Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1997
Записки литературного человека
Вячеслав Курицин
Века за плечами и 150 лет впереди
Ни о чем, наверное, мне не приходилось писать в последние годы так часто, как о жанре перечня. Готовя этот выпуск «Записок литературного человека», я попросил свой компьютер пошариться по моим старым файлам в поисках слов «перечень/перечни». Он стал радостно заваливать меня примерами.
Из дневника Даниила Хармса за 1933 год, где даны в столбиках списки типа «что меня интересует». «Стихи. Укладывать мысли в стихи. Вытягивать мысли из стихов. Опять укладывать мысли в стихи. Проза. Нуль и НОЛЬ. Числа. Знаки. Буквы. Ликвидация брезгливости. Умывание, купание и ванна. Чистота и грязь. Пища. Приготовление некоторых блюд. Подавание блюд к столу. Писание по бумаге чернилами или карандашом. Ежедневная запись событий. Маленькие гладкошерстные собаки. Женщины, но только моего любимого типа. Муравейники. Палки-трости. вода колесо метеорология».
Из теоретических рассуждений того же Хармса о странном жанре перечня: «Любой ряд предметов, нарушающий связь их рабочих значений, сохраняет связь значений сущих… Такого рода ряд есть ряд нечеловеческий и есть мысль предметного мира».
Из Михаила Безродного, который писал в «Конце цитаты», что филологам неплохо ограничиваться перечнем обнаруженных параллельных мест, без всяких комментариев, потому что комментарии в любом случае будут притянуты за уши. Ибо не бывает счастливо точных комментариев.
Из «Альбома для марок» Андрея Сергеева, где перечисляются «имена моего детства: Самолет Максим Горький – ледокол Челюскин / Отто Юльевич Шмидт – капитан Воронин / Молоков – Каманин – Ляпидевский – Леваневский / Чкалов – Байдуков – Беляков…» и музыкальные произведения, звучавшие из радиоточки.
Из романа Вадима Месяца «Ветер с конфетной фабрики». Там идут стройными рядами промышленные предприятия: «Водоприбор, Военхот (Всеармейского военно-охотничьего общества Центр. Совет), вышивальная фабрика, гардеробного обслуживания, гвоздильно-проволочных изделий, «Гипросбетон», глазных протезов, Госплемзавод, деталей низа обуви «Пролетарий» объединения «Рособувьпром», желатиновый, жировой, зонтов, зоокомбинат, машин по заготовке сена…» Там тянутся сладкими рядами конфеты: Аистенок, Аленький цветочек, Буревестник, Василек, Вечер, Загадка, Киевлянка, Ласточка, Мир, Ромашка, Апельсин, Волейбол, Радий, Ракета, Счастливое детство…
Из давно написанной, но недавно опубликованной мизантропической саги Александра Кондратова «Здравствуй, ад!»: «О Господин Серотонин, хозяин и владыка Хим-Нирваны! О дядя Алкоголь, апостол Павел нашего бутылочного рая! Дорогие наставники и собутыльнички: морфин-Марфуша, водка столичная, водка московская, водка особая, водка охотничья, водка петровская, водка-50, водка-56 градусов, выборова-экспортова Польши, китайская «ханжа», японское саке, бразильская кашаса! Джин, виски, аспирин, херес, малага, фторотан, пиво всех сортов, самогон, кодеин, белое крепкое, пантопон, твиши, столовое, разномастные портвейны, гидрокадон-фосфат, столовое, коньяк армянский, двин, дагестанский, грузинский, камю, реми, мартен, наполеон, азербайджанский, виньяк, курвуазье, фенамин, шампанское, анаша, плодово-ягодное, фруктовое пойло, первитин, миль, айгешат, трефешты, кокур, сурож, десертное, люминал, ликер яичный, нембутал, спума де дройбиа…»
Из Довлатова, из Бродского, из Кибирова, из Битова, из Евгения Попова – «Душа патриота» последнего завершается огромным перечнем лиц, за которых автор пьет за новогодним столом.
