Публицистика и очерки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1997
Публицистика и очерки
Юрий БУРТИН
Выход из кризиса:
инвентаризация иллюзий
Н а шестом году своего существования в качестве отдельного государства Россия, как признают практически все, кроме дипломатичных западных политиков, находится в состоянии общего кризиса. Столь же употребительно слово «катастрофа». Как выходить из этого состояния? Нынче все всё понимают, но, когда разговор переходит в такую плоскость, всезнайство сменяется состязанием в беспомощности.
Одни говорят: надо просто-напросто довериться естественному ходу вещей, процессу эволюции. Другие: продолжать курс реформ. Третьи: так или иначе корректировать этот курс в пределах сложившегося экономического и политического порядка. Наконец, четвертые предлагают искать выход в смене существующего строя, но коренным образом расходятся между собой в вопросе о направлении такой смены: для одних это возвращение в советское (или еще дальше — дооктябрьское) прошлое, для других — капитализм евро-американского образца.
Переберем по порядку эти идеи. Сначала об эволюции.
1
Считается, что теперь, когда тоталитарный строй разрушен и заложены основы нового, демократического устройства, открылся простор для эволюционного развития, которое само и развяжет мало-помалу узлы всех наших больных проблем,— ему только не мешай. Отсюда — упования на «невидимую руку рынка» и на постепенное созревание «молодой российской демократии».
Что ж, за постепенную эволюцию агитировать никого нынче не нужно. Если раньше все у нас были революционерами, то теперь все сплошь эволюционисты. Сдвиг в общественном сознании произошел в этом смысле колоссальный, и он имеет под собой весьма глубокую почву.
Дело не только в печальном опыте «родины Октября». Мы привыкли все мерить сравнением с Западом. Но вот уже полтора века там без перерывов продолжается динамичный эволюционный процесс, который провел евро-американский капитализм через несколько качественно различных стадий развития, в корне изменил облик этой части мира и неустанно продолжает свою работу, разрешая любые социальные противоречия, едва они успевают достаточно проявиться. Значит, эволюция есть норма развития современного мира. Весь вопрос в том, действует ли она здесь и теперь. Увы, на него трудно ответить утвердительно.
Первородный грех Октября состоял не в чем ином, как в устранении рыночной конкуренции и политического плюрализма (демократии) — тех средств развития, которые только в условиях капитализма в полной мере раскрыли свое значение в качестве двух могучих двигателей прогресса. Большевики пошли на это совершенно сознательно, в полном согласии с выкладками теории. Коренной и главный порок марксизма, в силу которого теория, заслуженно считающаяся одним из выдающихся достижений человеческой мысли, оказалась опрокинутой последующим ходом истории, заключался в роковой для него недооценке указанных средств развития и обусловленной ими способности капитализма к многоэтапному самоизменению
1. Отсюда — ложность основных идей «научного коммунизма», включая ленинскую концепцию социалистической революции.Будучи исторически обусловленной (хотя и не фатально неизбежной), Октябрьская революция представляла собой тем не менее гигантское по своим масштабам насилие не только над миллионами людских судеб, но и над законами истории, над выработанными ею формами движения общества. Замена рыночных механизмов административными, а демократии — «диктатурой пролетариата» (читай: партаппарата) пресекла в нашей стране органическое развитие общественного уклада, эволюция уступила место «социалистическому строительству».
— Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
— Эй, не мешай нам, мы заняты делом.
Строим мы… строим тюрьму.
Знал бы Валерий Брюсов, какими пророческими окажутся его стихи! Дело не столько в том, что строили именно тюрьму, что таков был замысел Великого зодчего, заранее усмехавшегося в усы. В гораздо большей степени это стало непредвиденным, но неизбежным результатом той исходной операции, которую произвела коммунистическая революция, как бы ампутировав российскому обществу гипофиз, что изначально обрекло его на грядущий застой.
Понятие «застоя» у нас обычно связывают с эпохой Брежнева — Черненко. Однако это сущностный признак, это принцип существования систем, подобных сталинскому социализму. Систем, которые, симулируя непрерывное движение к некоей высшей цели, в действительности ориентированы исключительно на неподвижность, на сохранение статус-кво. Как только система была «достроена», так тут же и обнаружила эту свою фундаментальную особенность. Твардовский еще в 1954 году гениальным чутьем художника уловил ее внутреннюю мертвенность, воплотив в грандиозном и мрачном образе «Того света».
И вот в то самое время, когда на Западе эволюционный процесс творит чудеса, превращая капитализм в постиндустриальное «богатое общество», «реальный социализм», как бы выпав из истории, стоит на обочине столбовой дороги человечества, словно некая чудовищная окаменелость, не в силах ни закрыть эту дорогу для других, ни самому сдвинуться с места.
Конечно, нельзя представлять себе дело так, будто советский строй и тем более советское общество не эволюционировали вовсе. Так не бывает. Например, шло непрерывное выветривание официальной идеологии. За отсутствием нормальных рыночных отношений мало-помалу сформировался и расширялся своего рода рынок «блата», то есть коррупции, взаимообмен (ты — мне, я — тебе) дефицитными товарами, услугами, привилегиями, должностями. Соответственно менялась психология «аппарата» да и его объективная роль в системе, в недрах которой прорастали семена «теневой экономики», фальсификации («приписки»
) и криминализации всех сфер деятельности, особенно руководящей (сошлюсь на работы Льва Тимофеева). В результате брежневский «реальный социализм» существенно отличался от сталинского, а внутри него, под покровом официальных форм и норм, постепенно вызревали нравы и отношения завтрашнего «номенклатурного капитализма».Разница с нормальной, прогрессивной эволюцией была тут, однако же, колоссальной, примерно такой же, как химические процессы в мертвом теле разнятся от процессов обмена веществ в живом. Там эволюция была формой движения вперед, здесь — не более как видоизменением старого. Система менялась, но не прогрессировала; отношения между правящим слоем и основной массой населения остаются при Ельцине в существе своем теми же, что при Брежневе и при Сталине, режимы, ими возглавляемые, разумеется, не идентичны, но сердцевина у них общая, и она неизменна.
Так что, повторяю, вопрос не в том, хорошая ли штука эволюция. Вопрос в том, стала ли она уже для нас доступна, вернули ли мы себе ту способность к прогрессивной социальной эволюции, какой сами же, собственными руками лишили свою страну 80 лет назад? Если да, тогда можно (с необходимыми оговорками) уповать на стихийный процесс развития; если нет, тогда подобные надежды — в лучшем случае добросовестный самообман
.Увы, увы и еще раз увы! Оглядываясь вокруг, мы ни в одной из сфер общественного бытия не видим за последние годы стойких положительных тенденций. Только регресс, только ухудшение, в лучшем случае — топтание на месте. И нетрудно понять — почему. Да именно потому, что отключенные в 1917 году двигатели прогресса продолжают бездействовать. Как не раз констатировали многие внимательные наблюдатели (среди иностранных — американский историк Стивен Коэн и итальянский журналист Джульетто Кьеза), в стране по-прежнему нет ни демократии, ни свободного рынка. Ибо рынок без полноценной конкуренции — это не рынок; демократия, существующая лишь для разномастной «элиты» и исключающая всякую реальную возможность для общества контролировать государственную власть, демократия, при которой люди вынуждены объявлять голодовку, чтобы получить заработанное (и все равно не получают),— это лишь видимость демократии, издевательство над демократией. А заодно и над нормами рыночных отношений.
Пожалуй, единственное, безусловно, положительное, что эти годы дали нашему обществу,— это горький, но необходимый опыт. В частности, понимание, что рынок и демократия выполняют свою историческую миссию только в том случае, если они подлинные. Суррогаты не годятся. Они либо просто бесполезны, либо (что наиболее реально) работают против человека, загораживают обществу путь вперед, толкают его в трясину.
Таким образом, в нынешних российских обстоятельствах на стихийную эволюцию рассчитывать не приходится. Но тогда что же остается? Активные действия людей по преобразованию общества, то есть реформы.
2
«Продолжить курс реформ!» – призывают гайдаровцы. «Не свернем с пути реформ!» – с мужественной твердостью клянутся президент и правительство. Чтобы оценить, что сулят нам в смысле выхода из кризиса эти призывы и обещания, необходимо как следует вникнуть в суть и наличные результаты нашего «курса реформ», как определились они к настоящему времени. Прежде всего в социально-экономической сфере.
