Дневник писателя
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1998
Дневник писателя
Михаил ПРИШВИН Дневник 1939 года
ИЮЛЬ — ДЕКАБРЬ
Завершая публикацию дневника М. М. Пришвина за 1939 год, предлагаем вниманию читателей вторую половину года: июль — декабрь.
Дневник писателя отражает реалии жизни тех лет. Под знаком разгорающейся второй мировой войны проходит жизнь страны и самого Пришвина. Первого сентября Гитлер повел свои войска на Польшу, Англия и Франция объявили всеобщую мобилизацию, сложные политические маневры связывают Советский Союз и Германию.
“…Почувствовал, в какой беде наша страна и как закрыт для нас глухо горизонт лучшего”.
“…Опять ночью застаешь себя на мысли о смерти, хочется самому своей волей уйти из этого мира”.
“В магазинах нет ничего, даже сахару, десятки тысяч людей простаивают дни и ночи в очередях”,— записывает Пришвин в дневнике.
Тем не менее писатель предпринимает путешествие в “доме на колесах” под Сергиев, живет среди природы, общается с местными жителями. Замечательный рассказ “Василий Алексеевич” рождается буквально из беседы с крестьянином Василием Алексеевичем, который говорит о невозможности заменить одну личность другой: личность незаменима (этот рассказ при жизни писателя был отвергнут во всех редакциях, жене писателя В. Д. Пришвиной удалось опубликовать его впервые лишь в 1963 году).
Пришвин работает над циклом детских рассказов “В краю дедушки Мазая”, повестью “Неодетая весна”, заканчивает авторизованный перевод повести канадского писателя Вэша Куоннезина “Серая Сова”.
И в 1939 году, как и в предыдущие годы, главная его творческая задача — работа над романом “Осударева дорога”.
Образ Осударевой дороги, возникший у Пришвина во время его первого путешествия на Север в 1906 году, становится для него символом русской истории.
Через двадцать семь лет, в 1933 году, Пришвин вновь отправится в знакомые ему места: по еще не стершемуся следу “государевой дороги” — кратчайшего пути из Белого моря в Балтийское. Когда-то здесь, по дебрям Выговского края, во время шведской войны по воле Петра I русские солдаты протащили волоком суда до озера Онего. А новая власть теперь строила Беломоро-Балтийский канал. Именно на строительстве канала, где совершалось жесточайшее насилие над личностью, Пришвин ищет доказательства своего вывода — личность уничтожить невозможно. “Мы все на канале”,— записывает он в дневнике.
Итогом дневника 1939 года, подводящего писателя к поистине чудесной встрече со второй женой своей — Валерией Дмитриевной Пришвиной, стала запись на отдельном листочке:
“Из биографии моей, когда я стал на писательство: это найденное есть без-обманное, непродажное — это есть я сам; тут мое самоуважение, мое достоинство, моя честь — это я сам и мой дом; неприкосновенное, и никто не может вмешаться: будут брать днем — ночь моя, будут в деревне — я в городе, в Москве — я в Ленинграде, я везде, ищите. Никому нет дела до этого мира, и я его никому не навязываю: это моя сказка”.
1 июля. Еще я думал этой ночью, что сила числа, как у нас это поняли, непобедима, потому что она основана ведь на любви к жизни: соединяйтесь все, кто хочет есть, пить, учиться, одеваться и достигать счастья.
А то, чем я с малолетства живу, что ношу в себе, вынашиваю всю жизнь — это что я должен быть самим собой и дать такое, чего еще в мире не было: ко всему, что было, прибавить нечто свое…
Мое Надо в том, что я должен быть самим собой, значит, делать не то, что велят, а что мне хочется…
Бенкин, латыш, автомастер, вернулся и в тот же гараж, в тот же дом, в ту же квартиру к своей семье. А упрятавший его Захарчук, уполномоченный НКВД, расстрелян: мастер выдержал и победил, а то прошло, и сколько этого такого прошло.
2 июля. Снимал диких уток на безымянной речке с белыми и желтыми кувшинками, возле ржи, в виду леса.
“Весьчеловек” заключенный в его Надо. Тут все потеряли безнадежно свое природное Хочется и частью за свое, частью за чужое отвечали, делая общее Надо.
Взяться бы, схватиться за свой кончик жизни, своим детским Хочется радостно делать, что Надо для всех, но где тут. Мой путь, дорогой друг, тоже лежал через общее Надо, но я, мне кажется, сумел правильно стать: мне казалось, будто я встретил следы своих детских босых ножек и пошел, и пошел. Но зачем об этом говорить?
— Как зачем,— спросишь ты,— если ты открыл свой собственный путь к общему Надо, то зачем же молчишь? Надо открыть его всем.
— Вот в том-то и горе, мой дорогой, мне тоже раньше казалось, что стоит открыть мой собственный верный путь, и все пойдут по нему. Это большая ошибка и пустая работа: мой личный путь для других будет чужим путем: путь к такому Надо, чтобы оно стало как Хочется, может быть только своим.
3 июля. Солнечные, но не жаркие дни — в июле редкость!
Не так живи как Хочется, а так живи, как Бог велит. “Надо” — это есть Бог.
“Несть бо власти, аще не от Бога” — это значит, что как бы ни был ненавистен властелин, но раз он властелин, то в его власти содержится тоже и Надо, которое он выполняет помимо своего желания.
Как бы там ни было плохо, а Маня, деревенская девочка, окончила курс и едет в деревню свою к отцу образованной барышней.
…Говорят, что если взять самый высокий на земле обелиск и положить на него копеечную марку, то эта марка в отношении всего обелиска будет жизнь человека на Земле в сравнении с жизнью всей Земли. Говорят, что со временем, конечно, марка человечины перерастет все Предвечные Данные и выйдет за пределы его. Но Я? Мне-то что? Скажите, какое мне дело до процесса разбухания копеечного человечка за пределы Вселенной? Я сам по себе, и быть самим собой — все мое назначение.
“Князь”1 в юности был так предан царю, как Богу, и верность свою считал священной. И было недопустимо для него, чтобы когда-нибудь царь сказал ему: “И ты, Брут!”
Марконет2 отказался от присяги Временному правительству и сказал: “Можно раз присягать”. Но Брут, присягнув Цезарю, поднял на него руку. Есть ли что-либо выше верности, личной верности? Предположение: общественное благо. Но, раз ты разрываешь присягу, ты разрушаешь личность свою, и ради общего блага ты сам лично должен погибнуть: это есть смерть твоя. Так, совершив то, что Надо, Брут сам погибает. И так Прометей, друг человека, но Христос есть сам как человек, погибая за человечество, остался в единстве и верности к Богу, и он делается сам Бог. Умирая, как человек, он остается Богом и поручает нам всем стоять за Бога в себе: богочеловек.
Так и вся смерть: умирая, человек расстается с человеком и делается Богочеловеком (сверхчеловеком = творческий процесс).
4 июля. Чувство собственности.
Схватываясь за собственность, человек стремится утвердить материально свою от-личимость (индивидуальность): “Это Я,— говорит он,— это Мое!” Так начинается война за себя, за то, что ты единственный раз появился на Земле и успел утвердить себя.
Личность реализуется в собственности.
Вопрос: если я узнал Христа в самом сердце своем и в том деле, которое называется “творчеством”, то нужно ли идти в Церковь? Ведь пастыри церкви — правда ли, что им дано право вязать живые души? Не сами ли они для себя и выдумали это право, чтобы властвовать?
5 июля. Когда гениальный человек является и ведет за собой массы людей, то это, может быть, свидетельствует не так о высоте человека “гениального”, как о пустоте масс, которые он ведет. Я помню учительницу в Рябинкове в 17 году, когда она учила детей “С Интернацио-на-а-лом” петь… и как дети деревенские, ничегошеньки не понимая, пели “Интернационал”, а потом это все и пошло, и пошло, и мало-помалу стало ясно, до чего же пуст человек масс.
К таланту я отношусь, как пахарь к земле: земледелец напашет, насеет, а дальше хлеб растет сам; так точно, устроив талант свой, как землю, разбросав там мысли, нужно отойти и дожидаться, как ржи: две недели рожь колосится, две — цветет, две — наливает и две — созревает.
Да, талант, как земля, растит задуманное нами даром, а весь вопрос сводится лишь к тому, возможно ли в обработке таланта, как в земледелии, от сохи перейти к трактору. Вот это современный вопрос: кустарная страна Россия стала индустриальной во всех отраслях жизненного творчества, и только искусством, совершенно как в стародавнее время, занимаются одни кустари.
В этом вопросе заключается вся болезнь современной литературы, и оттого она так несмела, так нерешительна, так плохо пишут. Именно потому так плохо пишут, что все не уверены в праве своем существовать как кустарю.
6 июля. Это о Боге, живущем в глубине души человека, говорят, что будто бы Он для создания лучшего берет добровольно на себя бремя и страдание. Но то, что есть “человек” без этого, то это “жить хочется”, это стремление к счастью. И вот если такому “человеку” дать волю, то каждый из них, стремясь к счастью, будет бороться с другим таким же за свое счастье. И тут ничего бы от людей не осталось, все бы поели друг друга, как пауки в стакане. Тогда в поправку этому “счастью” является государственная палка и берет счастливого “человека”, как быка за рога.
Не из-за сострадания или желания творчества лучшего размножается род человеческий, а размножается в поисках счастья, он надеется, что сыну его будет лучше жить.
Мне, как всякому, много приходит в голову такого, что приходится отбрасывать от себя как ненужное: кажется, никто не поймет меня, если я об этом скажу. Но случается, другой человек встретится и расскажет о себе точно то самое, что ты собирался отбросить из-за того, что это никто никогда не поймет. Вот тогда, если у двух одно и то же сошлось, пусть даже приснилось, является уверенность в реальности мысли или чувства такого сильного, что хочется скорей-скорей об этом везде говорить и писать.