И т. д. и т. п.
Все это примеры из искусства двадцатого века. Большая часть из, так сказать, постмодернизма. Многие из этих перечней очень ненадежно структурированы, непонятно, по какому принципу собраны. Идеологически они восходят к знаменитым китайским классификациям Борхеса (животные делятся на принадлежащих императору, нарисованных тонкой кисточкой и похожих издали на мух), которые вдохновили Мишеля Фуко на сочинение «Слов и вещей». Природа такого сумбурного перечисления достаточно легко описывается через ситуацию «смерти Бога» и исчезновения идеи Абсолюта: если нет в мире одной главной точки
, то классификации могут быть абсолютно любыми. Нет главной или «правильной» классификации. К концу столетия равноправие наивозможнейших классификаций и номинаций нашло яркое отражение в массовой культуре, в шоу-бизнесе и тому подобных приятных вещах. Музыкальная премия «Грэмми» вручается по миллиону номинаций, и лучший исполнитель латиноамериканской музыки среди скандинавов получает такую же статуэтку, как и победитель номинации «лучший вокал». В Национальной хоккейной лиге фиксируется двести рекордов: публике есть чем интересоваться. Оснований для составления списка может быть бесконечно много.Вещь, болтающаяся в странноструктурированном списке, лишена благословения небес: у нее нет надежного места в безусловной божественной классификации. Но, лишенная этого благословения, она набухает собственно вещностью, самостью. В ней крепнут мускулы имманентности. В нее можно долго и пристально всматриваться, удивляясь, как может быть хороша собственно голая вещь, потерявшая или сменившая контекст, отвечающая сама за себя. Так умеет всматриваться в вещи, например, Андрей Левкин. Описывающий, скажем, колбасу как «длинные и круглые в поперечнике участки вещества…».
У меня на столе – «Каталог музея паноптикума Г. О. Иванова», изданный в Екатеринбурге в типографии А. З. Каца на прошлом рубеже веков. Восковые фигуры Эдуарда Нельсона («англичанин, самый маленький человек в мире, 34 лет от роду, весом не более 23 фун.»), императора Микадо, Пушкина и женщин племени Бубу («любимейшую их пищу составляют собаки, которые откармливаются единственно с этой целью»). Скульптурная группа «Похищение девушки гориллой» («эта группа представляет гориллу в тот момент, когда она правою рукою держит свою жертву, а левою защищается против нападавших на нее»). Милые орудия испанской инквизиции. Стращающая или пыточная скамья, паук («этим орудием вырывалось мясо у осужденных»), испанский воротник («это орудие надевали евреям, которые не желали принять христианство»). Эту книгу мне подарил киновед Сергей Анашкин.
Последним январем мы с Анашкиным принимали участие в одной художественной акции, причем Анашкин производил всяческие магические действия и читал вслух под плотную тягучую музыку какие-то тексты про руки и ноги. Позже я узнал, что эти тексты принадлежат Яну Амосу Коменскому.