Итак, в чем до сих пор заключалась наша экономическая реформа? В упразднении отраслевых министерств, Госплана и Госснаба? В отпуске цен, сочетающемся с политикой финансовой стабилизации, в либерализации экспорта и импорта? В создании товарно-сырьевых бирж, коммерческих банков и прочих институтов рыночной инфраструктуры? Да, и в том, и в другом, и в третьем. Но все это были только следствия, только разнообразные средства организационного обеспечения того, что составляло суть реформы,– кардинального преобразования отношений собственности.
К середине 80-х годов, в обстановке все углубляющегося кризиса социалистической экономики, на каждом шагу демонстрировавшей свою безумную расточительность и неэффективность, перед партаппаратом КПСС, во всяком случае, перед его более молодой и мобильной частью, во весь рост встала поистине головоломная задача: как осовременить систему с преимущественной выгодой для правящего слоя? Как, сохранив власть и собственность в руках партийно-советско-хозяйственной номенклатуры, резко повысить эффективность обладания тем и другим в интересах личного обогащения каждого руководящего товарища в отдельности? Ответом, который гениально нащупан был партийной олигархией, явилась перестройка по Горбачеву – Ельцину, а сутью ее – упомянутое преобразование собственности.
Первый и самый важный его этап прошел еще в 1987– 1990 годах, когда серией законов СССР, а потом РСФСР объекты госсобственности были переданы в «полное хозяйственное ведение» (фактически во владение) тем, кто прежде лишь управлял ими в качестве государственных служащих,– директорам предприятий, отраслевой и местной администрации. В результате тот класс советского общества, который на протяжении десятилетий был единственным реальным владельцем «общенародной» собственности, стал владеть ею на новых, гораздо более выгодных для себя началах – не исключительно корпоративных, а, так сказать, корпоративно-индивидуальных. Оставалось юридически оформить и закрепить право собственности должностных лиц на доставшиеся им «за красивые глаза» массивы государственного имущества, оградив последние от притязаний со стороны «черни». Отсюда «приватизация» по А. Чубайсу, в одночасье сделавшая всех нас собственниками: высший слой – законным собственником гигантских реальных ценностей, а остальное население – счастливым обладателем своего ваучера.
Слово «приватизация» я беру в кавычки, потому что вопреки его прямому смыслу результатом ее в России стало не возрождение и преобладание частной собственности как таковой, но такая модификация корпоративной собственности советского правящего слоя, при которой источники его сверхдоходов остались общественными, а присвоение сделалось частным. Сказанное почти в равной степени относится ко всем формам собственности в современной России: и к государственной, и к смешанной, и к кооперативной, и к частной. Формы разные, а содержание во всех случаях (кроме части мелкого бизнеса) примерно одно и то же: если приглядеться, все это – частная собственность за общественный счет, в том числе в большей или меньшей степени за счет нынешнего налогоплательщика, частная собственность без частной ответственности и риска. Для правящего слоя такой характер собственности оптимален, и потому переходить к нормальной частной собственности этим людям решительно не к чему. Однако с точки зрения интересов всего общества такая паразитическая по своей сути собственность контрпродуктивна; обладание ею не содержит в себе действенных стимулов экономического роста, антистимулы же – на каждом шагу.
Отсутствие (непоявление) в стране ответственного собственника и отсутствие (непоявление) в ней полноценной конкурентной среды – две стороны одной медали. Это то самое, о чем уже говорилось: настоящего рынка нет, а тот суррогат его, который возник в виде экспансии импорта, имел для российской экономики в основном разрушительные последствия. Ибо он заработал не на оживление, а на подавление и умерщвление отечественного промышленного и сельскохозяйственного производства, на уменьшение покупательной способности населения, на расхищение и утрату научно-технического и культурного потенциала нации, на усиление экономической отсталости и зависимости страны, на превращение ее в топливно-сырьевой придаток развитой части мира. Вместо движения в направлении динамического «богатого общества» европейского типа мы с ускорением покатились в сторону застойного общества богачей и нищих, столь характерного для «третьего мира».
Социально-экономической реформе в точности соответствовала политическая. Как для проведения столь крупномасштабной операции по самозахвату номенклатурой «общенародной» собственности и внутрисословному ее переделу, так и для узаконивания результатов этой операции и последующей защиты захваченного нужен был подходящий тип государственного устройства. Более всего этому отвечало государство с внешними атрибутами демократии, но с концентрацией власти в руках того же слоя, которому принадлежала собственность. Однако в конкретных обстоятельствах начала 90-х годов на пути к созданию такого режима стояла демократическая активность масс, охваченных идеей народовластия,– эти опасные ожидания следовало осторожно и мягко погасить. «В сентябре – октябре (1991 года.– Ю. Б.),– признавался позднее Б. Н. Ельцин,– мы прошли буквально по краю, но смогли уберечь Россию от революции…» («Российская газета», 1992, 20 августа). Первые шаги в указанном направлении были сделаны уже тогда; в декабре 93-го новая политическая система была отлита в конституционную форму, а во время президентской кампании 96-го достроена и доведена до совершенства. Высокая степень централизации власти («президентская республика» по-российски); ее фактическая несменяемость, обеспечиваемая монополией на информацию и мнимой «многопартийностью» правящей олигархии, внутренне однородной и единой, несмотря на шумно афишируемые распри; последовательное отстранение народа от управления страной и полное отсутствие реального демократического контроля при видимом соблюдении демократических форм и процедур – вот главные черты этой системы, достойной наследницы тоталитарного строя.
Итак, «курс реформ» есть явление комплексное, разностороннее, его политическая составляющая вполне гармонировала с экономической и социальной, и они неразрывны. Таким же цельным и, в сущности, законченным является и исторический результат проведения этого курса – тот новый общественный строй, который сформировался в послеавгустовской России. Поэтому не совсем ясно, что имеют в виду люди, говорящие тем не менее о «продолжении курса реформ» и с этим «продолжением» связывающие надежду на выход страны из кризиса. Называют земельную, жилищную, налоговую и военную реформы, кажется, я ничего не забыл. Однако неужели от того, что «новые русские» станут еще и владельцами земли, отечественными лендлордами, что квартирная плата будет резко повышена и дифференцирована, налоги уменьшены, а армия станет профессиональной, Россия пойдет наконец по пути процветания? Предположение, которое трудно даже обсуждать всерьез.
Впрочем, наши реформаторы, похоже, и сами не ждут от «продолжения» слишком многого да и не очень его хотят. Не потому ли они часто путаются в словах и вместо «продолжения курса реформ» говорят «стабилизация». Складывается определенное впечатление, что тезис насчет «продолжения» – не более чем ритуальная фраза, предназначенная главным образом для Международного валютного фонда, реальной же целью политики «правительства реформ» является сохранение – чем дольше, тем лучше – теперешнего положения вещей. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – мог бы вслед за Фаустом воскликнуть, например, А. Чубайс, если бы позволил себе подобную степень откровенности. «Движение вперед» как словесное выражение заинтересованности в поддержании статус-кво, будущее как продленное настоящее – вот подлинный идеал нынешних «реформаторов», реальный подтекст всех их идеологических построений.
Неутешительные итоги «курса реформ» и бесперспективность простого его продолжения легли в основу многочисленных предложений, направленных на «корректировку» этого курса.
3
Мнение о необходимости корректировки курса реформ как условии выхода из кризиса высказывается нынче представителями самых различных политических сил. Если оно не остается просто фразой (как у В. Шумейко, лидера несуществующего движения «Реформы – новый курс»), то в большинстве случаев – у «коммунистов», «аграриев», «промышленников» да и у ряда деятелей «партии власти» – оно в противовес гайдаровскому laisser faire, laisser passer обычно включает в себя идею усиления государственного регулирования в экономике. Но, во-первых, нередко и исчерпывается ею, во-вторых, эта мысль, в общем виде не лишенная оснований, почти ни у кого из «корректировщиков» не доведена до уровня конкретной программы соединения в наших нынешних условиях рыночной конкуренции и государственного управления экономикой, а тем более до модели, которая демонстрировала бы, как такая система будет работать.
Кроме того, даже сами гайдаровцы, не говоря уже об их оппонентах, высказываются нынче за усиление социальной составляющей «курса реформ». Часто приходится слышать: экономическая реформа задумана была в общем правильно, но не предусматривала достаточных мер социальной защиты, вследствие чего цена ее для значительной части населения оказалась слишком высокой. Нужно хотя бы теперь это исправить. (Увы, дело обстоит гораздо хуже. Высокую социальную цену населению пришлось уплатить за такую реформу, которая, будучи кастовой, классовой в глубинных своих основаниях, именно поэтому приняла исторически ложное направление, которое из одной тупиковой ситуации с неизбежностью завело страну в другую, едва ли не более скверную.)
