Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1997
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ
Писатель
на паперти
В газете “День литературы”1 прочел язвительные заметки санкт-петербургского критика Виктора Топорова о развале Союза писателей. Заметки очень правильные: разваливаться в самом деле не стоило… Ну, снявши голову, по волосам не плачут! Но вот что остановило внимание: вновь и вновь тиражируемый и изрядно надоевший рефрен: писатели стали нищие, нищие, нищие…
От кого-кого, но от Виктора Топорова, яростного мифоборца и любителя всяческой правды-матки, не ожидал такой инертности мысли! Она простительна Евтушенко, раз в год наезжающему из американской глубинки домой, ужасающемуся несчастным положением дел в писательской метрополии и пишущему слезные воззвания к властям с просьбой не то денег литераторам дать, не то простое сочувствие к ним проявить. Но Топоров-то находится внутри родной ситуации и, следовательно, мог бы своим умом понимать-оценивать! Оказывается, нет. И он, как Евтушенко, талдычит: нищие, нищие, нищие…
Нищие?
Я напомню, что такое действительное нищенство писателя. В воспоминаниях видного советского литературного чиновника И. Гронского есть эпизод: “В 1932 г. мне сообщают, что Н. А. Клюев стоит на паперти церкви, куда часто ездят иностранцы, и просит милостыню: “Подайте, Христа ради, русскому поэту Николаю Клюеву”,— и иностранцы, конечно, кладут ему в руку деньги.
Я вызвал Н. А. Клюева к себе в “Известия”… И вот передо мной сидит образованнейший человек нашего времени. Вы говорите с ним о философии, он говорит как специалист. Немецких философов И. Канта и Г. Гегеля он цитирует наизусть. К. Маркса и В. И. Ленина цитирует наизусть.
— Я — самый крупный в Советском Союзе знаток фольклора,— говорил он,— я — самый крупный знаток древней русской живописи.
И это были не фразы”.
Разгневанный Гронский, если верить его свидетельствам, позвонил Ягоде и предложил выдворить Клюева из Москвы в 24 часа… Пятилетняя ссылка в Нарым и расстрел.
Нищие?
Из какого, интересно, расчета выводится этот социальный статус (ведь не духовное же нищенство в данном случае имел Топоров в виду)? Очевидно, из сравнения с кем-то и чем-то? Но простите: если, например, северокорейский народ питается исключительно придорожной травой, а какой-нибудь придворный северокорейский гимнописец раз в месяц отоваривается китайской тушенкой, то он далеко не нищий! И наоборот: если преуспевающий американский дантист, пописывающий стихи, вдруг решает оставить профессию и жить своей поэзией, то он гораздо скорей окажется в положении американского нищего, хотя китайской тушенки, наверное, все равно есть не станет… Просто открыть ее не сможет.
Говоря о современном нищенстве русского писателя, Топоров почти наверняка держит в голове прошлый (читай: советский) статус этого писателя. Что ж, посчитаем! Исходя, как и положено, из каких-то средних параметров. Конечно, расчеты эти приблизительные, но не для налоговой же инспекции отчет делаем.
В качестве примера из прошлого возьмем случай неординарный, но очень яркий, несомненный. В книге “Бодался теленок с дубом” Александр Солженицын пишет, что, когда получал в “Новом мире” аванс за своего “Денисовича”, ему, простому рязанскому учителю, было неловко и даже стыдно: аванс тот в 25 раз превышал среднюю зарплату учителя в стране.
Это и поразило Солженицына: он, дебютант, получает разом сумму, ради которой несчастные учителя должны вкалывать целых два года! Отчасти это и определило отношение Солженицына к советской системе распределения благ: не получив сотой доли того, что мог, он радовался, что отказался от кормушки.
Теперь давайте вместе посчитаем внимательно. Не для того, чтобы столкнуть лбами два слоя русской интеллигенции, писателей и учителей (им делить между собой нечего!), а просто справедливости ради.