Чешский педагог Ян Амос Коменский выпустил в 1658 году книжку «Мир чувственных вещей в картинках», в которой весь явленный ему в ощущениях или понятиях космос был разбит на сто пятьдесят сюжетов. Разбит вполне борхесианским образом, без четкого основания классификации. Семь возрастов человека и Умеренность, Часы и Переплет, Голова и руки и Состязание в беге, Бог, Металлы и Вьючные животные. На каждое понятие была нарисована картинка и написан текст. Вообще-то книжка Коменского имела вполне сермяжную функциональность: обучать детишек латинскому языку. Но из нашего, привыкшего к игре по менее крупным концептам времени эта грамматика считывается прямо как космогония. Надо же: Семь возрастов человека… А также Фазы луны, Сосуды и кости. Овощи, Справедливость, Зеркала и оптические стекла…
Московское художественное объединение «М’Арс» затеяло ремейк «Мира чувственных вещей», вполне перекрывающий оригинал и по объему работы, и по размаху. Несколько десятков современных российских художников рисуют сто пятьдесят сюжетов Коменского, несколько десятков современных российских литераторов пишут сто пятьдесят эссе. Подборка, публикуемая сегодня, призвана иллюстрировать любимый тезис автора этих строк: не самое убедительное состояние нынешней отечественной словесности связано прежде всего с проблемами ее функционирования. Писатели умеют писать в тех случаях, когда им есть куда прикладывать свое письмо. Четко сформулированная задача и ясная цель – вот чего не дает русским литераторам несколько расшатавшаяся система литературных журналов и еще не очень налаженная система издательств. Когда же с целью и задачей все ясно, русский писатель вполне способен предъявить и «мысль», и «мастерство», и тонкое чувство. Оцените, с какой бережностью и любовью самые разные русские литераторы подошли к делу. В таком тексте ты один на один с вещью (с Камнем, с Колодцем, с Медом): ты смотришь ей в глаза и не можешь пренебречь вещью на том глупом основании, что она не защищена контекстом. Ты оказываешься перед необходимостью думать о ней и чувствовать ее. Другое дело, что даже шедевральные миниатюры остаются миниатюрами и не могут заменить больших жанров…
Что же, пусть роль больших жанров играют большие проекты. Все 150 картинок и 150 текстов «М’Арс» выставит в октябре этого года в ГМИИ имени Пушкина и выпустит в виде каталога. Но и это, как говорят в «Магазине на диване», еще не все. В 1998 году предполагается выпустить книжку, посвященную уже только одной из ста пятидесяти чувственных вещей. Той, на которую падет жребий. В разных изображениях, интерпретациях и трактовках. Пресс-релизы «М’Арса» вызывают смешанные чувства: вполне понятные рассуждения о гражданской и творческой позиции и целостном мироощущении вдруг сменяются сообщением о том, что проект с гордым именем «Энциклопедия чувственного мира» предполагает выпуск ста пятидесяти томов. И занять он должен сто пятьдесят лет.
Что же, по-настоящему большие проекты должны соизмерять свое дыхание с фигурами вечности, а не с лоскутками конкретных человеческих жизней. Кельнский собор строят, кажется, уже девятый век, и конец строительства пока не объявлен.
В таких делах нельзя не участвовать.
Станислав ГРИДАСОВ
КОЛОДЦЫ
Вода хлестала, брызгаясь во все стороны с такой радостью, с какой жадностью и я выхватывал воду из-под крана. Мама не понимала: куда ж проще взять стакан, из которого быстрей утолить жажду после моего ненасытного футбола, но игра, пробудив азарт хищника, победителя, требовала, чтобы и жажда была одолена вот так, захватнически. В том, как выпиваешь воду из стакана, нет ощущения добычи. Или вот тоже: колонка. Вода была только вкусней от того, что слабосильная детская рука еле удерживала, срываясь-таки, упрямую железку.
Маленькие восторги городского ребенка, только читавшего о колодцах: о том, что с его дна даже днем можно увидать звезды. А есть ли вообще оно у колодца – дно? Тайные люди, спустившись под землю, залили водой свой лаз, фантазировал я: не может же быть такое чудо чудесное, не сантехнический кран и не дворовая колонка, простым устройством для зачерпывания воды? Простительное детское любопытство – кто не разбирал куклу с интересом, что у нее там внутри? Заглянув первый раз в колодец, уже взрослым, я отшатнулся: из него, из-под воды мне глянуло в лицо что-то, показавшееся исчадием моей судьбы.
Одним вечером, в неприкаянном ожидании вестей о нарождающемся событии, я уснул. Вот тогда мне и приснился колодец. Стоял он посреди сжатого поля. Та женщина попросила меня зачерпнуть воды. Раскрутив ручку, я лихо выставил ей ведро на лавочку подле. Вдруг, подурнев лицом, она спросила: «Тебе было интересно, что у меня там, внутри?» Достав нож, она принялась взбивать краснеющую на моих глазах воду. Заглянув в ведро, где пенилась уже вскипевшая кровь, я дернулся, как от ночного телефонного звонка. На том конце провода, за сотни километров от меня, сказали:
«Вот так, понимаешь… Крепись…»Неродившийся крик был бы только моей личной историей, но колодцев слишком много, и они такие могущественные, что я не советую неокрепшим душам заглядывать из любопытства вниз, под землю, в темные ее воды.