Всего подробнее и серьезнее идея «корректировки» разработана Григорием Явлинским и его сотрудниками. Предложенный «Яблоком» (в частности в сборнике его программных документов «Реформы для большинства», М., 1995) критический анализ реформы по Гайдару и социально-экономической ситуации в «пореформенной» России можно считать классическим по глубине, научной основательности и полноте. И хотя позитивная часть программы «Яблока» заметно слабее ее критической части, она тоже конкретна и по большинству позиций убедительна. В числе прочего заслуживают поддержки предложения, выдвинутые в ряде недавних выступлений Явлинского, например, о необходимости конституционной реформы, которая ограничила бы президентскую власть, об инвентаризации федеральной собственности, об общественном контроле за доходами и расходами крупнейших естественных монополий, о переходе от обложения налогами в основном доходов к обложению имущества и рентным платежам, о федерализации бюджета, об индивидуальных счетах граждан в страховых и пенсионных фондах при государственных гарантиях накоплениям, о ликвидации льгот и привилегий госаппарата и ряд других.
Прибавим к сказанному намерения Б. Немцова (возможно, подсказанные Г. Явлинским) разрушить систему фаворитизма во взаимоотношениях правительства с коммерческими банками, являющуюся, без сомнения, одной из сфер наиболее крупномасштабной коррупции, а также снизить тарифы на электроэнергию, газ, железнодорожные перевозки, чтобы спасти от полного уничтожения отечественное промышленное и сельскохозяйственное производство.
Все это, безусловно, полезные предложения и начинания, но при всей их важности сколько-нибудь существенного изменения ситуации от них ждать не приходится. Во-первых, они фрагментарны, в них нет никакой системности, ничего похожего на то, что герой Чехова называл «общей идеей». Создавая некоторые административные и социально защитные противовесы однобокому гайдаровскому монетаризму, они, однако, не складываются в альтернативную ему сколько-нибудь целостную концепцию, даже узкоэкономическую, не говоря уже о чем-то большем.
Во-вторых, все подобные идеи рассчитаны на осуществление исключительно «сверху», по воле властей и силами одного лишь госаппарата. Но для этого как минимум нужно иметь другое государство, другую власть и другой аппарат. Ни аппарат, живущий своекорыстными корпоративно-частными интересами, ни правящая олигархия, выражающая эти интересы и не забывающая о собственном кармане, никогда не дадут ходу такой «корректировке», которая сужала бы для них возможности обогащения и вообще хоть в чем-либо противоречила их выгоде.
Значит, чтобы «корректировка» была серьезной и эффективной, она (как и сами реформы, конечно) должна проводиться при широком участии масс, под повседневным и действенным контролем «снизу». Но такой подход к делу совершенно чужд нашей политической «элите», его пока не обнаруживают ни Явлинский, ни Немцов, ни Лебедь, не говоря уже о ком-либо еще.
Сказанное позволяет сделать вывод, что и простой корректировкой правительственного курса, в каком бы варианте она ни предлагалась, теперь уже никак не обойдешься. Корректировать его надо было на старте. А нынче, когда результатом проведения такого курса в жизнь стала новая и по-своему законченная общественно-политическая система, любая корректировка, не посягающая на основы этой системы, не даст сколько-нибудь значительного улучшения. Конечно, она предпочтительнее тупой «последовательности» гайдаровского монетаризма, но, обреченная быть верхушечной и частичной, либо лишь ненамного исправит положение, либо захлебнется вообще.
Что касается способности разбудить нашу спящую царевну Эволюцию, то от «корректировки» и предусматриваемого ею усиления административных воздействий на экономику ждать такого эффекта, пожалуй, еще труднее, чем от «продолжения курса реформ». Во всяком случае, никто из «корректировщиков» не попытался показать, как бы это могло стать возможным. Следовательно, и в результате «корректировки» мы будем, по выражению Твардовского, тащить лодку посуху? Невеселая перспектива.
Остается последнее — смена общественного строя. Как в Чехии, Венгрии, Польше, где следствием «бархатных» демократических революций стало возобновление динамичного эволюционного процесса, а с ним — появление ясной перспективы выйти из общего кризиса, в той или иной мере свойственного всем странам бывшего «соцлагеря».
Этот аспект темы требует особенно пристального внимания.
4
Смена общественного строя предполагает прежде всего ответ на два вопроса. Первый: что именно подлежит смене? Как определить ту общественную структуру, которая, по нашему мнению, ответственна за переживаемый страной кризис, не имеет внутренних сил с ним справиться и потому должна быть заменена какой-то другой? Второй: какой должна быть эта будущая, желаемая общественная структура, чтобы, напротив, обеспечить стране выход из кризиса?
Отвечая на первый вопрос, сегодня уже, пожалуй, нет нужды полемизировать с концепцией «переходного периода», суть которой в том, что, отчалив от коммунистического берега, российская действительность еще не пристала ни к какому другому, что она вся в движении и не может быть адекватно охарактеризована с помощью какого бы то ни было «изма». Если три-четыре года тому назад для такого суждения были какие-то основания, то нынче оно уже решительно устарело. Все основные черты нового общественного устройства в России приобрели отчетливость и определенность, и они вполне общеизвестны. Другое дело, что это оригинальное новообразование, не имевшее до сих пор аналогов в мировой истории, находится в теснейшей преемственной связи с советской системой. Это результат ее перестройки — в самом полном и точном значении слова. То есть такого ее изменения, вследствие которого светлое здание социализма (то самое, что строил брюсовский каменщик) приобрело совершенно новый вид и только фундамент его и основные несущие конструкции — положение человека в государстве, отношения между правящим слоем и общественным большинством — остались прежними. Будучи псевдорыночной и псевдодемократической модификацией «реального социализма» брежневского образца, этот новый (точнее, обновленный, изменивший свою внешность) строй поначалу действительно мог восприниматься как переходная ступень к чему-то иному и лучшему. Однако это такое же заблуждение, как то, какое все мы долго питали, полагая, что наш «развитой и зрелый» вот-вот «перерастет» в полный коммунизм. Нет, как тоталитарный социализм представлял собой отдельную, внутренне законченную структуру, так и новый российский строй, его модифицированное продолжение, существует сам по себе.
С нашей легкой руки, его теперь обычно именуют «номенклатурным капитализмом»
2 .Указывая на происхождение этого очередного исторического урода, совместившего в себе некоторые внешние признаки современной цивилизации с архаической феодально-советской сословностью, такое парадоксальное, оксюморонное словосочетание, на мой взгляд, удачно передает его крайнюю противоречивость, неорганичность, которая едва ли обещает ему долгую жизнь.Подробная характеристика «номенклатурного капитализма» выходит за рамки настоящей статьи. Остановлюсь лишь на двух его наиболее фундаментальных особенностях, тесно связанных между собою. Первая — отчетливо классовый характер нового российского строя. Вторая — бьющая в глаза нелегитимность власти и собственности нынешнего привилегированного сословия.
Мысль о том, что человеческая история есть история борьбы классов,— один из краеугольных камней в марксизме. Нынче эта мысль решительно не в чести, и по вполне понятным причинам: тот эволюционный процесс, который, как уже говорилось, в ХХ веке кардинально изменил лицо капиталистического общества, превратил его не только в «богатое», но и в высокой степени однородное общество, без классического пролетариата, без резких имущественных контрастов и социальных антагонизмов. Тем самым указанный процесс все более сужал сферу действия марксистского классового подхода и к настоящему времени свел его почти на нет. Но, как и в вопросе об эволюции, «Запад есть Запад, Восток есть Восток»; то, что верно для современного капитализма, увы, не распространяется на «реальный социализм» и его «перестроенное» продолжение.