Так вот, если кто-либо успеет встретить предрассветный час и последующие сумерки новорожденного дня, то этот человек тем самым получит ключ к живой воде жизни. И если бы это все поняли и стали учить детей благоговейно в предрассветный час готовиться к наступающему дню, то человеческий мир весь бы переделался скоро и люди стали бы рождаться и жить здоровые душою и телом.
Я сам это чувство грядущего дня получил от матери, которая очень рано вставала, пила чай в одиночестве и очень радовалась, когда я просыпался и прибегал к ее чаю. Потом эта страстная любовь к предрассветному часу определила всю мою жизнь. Много раз необходимость работать в городском обществе переделывала меня на некоторое время, и я тоже ложился и вставал, как все в городе. Но ведь от этого получалась неладная жизнь и плохая работа. А может быть, из-за того, чтобы жить, как учила меня мать, я и писателем сделался! Скоро уже будет 40 лет, как это случилось, с тех пор — в деревне и в городе, все равно — я встаю в предрассветный час, а в полдень обедаю и отдыхаю.
И вот когда я узнал, что Серая Сова3 живет точно так же, я так обрадовался, что прежде чем рассказывать о его жизни, не удержался и рассказал о себе.
“В этот сумеречный час”,— пишет Серая Сова.
7 июля. 6 утра. Оркестр: марш “Жить стало лучше”. 6 час. 4 мин. Известия:
о боевой задаче т. Шлепакова. 24 июня: флот в Мурманске.
Живу в свое оправдание, потому что отчаялся в жизни для общего дела.
Я живу так лишь, чтобы не совестно было перед самим собой в свое оправдание.
Моя мания устроиться на каком-то участке земли — это значило потребность устроить свой талант: земля и талант — это одно и то же, только земля — для всех, а талант — это земля личная.
Земля и талант — это Данное. Земля перестала быть личной: ее обрабатывают в пользу государства, так и всякий талант, как землю (“спец”) стараются захватить и превратить творца в “спеца”.
И вот разница таланта с землей, что землю захватывают, и в этом неправда, с которой борются. Но талант — личный по существу своему, и оторвать его от личности в пользу общества — это значит разрушить его и сделать с личностью то же самое, что с птицей, если обломать ей крылья: это значит обречь птицу живую на съедение лисиц или кошек — так и оставить личность без ее таланта.
Не какой-нибудь частный план, а весь План, о всей жизни, о Всемчеловеке, не верен в основе своей. И это осознано в процессе необходимости удержать власть.
Теперь задача в том, чтобы отступить и тем удерживать власть, отступить от своего собственного Плана, а куда — неизвестно: туда, куда можно отступить, сохраняя власть.
8 июля. Горький обманывал сам себя и обладал даром прельстителя.
Свидетельство внутренней жизни человека у писателей похоже на взрыв вулканов: вулканы свидетельствуют о внутренней жизни Земли, а такие творцы, как Шекспир, о внутренней жизни человечества.
Схватила меня тоска о том, что время у меня убегает: верно, где-то дырка в душе.
Жарко было, озеро лежало лиловое, покой сплывался. Вяло еще прокуковала последняя кукушка, пробудился лесной голубь.
Бабочка большая белая распласталась на большом цветке, а другая с нее стирала пыльцу до того, что крылышки у нижней стали, как слюда, прозрачные.
На клеверах работают пчелы, шмели, и везде такое множество насекомых.
Лева4 опять без заработка. Ищет фотографические работы. В Мамонтовке видел колхоз овощников, приехал праздновать. Колхоз богато выделил две с половиной тысячи на праздник. Леву пригласили снимать. Начали праздник: культурник вынул записную книжку и прочитал, кто лишен праздничного пайка: “Ты, Фадеев, ты… и т. д.”. После этого начали раздавать вино и порции студня. Началась матершинная ругань, и кто получил — с подругой удаляется в кусты. И так мало-помалу все, изругавшись, разошлись. А Леве не только снимать не удалось, а даже не досталось и студня.
Напоминаю: “ratio”, доведенный до конца, показывает хозяину своему “nihil”, и тот предается мистике (постигает вещь в себе). Это именно и совершилось с Разумником5.
10 июля. Прохладные ночи и жаркие дни. Цветы на лугах в полной силе, и покос закипел.
Илья Николаевич6 и Дуничка7 имели какую-то моральную власть не в одной нашей семье. Но эти избалованные потомки верующих рационалистов имеют только претензии.
11 июля. День за днем подкашивает сосед траву, по утрам он долго сидит возле цветущей травы и ковыряет соломинкой в ухе, а иногда и выпьет. Я думаю, глядя на него, что лень — это счастье трудящихся и что если к этому счастью да выпить!
К. рассказывал, что половина студентов (Горного института), окончивших с ним курс, держат себя по-советски, а половина — каждый думает отдельно про себя, выполняя внешне все требования Советской страны. Психология тех, кто ведет себя “по-советски”, понятна: они устраивают таким путем личную жизнь, стараясь стоять на ногах твердо.
Это “средние” люди в государстве, и так быть должно. И то правильно, что половина все-таки про себя свое думает, и то правильно, что, думая, они выполняют советские требования. Но правильно ли, что все идеи социализма и коммунизма брошены в помощь обороне страны, что, брошенные в огонь, они гадят и смердят и в то же время плавят металлы для войны?
В душе я давно сказал себе “правильно”, и только мне трудно оставаться одному без “хороших” людей.
Перестаю быть “добрым”.
…В каком-то свете оценки культуры творчества эти люди просто разбойники (цивилизаторы — революционеры).
12 июля. Петров день.
Липа цветет. Зной свалил. Открылись нектарники, и пчелы загудели на дереве.
Каждый стал проституткой, потому что ждет получить что-нибудь и дает всем и все за получку. И, получив, тратит все, как расстрига, не думая о будущем, а только о том, что хоть день, да мой. И время стало проходить у людей без-ответственно: никто не хочет не только отвечать, но и возвращаться к мысли о том, что прошло.
Вот опять это коренное чувство русского варвара, вроде Льва Толстого, что стоит только задуматься хорошенько, найти в себе нечто, потом решиться, и тогда силой можно будет переменить свою жизнь и направить ее к желанной цели.
Как бы ни вели себя большевики безобразно, жестоко и коварно вплоть до полного истребления оппозиции, вызвавшей письмо Роллана к Сталину,— все равно критики, идейно уничтожающей большевизм, ни с какой стороны не было. Какая это критика, если, заглянув в жизнь критикующих, видишь только внешнюю красивую форму, закрывающую от постороннего глаза такую же самую жизнь? И скажи я, то готовый вспыхнуть негодованием и на кого-то наброситься — на кого? — то готовый смириться до растения в его священном деле удобрения земли, я же сам, по правде говоря, ни в чем, ни в ком и нигде не находил себе убеждения в праве своем решительной критики. И та кривая от моих героических протестов до древесного смирения есть не что иное, как выражение бессилия души человека, вопиющего в пустыне. Но чувствую: теперь во мне шевелится настоящая опора, с которой можно выступить бесстрашно и уверенно. И вот бы… Вот бы сразу стало, что я не один, а со мною великая, непобедимая сила.
Тут, однако, опять стоишь на распутье: если только Христос как явление моего сердца, совет разума, то ведь это опять же Я, вопиющий в пустыне; а если это не Я, а Он, то вне себя я могу видеть Его лишь в церкви. И вот тут-то страшно уничтожающее смирение, гораздо большее, чем (одно слово неразборчиво) смирение до растения.
Это я давно подозревал, что бессознательно в своей работе и часто в жизни иду этим путем и сознаю только одно, что я должен оставаться бессознательным и не называть имя Бога, которому служу. Для меня пусть этот звук, Бог, Христос, и пусть все, связанное с этим понятием, рассуждением и доказательством, и та решимость (толстовская) на подвиг сразу (завтра) — все пусто, все суетно.
Но жизнь во Христе, про себя, в совершенной тайне, в ежедневном узнавании всего прекрасного, всего лучшего человеческого, лучами в природу исходящего, быть может, через тех, кто молится-трудится, в этом я могу, что, мне кажется, я делаю. И так этот Бог совсем про себя, в совершенной тайне и выражении Его только в деле жизни и до того, чтобы и в делах-то многие люди узнавали Его не именем, а чувством: сами не зная того, переделывались бы.
Так что Бог не в произношении Его, а в сокровенной природе Его во мне самом. И Церковь не в храме каменном, а в том усилии жить одному и везде так, будто не один, а всегда и всюду есть близкие.
Итак, “завтра” (толстовское) пусто. Есть сегодня и вчера — это есть, а завтра будет само от себя. “Завтра” — это суета, и ничего не надо: оно есть.
13 июля. По моей просьбе мне сделали на одном заводе такую лодку весом в 12 кило, так что в особом мешке носишь ее за спиной. А когда придешь к воде, то в пять минут ее надуваешь и, чуть шевеля байдарочным веслом, полулежа на мягком, плывешь, и мысли твои тоже, конечно, с тобой плывут, цепляясь то за белые лилии, то за темные спины лещей под водой, то за выводки дикой утки.
Найденная точка чувства открывает и точку зрения, причем такую, что можно видеть во все стороны в настоящем, и в прошлом, и в будущем.