Сегодня учитель получает в среднем полмиллиона. (На самом деле еще меньше, но возьмем в расчет возможность подработать репетиторством и проч.) Опускаем тот факт, что по большей части он и этого не получает из-за всеобщей системы невыплаты зарплат: работает даром, бастует, митингует, получает подачки от правительства и снова работает даром. Между тем гонорары в толстых московских журналах платят исправно; кое-где даже до появления тиража номера. За печатный лист (двадцать с чем-то страниц) платят в среднем чуть меньше миллиона. С точки зрения журналистов из “глянцевых” органов и преуспевающих газет, это смехотворные деньги! Однако на этот “смех” можно на вещевом московском рынке одеть ребенка на зиму вполне прилично (никак не плоше, чем одевали в советское время, когда обычные джинсы или китайскую куртку надо было доставать по блату либо переплачивать втрое, вчетверо). Можно отнюдь не впроголодь прожить целый месяц. Можно купить немало хороших книг. Это — на один лист, а повесть, тем более роман идут от двух-трех листов и дальше.
Заметьте, писатель с именем сейчас в очередь на публикацию не становится: идет, как говорится, “с колес”. Талантливого дебютанта, вроде Антона Уткина с романом “Хоровод”, вносят в “Новый мир” на руках прямо с Ярославского совещания молодых литераторов. Чтобы не вздумал в другой журнал перебежать, к гонорару добавляют премию в пять миллионов. Не густо — с точки зрения “глянцевых”, но как вы думаете: пойдет Уткин на паперть или сядет за очередной роман?
Теперь — о “глянцевых”. Писатели (конечно, не старые) очень неплохо в этих самых “глянцевых” сотрудничают. Потом обсуждают с некоторой даже ленцой: 30 долларов за страницу — это маловато будет! В “моем”-то, дескать, уже платят по 50. 50 долларов почти и есть средняя зарплата нынешнего русского учителя, которую еще и не платят. А попробуй “глянцевым” не заплати: ор, скандал, и “ноги моей в вашей паршивой редакции не будет!”. Следовательно, за страницу каких-то букв никому не известный литератор может прожить месяц не беднее школьного учителя. Виданное ли это дело! Не то чтобы в советское время, но даже и в царской России! Молодой Некрасов ведрами изводил чернила на водевили и ходил все равно в чужих сапогах.
Теперь — о “водевилях”. Все чаще и чаще встречаю на книжных лотках имена старых товарищей… вечно грустных и словно обиженных судьбой графоманов из Литературного института. Именно графоманов — неплохих, в сущности, но Богом обойденных ребят, чьи суконно-посконные или, напротив, оловянно-модернистские экзерсисы в прозе жестоко разносились на институтских обсуждениях; которых руководители семинаров по-человечески жалели и защищали от безжалостных семинаристов: ну что делать, если не дал Бог человечку таланта, но ведь старается же человечек! Сегодня за своих “русских Рембо”2 в пестрых обложках они получа-
ют издательские от 150 долларов за лист, шлепая за месяц книжечку листиков эдак в двадцать, не меньше. Тут и калькулятора не надо, чтоб догадаться: за эти деньги сельский и районный учитель будет работать не год.
Но это не писатели! — мне говорят. А в советские времена, что, писатели жировали? Выбора продаваться — не продаваться, что ли, не было?
Теперь — о “писателях”. Недавно в одной беседе слышу: такой-то известный (и действительно — настоящий!) писатель-шестидесятник, дескать, такой бедный, что появился на “претезентации” в старых ботинках. А я знаю, что он недавно вернулся из Америки, где читал лекции, предположим, в Принстоне. В Америке самая нищенская зарплата для человека с образованием все-таки никак не меньше двух-трех тысяч долларов — очень они высшее образование ценят! Он, что ли, ботинки на те деньги купить не мог? А как раз тут по телевизору: жены военных летчиков — элиты любой армии! — побираются хлебом по соседям. Понятно: на русском истребителе в Америке не подзаработаешь. За это и расстрелять могут!
А литературные премии, которых все больше и больше: за лучший роман, за совокупность заслуг, за рассказ и даже единственное стихотворение (есть с этого года такая номинация в “Антибукере”)? А “бесплатные поездки за рубеж”, от которых не только маститые, но и молодые писатели начинают отказываться: дома дел по горло, и что они не видели (в десятый-то раз!) в американском университетском поселке? А все эти презентации, фуршеты, на которых с известной степенью сноровки можно бывать каждый вечер?