Александр ГЕНИС
КАМНИ
Размеры камня варьируются столь широко, что их можно определить лишь туманно: нечто, расположенное в диапазоне от гор до песка.
Камень, оставленный в покое, неизбежно становится собой. Но такой камень, камень per se, неразговорчив. Его немота вызывающе таинственна. Нам трудно найти с ним общий язык, потому что камень – пришелец. Время камня несовместимо с нашим. Мы только притворяемся современниками. Камень не способен расти, поэтому у него нет ни прошлого, ни будущего. Но и настоящее камня – ненастоящее: оно лишено мимолетности.
Камень до странности неподвижен. Осколок неорганической статики в океане вечных перемен, он не подвержен эволюции. С камнем вообще мало что может случиться. Он может порасти мхом, отбросить тень, стать мокрым, потом сухим.
Другая странность камня связана с его внешностью. Что, например, значит «камень естественной формы»? Для него ведь любая форма – естественная, но и – противоестественная. Уникальность, неповторимость камней не выделяет, а прячет их в толпе себе подобных. Все камни так похожи или – что то же самое – так непохожи друг на друга, что нам не запомнить их в лицо. Для того, чтобы познакомиться с камнем, надо выдернуть его, как редиску из грядки, и поселить с собой. Только одомашненные камни приобретают индивидуальность, отчасти напоминающую нашу.
Лучше понять камень помогает его антитеза – вода, без которой он никогда не встречается на восточных пейзажах. Вода и камни указывают на два завидных, но недоступных нам предела: верх твердости и низ уступчивости; невозможность метаморфозы и постоянная готовность к ней; геологическая долговечность камня и неуничтожимая вечность воды.
Камни, считали китайцы, застывшая сперма природы. Но нам никогда не узнать, что вырастет из оплодотворенной камнями земли.
Точно, что не мы.
Илья АЛЕКСЕЕВ
ЗЕМНОЙ ШАР
Картинка на телеэкране, изображающая дымящийся стратосферой шар, снята из Космоса – это то, что я видел в детстве, и с тех пор привык считать шаром то место, где все происходит. Картинка, правда, плоская и безлюдная: ворохи тусклых пятен, соответствующих якобы странам и континентам. И располагается где-то в телевизоре какого-нибудь 82-го года между репортажем о полете, прогнозом погоды и новостями спорта. Космонавты в белых костюмах, плавающие в невесомости, привезли эту плоско-шарообразную картинку, доказывающую, что Земля не стоит на трех китах. Сами были более шарообразны.
Глобус, кокетливо поводящий полюсами и вращающийся вокруг косой оси, картонный суррогат, профанация шарообразности, безликая копия, приучившая тебя к чувству постоянного превосходства по отношению к земному шару, который ты можешь свободно похлопать по плечу, раскрутить, остановить…
Только когда ты сходишь из троллейбуса и тропинка медленно поднимается в гору, ты идешь по шару. Это очень точное ощущение.
В залах Земля плоская.
В метро – прямоугольная, вытянутая в черную бесконечность закольцованного тоннеля…
«После нескольких дней отсутствия Аркадиа Буэндиа вылез из своей каморки и сказал: «Земля круглая, как апельсин».
Это было выше терпения Урсулы. ”Если хочешь рехнуться, так Бог с тобой! А детям я не позволю забивать голову всякими глупостями”».
И моя голова тоже круглая, как земной шар.
С торчащими в разные стороны ушами. Которые, в свою очередь, обнимают наушники плейера, из которых слышится рык льва.
