Кирилл КОБРИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1998
Кирилл КОБРИН
Немцы и русские на слиянии двух рек С одной стороны Обломовка, с другой —
княжеский замок, с широким раздольем
барской жизни, встретились с немецким
элементом…
Гончаров. “Обломов”Завоеватели имеют слабость к живописным местам. В сырых лесах, в унылой степи, на ничем не примечательном холмике, поросшем жухлой травкой,— в таком затертом пейзажике колонизатор если и задержится, то только подтянуть подпругу, погреться у костра, перевязать рану, допросить аборигена. Иное дело — остров на середине реки: там он возведет Лютецию,— или торчащая неведомо зачем скала — там вырастет Эдинбург, или слияние двух широких и полноводных рек, стрелка, над которой нависает несколько охряных утесов,— там он, суздальский князь Юрий Всеволодович, колонизатор и завоеватель, прикажет основать Нижний Новгород. Форпост русских в неславянских землях Понизовья, Нижний Новгород сполна вкусил жизни дальнего гарнизона, окруженного неявным, неотчетливым миром местного населения; так же жили в разные времена Буэнос-Айрес и Нью-Йорк, Честер и Майнц. Рейн некогда был границей, отделявшей Империю от варваров; Волга у Нижнего Новгорода в начале ХVI века стала границей, отделяющей наихристианнейший Третий Рим от басурман. Это обстоятельство не ускользнуло от столь опытного путешественника, как маркиз Астольф де Кюстин. Вечером 22 августа 1839 года измученный битвой с “пруссаками” (которых он по своей лингвистической глухоте именовал “персиками”) путешественник записал: “Эта земля сложена из речных наносов в той самой точке, где сливаются два потока, то есть одною своею стороною она служит берегом Оке, а другою — Волге; то же относится и к нижегородскому утесу на правом берегу Оки. Два эти берега соединены понтонным мостом, ведущим из города на ярмарку; он показался мне таким же длинным, как мост через Рейн на Майнц”. Заметим, что к тому времени, когда скандальный маркиз эдаким Чичиковым колесил в легкой своей бричке по России, Майнц из приграничной фортеции давно превратился в уютнейший и центральнейший уголок безмятежной Европы; а вот Нижний Новгород так и остался на краю, только граница эта была уже не военной, а культурной и экономической. Здесь, на нижегородской ярмарке, сходились Азия с Европой, чай из Кяхты и шелк из Лиона. Безмятежность Майнца и пестрая суета Нижнего сподвигла Кюстина на несколько абзацев неискренней пацифистской риторики, построенной на противопоставлении мирной Германии и агрессивной России: “Что бы значила сейчас Германия, господствуй повсюду устарелые понятия завоевательной политики? А между тем, несмотря на свою раздробленность, на материальную слабость составляющих ее мелких государств, Германия ныне, благодаря своим поэтам, мыслителям, ученым, благодаря разнообразию в государственном строе ее частей, где есть и князья, и республики, соперничающие не в могуществе, но в просвещенности, в высоте чувств, в проницательности ума,— по уровню цивилизации стоит никак не ниже самых передовых стран мира”. Думаю, мы простим легкомысленному маркизу не только уже помянутую лингвистическую глухоту, не только галльское шовинистическое безвкусие (Германия, видите ли, “никак не ниже самых передовых стран мира”, то есть возлюбленной Франции!), но и футурологическую слепоту: через тридцать два года после того, как Кюстин воспел миролюбивых германских князьков, оные князьки съехались в оккупированный их войсками Версаль и объявили о создании Германской империи. А двадцатый век лучше вообще не поминать…
Но интересны сейчас не историософские и геополитические просчеты одного из блаженных периодов европейской истории. Я бы с удовольствием задал парящему ныне среди ангелов Кюстину вопросы иного свойства: “А почему тогда эти немцы тысячами ехали из благополучного и изобильного фатерланда в полуварварскую и непредсказуемую Россию? Где здесь логика? И, наконец, кто вас лечил в Нижнем Новгороде от лихорадки?” “Доктор был учен и опытен; он несколько лет провел в Париже, а перед тем получил основательное образование в Германии”,— ответит маркиз фразой из своей “России в 1839 году”. (Заметим в скобках, что для патриотичного автора “несколько лет в Париже” в профессиональной характеристике доктора предшествуют “основательному образованию в Германии”.) Итак, немцы в Нижнем Новгороде были, они не могли не быть в этом космополитичном центре, в городе-привратнике у ворот из тогдашней Европы в тогдашнюю Азию; приехали они сюда искать счастья, точнее, заработка; и один из этих немцев, лекарь нижегородского генерал-губернатора Бутурлина, пользовал (как в те годы выражались) захворавшего путешественника.