В том-то и суть, что вопреки общей тенденции мирового развития, с одной стороны, и марксистской идее построения бесклассового общества — с другой, советский социализм оказался в действительности ярко выраженным классовым обществом. Это всячески старались скрыть. И принятая схема социальной структуры: два дружественных класса (рабочие и крестьяне) плюс прослойка (интеллигенция), и постоянные разговоры о все более полном стирании различий между ними преследовали одну-единственную цель — увести общественное сознание от понимания того факта, что главный водораздел пролегает в данном обществе совсем иначе, оставляя по одну сторону от себя все названные слои, вместе взятые, а по другую — новый господствующий класс, партийно-советско-хозяйственную номенклатуру. Только это разделение, как показал еще сорок лет назад Милован Джилас, и имеет реальный экономический, социальный, политический смысл, и именно оно является основополагающим, системообразующим для тоталитарного социализма
3.То, что «аппарату» и его верхушке — «руководителям партии и правительства», партийной олигархии — принадлежала вся полнота власти в «общенародном» социалистическом государстве, а у народа не было ни малейших возможностей повлиять на принятие решений,— истина, которую в нашей стране еще нет необходимости ни напоминать, ни доказывать. Почти столь же самоочевиден кастовый, классовый характер «общенародной социалистической собственности». Будучи государственной, она юридически действительно принадлежала обществу в целом, но фактически находилась в корпоративном владении той же номенклатуры, что четко выражалось в способе распределения национального дохода. Формально все мы, от уборщицы до главы правительства, находились в равном положении государственных служащих, черпавших средства к существованию из общего котла. Только ложки у всех были разные: у большинства с наперсток, у некоторых с чашку, а кое у кого и с ведро. Непропорционально большую часть национального дохода номенклатура забирала себе, распределяя ее между своими членами в строгом соответствии с должностной иерархией, другую часть она делила между всеми остальными, чей труд оплачивался намного ниже реальной стоимости их рабочей силы (это называлось «каждому по труду»).
В результате номенклатурное меньшинство властвовало над неноменклатурным большинством и жило за его счет. «Реальный социализм», таким образом, был в полном смысле слова эксплуататорским обществом. Анахронистическая, как бы выпавшая из потока времени социальная структура и система отношений этого общества, где между правящим слоем и основной массой населения возникла все углубляющаяся пропасть, превращала «соцлагерь» в своего рода остров (точнее, архипелаг) классовости, сословности, эксплуатации в современном, уже в общем послеклассовом мире. Маркс, Энгельс, Ленин были бы потрясены, увидев, к какому парадоксальному результату привело осуществление их идей, какую злую шутку сыграла с ними история.
Теперь посмотрим, что со всем этим сделала «перестройка».
Правящий слой. Он претерпел существенные метаморфозы. Во-первых, произошла естественная смена поколений: старшее поколение аппаратчиков в значительной своей части сошло со сцены, уступив место среднему, которое, в свою очередь, очистило вакансии для молодых. Во-вторых, на протяжении последних десяти лет намного интенсивнее, чем раньше, шел процесс вертикальной мобильности, вследствие чего в состав правящего слоя вошло относительно большее число новых людей, в том числе молодых карьеристов от демдвижения (примеры общеизвестны). В-третьих, имело место качественное обновление руководящего слоя, исчезновение ряда прежних и возникновение новых социальных ролей. С поразительной легкостью секретари райкома и «красные директора» побросали партбилеты и как ни в чем не бывало предстали перед нами в обличье «демократических» депутатов и чиновников, губернаторов, коммерсантов и разномастной, плюралистической «политической элиты».
И все же, как ни важны эти перемены, основополагающим является тот факт, что правящий слой послеавгустовской России сформировался в основном из прежней коммунистической номенклатуры, которая, по остроумному замечанию Л. Радзиховского, обменяла «Капитал» на капитал. Он был и остался, он не родился, а переродился. Пожалуй, это единственный в мировой истории случай, чтобы общественный класс практически в полном составе перешел в свою идеологическую противоположность столь быстро и дружно. И это лучше всего характеризует ограниченность «курса реформ», внутреннее родство нового российского строя с прежним.
Власть. Глубина изменений, происшедших в данной сфере, не поддается однозначной оценке. С одной стороны, перемены грандиозны: тоталитарная политическая система рухнула, сменившись совсем иной, оснащенной полным набором демократических институтов и форм (разделение властей, парламентаризм, многопартийность, гласность и т. п.). С другой стороны, если поставить вопрос о социальном содержании этой власти, об интересах, ею выражаемых, то получится, что никаких изменений вроде бы и нет. Та же номенклатура у федеральных и региональных рычагов управления (часто это и персонально те же лица), то же фактическое бесправие народа, головою отданного произволу чиновников, жестко отстраненного от какого-либо реального участия в определении собственной судьбы. Власть коррумпированного «аппарата» и криминализированного околоправительственного бизнеса, власть богатых и для богатых, почти не скрывающая своего социального эгоизма, на каждом шагу демонстрирующая кастовый, сословный смысл проводимой ею политики.
Такое противоречие формы и содержания неизбежно сказывается на качестве российской демократии: это — «номенклатурная демократия», демократия лишь для правящего меньшинства; не случайно с течением времени она становится все более формальной, авторитарной, олигархической, сужает рамки свободы слова и пр.
Собственность. Как уже говорилось, она претерпела чрезвычайно глубокие изменения, системообразующие для всей социально-экономической конструкции нового строя. Будучи анонимной и юридически никак не обоснованной, фактическая собственность советской номенклатуры на все, что было у нас государственным, могла в таком виде существовать, лишь охраняемая всей мощью тоталитарного государства. Стоило появиться первым признакам «гласности», а репрессивному аппарату ослабить свое давление, как она становилась непрочной, словно апрельский снег. В этих условиях несоответствие между юридической формой (общенародная собственность) и ее реальным наполнением (кастовая собственность номенклатуры) могло разрешиться, по-видимому, лишь двояким образом. Либо номинально общенародная собственность должна была стать таковой и фактически, либо, напротив, кастовое, номенклатурное владение государственным должно было быть легализовано, получить правовое оформление и закрепление.
Первый вариант означал на практике ликвидацию начальственных привилегий в оплате труда и вообще в распределении материальных благ. Если за этим последовала бы приватизация, все члены общества могли бы участвовать в ней на базе равных стартовых возможностей. Однако, будучи наиболее демократическим, справедливым и выгодным для общества, такой вариант развития событий был вовсе не выгоден правящему слою, который употребил все усилия, чтобы пустить процесс преобразования собственности в прямо противоположном направлении.
Выше, в разделе о «курсе реформ», я уже назвал два основных этапа этого процесса: раздачу объектов государственной собственности в «полное хозяйственное ведение» соответствующих начальников и «приватизацию» по А. Чубайсу. Не хочу повторяться, только еще раз зафиксирую смысл совершившейся перемены: в результате серии хитроумных комбинаций наше национальное достояние теперь уже открыто и на законном основании стало собственностью лишь части общества, его правящего слоя. С другой стороны, большинство населения не только де-факто, но и де-юре лишилось своей доли в национальном достоянии, притом навсегда. Во всяком случае, так хотела бы номенклатура, и об этом позаботились наши реформаторы, с блеском выполнившие ее социальный заказ.
Обогащение. Реформы Горбачева — Ельцина позволили правящему слою не только сохранить за собой власть и собственность, легализовав и упрочив его монополию на то и на другое, но и сделали его классом богатых. Стремительное обогащение «новых русских» на фоне глубокого и хронического спада почти во всех отраслях промышленного и сельскохозяйственного производства и вызванного этим обнищания большинства населения нуждается в объяснении.
Таким объяснением мне представляется совокупность следующих трех основных причин: 1) гигантское расширение для власть имущих объекта присвоения, 2) возможность продать за хорошие деньги то, что досталось даром, 3) устранение ограничительных норм номенклатурного распределения.
В самом деле. Отнюдь не увеличив общий объем национального достояния (совсем напротив!), описанные процессы преобразования собственности намного расширили, однако же, его распределяемую, доступную индивидуальному присвоению часть. Раньше, хотя номенклатура владела всем и вся, распределяла она как внутри себя, так и среди остального населения только определенную долю продукта производства (в денежном выражении — национального дохода). Средства производства разделу не подлежали. Правда, кое-что тащили пресловутые «несуны», но больше по мелочи. Перестройка позволила совершить в этом деле настоящую революцию. Основным предметом «полного хозяйственного ведения», а затем и «приватизации» стали как раз средства производства. Это был тот огромный промышленный потенциал, который за одиннадцать пятилеток был накоплен трудом и лишениями нескольких поколений. И это были уникальные по многообразию и богатству природные ресурсы самой обширной в мире страны. Все это обращалось теперь если не в полную собственность разного рода начальствующих лиц, то по крайней мере в источник их личных доходов. Ибо превратилось в товар: одно оказалось возможным сдать в аренду, другое просто продать, деньги же положить себе в карман, в том числе на личный счет в каком-нибудь швейцарском или лондонском банке.