Находка эта, оказалось, была тут же рядом, у себя под руками, только была прикрыта какой-то этической броней, возникшей в русской интеллигентной среде под водительством Льва Толстого. Нам казалось, что если сильно захотеть, ухватиться за что-нибудь, то можно стащить с себя шкуру всего нажитого, выпрыгнуть из шкуры молодым, сильным, уверенным и взяться строить хорошую жизнь. Казалось, что акт этот в своих руках и если захочешь, то завтра же и можешь начать новую жизнь. Эта крышка жизни “на завтра” лишь отчасти была мной приоткрыта, когда я начал писать. Писательство иногда намекало на существование “точки чувства”. Теперь же крышка приоткрывается больше, потому что падают все крышки жизни, и она встает во всей реальности своей так, что необходима для дальнейшего существования опора для борьбы со всеми иллюзиями.
15 июля. Продолжается жара, сушь.
А вот то, о чем я на днях писал, как о “завтра”, и о том, что уже есть и надо только найти в себе “точку чувства” — это самое нашло в истории человечества выражение в двух книгах. “Завтра” — это Библия, где народ ожидает Мессию, и Евангелие, где Он есть, то и другое есть выражение переживаний личности. Вера в будущее — Библия, вера в настоящее, в жизнь — Евангелие.
Во сне видел Семашку8, которому я высказывался о требованиях масс. “А у них же нет ничего”,— ответил Семашко. И тут оказалось из его слов, вся наша глухая вера в народ уже использована как сила господства и сами верующие уничтожены. И что этого, как мы думали, вовсе нет ничего, а есть только сила размножения, и на этом возникает власть, которая и управляет размножением. “Больше ничего нет,— сказал Семашко,— остальное все неполадки, в том числе и Христос. Был Христос — была беда, а церковь исправила”.
От Христа ничего не осталось, но церковь смягчила, украсила и сделала привлекательно-прекрасной грубую силу размножения.
Возможно ли, что Партия (как и Церковь) сделает то же с учением Маркса?
Иванов-Разумник еще после первой своей отсидки заставил меня задуматься о себе. Помню, он на мои слова в “Журавлиной родине” о том, что крысы не могут знать о поставленной мине и вследствие этого перед взрывом покинуть корабль, возразил: “Крысы могут знать”. Воображаю теперь, куда он ушел от своего рационализма после второй отсидки!
Так и похоронил Разумник свой разум в могиле мистики.
Это от того, что он верил в Разум и только им пользовался: при второй мучительной отсидке в течение двух лет, страданиях великих за ничто, при освобождении без предъявления обвинения вера в закон, в разум жизни должна оставить всякого.
Итак, есть две веры: одна — в Будущее, которое мы должны сделать (родить Мессию), другая вера — в Данное (мир спасен), в Настоящее, согласно которому надлежит устраивать свою жизнь (Христос и церковь: Христос — Данное, уничтожающее природную жизнь, Церковь — Данное, принимающее жизнь).
16 июля. Прохладные или жаркие дни? Погода пошла на пересушку, если скоро не будет перемены, к началу охоты загорятся леса, и все станет, как прошлый год.
Раньше человек, делая частное свое дело, совестился этим и небогатый отмаливал грехи в церкви, богач жертвовал на строительство нового храма. Теперь совесть у людей чиста: все делают общее дело, храм не нужен. Частный интерес, устраненный из общего дела, стал просто мелкой (одно слово неразборчиво).
…А я и на птичку смотрю, клюющую зернышко, с тем, что не все в этом у ней, чтобы клюнуть, что она в Храме природы живет.
19 июля. Вчера ездили в поле и попали в дым горящего болота, так что жара и сушь, как всегда у нас, переходят в пожары.
Медный Всадник: Евгений — религия, Петр — Разум (и так можно все понимать в поисках происхождения Бога и Разума).
В Евангелии Разум на своем месте: он подчинен Отцу и есть в Отце и в Человеке. В Революции и последующей Цивилизации Разум господствует.
Евгений и неизреченное слово, которого именно-то и боятся все властелины. В том-то и есть сила Евгения, что его проклятие не переходит в слово, и Евгения действительно нельзя изловить, соблазнить, использовать. Не словом, а бурей разряжается его мысль, и у Властелина мальчики кровавые в глазах. Евгений — это “народ безмолвствует”, а для Бориса кажется ему самому суетой. Евгений — это Смерть, хранящая культуру, укрывающая великие памятники духа под землею, чтобы они вставали потом и судили победителей.
Так что и очень хорошо, что речь Евгения была не напечатана: вероятно, у Пушкина это было плохо, это сильно в молчании, страшно как вопрос Делу Петра, вопрос молчания9.
И так ясно становится, что все эти немые вопросы разрешаются фактом Распятия.
Слепое время. Следователи наши, продержав человека два года в тюрьме и не найдя в нем вины, выпускают с извинением: “Вы, конечно, понимаете, что время такое, и очень обижаться не будете. Но если вы о своем заключении будете распространяться среди знакомых, то попадете опять и тогда уже и не выберетесь” (то есть в первой части человек, ссылаясь на “время”, умывал руки, а во второй — спохватывается и напоминает, что это слепое время еще не прошло).
20 июля. Каждый мастерит свою жизнь и отчасти не прямо, как надо для себя, а и чтобы кто-то поглядел, похвалил или позавидовал. Но приходит этому срок, и все мастерство жизни для других, для показу отпадает, свидетелей вообще никаких не остается, и перед лицом Смерти ты разглядываешь сам себя во всех подробностях, каков ты сам есть, а не каким мастерил себя для других.
Послезавтра поеду смотреть некрещеное поколение (лагерь пионеров). Мне снилось сегодня, будто уже все так живут и христианское самосознание стало никому не понятным предрассудком, суеверием.
23 июля. Ездили в Заболотье на старое пепелище. По жаре продвигали лодку от Федорцова к Заболотью. Жалкая была картина. За восемь лет будто восемьдесят прошло. Судьба “пали”, где росла ягода: распахали песок по ивы, не вырос на нем хлеб, и ягоды погибли, а грибы от порубок перешли на другие места, а искать, где они, некогда.
27 июля. Линейка пионерская: у Аксюши10 это в церкви, и у нас, у детей, было тоже в церкви: старый боженька и был нашей “линейкой”.
30 июля. Самое главное в поисках счастья — успеть на лету схватить свою долю: пропустишь мгновенье — и останешься на всю жизнь добрым человеком в тоске. Но тоже не менее важно вовремя спохватиться, если ошибся и не за свою долю схватился,— не отступиться, и тогда на чужом деле всю жизнь будешь злой скрипеть, как немазаное колесо.
1 августа. Ночью перед рассветом звезда проникла ко мне, как будто густая темная липа была для нее прозрачная.
Сделать записи в пчеловодную книгу. Ждать пчеловода для пересадки двух новых маток. Закончить книгу “Бобровый народ”11.
Разум, пробуждаясь, начинает с непослушания естественному порядку, но, овладев положением, требует послушания точно такого же, как в естественном порядке.
Разум должен господствовать в человеческих, только человеческих отношениях, за пределами человека разум есть пустая претензия на Божий престол.
2 августа. С утра до ночи сидел над “Серой Совой” и прикончил.
3 августа. С утра до ночи набивал патроны и готовился к выезду 5-го вечером на охоту. Духота невозможная.
Ночью разразилась гроза.
4 августа. Читаю историю Юлия Цезаря, Французской революции 1789 года и вообще получил вкус к чтению истории. В той и другой, хотя разные авторы представляют героев так, что они только действуют и в этом у них все, но, например, их Цезарь не знал, что выйдет у него из похода в Галию, и никто из французов не думал, начиная революцию, что они казнят короля (все были монархистами).
Так что существует правда действия (делай, только делай и ничего не говори и не разбрасывайся умом; и есть правда сознания, которая приходит после, и это вполне соответствует понятию “война и мир”).
5 августа. Собираемся на охоту, и в то же время мелькает, что поедем на охоту, а возможно, как раз тут-то и начнется та “охота” (война ведь бывает после уборки хлебов).
Паня12 всю себя уложила в прическу, в платье, в платочек. Она явилась в таком виде, что я сказал Павловне:
— Это, пожалуй, ей было не меньше, чем написать мне роман.
— Какое тут роман,— ответила Павловна,— это полное собрание сочинений.
6 — 8 августа. С Левой и Петей13 на охоте. Утки еще не на крыле. Иван-чай из красного превращается в белый. Брусники урожай, но еще не созрела, кое-где красные ягоды. Несмотря на жару, урожай опоздал (из-за весны).
Только голубая стрекоза может так сесть на водяную тростинку, что та и не шевельнется. А тяжелый шмель шевелит каждым цветком.
Вечером, когда внизу темным неопределенным пятном скрывался лес в туманах, я вспомнил, как то же самое видел тому назад лет тридцать и что тогда я в этом почувствовал душу всего человека: это было мне тогда не лес и туман, а весь человек и его душа.
9 августа. Отправлена “Серая Сова” в Гиз, в “Молодую гвардию”, в “Роман-газету”.
13 августа. Вчера приехал из Москвы, с выставки. Написал “Непоказанные богатства”, а сегодня займусь статьей “Большая биология”14.
14 августа. Живем без дождей. Сегодня переписываю очерки Выставки и вечером поеду с ними в Москву.
17 августа. Болею от московской жары.
18 августа. Каждый ребенок стремится жить, как ему хочется, и отсюда единый фронт против педагогов, которые указывают детям их Надо. Дело педагога — привить это надо как можно с меньшей борьбой против Хочется. В наше время Надо прививается военной игрой.
Педагог, как и политик, пользуется непременно обманом (за-манивают детей).
19 августа. Вчера после обеда грозовой ливень, а барометр его не показал. Леса все курятся…
Об-ман: все обман, политика, педагогика, искусство; разный бывает обман, а все, что не обман, то правда.