В то время как глубокомысленные и порывистые немецкие поэты (вкупе с многотомными немецкими философами) еще не начинали лечить дворянские и разночинные русские души, русские тела самых разнообразных сословий уже лечились немецкими лекарями и аптекарями. Особенно последними. До венценосной немки Екатерины II аптеки в Российской империи заводились только в столицах; человеколюбивая государыня повелела Медицинской коллегии “умножить число аптек в Москве и заводить таковые в других городах”. Среди “других” был и Нижний Новгород. В немецких газетах, начиная с 1772 года, ежегодно публиковались объявления, зазывающие аптекарей в далекую хлебосольную провинцию; восемь лет спустя пруссак Георг Христиан Людвиг Эвениус изъявил желание переселиться в Россию. Согласно правилам, “гезеля” Эвениуса проэкзаменовали в Петербургской Медицинской коллегии, а затем направили поднимать аптечное дело в Нижний Новгород.
Эвениус не был ни первым западноевропейцем, ни первым немцем в Нижнем. “Немцами”, кстати говоря, долгое время именовали всех иноземцев, приехавших из Европы. В 1762-м и 1763-м годах Екатерина II издала манифесты с призывом для поселения в России иностранцев. Им были обещаны покровительство законов, религиозная свобода и податные льготы; после этих манифестов в Россию хлынул поток переселенцев, особенно много было немецких колонистов, поселившихся под Саратовом. Но не под Нижним Новгородом. И все-таки Нижний имел насчет немцев хронологическое первенство: они начали селиться здесь лет за двести шестьдесят до знаменитых екатерининских манифестов. Это были пленники бесконечных войн московских князей с Литвой, их присылали в “понизовые города” целыми партиями и обязывали гарнизонной службой. Ссыльных пленных стало особенно много во время Ливонской войны, достаточно вспомнить полсотни горожан немецкого Дерпта (он же русский Юрьев, он же структурно-семиотический эстонский Тарту), высланных в Нижний Новгород за гипотетические контакты с бывшим магистром Ливонского ордена. Немцы устроились в русском городе по-бюргерски обстоятельно: привезли с собой мебель, лошадей, прислугу; им даже разрешили полную свободу передвижений, занятий и вероисповедания: кажется, так грозный царь Иван ни с кем не либеральничал. А при царях Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове в Нижний к своим бывшим прихожанам приезжал даже дерптский пастор. А вот что свидетельствует документ — “Писцовая книга” Нижнего Новгорода 1621—1622 годов: “Благовещенского монастыря на монастырской земле, у старого острога, вверх по берегу Оки слободка, а живут немцы”. Можно подумать: мол, какие там немцы, просто иностранцы, так нет — приведены фамилии самые что ни на есть немецкие: Шварт, Тритер, Вишерь, Барнарь, Гаткин, Косман, Флит. Остается только вернуть им родную тевтонскую фонетику. Другая запись — другая слобода: “…за старым откосом от ц. Святых апостол Петра и Павла, по берегу Волги реки к Печерскому монастырю слободка нижегородских немцев и литвы”. Вот кто обитал в этой слободке: Даниил, Матвей и Михаил Флюверки, Христофор Стрик, “франчюженин” Карл, Адам Борейца, Индрик Мелярь, Крашевский, Ловецкий, Ляховский… Где жили, там и упокаивались: “…а за старым острогом от устья Святого ручья вверх по бечеве немецкое кладбище”. Основным занятием нижегородских немцев было тончайшее ремесло возгонки спирта, респектабельное пивоварение и совсем не респектабельное ростовщичество. Памятуя о широко разрекламированных особенностях русского национального характера, можно предположить, что все эти профессии были вполне прибыльными.