Кстати, тотальный спад производства еще больше расширил объем ценностей, ставших объектом распределения среди нынешнего поколения номенклатуры: огромные массивы средств производства выпали из производительного использования, оправдывая и стимулируя их широкую распродажу. Если в развитых странах средства производства и сырье занимают в общем объеме продаж весьма скромное место, то у нас — преобладающее. Возросший экспорт сырья, топлива, цветных металлов, полуфабрикатов, ставших избыточными вследствие резкого сокращения внутреннего производительного потребления,— яркое проявление того же процесса.
Скажут: превращение средств производства и природных ресурсов в товар — вещь для рыночной экономики вполне нормальная, а торговля ими в развитых странах не более прибыльна, чем ботинками или духами. Почему же в России она должна была стать для целого социального слоя источником бурного обогащения? Потому, что тут одновременно действовал и второй из перечисленных факторов: новоявленные владельцы получили возможность продавать по рыночной стоимости то, на что в большинстве случаев не потратили ни копейки личных денег.
Вспомним, как осуществлялась у нас «приватизация». Как министерские чиновники и «красные директора» получали контрольные пакеты акций вверенных им предприятий — либо вовсе даром, либо по ничтожной остаточной стоимости, которая была в сотни и тысячи раз меньше реальной, да и она оплачивалась не из зарплаты покупателей, а из средств предприятий. Вспомним также унаследованную от «реального социализма» бесплатность земли, полезных ископаемых и других природных ресурсов, что автоматически обеспечивало соответствующим коммерческим структурам сверхвысокий уровень рентабельности, от которого, однако же, государство ничего не имеет.
Красноречивый пример — «Газпром», 35 процентов акций которого переданы правительством в «доверительное управление» одному человеку — президенту концерна. Если учесть, что стоимость «Газпрома» оценивается примерно в 700 миллиардов долларов и, по свидетельству Г. Явлинского и Б. Немцова, почти никаких дивидендов он государству до сих пор не выплачивал, легко себе представить весомость полученного Р. Вяхиревым подарка. Равно как и весомость той доли, которая, вероятно, уже осела на личных счетах самих его высоких дарителей.
И, наконец, третий фактор — снятие всех ограничений, которые накладывал на личное обогащение должностных лиц прежний номенклатурный порядок распределения. Раньше партийная олигархия, так сказать, кормила номенклатуру из собственных рук, строго соблюдая при этом должностной, иерархический принцип: чиновники одного ранга имели одинаковый уровень благосостояния и привилегий; кто прихватывал лишнее, рисковал потерять все. Теперь эта досадная уравниловка отброшена, кто смел, тот и съел. А поскольку ни с каким серьезным риском такая «смелость», даже откровенно криминальная, нынче уже не связана, то в сочетании с вышеизложенным мы получаем комплексное (хотя и не исчерпывающее, конечно) объяснение тому, каким образом московские улицы наполнились дорогими иномарками, а зеленая зона вокруг столицы — роскошными виллами и дворцами.
Эксплуатация. Ее степень за последние годы существенно возросла, а характер изменился: свойственная «реальному социализму» исключительно коллективная, корпоративная эксплуатация правящим слоем основных слоев населения сохранилась и даже усилилась (например, через налогообложение и оставление бюджетников без зарплаты), но теперь она дополнена и тем, что буквально соответствует старому термину «эксплуатация человека человеком». Распространенным явлением стала, к примеру, ситуация, когда директор завода назначает себе и своим приближенным многомиллионные зарплаты и премии, а остальному персоналу приходится довольствоваться самым скудным минимумом. Резко усилившаяся безработица, во многих местах приобретшая массовый и безнадежный характер, заставляет людей терпеть любой произвол со стороны администрации: обязательные сверхурочные, работу без выходных, ухудшение условий труда, оплату его различными заменителями денег и т. п. Бесправие и угнетение рядового работника, унижение его достоинства, незаинтересованность в его опыте, знаниях и способностях, овладевшее миллионами людей горькое сознание своей невостребованности и ненужности — все это в сочетании с вседозволенностью нынешних «боссов», наглостью и хамством их охраны и обслуги сделало положение простого человека в новой России еще более печальным и беспросветным, чем в советские годы.
Итак, в лице «номенклатурного капитализма» мы имеем дело с новым классовым обществом. Будучи в этом отношении прямым наследником советского строя, оно отличается лишь еще большей выраженностью и остротой социальных контрастов и противоречий, что делает его в современном мире прямо-таки осьмым чудом света. Непригодный для жизни, не заключающий в себе ничего, кроме наследственных и приобретенных пороков, «номенклатурный капитализм» годится только на снос и, значит, подлежит обязательному превращению в нечто кардинально от него отличное.
Важным дополнительным аргументов в пользу такого вывода является все явственнее ощущаемая нелегитимность власти и собственности нынешнего правящего слоя, роковое отсутствие у него сколько-нибудь правдоподобной идеологической «легенды», которая бы утверждала и оправдывала существующий порядок вещей.
5
Ни при какой из прежних общественных систем господствующий класс не обходился без такой легенды, удостоверявшей его особые права и привилегии, более или менее убедительной не только для него самого, но и для общества в целом. Имел ее и античный рабовладельческий мир, и феодальное (в России — крепостническое) дворянство, убежденное, что оно цвет нации, что право владеть землей и землепашцами полагается ему, как военному сословию, в награду за его заслуги перед государством.
Я — опора трона;
Царству оборона —
Мой дворянский меч,—
горделиво заявляет маркиз де Караба из стихотворения Беранже в переводе В. Курочкина.
Свои исключительные заслуги и достоинства — жизнеустроителей, рачительных и умелых хозяев, благотворителей, двигателей прогресса — с еще большими основаниями доказывала буржуазия, мотивируя свое руководящее положение в обществе. Взять хотя бы яркое самовосхваление русского купечества в речи Якова Маякина из романа Горького «Фома Гордеев», кончавшейся здравицей: «Господа купечество! Видя в вас первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас людей, которые все сделали и все могут сделать,— вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество… Здравствуйте во славу матери России!»
Сильно сказано, не правда ли? Но по крайней мере не меньше убеждены были в своей исторической правоте и люди, которым суждено было стать «могильщиками буржуазии». Достаточно вспомнить, какой грозной, неотразимой, сокрушительной силой гремел «Интернационал», утверждая и освящая права революционного пролетариата:
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
А паразиты — никогда.
Потом пролетарский гимн потихоньку вывели из повседневного употребления, и последней из доперестроечных классовых «легенд» стала идеология, призванная мотивировать «руководящую роль КПСС», то есть особое положение партийно-советской номенклатуры.
Творцы и пропагандисты этой последней легенды не могли называть вещи своими именами, не могли признать, что в «обществе социального равенства и справедливости» оправдывают привилегии бюрократии, ее власть над всеми остальными классами, в том числе и над «гегемоном», от чьего имени они и правили страной. Потребовалось немалое искусство (его назвали «искусством социалистического реализма»), чтобы поддерживать хоть какую-нибудь видимость правдоподобия того, что прямо противоречило жизненному опыту советских людей. И надо отдать должное агитпропу и руководимой им армии журналистов, писателей, обществоведов, школьных учителей: они справились со своей головоломной задачей так хорошо, как это только было возможно.
На высказанный и невысказанный вопрос общества, почему у нас всем и вся распоряжается бюрократия, был найден вполне логичный ответ: потому что народ доверил им власть, потому что это лучшие люди страны, самые нравственные, самые идейные, самые бескорыстные. В доказательство писались романы и поэмы, многие поколения десятиклассников и абитуриентов знали, что в числе экзаменационных тем обязательно будет «Образ коммуниста в…». И выстреливали не задумываясь: «Партия — наш рулевой», «Руководитель и организатор всех наших побед», «Ум, честь и совесть нашей эпохи»… Привилегии? У коммуниста нет никаких привилегий, кроме права умереть за дело коммунизма, первым поднимаясь в атаку или ежедневно и еженощно сгорая на работе. Ну а если ему под утро подают машину к райкому — можно ли считать привилегией такую малость?