24 августа. А еще есть чувство, как и родственная связь, это чувство постоянства: как будто в сознательном повторении (ритмическом) чего-то можно найти свое счастье. Так бывает, встанешь ты рано, выйдешь на росу, станет хорошо, и ты скажешь себе: буду каждый день так выходить, и будет всегда хорошо. (Молитва.)
Если я чувствую согласие своего духа с народным, то я, конечно, только радуюсь и не завидую гению. Как дитя своего народа я знаю, в народном организме в момент великого напряжения всегда находится щелка, через которую радужным пузырем выдувается гений.
31 августа. Барометр указал на дождь — и сегодня утром чуть-чуть брызнуло, но после еще ярче и жарче вышло солнце, а барометр пошел опять на погоду.
Наметил два рассказа для детей: 1) Сват, 2) Загадочный случай15.
Хомут крепостного права и хомут колхозного права — какая разница?
1 сентября. Пасмурно и временами моросит дождь.
2 сентября. Рано еду в Москву. Вижу, в вагоне кто-то передает газету другому и ждет, а когда тот прочитал, спрашивает:
“Здорово?” “Здорово!” — отвечает другой. Следующий любопытный просит газету и читает, ему тоже: “Здорово?” “Здорово!” — ответил и этот. И дошло до меня так, что, когда я читал, возле меня уже стояли человек десять и ждали. Я прочитал статью “Ликвидация остатков маньчжуро-японской армии”. “Здорово?” — спросили меня. “Здорово!” — ответил я. И газета пошла дальше.
А когда ехал в метро, на руках у пассажиров была уже газета сегодняшняя, от 2 сентября. И тоже видно было: какое-то совершилось большое событие. Дисциплинированные в “прикусывании язычка”, опасаясь внутреннего врага, наши граждане не могли теперь удержаться. Кто-то сказал: “Большие дела!” И ему ответили: “Так им и надо”. “Кому?” — спросил я. “Тем,— ответили мне,— кто с нами шутки шутит. Проиграли”. “Кто проиграл?” Мне сунули газету, я прочитал, что вчера, 1 сентября, в 5 час. 45 утра Гитлер повел германские войска на Польшу, что Англия и Франция объявили всеобщую мобилизацию. И когда потрясенный, пораженный, поднял голову, меня встретили горящие глаза, понимающие мое душевное состояние. И мне сказали:
— Они проиграли, они не догадывались: время работало на нас.
3 сентября. Так вот через 25 лет (мне тогда было — 41 год) все переменилось в нашей стране, но я узнаю в себе возвращение того же самого чувства, того же волнения перед войной, как и тогда, в 1914 году. И тогда было сухо и стрекотали кузнечики, и теперь тоже курятся леса и стрекочут во множестве кузнечики. Только тогда Германия была врагом, а теперь другом, тогда Англия восходила, как благородное и великодушное светило, теперь Англия — государственная гнилушка.
4 сентября. Моя борьба.
Характерная черта моих писаний, что они своевольные,— вот почему писать сейчас в газете мне просто неприлично, выпираю из советской печати как белая ворона.
Вторая причина моего молчания, что русская речь в газетах и журналах вовсе лишилась юмора, без которого трудно у нас.
Все дивятся у нас, как Гитлер выражается: “Я приказал, я велел и пр.”. Это “Я” на фоне нашего коммунизма возбуждает тревогу за героя, дунет ветер — и нет героя. Весь расчет его, по-видимому, на молниеносную войну.
6 сентября. Рано переехали в Загорск, ясно и холодно.
Ночью, засыпая, около двенадцати услыхал под полом где-то в чьей-то квартире бормотало радио так, что отдельные слова понимал, а вместе не складывалось, слова же были все страшные: самолеты, бомбы, разрушения… И утром уехал, не прочитав газет, и все думалось, думалось. А в вагоне и везде на людях после первого изумления опять стало, как было: все опять в рот набрали воды. Я думаю о том, что с тех пор, как Гитлер сказал о Молотове в рейхстаге, то почему-то за него стало как будто немного и страшно… И особенное опасение вызвал его ответ Рузвельту с повторением своего “Я”: я приказал, я распорядился и т. п. Опасение же было в том, не оказался бы вдруг герой авантюристом.
Сколько раз мне мелькало, как счастье, взять на себя подвиг телеграфиста, утонувшего в “Лузитании”: он, погибая, до последнего вздоха подавал сигналы о спасении гибнущих людей. И мне казалось, что в писаниях своих я займу когда-нибудь положение этого телеграфиста. Но где они, те люди, которых я стал бы вызывать на помощь: те, кого я знал, все сошли, и, чем они жили, больше не имеет смысла, те же, кто будет, впереди…
8 сентября. Рябины много в этом году. В сухую осень листья позднее желтеют, чем в сырую. Такие морозы, а деревья ничуть не пожелтели, зато листья водяных растений пожелтели.
Утром: дупели, два вальдшнепа, журавли.
Лучшее в русской традиции — скромность при тайном сознании силы, вроде того, что еду-еду — не свищу, а наеду — не спущу. Эта скромность закрылась истерическим криком о наших достижениях и появлением дикторов…
Единственную я знаю реку, где живет карась,— это Нерль в истоках у Семина озера.
Осенние гости: красная рябина и стог сена.
Разум — это своевольное движение.
9 сентября. Еще на сырых лугах брали шмели взяток на последних раковых шейках. Еще можно было увидеть пчелу на вереске.
11 сентября. Мысль в душе была, и я это в реке увидел ночью. Мысль моя была со вчерашнего вечера, когда прослушал вести с фронта и, вернувшись в “Мазай”16, нашел там превосходное блюдо: коростели, запеченные в булочку. До того вкусно было, что показалось неловко так наслаждаться, когда полмира в огне. Но тут же я и спохватился: “Довольно этого, я заслужил!” После того вспомнились обиды литературные в том смысле, что это литературная среда такая, и пусть там они разъ-езжают в попытках найти вне себя такое, чего нет в себе самом. Пусть я и под тя-
гостью всей среды буду прославлять бегущую через мою душу прекрасную жизнь.
Синий колокольчик сохранился в полной летней красе — последний остаток роскошного пира. На колокольчике сидел синий шмель, и я сорвал колокольчик, а шмель не проснулся. Я стряхнул его, и он упал. Потом я сел возле записывать о том, как мысль свою ночью я увидел в реке. И, пока я писал, луч солнца оживил шмеля, и он стал делать попытки подняться.
Мне сегодня представилось, что так легко можно написать свою долгоносимую в душе вещь, если трудные главы не выписывать, а оставлять в наброске. Важно добраться до “интересного”, когда будет писаться само собой и оно определит, оформит материал предыдущего17.
Как доберусь домой, так и начну и кончу.
В пять вечера отъезд из Нерль-Выдры.
Как это случилось, что все люди ненавидят войну и все в ней участвуют?
12 сентября. Петя вернулся с ночевки на Семине, привез два карася и три чирка. Я бродил в глухарином лесу. Вечером выехали на Нерль.
14 сентября. Утро на реке Мечке. Солнце, мороз, дятел стучит.
15 сентября. Прошлый год сгорел замечательный лес на Кубре.
Стоянка на Кубре: муравьи и дятлы.
Общее, всенародное отношение к миру с Германией недоверчивое, все думают о хитрости, одни — с нашей стороны, другие — с немецкой. И мы сами после первой (глупой) радости тоже очнулись, все равно и нам не миновать войны: победит Гитлер — с ним, его победят — с тем, кто победил.
Если каждый в отдельности не хочет убивать, а общество его к этому принуждает, то есть не для себя он убивает, а для будущего, и так распадается: жизнь для сейчас и жизнь для будущего — это неверно: или он неправ, или общество. По-настоящему будущее должно входить в сейчас (будьте как дети). Джим сейчас не хочет есть, а потому свой кусочек зарывает на будущее. А тоже и Павловна: как часто она не считается с тем, что мне сейчас надо, а прячет для моего же будущего (спрятала перчатки и сама не могла найти, и я зиму проходил без перчаток). Вот это и есть то будущее, о котором заботится общество, а человек хочет сейчас — и в этом вся борьба между личностью и обществом.
16 сентября. Мороз. Дятел долбит старый пень, вокруг полегли убитые морозом папоротники. Токуют тетерева.
Еще надеются те, кто верил благодушно в прогресс, что все еще как-нибудь обойдется: что, например, Англия и Франция только для виду “наступают”, а кончится все после покорения Гитлером Польши, перемирием и соглашением. Но зарницы конца света сверкают во всех странах, и растет, и растет у нас, обывателей, уверенность в том, что нет больше ничего бесспорного и стать больше уже не на что…
Эти лилии — их блюдца, и нити, идущие от них в глубину, так грациозны, будто они и с их блюдцами и рыбками родились от удара тонких музыкальных пальцев по клавишам фортепиано. С одной на другую переходишь, и вот везде по реке до леса начинается музыка, и кажется, все это давно не из воды, а из музыки вышло.
Но для кого это все нужно, для кого я все это открываю, тружусь, кого я могу убедить, если ни Шекспир, ни Данте, ни Пушкин не могли убедить и с ними теперь не считаются?
Или, быть может, это мы (одно слово неразборчиво), и есть истинный мир, отданный теперь на распятие.
18 сентября. Мороз. Новость: наступление.
В пять вернулись в Загорск.
19 сентября. В 8.40 едем в Москву.
Есть разное “будущее”: одно будущее — это на что надеется женщина, лаская своего ребенка, и другое будущее, которым оправдывается тиран перед народом, когда сулит ему жизнь не сейчас, а потом. Одно будущее выходит, развиваясь из настоящего, другое — из жертвы собой.