Как прибыльным, наверное, было и ремесло Эвениуса. Иначе бы “Егор Крестьянович” (так прозвали Георга Христиана нижегородцы) не прожил бы в городе более пятидесяти лет. Но аптекарское дело — не только одно из самых прибыльных, оно — одно из самых тонких, посложнее даже винокурения, особенно тогда, в ХVIII веке. Во-первых, нужно было построить довольно большой дом и обставить его. Аптека Егора Крестьяновича на Варварской улице славилась иллюминацией: на подоконниках ее лежали большие стеклянные шары-сосуды, наполненные цветными жидкостями. Фонарей в Нижнем Новгороде тогда не водилось. Свет аптечной лампы, проходя изнутри помещения на улицу сквозь эти шары, давал эффект радужного свечения на несколько метров вокруг дома. Можно представить, что здесь всегда толпились зеваки, назначались свидания, что сюда водили на экскурсию утомленных Кремлем и видами Заволжья гостей. Во-вторых, нужно было укомплектовать аптеку снадобьями. Лекарства в те времена были весьма заковыристыми; одних только жиров не менее десяти названий: сало псовое, сало диких котов, волчье, лисье, язвецовое, свиное, медвежье, говяжье, козлиное, змеиное. Сверх этого бедный Георг Христиан Людвиг Эвениус был вынужден доставать щучьи зубы, зерна ерша-рыбы, кабаньи и волчьи клыки, рога оленей, заячьи лодыжки, можжевеловые ягоды, нефть, уксус. На импорт вышеперечисленного петербургское аптечное начальство смотрело неодобрительно и терроризировало аптекарей следующими предписаниями: “Например, ежели требоваться будут заячье сало, лодыжки заячьи, волчьи и щучьи зубы и проч., то им, купчинам, о том осведомиться в ближних поместьях и господских домах или монастырях…”
Эвениус умер в 1830 году. Немцев в Нижнем Новгороде и его округе становилось все больше. Судьбу одного из них описал Кюстин: “…был убит новый помещик-немец, известный знаток земледелия и рьяный проповедник новых способов севооборота, до сих пор неупотребительных в этих краях. К помещику явились двое якобы для покупки лошадей, вечером вошли к нему в комнату и убили его. Как утверждают, все это подстроили принадлежавшие убитому крестьяне в отместку за нововведения в возделывании полей, которым иностранец пытался их научить”. Вот она — коллизия гончаровского “Обломова” и чеховской “Дуэли”. Штольц учит Обломова вести хозяйство, за это Обломов убивает Штольца. Таков нижегородский вариант бессмертного сюжета.
После смерти немецкого аптекаря Егора Крестьяновича проходит семьдесят два года. В Нижний Новгород приезжает еще один немец, немец, ставший потом почти знаменитым в отличие от безвестного Эвениуса. Первого августа 1902 года “отдельным” (то есть единственным) цензором города был назначен Эмилий Карлович Метнер, дальний потомок артиста Немецкого придворного театра в Петербурге Фридриха Альберта Гебхарда, сын одного из директоров акционерной компании “Московская кружевная фабрика” Карла Петровича Метнера, брат известного композитора Николая Метнера. Сам Эмилий Карлович — музыковед, историк культуры, один из основателей и владелец знаменитого позднесимволистского издательства “Мусагет”. Четыре года цензор Метнер, славянофил и популяризатор Канта, жил в нижегородском Кремле. Давно уже пришел черед немцам лечить русские души. Слово — поэту, прозаику, теоретику символизма Андрею Белому, ближайшему тогда другу Эмилия Метнера: “И вдруг мне блеснуло: бежать, скорей — в Нижний, к единственному человеку, который не шут, не ребенок и не “скорпион” —
человек понимающий, муж, не романтик: к Эмилию Метнеру!” И Метнер примчавшегося из Москвы Белого не подвел, вылечил, помог. “Такое чудесное перерождение — действие Метнера”,— с (не свойственной ему) благодарностью замечает Белый. Это потом будут недопонимание, ссоры, скандал в Дорнахе, большевизация русского поэта и фашизация немецкого культуролога. А пока Нижний Новгород — место счастливой русско-немецкой идиллии; вот по Верхневолжской набережной идет самый нереализовавшийся русский гений под ручку с вполне реализовавшимся положительным немецким талантом. Не дожидаясь самого худшего — двух мировых войн и одной холодной,— расстанемся с нашими героями, Нижним Новгородом, русскими и немцами, на этой идиллии: “И потом, надев шубу с прекрасным бобром, схватив палку крюкастую, крепкий и стройный, он влек на откос; мы неслись над обрывистым берегом Волги; за Волгою, в голых лесах, ниже нас, разгоралась заря; снесся снежный покров; Волга тронулась; был ледоход; птицы пьяно чирикали, выпив весны; пролетев над откосом — в Кремль, к Мельникову: слушать сказки о жизни хлыстов…”
Но обратите внимание: сказки — о хлыстах…
∙