Словом, в частичную параллель с апологией дворянства и буржуазии господство номенклатуры обосновывалось с помощью идеи некоей коммунистической меритократии (власти достойнейших). Конечно, чем дальше отодвигалась в прошлое эпоха Давыдовых и Корчагиных и чем труднее было идентифицировать с ними бесцветных и коррумпированных брежневских аппаратчиков, тем сильнее от всего этого несло тошнотворной фальшью. То, что в реальности было властью худших (а именно таков был итог той отрицательной селекции, к которой сводилась кадровая политика ЦК КПСС), все сложнее было выдавать за власть лучших. И тем не менее какую-то долю легитимности в глазах населения эта власть сохраняла — отчасти по традиции, отчасти опираясь на некоторые несомненные реалии (победа в Отечественной войне, успехи в космосе, индустриальная и военная мощь ракетно-ядерной сверхдержавы, простиравшей свое влияние на полмира).
На таком дальнем и ближнем историческом фоне правящий слой новой России оказался идеологически в самой невыигрышной ситуации. Правовая и моральная легитимность его привилегированного положения находится, можно сказать, на нуле. Силой и хитростью удержав власть, бывшая партноменклатура, однако же, сама лишила ее каких бы то ни было, даже мнимых оснований. Прежде она могла хотя бы ссылаться на то, что руководит строительством коммунизма. А что теперь? От коммунизма и «руководящей роли КПСС» она отреклась, сверхдержаву развалила, индустрию и армию разрушила, науку, культуру, здравоохранение пустила по миру, а что, кроме собственных шикарных дач, сумела создать? То есть прежнюю легитимность своей власти, хоть и весьма сомнительную, она собственными руками аннулировала, новой же не приобрела и не способна приобрести.
В этих обстоятельствах, кажется, единственный внятный аргумент, который наша номенклатура может предложить в обоснование своего продолжающегося господства, состоит в указании на особую ценность опытных кадров, профессионалов управления. Что ж, нельзя исключать, что, например, среди нынешних хозяйственников есть люди честные и бескорыстные, а иногда встречаются и поистине талантливые организаторы производства. Но ведь таких единицы. В основном же опыт наших начальников — это искусство обходить закон, опыт самоснабжения, коррупции, устройства личного благополучия за чужой счет. Это опыт людей, под чьим руководством страна десятилетиями топталась на месте, сползала в зависимость и отсталость, гнила изнутри, а теперь и вовсе находится в состоянии разрухи и распада. Такой опыт — величина по преимуществу отрицательная, так что спаси, боже, от подобных «опытных кадров»!
Феномен смены общественного строя без смены правящего слоя, реализовавшийся в нашей стране на протяжении последнего десятилетия, давно нуждается в осмыслении, политической и нравственной оценке. Если слой коммунистических партаппаратчиков, отбросив идею коммунизма, остался господствующим сословием в идеологически противоположном, псевдокапиталистическом мире, то давайте называть вещи своими именами: это значит, что страна живет под властью оборотней, перевертышей, людей законченно бессовестных и беспринципных. Такая власть, даже если она воспроизводится с использованием демократических процедур, заведомо неавторитетна и нелегитимна. Еще в большей степени это относится к собственности нынешних хозяев жизни.
Независимо от своих конкретных индивидуальных источников, иные из которых могут быть вполне чистыми, взятое в целом богатство «новых русских» глубоко сомнительно в своем происхождении. Если в условиях органического развития капитализма буржуазное накопление было неотделимо от трудолюбия, бережливости, честности и других «мещанских добродетелей» (и служило убедительным доводом в их пользу), то каким уважением может пользоваться богатство людей, на которых оно свалилось с неба?
Задним числом сейчас нередко приходится слышать о многочисленных злоупотреблениях при проведении «приватизации». Некоторые законники, типа В. Илюхина, сильно кипятятся по этому поводу, требуют расследования, аннулирования незаконных сделок и наказания виновных. Их принципиальность заслуживала бы всяческой похвалы, если бы не способствовала распространению официального мифа, согласно которому все зло в данной области состоит не в самом законе, а только в его нарушениях. Увы, дело обстоит гораздо хуже. Ибо главный-то вопрос стоит так: хотя «капитализация» советского правящего слоя, то есть закрепление за ним огромных массивов государственной собственности, совершилась в основном в соответствии с буквой принятых по сему случаю нормативных актов, можно ли считать сами эти акты законными, отвечающими духу права?
Никоим образом. Ведь предметом «полного хозяйственного ведения» должностных лиц, а затем и начальственной «приватизации» стала собственность, которая до той поры считалась общенародной. Пусть реально ею владела номенклатура, но это владение было, во-первых, исключительно корпоративным, а во-вторых, общественно не признанным. Ни один, даже самый высокопоставленный начальник не мог указать, например, на какую-нибудь фабрику и сказать: это мое. А теперь, как правило, не заплатив из своего кармана ни копейки, он получил такую возможность. Легализовав таким образом номенклатурную узурпацию собственности, «подарив» одной, притом меньшей, части населения то, что было создано всеми, номенклатурное государство явно превысило свои полномочия. Не будучи собственником национального достояния, а всего лишь приказчиком, которому общество поручило вести свои имущественные дела, оно не имело никакого права, не спросясь у нас с вами, превращать это достояние в личную собственность своих фаворитов — узкого круга должностных лиц. Сделав это, оно совершило — будем называть вещи своими именами — преступление. Знает его за собой и, чтобы скрыть, вынуждено идти на новые мошенничества (вроде операции с ваучерами) и окружать все, что касается отношений собственности, плотной завесой тайны. Однако туман рассеивается, и при свете дня люди все яснее видят незаконность большей части нынешнего богатства, тем более что оно возникло не где-то там во глубине веков, а отнято непосредственно у них самих.
Притом, если бы обогащение «новых русских» служило экономическому росту, тогда с течением времени все большая часть населения была бы готова закрыть глаза на моральную и правовую сомнительность их состояний. Дескать, Бог с вами, наживайтесь, пусть даже и за наш счет, лишь бы с выгодой для России, с пользой для будущего наших детей и внуков. Так ведь нет этого, как нет и никакого движения в указанную сторону. Одно из главных свойств «номенклатурного капитализма» — его преимущественно непроизводительный, потребляющий характер. Вместо того чтобы созидать, он в основном расхищает, вместо того чтобы накапливать индустриальный и духовный потенциал страны, распродает и проматывает ее природные богатства. Лишая Россию будущего, предопределяя ей судьбу отсталой, зависимой, сырьевой страны, он объективно выступает в реакционной и антинациональной роли.
Жульническая ловкость, с какой «перестроившийся» правящий слой ухитрился захватить наиболее крупные и лакомые куски «общенародной собственности», оставив большинство населения ни с чем,— вот истинная морально-правовая (аморальная и антиправовая) основа нового российского строя, куда более важная и определяющая, нежели ельцинская конституция. Отсюда — все главные качества этого строя и прежде всего его сверхобычная, всеобъемлющая криминальность.
Криминальный элемент существует, вероятно, в любом обществе. В более узком плане, в виде коррупции он является универсальной принадлежностью бюрократических структур (вспомним хоть гоголевского «Ревизора»). Но с «номенклатурным капитализмом» случай особый. Криминал здесь не «недостаток» и даже не просто свойство данной общественной системы, но ее природа, ее суть. Украв государственную собственность у народа, одарив ею номенклатуру и таким способом ее подкупив, ельцинское руководство показало пример грабежа и коррупции в столь гигантских масштабах, что на этом фоне любой взяточник и грабитель может считать себя ангелом во плоти. Поэтому, когда у нас время от времени начинают «бороться с коррупцией», это воспринимается как надоевшее лицемерие. Ибо речь идет о системе, которую люди самых разных взглядов теперь уже привычно именуют то «криминально-бюрократической», то «мафиозно-олигархической», то «клептократией» (властью воров). Последнее определение звучало, в частности, на слушаниях в американском конгрессе. О системе, которая не только в тех или иных проявлениях, но в самой основе своей противозаконна, криминальна.
Анахронистичное классовое общество с резкой социальной поляризацией, ограблением и грубым обманом масс в основании «молодой российской демократии» — вот что такое «номенклатурный капитализм», юный и дряхлый одновременно. Юный — потому что ему нет еще и семи лет от роду, дряхлый — потому что в общем итоге ему уже восемьдесят, и он в очевидном маразме. И вот почему он должен подлежать не «корректировке», а замене.
6
Однако замене чем? Куда, в каком направлении уходить России из тупика ее нынешнего общественного устройства?