20 сентября. Покупка часов: весь день бегал и ни одних часов во всей Москве не нашел (раскупили стахановцы — любят часы). Купил на улице гигантские.
Машин заметно меньше в Москве, и кажется (может быть, только от этого), что людей тоже меньше, а люди стали серьезней и лучше.
У всех огромная внутренняя работа, у всех и у каждого. Но еще почти никто не смеет говорить незнакомому вслух о своих догадках, сомнениях, все прошли суровую школу.
21 сентября. Речь Гитлера в Данциге о бессмысленной войне 1914 года, о поджигателе войны (Англии), об ограниченности целей Германии (“Германия не имеет военных целей”) и что если Англия начнет и теперь войну (а разве она не начала?), то сколько бы лет эта война ни продолжалась, Германия не капитулирует. Он разрушил сказку о том, будто Гитлер хочет завоевать всю Европу до Урала.
Гитлер говорил, что Польша была… и за 18 дней кончилась, и все потому, что в ней не было демократии. Что это, какая демократия?
22 сентября. Дождь. Речь Чемберлена. Почти сложилось решение писать “Мазай”, как это проводилось на Нерль-Выдре. 1) Весна (на Волге), 2) Лето (пчелы), 3) Осень (пауки и пр.)18.
Из разговора с Кожевниковым19 (у него сыну 17 лет): оценка призыва 18-летних с точки зрения отца 17-летнего мальчика и с точки зрения гражданина государства, возвращенного к спартанским традициям.
Только через несколько часов после речи Чемберлена стало ясно, какой яд заложен в его словах о том, что “речь Гитлера не совсем точна”. А то, что он говорит “война минимум три года”,— это он торгуется с Гитлером и запрашивает… Один пугает, что разнесет, другой, что пересидит.
Эсеры в политике спекулировали человечностью, большевик к человечности в политике не обращается.
Гитлер и большевики одинаково решают вопрос о человечности — в этом они близки.
23 сентября. Закончен дневник от 7—18 сентября.
Накануне решения писать “Мазай”.
24 сентября. Два часа ночи.
Англия сливается с судьбой интеллигенции. В Германии чистка интеллигенции, свой Ежов. И, вероятно, тут было и у нас, и у них согласие.
Какой это нищий, если палкой или кинжалом добывает себе “милостыню”? Так точно какой это человеколюбец, если гуманность делает политикой? Политика.
Мало помню в жизни своей столь унизительного, как было, когда я пытался писать в газету с поля сражения: так стыдно было наблюдать, когда вокруг все дейст-
вовали и умирали, стыдно было добровольно быть, когда вокруг все были в неволе и еще много всего унизительного (страх, напр.).
25 сентября. К сказкам, поэзии все относятся, как к чему-то несущественному, обслуживающему отдых человека. Но почему же в конце-то концов от всей жизни остаются одни только сказки, включая в это так называемую историю.
26 сентября. Вчера с вечера летел первый зазимок, и утром на перилах, на лестницах, в лесу на пнях лег белый пушок и почти до обеда не таял. К вечеру же сегодня опять пошел частый снег.
Вчера начал писать “Интересное путешествие”20.
27 сентября. Ездил в Александровку пробовать Свата. Наблюдал перелет с севера синиц: главная масса состояла из длиннохвостых гаечек с белыми головами. Одна из них села возле меня, сронив с березки несколько золотых листиков, она была так грациозна, снежно-белая головка так прекрасна, и вокруг деревья, потерявшие “плоть” свою, были такие духовные, как видения светло-зеленые и золотые. Вместе с длиннохвостыми гаечками двигались и гаечки простые и корольки.
Я думал, глядя на них, что чувство свободы, углубляясь до конца, должно неизбежно доходить до мысли о бессмертии личном…
Есть на каждого человека, на каждую вещь и на все живое в мире и мертвое такая серединная точка зрения, отчего и человек, и вещь предстоят, как нечто бывалое, в чем нет ничего нового, и всякая надежда увидеть нечто новое исключается, и тогда говоришь “суета сует” и вспоминаешь Недотыкомку Сологуба и его Передонова21.
Я думаю еще о грехе наших философов (В. Соловьев), грехе разделения природы и человека как бы в две разные субстанции: нет этого, субстанция одна.
Этот грех разделения отдал живое чувство природы на потеху “поэзии”, как чему-то шуточному, несущественному (как поп-пчеловод говорил о “Жизни пчел” Метерлинка: хорошо, но… это поэзия).
28 сентября. Опять бросило крупным снегом и растаяло.
Хорошо писал “Этажи леса”22. Вечером поехали в Москву. По пути женщина-скульптор и разговор в пятнадцать минут от Пушкина до Тарасовки на тему — что с внешней стороны во всем свете война, человек бьет человека, а внутри небывалая жажда любви.
29 сентября. Москва. Договор о дружбе с Германией.
30 сентября. Риббентроп, уезжая, сказал слова о новой истории Европы. Решение ждать влияния событий на писательскую жизнь и писать.
Нравственное затруднение всегда является на пути лично, и для борьбы с этим политики абстрагируются, то есть отвлекаются от личного, создавая общее (Евгений и Петр)23.
Можно ли назвать героем того, кто истратил все свои силы в борьбе со злом своей натуры и пусть даже победил? Нет, героем станет лишь тот, кто даст “сверх себя”: большевик и фашист — разные названия сверхчеловека.
Англия, не испытав социальной мобилизованности, не может понять, как и чем побеждают Германия и Россия, подверженные этической блокаде. Им бы надо было подумать о силе, возникающей при расщеплении атомов. А тут при социальной мобилизации как раз и является эта сила из расщепленных индивидуальностей.
— Позвольте! А может быть, и вся власть государственная базируется на расщеплении индивидуальности (атома)?
Политическая атмосфера определилась: опираясь на слова Гитлера, мы стали ждать мира.
Мы! Те самые мы, которые с 1914 года, то есть 25 лет, четверть века, находимся в состоянии войны.
Плохо живется — голодно, пусто, и когда плохо — больше делается в народе плохих людей, и когда больше плохих, сильнее становится деспотическая сторона государственной власти. Так вот и случилось, что во всех обедневших после войны 14—17 года странах установилась диктатура: в Италии, Германии, России.
Я не свободный, как говорят о себе поэты,— я невольный поэт и, сколько ни пробовал, не мог выбиться из этой природной неволи.
1 октября. Решил выйти из Тургеневской комиссии.
Плановое хозяйство возникло в беде, когда нужно было собрать и удержать в руках государство. Когда будет мир и всего будет довольно, то, конечно же, не надо будет ни карточек, ни плана.
2 октября. В шесть вечера выехали под Новое на “Мазае” с Аксюшей. Прекраснейший день. Еще много в лесах расцвеченных, теперь ажурных деревьев. Расцвеченные зарей облака… Ночью гуси летели.
Нашли впадину в яре над Кубрей и в него вкатили “Мазая”.
3 октября. Весь день снег и к ночи большая метель. Убили трех вальдшнепов.
4 октября. Первая пороша. Петя идет на зайцев. По народным приметам зима ложится через месяц после первого зазимка. Нынче первый зазимок был на Воздвиженье (14 сент. ст. ст.).
Варвары способны жить дольше и делаться людьми культурными, но вы, плуты, достигнувшие вершин цивилизации,— что можете вы дать сверх своего собственного благополучия?
Больших людей судят по делам, маленьких — по совести, и “честные” люди — это маленькие, а большие для своих дел могут быть бесчестными, плутами, разбойниками и чем угодно, большим нужно только дело и девиз их: цель оправдывает средства, и победителя не судят.
5 октября. Жизнь всех людей переменилась, потому что каждый теперь про себя передумывает свое понимание жизни.
Открывается политика, похожая на борьбу двух зверей, Германии и Англии. Гитлер завлекал к себе зверя А., чтобы поймать в западню. Он пугал А. тем, что СССР отнимет у него Индию, Египет… И когда зверь А. вступил в западню, внезапно прогремела пружина: то был военный союз с СССР. Коварство необычайное, но дипломатические, военные и охотничьи хитрости — явление обычное между зверьми. Вот чего и боится наш русский человек, когда слышит о “дружбе” с фашистами.
И еще русский человек боится “ярма” и даже знает, что оно при всех условиях обязательно для него.
Никогда у нас не было сознания собственного достоинства и “заграница” всегда считалась сделанной как бы из другого материала: мы как бы хлопчатобумажные или дерюжные, а там люди шелковые. Теперь начинает это меняться…
Варвары жить хотят, и в этом оправдание их жестокости.
6 октября. Марш вместо молитвы утренней.
Договор с Латвией.
Продвижение “Этажей леса”.
Чудо: пороша, как напала, так и лежит.
Еще не верится, но мелькает надежда, что дождусь времени, когда люди станут на свои места и каждый будет уверен в завтрашнем дне.
7 октября. Чувствую отвращение ко всякому собиранию, ничего не хочется хранить. Это получается в результате многолетней неуверенности в завтрашнем дне. И вот теперь как будто мелькает возможность… И видно, это в Европе у всех.
Декларация Гитлера от 6 октября в рейхстаге чуть-чуть разочаровывает: так мало немцы хотят! Похоже не на мир, а на новую сторону войны.
Ночью на 8-е. Перелет. Гуси летят ночью.
8 октября. Сегодня дошел черед и до Литвы: приехали заключать пакт. Верно ли, что люди не хотят воевать и что это делается “лишь в интересах международных банкиров” (речь Гитлера)?
Творчество свойственно не только писателям, едущим в творческую командировку, но решительно всем: творчество есть путь свободы.
Отличная пороша даже и в Москве.
В воздухе висит: война или мир? Ждут отставки Чемберлена. Слухи о возможности дружбы с японцами (запрещены антияпонские фильмы).