Все это Москва! — мне говорят. А в провинции!.. Вот и говорите о Москве и провинции! Вот и говорите о бедственном положении всей России в сравнении с Центром.
Но не говорите о нищенстве писателей вообще. В сравнении с тем, что происходит в России вообще, это звучит — неприлично.
Время, что и говорить, жестокое. Жестокое потому, что часть страны (и — бо─льшая!) почему-то сейчас отвечает и расплачивается за трагические ошибки России, допущенные в XX веке и даже намного раньше. Другая часть (мизерная!) на этой “ломке” наживается, как санитары в наркологических клиниках, предлагающие из-под полы халата укольчик (кстати, рассказал молодой писатель, там, увы, лежавший).
И все-таки русский писатель сегодня имеет возможность почти уникальную: жить наравне с народом, не испытывая всех этих комплексов “кающегося дворянина”, которые были заметны еще и в деревенской прозе последних советских десятилетий. (Последнее произведение, где этот комплекс наиболее ярко и талантливо выражен,— повесть Алексея Варламова “Дом в деревне” — “Новый мир”, 1997,
№ 9.) И проблема, собственно, в том, что коллективная писательская воля этой ситуации отчаянно и небезуспешно сопротивляется. Она как бы зависла между советской кормушкой и новобуржуазной халявой, поджидая, что кто-то за нее сделает выбор и совершит толчок. Отсюда два методически раздающихся вопля, от которых звенит в ушах: 1. “Почему правительство допустило “обнищание” писателей?”; и 2. “Где вы, новые Морозовы, Мамонтовы, Рябушинские?!” На простом языке это значит: кто станет платить за то, чтобы писателям уютно жилось в разгромленной стране?
Уже платят — и те, и эти!
В начале века нынче позабытый знаток быта русского босячества Анатолий Александрович Бахтиаров (1851—1916), автор книг “Отпетые люди. Очерки из жизни погибших людей” (1903) и “Босяки. Очерки с натуры” (1903), описал любопытный тип интеллигентного нищего. В отличие от стрелков, мазуриков, рецидивистов эти люди большей частью происходили из образованного сословия и главным “рабочим инструментом” для них был приличный костюм. Он позволял зайти в магазин и, не привлекая внимания, стянуть что-нибудь с прилавка. Или посидеть в ресторане с газетой и, ничего не заказывая, налопаться хлеба со стола. В ночлежках их выделяли смотрители: им доставались места получше, чем остальным.
Я ни на что не намекаю.
∙
1 С середины этого года выходит такое литературное приложение к известной газете “духовной оппозиции” “Завтра”, в котором его редактор Владимир Бондаренко пытается повенчать “почвенников” и “постмодернистов”.
Скажу без всякого злорадства: идея эта заведомо обречена на поражение. Не потому, что свадьбы быть не может,— ведь уже печатаются там вместе с Т. Глушковой и Ю. Кузнецовым Ю. Буйда и В. Нарбикова. Просто ребеночка от свадьбы не получится, а бесплодные браки, пусть и счастливые, оставляют все-таки грустное впечатление. По природе своей “постмодернизм” — явление слишком буржуазное, чтобы шагать нога в ногу с “духовной оппозицией”. Разве что “оппозиция” сама вдруг обуржуазится. Кажется, так и происходит.
2 В западном и патриотическом исполнении — это зависит от якобы “идейного” направления и соответствующего названия издательства: “Эксмо” или, скажем, “Русич”. И раньше так было: что возможно в “Советском писателе”, недопустимо в “Молодой гвардии”. Продажным запашком, правда, разило от обоих. Зато и там, и там для себя, для “своего круга” тонны выпускаемой макулатуры оправдывали десятком “пробиваемых” приличных книг — ну, там, Олега Чухонцева или Юрия Кузнецова. Принципиальная разница все же есть. Умный, чувствующий и душевно опытный советский читатель (никак не оболваненный!) макулатурные книги откровенно саботировал, а приличные даже и искал. А сегодня словно подменили народ: читает — и не передергивает!