Идею восстановления «реального социализма», советской власти, СССР, доперестроечной действительности приходится отвергнуть с порога, как бредовую и пустую. Выступать с ней открыто решаются нынче лишь совсем отчаянные головы типа Виктора Анпилова, для которых чем сногсшибательнее, тем лучше. У «коммунистов» основного, зюгановского толка, чья программа представляет собой окрошку из взаимоисключающих, на любой вкус, политических демагогий, та же идея маячит гораздо более смутно — то ли она есть, то ли ее нет.
И нетрудно догадаться — почему. Во-первых, мало кто не отдает себе отчета в том, что история не имеет обратного хода. Ну-ка загони сегодня кого-нибудь на еженедельные политзанятия, выгони на картошку или к 123-му столбу на Ленинском проспекте изображать радость москвичей по случаю приезда какого-нибудь высокого гостя! Ну-ка убери с прилавков импортную провизию и тряпки, с телеэкранов «Санта-Барбару» и зарубежные детективы, а из газет — разномыслие и критику властей! Ну-ка заставь в обязательном порядке ходить на выборы и голосовать за единственного, утвержденного в ЦК кандидата!.. Из всего этого уже просто ничего не получится, было, да сплыло.
А ведь унифицированная пресса, закрытая граница, безальтернативные выборы и т. п.— все это отнюдь не случайные черты прежней действительности. Без них она — как система, как целое — была бы просто немыслима.
Во-вторых, даже если бы чудо возврата могло состояться, какой смысл для общества возвращаться туда, откуда оно в свое время выбиралось, как из гиблого места? Зачем вместо поисков выхода из кризиса менять новый кризис на старый? Тем более что нынче этот старый кризис оказался бы многократно тяжелее. Если и раньше социалистическая экономика двигалась с ужасным скрипом, то теперь, когда ее техническая база подорвана, кадры растеряны, а казна богата только долгами, попытка вернуться к командно-административной системе, то есть снять с предприятий ответственность за их выживание и переложить ее на государство, означала бы немедленный и всеобщий хозяйственный коллапс и крах.
Наконец, в-третьих, и само желание возврата под большим вопросом. Даже многие из тех, кто сейчас доведен до нищеты и отчаяния, отнюдь не обязательно привержены идеологии реставрации (или легко отказались бы от нее, если бы увидели иной выход). Что касается лидеров коммунистической «оппозиции», то на самом деле они отнюдь не помышляют о «возврате», ибо прекрасно устроились в новой действительности, входят в правящую олигархию и, как вся она, заинтересованы в сохранении статус-кво. Это, понятно, не исключает желания каждого из этих товарищей достигнуть еще большего, но мечтать о том, чтобы лишиться нынешних экстраординарных возможностей обогащения, своими руками посадить себя и своих братьев по классу на прежний, строго нормированный номенклатурный «паек» — извините! Ни сам Зюганов не хочет этого для себя, ни его коллеги ни за что не позволили бы ему подложить им такую свинью. Так что идея «возврата» — это в устах нынешних политиков — чисто демагогический мотив, предназначенный исключительно для «быдла», рассчитанный не на практическое осуществление, а лишь на то, чтобы заставить массовое сознание ходить по кругу, путаться в трех соснах, выбирать между разноцветными пропагандистскими пустышками по принципу «меньшего зла».
Два слова о «возврате» еще более глубоком — в ту «Россию, которую мы потеряли». Подобные мечтания время от времени появляются на нынешнем рынке идей, но теперь уже заметно реже, чем четыре-пять лет назад, и они всегда крайне фрагментарны. Из общей картины дореволюционной действительности выхватывается и примеривается на современную Россию какая-нибудь историческая деталь, пусть важная (вроде земства, монархии или казачьих мундиров), но не существующая вне целого, а потому приобретающая характер бутафории, музейного экспоната. Если произведения подобного консервативного романтизма и имеют какое-то значение, то исключительно эстетическое.
Другое дело, что обе реставраторские идеи, как советская, так и антисоветская, будучи в практическом плане вполне бессодержательными, весьма знаменательны как явление социальной психологии, как отражение того факта, что миллионы людей стали жить хуже, чем раньше, потеряли почву под ногами, впали в неизбывную нищету. Нельзя исключать в современных ностальгических умонастроениях и мотивов иного порядка, обусловленных утратой жизненно важных духовных ценностей. В их числе — обесцененные и отвергнутые идеологией официального либерализма принципы социальной справедливости и равенства, чувства коллективизма и гражданского долга, гордость своими трудовыми (а у старшего поколения и фронтовыми) заслугами, своей причастностью к ярким страницам в истории страны. В таком случае их можно рассматривать и как указание на некую живую общественную потребность.
7
Вопрос о желательности перехода от «номенклатурного» капитализма к нормальному едва ли можно считать дискуссионным. Никакие критики капитализма, чьи резоны здесь и там нередко весьма серьезны, не оспаривают тот факт, что по всем, без исключения, показателям уровня и качества жизни «реальный социализм» и его «перестроенное» продолжение катастрофически проигрывают нынешнему западному обществу. Значит, желательность налицо, была бы возможность.
К сожалению, приходится признать, что возможность указанного превращения — сегодня и в обозримом будущем практически нулевая. Вопреки представлениям гайдаровцев, что они-таки построили капитализм, хотя и несовершенный, «дикий», мафиозный, который теперь остается лишь улучшить, облагородить и который, при всех его пороках, представляет собой необходимую ступень к нормальному капиталистическому обществу, соотношение этих двух типов общественного устройства совершенно иное. Ведь слова «номенклатурный капитализм» не более чем метафора. В сущности, это вовсе не капитализм, а особая, коммерциализированная перелицовка «реального социализма». Тот и другой смотрят в разные стороны, и от первого ко второму не ведет, по крайней мере непосредственно, никаких дорог.
Главный барьер между ними лежит опять-таки в сфере собственности.
Капитализм — царство частной собственности. Она может быть индивидуальной или групповой, персональной или анонимной (как в крупных акционерных обществах) — это не меняет ее существа. Что касается «номенклатурного капитализма», то, как уже говорилось, в нем господствует принципиально иной вид собственности. Ее называют «приватизированной», что по смыслу слова является синонимом «частной», однако она представляет собой вполне оригинальное явление и по ряду существенных признаков совершенно ей противоположна.
Начать с того, что нормальная частная собственность носит производительный, созидающий характер. Частным здесь является не только присвоение собственности, но и ее производство, одно вытекает из другого и целиком им определяется: нельзя присвоить больше, чем сам же произведешь. Более того: нормой является преобладание производства над присвоением, то есть накопление, создающее основу для расширенного воспроизводства. У нас же все иначе. Частный принцип действует здесь в основном в сфере присвоения, которое отнюдь не лимитировано производством. Предметом частного номенклатурного присвоения сплошь и рядом оказывается стоимость, в создании которой соответствующие лица не принимали никакого или почти никакого участия: производительные силы, накопленные трудом и лишениями многих поколений, богатства российских недр, бюджетные средства. Подобное частное присвоение общественного не только социально несправедливо, но и разрушительно для страны, ведет к расхищению, проматыванию ее экономического потенциала. Однако оно выгодно правящему слою, и отказаться от этой выгоды он, естественно, не захочет.
Далее. Полноценная частная собственность сопряжена с ответственностью. Степень доходности такой собственности и само обладание ею напрямую связаны с эффективностью ее производительного использования. У нерадивого хозяина она неизбежно уплывает из рук, заставляя его всем своим имуществом отвечать за собственную неумелость. Что касается нынешнего российского собственника, то, питаемое вышеназванными источниками, его богатство, как правило, вовсе не зависит от успехов его хозяйственной деятельности. Заводы стоят — директорские дачи растут как грибы. Освобожденные от ответственности и риска владельцы подобной «частной собственности за общественный счет» рассуждают просто: на наш век хватит, а после нас хоть потоп. И понятно, что они будут всеми мерами противиться изменению такого порядка вещей.
Далее. Капиталистическая частная собственность универсальна, она проникает во все поры общества. В том или ином аспекте она является достоянием всех — будь то хотя бы собственность на свою рабочую силу, на свои интеллектуальные способности, на свое жилище и т. д. «Приватизированная» собственность — достояние немногих. Как и ее предшественница, корпоративная собственность советского правящего слоя, она представляет собой сословную привилегию и очень дорожит этим своим анахронистическим феодальным статусом. Принцип капитализма — равенство стартовых возможностей для каждого; принцип «номенклатурного капитализма» — гони в шею! только для власть имущих! посторонним вход запрещен! Так что и в данном отношении современный капитализм и новый российский строй не просто далеки друг от друга: они антиподы.