Явилась мысль о “Рассказах дедушки”24.
Роскошные вещи, собранные мной в московской квартире, имеют один недостаток: они не мои. Моих вещей как-то вообще нет, но в лесу деревья, цветы на лугах, облака на небе — это все мое.
10 октября. Шесть утра, радио: Ллойд-Джордж о необходимости созвать конференцию держав.
11 октября. Опять вернулось ясное время, мороз –6╟.
Чаша весов покачнулась в сторону мира.
Сегодня Вильну отдали Литве.
Дошел слух о письмах антифашистских писателей, в том числе и Ромена Роллана, выступающего в нем против союза коммунистов с фашистами.
12 октября. Пруды замерзли, и лед засыпан еще зелеными листьями.
14 октября. Загорск. Мороз –5╟. Солнце.
Ход революции сопровождается таким нарастающим комом лжи — как лавина с высоких гор. И оттого я сомневаюсь, что возможно написать о революции подлинно художественное что-нибудь. Я даже замечал иногда, что, читая что-нибудь с интересом, вдруг поймешь, что автор ведет к революции; тогда становится вперед известно, чем кончится, и всякий интерес пропадает.
Как будто жизнь дает такой образец лжи, что попытка автора дать свою “фабулу” (обман) не удается. Жизнь как бы лишает автора права на обман.
Создалась бы интересная литература, если бы автор взял на себя говорить только правду: в то время как жизнь есть ложь, в книге была бы правда — это было бы, наверно, очень интересно. Только такую правду говорить нигде не дадут.
Вот почему никакой поэт не может любить эпоху революции.
15 октября. Слышал по радио романс, или, может быть, во сне привиделось такое чувство, будто бы кто-то пел о своей ранней любви, когда он сливался со всей природой и видел красоту ее в теплое и тихо цветущее время и одинаково мог наслаждаться осенним завыванием ветров и зимними снежными бурями. “Теперь же,— заключает певец,— я природой могу наслаждаться только в хорошую погоду”.
И так огромное большинство людей на свете приходит к такому концу, к погоде вместо природы и к даче вместо Земли. Вот откуда произошел “Жень-шень”25: из нерастраченного чувства любви, свидетельством чего и является сильное чувство природы. Весна была как бы вызвана человеком и заключена им навсегда для себя (осталась весна вместо любви).
Дикторы замучили информацией с Зап. Украины и Белоруссии. Диктор — это явление механизации, все равно как шофер, едущий по приказанию.
Гитлер, вероятно, про себя думает, что этот потолок Маркса — Энгельса в России хорош для усмирения русского анархиста-нигилиста, и он же держит в руках… Словом, это учение, как хороший кнут для всех иноплеменников (и евреев сюда же): для смешанной крови, а для Германии чистой крови — другая идеология.
16 октября. Ночью был наконец-то дождь. Вчера в овраге убил вальдшнепа.
Кажется, очень ленюсь, но когда почитаешь записки свои, то ясно видишь, что я ленюсь лишь писать для печати.
Вчера по радио слушал выступление “академика” по случаю 125-летия рождения Лермонтова. Он не мог и здесь не сподхалимничать.
18 октября. Отдыхал, пытался писать и вечером поехал в Москву. По дороге любовался людьми русскими и думал, что такое множество умных людей рано или поздно все переварит и выпрямит всякую кривизну, в этом нет никакого сомнения: все будет как надо.
19 октября. Повернуло опять на мороз.
Мысли-чувства в детстве-юности, из которых потом развивается душевная жизнь,— это было первое: в Тюмени (мне 19 лет) синичка на окне, и мое необычайное волнение при виде ее, волнение от чувства связи их мира и нашего, и что синичка эта есть во мне самом. Из этого развилось мое чувство родственного внимания и вся моя литература26.
Тот распад, о котором я сейчас поднял речь, на холодную уверенность в победе социализма и на вопрос о себе претворился в Надо и Хочется.
И взять хотя бы даже наш Союз писателей, разве не есть он воплощение этого Надо, взять самого Фадеева, как в нем борются это Надо (секретарь) и его Хочется (писатель).
В этом свете встает сейчас старая тема о войне: что будто бы “все хотят мира, следовательно, не надо войны”. Все хотят — это верно, но следовательно — неверно. “Все хотят мира, и все должны воевать” — вот истинная трагедия.
21 октября. Москва. Тургеневская комиссия. Сбежал от комиссии.
Эстетически узаконенная слабость (Тургенев).
23 октября. Мороз. Солнце. Остатки снега. Охотились в Двориках. Ранили зайца и больше ничего.
25 октября. Падение барометра. Переживаю неприятности от второго письма Фадеева по поводу пчелки-свободы. Довольно было раза два случайно сказать “свобода”, чтобы все редакции взбеленились. Тут даже авербаховские времена вспомнились как свободолюбивые. Помню, тогда до того дошел, что умирать собрался. Теперь не хочу умирать, потому что прошел Авербах, и это прошлое ручается в том, что и наше время пройдет.
Побаиваюсь, не стать бы для всех них пугалом.
Намечаю сегодня перейти к весне света, потом к воде, все собрать, связать и разом все написать.
Скоро такая начнется реакция, что во всех литературах останутся одни подхалимы. Но помирать собирайся — рожь сей: будем пока что писать для детей27.
Дорогой А. А.28
Ваша политграмота о свободе справедлива, но она коснулась моей души приблизительно, как коснулась речь Онегина души Татьяны Лариной. Увы! Я свободой считаю то самое, что называют любовью: способность создавать из хаоса личности, уметь находить в себе родственное внимание к окружающему миру. Моя “свобода” — не фальшивая свобода либералов вроде Герцена, а то самое творчество, которое рано или поздно создаст для всех нас желанный мир на Земле.
26 октября. После суток дождя сегодня все еще дождь.
Ужасно, что к каждому священному Надо, как в пустыне к огню, зажженному странниками, собирается всякая нечисть и пользуется этим Надо, чтобы гасить всякое священное Хочется. Напротив, всякое похабное Хочется, присоединяясь к великой Свободе, выступило против священного Надо.
Если ты себя считаешь сыном своего русского народа, то ты должен вечно помнить, в каком зле искупался твой родной народ, сколько невинных жертв оставил он в диких лесах, на полях своих и везде. Наш долг перед потомством помнить о них и до того допомнить, чтобы наше сознание получило наконец-то понимание этих (одно слово неразборчиво) удовлетворение.
Риббентроп сказал, что политическая дружба Германии и России “чрезвычайно популярна среди обоих народов”. И это верно.
Большой успех “Серой Совы”.
В словах Христа “Будьте, как дети” важно “будьте”, то есть что детство — это не есть просто детство физическое, а сотворенное и что мы в нем не дети, а “как дети”.
1 ноября. В семь утра речь Молотова. Новых мыслей тут не было.
2 ноября. Перед праздниками выкинули (так говорят) разные товары, напр., икру, которой мы уже с год не видели.
3 ноября. Трухануло снежком.
Два основных своих стремления могу я в себе проследить, начиная от первых проблесков моего сознания (лет с восьми): это первое — быть не таким, как все, и второе — остаться со всеми. Но поглядим на каждое организованное существо, возьмем даже дерево, и мы увидим, что оба эти мои стремления являются условием существования в природе всякого организма (корни, листья, этажи).
Быть не таким, как все, впоследствии оказалось, значило быть самим собою, а остаться со всеми — это превратилось в обязанность быть культурным человеком.
Первую половину своей жизни, до 30 лет, я посвятил себя внешнему усвоению элементов культуры, или, как я теперь называю, чужого ума. Вторую половину, с того момента, как я взялся за перо, я вступил в борьбу с чужим умом с целью превратить его в личное достояние при условии быть самим собой.
4 ноября. Три часа утра. Вчера по радио слушал “Онегина” и… думал о том, что сколько же могут люди сделать за мгновенье своей жизни — вот как Чайковский; и о том, что как эти люди, видя на каждом шагу смерть, зная, что сами вот-вот умрут, живут кое-как, мирясь со всем, соглашаясь на всякую подлость, лишь бы не лишиться куска хлеба и кое-как дотянуть до конца.
10 ноября. Дождь. Ехать на охоту или в Москву?
Человек, который замечает свои поступки и про себя их обсуждает,— это не всякий человек. А человек, который живет и все за собою записывает,— это редкость, это писатель. Так жить, чтобы оставаться нормальным и быть с виду как все и в то же время все за собой замечать и записывать, до крайности трудно, гораздо труднее, чем высоко над землей ходить по канату. Вот почему труд настоящего писателя рано или поздно, иногда и после смерти, находит высокое признание, и это последнее вызывает на соревнование множество людей — претендентов на это высшее положение. К сожалению, новое очень трудно писать, и потому спекулянты, легкие писатели, всякого рода забавники прежде всего получают признание.
Я иногда думаю предложить эту догадку, что вся природа со всеми своими обитателями знает гораздо больше, чем мы думаем, но они не только не могут записать за собою, но даже лишены возможности вымолвить слово.
Лада, милая собачка, что ты скажешь? Ну собирайся, друг, шепни одно только человеческое слово — и мы с тобой победим весь мир зла! Так я не раз говорю своей Ладе, когда она положит мне голову на плечо и страстным хрипом пытается высказать свою признательность и любовь.
Слушал речь Фадеева на курсах писателей РСФСР, и от пустоты слов, повторяемых неумным и плохо образованным человеком и очень плохим оратором, стало пусто в себе до того, что прямо после речи сбежал и мне хотелось умереть.
11 ноября. Спасаюсь работой.
