а Саша Соколов и Веничка Ерофеев — поэзия. Впрочем, при всех былых амбициях я так и не стал литературоведом и, видимо, увлекаюсь. Куда отнести Набокова? А Бунина-поэта? Пусть профессионалы меня поправят. Повторюсь: однако разное это ремесло.
∙