Ирина БАЛАБАНОВА (вербализатор)
СВ ПИТ (информатор)
МАШИНЫ
Человек Старый долгое время не знал о существовании Машин, удовлетворяясь изобретением колеса, зубила и топора. Первые Машины появились среди Людей благодаря легендарному Архимеду: рычаги, катапульты и подъемные краны использовались первоначально (как и последующие Машины) в военных целях.
Человеческая история Машин описывалась тремя эрами: эра Рычага, Индустриальная эра и Киберэра. Переход к последующей эре отмечается изживанием антропоморфности и связан с именами великих Землян. Коперник увидел Землю как периферию Космоса и таким образом прорубил окно во Вселенную. Декарт осознал, что человеческое тело – мудро созданная Богом машина, а сердце – обычный насос.
Индустриальная эра характеризуется экстенсивным сотрудничеством Людей и Машин, визуальные образы которого – гигантские доменные печи и конвейеры, армады электронных ламп, кнопок и рубильников, километры телеграфных проводов.
Трансгрессивный прорыв из экстенсивной индустриальной в интенсивную киберэру отсчитывается от первого полета Novus Russian Землянина по имени Гагарин в Космические пространства, не подвластные Земным силам.
Кибернетика, под которой Человек Старый мыслил науку управления интеллектуальными машинами, опровергла себя в киберпространствах. Посредством Звездных Войн и гибкой киберговой политики, исходившей из факта устарения Землян, Человек Старый трансмутировал в
Homo Machinus.Светлана БОГДАНОВА
КУСТЫ
Уже не трава, но еще не деревья, кусты представляют собой маргинальный вид флоры. Их назначение – отделять сочные парки и нежные скверы от остальных, более шумных частей города. Кусты призваны служить стеной, вернее, границей. Будучи неотъемлемым элементом садовой субкультуры и – в то же время – мегаполисного ландшафта, кусты довлеют над бессознательным горожан. Они, как всякая нейтральная зона, как любая соединительная ткань, притягивают к себе людей, стремящихся заняться хотя и стыдными, но естественными отправлениями,– своего рода отщепенцев и заведомых «меньшевиков». Посему кусты могут еще определяться как символ запретного и сладкого, контакт с которым неизменно приводит к прозрению.
Вячеслав КУРИЦЫН
ИСКУССТВО ПИСЬМА
Смыслы, скрытые за рядами букв и прочих символов письменности, доступны только Богу и нашим любимым. Нам самим нечего сказать об этом, нам не дано языка говорить о высоких значениях.
Если мы и можем говорить о красоте, то только о красоте букв. Если мы и можем искренне и преданно служить, то предъявляя в залог искренности и преданности лишь аккуратность и тщательность, с которой мы покрываем значками белую почву бумаги. Пусть пальцы белеют от напряжения, сжимая перо, пусть кончик языка, зажатого в волнении между зубами, напряженно дрожит. Пусть адресат нашей преданности видит, как мы стараемся. Почем нам знать, каких он ждет от нас мыслей, страстей и представлений о мире? В этих тонких материях так легко ошибиться маленькому человеку, только и умеющему, что складывать из букв слова, а из слов предложения. Так пусть же мерилом нашей любви будет желание написать красиво, чтобы буквы своим видом не оскорбили лучистого взгляда, которому они хотят принадлежать.
Раньше мы писали от руки, пером или шариковым снарядом, переписывали от руки целые книги, в том числе и очень толстые, и руки стыли в холодном скриптории, и приходилось отогревать их своим дыханием. Теперь мы пишем, ударяя подушечками пальцев по клавишам умных машин, и буковки сами вспыхивают на экране, но они получаются у всех одинаковые, и в них не дышит случайная прелесть ошибки или особо вдохновенного завитка.
Это не беда: в мире много других способов дружбы с вечным искусством письма. Буквы можно татуировать на горячих телах любимых. Их можно оттаивать терпеливым пальцем на морозном узоре зимнего стекла. Буквы можно печь из теста в виде пышных вкусных хлебов и кушать их с теми, кому это будет нужно.
∙