Основная тема Фадеева — это что правительство наше идет далеко впереди писателей, и выходит, значит, что писателю надо лишь популяризировать нечто готовое…
Какой это вздор! Возьмем хотя бы идею мира нашего правительства. Это верно, правительство устраивает условия мирной жизни, но собственно мир должны сделать мы. Так, если взять для сравнения, скажем, идею увеличения населения: спасибо правительству, что оно строит родильные дома, но детей рождать будет не правительство, а женщины. Вот это-то и ждут теперь от нас и всячески поощряют, чтобы мы рождали, а не помогали строить родильные дома.
13 ноября. Барометр опять падает, и опять болит спина. И до того болит спина, что кажется, будто и в душе есть тоже спина и там тоже болит от тяжести повторения в газетах, собраниях и по радио слов о прелестях нашей счастливой страны.
Пока я пил чай, Бой стоял возле в ожидании, что будет, когда я кончу стакан: пойду ли с ним погулять или же дам ему остатки своего завтрака? И как только я, допив стакан, взял перо и развернул записную книжку, он зевнул, обернулся, пошел в переднюю и там рухнул на свое собачье спальное место. Я же понял его так, что с точки зрения животного нет ничего бессмысленнее занятия литературой.
И должен откровенно сказать, что часто и я сам гляжу на себя с точки зрения животного и нахожу то же самое: нет ничего бессмысленнее для живого существа занятия литературой.
Потребность писать есть потребность уйти от своего одиночества, разделить с людьми свое горе и радость. Было время, когда я в одиночестве своем дошел до того, что стало невыносимо и страшно оставаться с самим собой. И когда я в таком состоянии вздумал писать, оставаться с самим собой мне стало нестрашно. Я тогда же понял, что занятие искусством слова исходит из потребности поделиться с кем-нибудь своим душевным миром. Но я видел, с какими чувствами люди идут на похороны и с какими на свадьбу. Вот почему с первых же строк своих горе свое стал я оставлять при себе и делиться с читателем только своей радостью. И так поиски материалов для писания обратились в моей практике в поиски такой радости жизни, которая бы, как именины или свадьба, созывала ко мне хороших друзей. Не так-то легко это — вечно справлять весну и свадьбу, месяцами, десятками лет я учился переносить личное горе и делиться радостью жизни с другими. (Успех мой в литературе был как раз такой, какой обеспечивал мне минимум для занятия ею.)
Вы видите, беда, личная трагедия привели меня к такому неестественному для живого существа занятию, как отсиживание в одиночестве многосуточных часов за столом. И вот теперь мне предлагают научить этому молодежь.
14 ноября. Заключаю, пересмотрев прошлое, что неизменным у меня остается лишь смутное, невыразимое словами чувство родины. Вот этот пред-рассудок и определяет мои отношения к странам, лежащим извне, и к большевикам.
Подозрительно становится, что Гитлер стал слишком много говорить, хвалиться, становится очень похож на …29, и даже по этому похожему начинаешь подумывать о том, что слова нечто закрывают.
Да, и у них, и у нас есть одно и то же уязвимое место — это именно Личность человека, заменяемая стадностью.
16 ноября. Тяжело переживаю вести недобрые, что будто бы наши “писатели” с другими подобными им “артистами” выступали в Польше, как мародеры, приобретали “дешево” золотые часы, бостон, коверкот и на приобретенных машинах привозили добро свое в Москву. Вследствие всего такого будто бы цены быстро повысились во множество раз и начались всюду очереди, как у нас. В связи с этим Лебедев-Кумач получил новую кличку, как “Лебедев-бостон”. Мародерство, конечно, бывает во всякой войне — не это тяжело, а то, что эти люди стоят во главе интеллигенции и попросту отбивают кусок жизни у порядочных людей.
Действовать как-нибудь с пользой в этой среде невозможно. Надо ждать и работать, представляю себя телеграфистом гибнущего судна.
20 ноября. Лекцию свою читал два часа и так устал, что до вечера в горле хрипело. Все сошло хорошо, и мне удалось даже ввернуть “диктатуру дикторов”.
Вечером из беседы со всезнающим человеком почувствовал, в какой беде наша страна и как закрыт для нас глухо горизонт лучшего.
Первоначальная радость, что мы горе переживаем с Германией и вместе с ней выберемся, теперь сменилась унижением: в лучшем даже случае она будет есть карасей со сметаной, а мы с постным маслом, а скорее всего вовсе без масла. Говорят, что будто бы Англия с Германией помирятся…Как это ужасно — жить, ничего не зная! Снилось мне, будто от врагов я залез в какую-то белую скользкую узкую кишку и быстро по ней продвинулся, но потом оказалось, кишка эта впереди была затянута и в ней не было воздуха, а назад и повернуться нельзя, и там враг, я тогда начал задыхаться и проснулся. И стал думать о том, что Христос, какой бы он ни был, церковный или духовный, как идея, есть лучшее, что выжало из себя человечество на своем бедственном пути. И что в конце, если я возьмусь, то с Христом…
22 ноября. Глубокая пороша, –1╟. Весь день с восьми утра и до пяти вечера гонял одну и ту же лисицу возле Черного моста и не убил.
“На зуборезном и долбежном станках” (радио).
28 ноября. Москва. Писал утром. Вечером в Загорск. Метель, в Москве мокро.
29 ноября. Ночью +5╟. Снег осел. Поля как в апреле: сорочье царство. Охотились в Териброве. Потеряли собак (а как лисицу-то гнал Трубач!). Вернулись в Загорск с тем, чтобы утром искать собак.
— Василий Алексеевич30! — сказал я.— С тех пор как мы жили в вашем колхозе, лучше ли стало?
— Хуже, много хуже, Михаил Михайлович,— ответил Вас. Ал.— Первое хуже, что людей стало много меньше: работать некому. Второе хуже, что недостатки и, главное, что одеться не во что, пальтишко купить ребенку — ехать в Москву, а в Москве надо жить неделю, чтобы случай поймать, когда выдают. Во что же тогда обойдется пальтишко?
Еще же и главное упирал Вас. Ал. на войну, что это бессмысленно убивать людей и жить для того только, чтобы убивать. И нет ничего в жизни против этого: семейственность разрушена, ребятишки живут хуже, куда хуже зверят. И много всего насказал. Я ж ему сказал, что все горе у нас, стариков, в памяти, что мы не можем забыть филипповский калач.
— В три копейки! — подхватил Вас. Ал.— А другой, большой, в пять копеек.
И пошло, и пошло о старом времени, когда за пять коп. в харчевне можно было хорошо пообедать, когда люди на улице не толпились и всем хватало.
До того я наслушался Вас. Ал., что потом в машине стал жаловаться Пете, что ведь мы, тощие и голодные, должны три года, как говорят англичане, воевать. Ну, нам, старикам, умирать, а как вам?
Мой вопрос, обращенный к Пете, ужасно не понравился Яловецкому, и после многих слов о безнадежном будущем для молодых людей сказал из глубины
машины:
— Никто, как Бог!
Лес завален снегом, зима. Но дрозды все еще трещат на рябине и будут трещать и не улетят в теплые края, пока есть рябина в лесу.
30 ноября. Опять оттепель. Ездили искать собак. Нашли.
Каждое живое существо, ночуя в лесу, чует погоду, потому что бывает все целиком связано с нею, с ветром, теплом, дождем, снегом. Мы сами, когда ночуем на открытом воздухе, живем по-иному, чем в комнате. С трудом разглядели на снегу растопыренные пальчики от лап белок.
Если бы погода каждый день была бы одинаковая, то у зайцев, как у лисиц, барсуков, было бы постоянное жилище. Но зайцу надо скрывать свои следы, и потому он вынужден следить за погодой и в полной зависимости от нее в каждый заутренний час переменять места своей вчерашней лежки.
Сегодня в восемь утра наши войска перешли финскую границу. По радио ругали правительство Финляндии, называя то шутами гороховыми, то свиными рылами.
1 декабря. Тоже оттепель с ночными заморозками. На полях пестрота. Сорочье царство.
Наши громят Финляндию.
Павловна говорит упорно, что теперь богатые крестьяне так не живут, как жили самые бедные.
— Вот,— говорит,— к примеру, наша семья, я нуждалась из-за отца: болел отец, мать одна не справлялась. А когда подросли мы, переменяли весь холст на надел,
и хлеба стало довольно.
— Только что хлеба.
— Нет, мы еще песенки пели.
— А теперь радио.
— Что радио! Мы сами пели!
Так оказывалось из ее слов, что потеряна “самость”, а без этого жизни и быть не может у людей.
3 декабря. Вчера заключение договора с новой Финляндией, все события как замечательный исторический пример об-мана: чем живет ежедневно “простой” человек? Добыванием средств существования, и на этом игра: крестьянину кусок земли от помещика, рабочему 8-часовой день. После того окажется, что не в кусочке земли дело и не в часах работа, что в этом “мане” нет ничего: об-ман. Но через обман голос отдан, и дальше пойдет все само собой и так, что и вообразить даже не мог себе.
Вспоминаю, 90-летнюю старуху сняли с печки, неграмотную, больную, и отвезли в избирательный участок и там велели ей опустить готовый конверт. С какой-то точки зрения (внутренний человек) бессмысленно, а с какой-то полно смысла, то есть что своя воля, свое сознание уничтожено: ведь все старухи опускали голоса, и так стало, что нет этой старухи, а есть все: это переделалось во все.
5 декабря. Оттепель. Следов столько, что трудно было зайца поднять, а гонять еще труднее. Охота была скучная. В голове крутятся сообщения по радио о вызове СССР в Лигу Наций, о споре “все куплю” и “все возьму”.
