Повесть
Александр МЕЛИХОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1997
Александр МЕЛИХОВ
Высокая болезнь
ПОВЕСТЬ
Романтизм… » этой высокой болезни есть куда более будничное имя — ненасытность. Если бы мне выдали в единоличное пользование целый материк миллионов на двадцать квадратных миль, на которых бы плескались теплые озера и стыли царственные айсберги, сверкали солончаки и шумели сосновые леса, звенели истошными криками попугаев и обезьян мангровые заросли и поражали размахом контрастов древние и новейшие мегаполисы всех цивилизаций,— этот материк твой, сказали бы мне, но ты никогда не должен покидать его пределы,— с этой минуты он сделался бы мне тесен, как любая тюрьма, и только миги прорывов наружу казались бы мне теми мгновениями, ради которых лишь и стоит жить.
‘ак и на неохватной картине моей жизни голубым и розовым разливаются целые годы так называемого счастья — любимая работа, хорошая семья, достаток, покой — чего еще? — но на карту моей памяти оказались нанесены лишь разноцветные осколки моих бессмысленных прорывов в черт-те куда. Осколочная память… Зато теперь, когда, потеряв скучную любимую работу, я превратился в профессионального бродягу, таскающего чужие мешки,— теперь я мечтаю прорваться в неподвижность.
А вначале помогало только движение… Когда моя первая жена выставила меня из своего роскошного профессорского дома за то, что в течение целых двух семестров я так и не научился относиться к жизни серьезно, я устремился на восток, меняя самолеты и суда на попутные грузовики и товарные вагоны…
ОСКОЛОК ПЕРВЫЙ
(Даже целый калейдоскоп)
1
И на Тихом океане… Патентованное средство — карусель дорожных приключений — действительно исцелило меня: улегся нестерпимый зуд куда-то мчаться, откуда-то вырываться,— это когда еще до меня дошло, что вырываться неоткуда: ты всюду останешься «здесь».
Оказывается, если не спешить поперед батьки в пекло, быть запертым в поезде — совсем не насилие. Я лежал на ватнике с рюкзачком под головой и неспешно перечитывал «За далью даль». ‘от факт, что я качу в обратном направлении по той же самой дороге, мне особенно импонировал, хотя почти все,
кроме звука, в моей любимой тогда поэме было ложью: те, кто ставит судьей над мирозданием тетку Дарью, сами становятся — да еще в благородной позе! — на сторону Простоты в ее извечной смертоносной войне против сложности. Все самое чудовищное, что в конце концов подминало и «простого человека», не из абсолютизации ли его прав и вкусов оно когда-то рождалось?Я тоже еще готов был дарить «простому человеку» любовь — я был очень молод еще, только этого не знал,— но уже не власть над собой. Пощелкивая невидимыми тумблерами, я переключался то на покусывающих друг друга девчонок у столика, то на вот уже третьи сутки благодушествующую, как бы утопающую в невидимых подушках мамашу, то на простую женщину, недвижно восседающую на боковом сиденье с видом доброй каменной бабы, облаченной в обесчещенный ее замшелостью плащ-болонью, то на чрезвычайно темпераментного тридцатипятилетнего крепыша, уверяющего, что ему двадцать шесть,— это у них порода такая: вот и дед его в девяносто выглядел на пятьдесят.
Благородный человек, он в Находке вступил в драку с грабителями, те обиделись, отчего и начальник угрозыска посоветовал ему съехать подальше, благо пространства на запад хватало. Грабители поджидали его на вокзале, но он с сопки разглядел их в бинокль и уехал на машине.
— Я капитально скажу за всю мою практику: все конфликты надо урегулировать мирным путем. Но если просишь, кипеш подымаешь — пожалуйста, можем и перышком пощекотать. oоть это и арго, но кесарю, как говорится, кесарево.
Ничего, поближе к зиме он вернется, но — в гриме. -тобы и дальше исполнять роль докера на подмостках порта, хотя в рыбном платят больше, но зато здесь левак — выпивка из ящиков, японские транзисторы, свитерки: сразу посылаем в трюм опытного докера, в курсе дела, контрольную ленту сдвигаем, а можно ящичек немножко краном и уронить…
Выговор и подзаплывшая хохляцкая миловидность открывали в нем одессита. «Откуда ты знаешь?..» — В его простодушных глазах человека, имеющего высокое мнение о своем уме и бывалости, засветилась тревога — и тут я увидел, что он так и про