И последнее. Основанная на упомянутых «мещанских добродетелях», капиталистическая частная собственность, в том числе собственность на землю и недвижимость, на орудия и продукт труда, практически ни у кого не вызывает сомнений в своей правовой и моральной легитимности. Правда, за пятьсот лет существования буржуазного общества бывало в этом смысле всякое, достаточно вспомнить знаменитую фразу Прудона: «Собственность есть кража». Но даже на гребне поднимавшихся время от времени антибуржуазных волн такое отношение к частной собственности всегда разделялось лишь меньшинством населения. Что касается собственности наших «новых русских», то в массе своей она действительно украдена у нас с вами (хотя бы и в полном соответствии с буквой закона). Сами грабители это прекрасно понимают, почему и не считают за грех устраивать между собой кровавые «разборки» с целью передела доставшейся им добычи. У остальной части общества тем более нет оснований относиться к такой собственности хоть с какой-то долей уважения.
Как же, спрашивается, совершить превращение паразитической собственности в производительную, безответственной в ответственную, кастовой в общедоступную, пиратской в доброкачественную и честную? Как осуществить все это в условиях, когда правящий слой заинтересован в прямо противоположном? И как добиться того, чтобы вопреки всему, что известно о происхождении такой собственности, люди, у которых ее отняли, признали ее легитимность?
Боюсь, что это совершенно невозможно не только теперь, но и в обозримом будущем.
Да и не в одной собственности дело. Она, конечно, ключевой пункт, но переход от «номенклатурного капитализма» к собственно капитализму наталкивается и на множество других препятствий, совокупность которых легче всего определить с помощью понятия «цивилизации». Ведь капитализм, в том числе наиболее близкий нам европейский,— это не просто способ организации экономической и политической жизни, но именно цивилизация, складывавшаяся веками. Это определенный (хотя и внутренне многообразный, конечно) тип человеческой личности. Это философия индивидуализма, позитивизма и прагматизма, уравновешенная христианскими заповедями. Это, повторю еще раз, этика трудолюбия, бережливости, честности, самостоятельности, инициативы. Это нараставшая пласт за пластом великая европейская культура. Без всего перечисленного так же нет капитализма, как без наемного труда и рыночной конкуренции, притом все его свойства находятся в нерасторжимом единстве между собою.
В свою очередь, «реальный социализм», просуществовав в условиях замкнутости 70 лет, также приобрел черты особой цивилизации. Здесь тоже (да еще больше, чем у неорганизованных западных соседей) все было пригнано одно к одному: и система хозяйствования, функционировавшая по типу единой фабрики, и государственный строй, и идеология, и особый тип личности («советский человек»), целеустремленно вылепленный и консервируемый однонаправленными усилиями унифицированной печати, школы, комсомола, КГБ, искусства «социалистического реализма» и пр.
«Советский человек» — пожалуй, не меньшая преграда к осуществлению надежд на создание (или воссоздание) российского капитализма, чем сословные интересы номенклатуры и продиктованное ими направление «курса реформ». Можно сколько угодно называть наших соотечественников «совка─ми», стыдить их, что они «не выдержали испытания свободой», что вместо опоры на личную волю, энергию, предприимчивость они по привычке ждут помощи и защиты у государства,— морализаторством делу не поможешь, тем более что оно лишь отчасти справедливо.
Во-первых, где в нынешней России вы видите свободу? Вместо свободного соревнования на базе равных возможностей — все возможности одним, «обновленному» правящему слою, который руками собственного номенклатурного государства сам себе вручил ключи от всех кладовых, не оставив представителям социальных низов практически никаких шансов конкурировать с собою. Во-вторых, даже если бы стартовые возможности для всех оказались равными, люди не виноваты, что к такому соревнованию они в массе своей не имели ни способностей, ни охоты. Ведь они и сами выросли, и вырастили не только детей, но и внуков в обществе, где конкуренции почти не было и только партийные карьеристы втихомолку работали локтями в стремлении как можно выше подняться по лестнице чинов. Впоследствии этот опыт придется им весьма кстати, но осуждать ли всех остальных за отсутствие стремления к подобному «росту»?
Впрочем, разве в оценках суть? Важнее как следует уяснить себе самый факт: существенное несходство «советского человека» с тем типом личности, который воспитала и на котором зиждется «буржуазная» цивилизация. Можно по-разному оценивать нравственно-психологическое наследие советской истории, превозносить его или отвергать, но с ним нельзя не считаться. «Мы почему, Иван, такие-то?» — горестно спрашивает один из персонажей в повести Валентина Распутина «Пожар». Как бы ни отвечать на этот вопрос, всего важнее сейчас констатация, в нем самом заключенная: да, мы такие, какие мы есть, какими нас вылепила наша история. И именно таким, каковы мы есть сегодня, нам приходится «выходить из кризиса», думать о коренном изменении общественного строя, заново решать свою историческую судьбу.
«Человеческий фактор» в истории столь же объективен, как, например, уровень развития техники. Отдав себе в этом отчет, мы с особой ясностью увидим, сколь глубока пропасть, разделяющая нынешний российский строй с нормальным современным капитализмом. Поскольку капитализм — явление органическое, его совершенно невозможно «ввести», «построить», тем более в такой огромной стране. Он может только вырасти, как дерево из семени, в процессе более или менее длительного эволюционного развития. Так было на Западе, так было в дооктябрьской России. И там, и здесь для формирования капитализма и его перехода из одной стадии развития в другую требовалось не только время, но и наличие динамичного эволюционного процесса. Но в том и беда — и с нее мы начали,— что этого последнего условия существующий строй как раз и не в состоянии обеспечить.
Получается замкнутый круг: о смене «номенклатурного» капитализма настоящим так же невозможно помышлять всерьез, как и о возврате в советское или досоветское прошлое. Что же остается? Ведь мы перебрали, кажется, все мыслимые возможности «выхода из кризиса» — как в рамках нынешней общественной структуры, так и при готовности выйти за эти рамки. Все рассмотренные варианты оказались пусть не без каких-то крупиц «рационального зерна», но в целом почти одинаково нереалистичными и бесперспективными. Глухая стена, тупик. Этот теоретический тупик, это отсутствие в современном российском сознании не то что целостной, всесторонне проработанной программы развития страны, но хоть чего-нибудь, кроме общего пессимизма и раздражения, разрозненных благих пожеланий и частных, заведомо паллиативных стабилизирующих мер,— одно из важнейших измерений переживаемой нами катастрофы.
Лишь в полной мере осознав вышеизложенное, лишь освободившись от расхожих, но бесплодных иллюзий, лишь обретя способность без предвзятости воспринять любую конструктивную идею, сколь бы далеко ни отстояла она от господствующих представлений, от интеллектуальной моды, люди смогут понять, что выход все-таки есть и находится там, где им только что виделась та самая стена. Такой — похоже, единственно благоприятный — выход указывает, на мой взгляд, теория конвергенции (то есть взаимодействия и взаимосближения) социализма с капитализмом, если рассматривать ее в интерпретации А. Д. Сахарова и в том специфическом преломлении, которое диктуется особенностями современной ситуации в России.
Но это уже предмет другой статьи.
∙
1
Подробнее в моей статье «Ахиллесова пята исторической теории Маркса» («Октябрь», 1989, №№ 11, 12), по отношению к которой настоящая статья может служить как бы продолжением.2
Впервые в моей статье «Две приватизации» («Новое время», 1994, №№ 20, 21) и в нашем диалоге с Григорием Водолазовым («Известия», 1994, 1 июня). Подробнее: Ю. Буртин. Новый строй. О номенклатурном капитализме. Москва — Харьков, 1995. Политические аспекты темы: Г. Водолазов. Дано иное. От номенклатурного социализма к номенклатурной демократии. Москва — Харьков, 1996.3
Несколько позднее, но независимо от Джиласа, тот же вывод сделал Твардовский, 11 февраля 1968 г., записавший в своем дневнике: «…все еще продолжается освобождение от иллюзий, от всяческой «мифологии». Грубо: все делимся на «аппарат» и «неаппарат». Первое довольно ясно прочерчивается, как говорят, второе много расплывчатее и зыбче» («Библиография», 1997, № 1, с. 134).