8 декабря. Опять ночью застаешь себя на мысли о смерти, хочется самому своей волей уйти из этого мира. Против этой увлекающей мысли я ставлю решение, в критический момент повесить себе на шею крест — тоже смерть, но не скотская, а человеческая. И крестик уже заготовлен, Аксюша купила за рубль (раньше стоил копейку).
16 декабря. Какой-нибудь месяц пройдет, оглянешься на себя и подумаешь: каким же месяц тому назад я был дураком! Вот как теперь быстро жизнь идет и как быстро люди умнеют.
Если война затянется, то она сделается всем нам, как война за будущее, которое мы уже не увидим.
И так вот в тоске рождается такое холодное чувство к этой войне, к этой мировой революции: сам-то будешь умирать ведь не за это же, не твое это, не участвуешь ты в этом и тому, чему надо быть, оно само придет в будущем.
18 декабря. Москва. Ночь.
Будущее всегда принудительно, всегда человек “не сам”. Только в настоящем действует “сам”, и если бывает Сам в будущем, то лишь в том случае, если он Будущее сделает своим настоящим и станет жить, как Дон Кихот. (Санчо Панса тогда выделится из него, как его Настоящее.) Точно так же бывает комично, если кто-нибудь из настоящего перекинется в прошлое и будет его утверждать, как настоящее (семилинейная лампа).
Евгений (“Медный всадник”) — это “сам-человек”, и Пролетарий должен быть Сам-человек. В нынешней войне никто не Сам и больше всех не Сам тот, кто организовался в СССР (в Единство против (одно слово неразборчиво) за Настоящее, за “я” — человек).
Нет большего противоречия, нет более сильного парадокса, как утверждение, что СССР воюет за мир.
В войне антиморальна не драка, а принципиальное обоснование драки, сознательность, приводящая к удушливому газу, то есть путь добрых намерений в ад.
19 декабря. В жизни бремя свое не минуешь, но одно бремя — это живешь хорошо и вдруг ни за что ни про что попал в капкан и считай, что вся жизнь была бессмыслицей. Другое бремя — это когда вперед человек о нем знал и ждал его, как неминучее, как естественный налог на живого человека в пользу будущего Всего человека.
Вот это в моем сознании всегда было, я всегда говорил себе как бы, что “принимаю”, но все-таки жить хорошо…
Смерть — это налог на живого человека в пользу будущей жизни.
21 декабря. Сталинский день. Государственный автомат славил.
22 декабря. Природа создает простейшие средства, и кто близок к природе создает тоже просто, как Лев Толстой. Чем скупей описание, чем меньше слов, тем сильнее ландшафт. Лучше всего бы даже молчать…
Тургеневский пейзаж как явление либерализма.
28 декабря. Пишу о “доме на колесах”, пишу, убиваюсь, умереть готов, лишь бы написать “Неодетую весну”, а самый “дом” комиссариат заготовок пытается отобрать и как нахально… Будь бы, главное, борьба, настоящие враги, а то просто глупость, идиотизм полнейший… И вот тоска, тоска грызет в 67 лет пуще, чем в юности.
29 декабря. Вчера были Удинцев, Попов и Клавдия Борисовна31. Было приятно, весело, тоску как рукой сняло. Значит, тоска от безлюдия, а не от чего-нибудь в животе.
30 декабря. В магазинах нет ничего, даже сахару, десятки тысяч людей простаивают дни и ночи в очередях: каждому хочется достать что-нибудь к празднику, и хоть нет ничего, но надеются, что “выкинут”. И все объясняется тем, что в январе будут цены очень повышены и товары сейчас по “дешевым” ценам не пускают.
Всякая власть во все времена держалась обещанием (на векселях). Сейчас у нас облигации на счастливую жизнь здесь, на Земле, и для всех трудящихся. Подумать только: ведь здесь, на Земле, и для всех,— и то все не терпится. А ведь раньше когда-то довольствовались даже векселем на загробную счастливую жизнь, и то не для всех, а лишь для “овец” (под “козлами” разумели, наверно, не верующих векселям). И если чающие будут и вокруг все повышать и повышать свои требования, то до чего же то дойдет в конце-то концов.
Не знаю даже фамилии этой женщины, но она так наполнила, обвернула меня кругом своим влиянием… Знает ли она сама об этом? Мне кажется, тут началось с первого взгляда что-то: друг на друга взглянули — и пошло “по воздуху”32.
31 декабря. Все мое писательство в совокупности есть любовная песнь с единым смыслом всей поющей весенней природы: “Приди!”
В этом неумирающая сила поэзии всей и моей поэзии, как яркий пример Всего.
Нельзя более обозлить народ, как у нас обозлили под этот Новый год: десятки тысяч жен рабочих стояли в очереди, дожидались продуктов, которые, в свою очередь, дожидались повышенных цен. И все-таки от непрерывных передач по радио о счастливейшей в мире стране никого не взорвало, никто не разбил ни одного стекла, не взломал ни одного ларя. И каждый по своему достатку терпеливо (одно слово неразборчиво) устраивал себе праздник в своей норке.
О, как же опошлено это французское: “Ищите женщину!” А между тем этим сказано, что в глубине всего искусства только женщина, и если нет ее, то нет и самого искусства, нет поэзии и только “проза”.
Есть очаг искусства, который нельзя назвать своим именем без риска дать повод пошлякам глумиться над поэзией, музыкой и всяким искусством. Все музы опошлены, но священный очаг продолжает гореть и в наше время, как горел он с незапамятных времен истории человека на Земле.
(Переписано с отдельного листочка):
Из биографии моей, когда я стал на писательство: это найденное есть безобманное, непродажное — это есть я сам; тут мое самоуважение, мое достоинство, моя честь — это я сам и мой дом; неприкосновенное, и никто не может вмешаться: будут брать днем — ночь моя, будут в деревне — я в городе, в Москве — я в Ленинграде,
я везде, ищите.
Никому нет дела до этого мира, и я его никому не навязываю: это моя сказка.
КОММЕНТАРИИ 1 Князь Трубецкой В. С. (1890—1937) — товарищ по охоте, дружил с Пришвиным в годы жизни в Сергиевом Посаде (Загорске), погиб в сталинских лагерях.
2 Лицо не установлено.
3 Канадский писатель Вэша Куоннезин (Серая Сова) — под этим псевдонимом выступал в печати Джордж Стенсфелд Белани (1888—1938).
4 Пришвин — Алпатов Л. М. (1906—1957) — старший сын писателя.
5 Имеется в виду известный до революции литературовед и социолог, многолетний друг Пришвина Иванов-Разумник Р. В. (1878—1946).
6 Игнатов И. Н. (1858—1921) — двоюродный брат писателя, публицист.
7 Игнатова Е. Н. (1852—1936) — двоюродная сестра писателя, народоволка, всю жизнь проучительствовала в земской школе, оказала большое влияние на формирование личности молодого Пришвина.
8 Семашко Н. А. (1874—1949) — товарищ Пришвина по елецкой гимназии, деятель большевистской партии.
9 По свидетельству сына поэта П. А. Вяземского, “Медный всадник” включал большой монолог безумного Евгения перед памятником Петру I. По заключению исследователей, мнение это ошибочно, так как в рукописях поэмы следов подобного монолога нет (см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 6-ти томах, т. 2, М.—Л., “Academia”, 1936, с. 602).
10 Аксюша — родственница жены Пришвина Ефросинии Павловны, сопровождала писателя в качестве помощницы в его путешествиях, героиня повести “Неодетая весна”.
11 Имеется в виду повесть “Серая Сова”.
12 Возможно, помощница по хозяйству жены Пришвина Ефросинии Павловны.
13 Пришвин П. М. (1909—1987) — младший сын писателя.
14 В библиографии опубликованных произведений Пришвина данные статьи не значатся.
15 Рассказы были включены писателем в цикл “В краю дедушки Мазая”.
16 Так Пришвин называл свой грузовик — “дом на колесах”, который получил от газеты “Известия” и на котором уехал наблюдать весенний разлив рек в некрасовские места возле деревни Вежи. Героем повести “Неодетая весна” Пришвин продолжил линию рода Мазаев, связав таким образом свое путешествие (и рассказ о нем) с сюжетом поэмы Некрасова “Дедушка Мазай и зайцы”.
17 Речь идет о романе “Осударева дорога”.
18 Имеется в виду цикл детских рассказов “В краю дедушки Мазая”.
19 Кожевников А. В.— писатель, один из сергиево-посадских друзей Пришвина.
20 Речь идет о будущей повести “Неодетая весна”.
21 Персонажи книги Федора Сологуба “Мелкий бес”.
22 “Этажи леса” вошли в состав очерков “В краю дедушки Мазая”.
23 Речь идет о героях поэмы Пушкина “Медный всадник”.
24 Первоначальное название цикла рассказов “В краю дедушки Мазая”.
25 Одно из самых поэтических произведений Пришвина, “Жень-шень”, сделало его известным в 30-е годы за рубежом уже как советского писателя.
26 Запись связана с воспоминанием о жизни в Тюмени у дяди, крупного сибирского промышленника Игнатова И. И., где молодой Пришвин в 1892 году окончил реальное училище.
27 Имеется в виду цикл рассказов для детей “В краю дедушки Мазая”.
28 Черновик письма А. А. Фадееву.
29 Пришвин намекает на Сталина.
30 Герой рассказа под тем же названием: “Василий Алексеевич”.
31 Удинцев Б. Д., Попов. В. Ф., Сурикова К. Б.— члены Комиссии по литературному наследию Мамина-Сибиряка, визит был связан с предложением Пришвину принять участие в подготовке к юбилею писателя.
32 Речь идет о сотруднице Литературного музея Суриковой К. Б.
Вступление, подготовка текста,
комментарии и публикация
Л. А. РЯЗАНОВОЙ
∙