Стихи
Владимир САЛИМОН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1997
Владимир САЛИМОН
Второстепенные
Детали
* * *
Листвы зеленой подголосок
по совокупности с травой —
первоапрельский недоносок,
рожденный в муках,
чуть живой.
Проклюнувшийся наудачу.
В спираль закрученный.
С хвостом.
Бутон желает стать цветком.
Тогда как я хочу на дачу.
Чуть свет уставиться в окно,
окрестности обозревая,
ни много не подозревая,
сколь много сил заключено
в цветке, в бутоне.
В пенье птиц.
Круженье и коловращенье
макросистем, микрочастиц
лишь вызывают отвращенье.
Бессмысленная суета,
игра природы,
власть стихии —
определенно неспроста
способствуют неврастении.
* * *
Чем сердце успокоиться должно:
казенным домом, дальнею дорогой
и если не калекою убогой —
двуногой и двурукой.
Все равно.
Вино — забродит.
Пуля цель найдет.
Стрелок известен меткостью своею.
Любимец муз себе сломает шею.
Падет смертельно раненным в живот.
Раскинув руки. Навзничь.
На снегу.
В снегу глубоком, в ледяном сугробе.
В конце концов — лежать ему во гробе.
Дантесу — делать нечего —
в полку
придется посидеть на гауптвахте.
* * *
Пустопорожний промежуток,
пустое времяпровожденье,
где единица измеренья —
куренье на пустой желудок.
С утра во рту ни крошки хлеба.
Затяжка внеочередная
плюс ожидание трамвая.
Бориса смерть.
Убийство Глеба.
Отчетливее раз за разом
становятся воспоминанья,
на белый свет из подсознанья
российский Каин косит глазом.
На брата брат подъемлет рати.
Сосед, соседа взяв измором,
сам подыхает под забором.
И редко — в собственной кровати.
Он не встает с больничной койки,
не шебуршит по коридору,
не пьет кагору
со мною у буфетной стойки.
* * *
Союз единый.
Нерушимый.
Отчасти родоплеменной.
Собака с кошкой. Муж с женой.
Младенец, бесом одержимый.
Младенец выдувает из ноздри
то из одной, то из другой
ежесекундно — день-деньской
невиданные пузыри.
И думаю я в ужасе —
они
не есть ли пузыри земли?
Пустыни корабли?
В ночи огни?
Зачем неугомонный бес
нам голову морочит,
чего он хочет?
Воды с сиропом или без?
* * *
Посмотри на родную сторонку.
Встал на цыпочки и посмотрел,
как засвеченную фотопленку
перед носом в руках повертел.
Я с трудом узнавал очертанья
и одних от других отличал:
колокольни, высотные зданья,
тарный склад, автобаза, вокзал.
В ожидании электрички,
чтобы досмерти не заскучать,
стал, достав сигареты и спички,
коробком о коробку стучать.
Чернокожему американцу
уподобясь до мимики вплоть,
начал в такт искрометному танцу
изгибать и изламывать плоть.
Принялся так раскачивать тело,
пока мало-помалу душа
не отчаялась — не отлетела,
в безвоздушную высь поспеша.
* * *
Прибежище души,
ее оплот последний —
за ширмою в передней
лежи и не греши.
На Бога не пеняй.
Ему-то что за дело,
пусть остывает тело,
пускай себе.
Пускай.
Истлеет тело наше,
рассыпясь
в пух и прах,
подобно древней чаше
в неопытных руках.
* * *
По тому, как соседи отходят ко сну,
как уходят в кино и приходят из бани,
относительно «Вазисубани»
цену знаю любому другому вину.
Мне известна тончайшая взаимосвязь
винно-водочного прейскуранта
и предместья завода-гиганта.
Непогода. Распутица. Грязь.
Утлый дворик московский, легко
продуваемый всеми ветрами.
Утешенье одно, как во храме —
Царство Божие недалеко.
В светлом будущем места в обрез.
Но пока понемножку хватает,
потихоньку душа отлетает
без сомнений и чаяний без.
Бесконечно во тьме совершать
бесполезные телодвиженья
хуже некуда.
Лучше не ждать
снисхожденья.
* * *
Собака. Кошка. Грач. Ворона.
Но перво-наперво пейзаж.
На декораций демонтаж
приходится конец сезона.
Второстепенные детали
выходят на передний план.
Крестьяне рядятся в дворян.
Дворяне рядятся в крестьян.
Дожди пошли.
Дороги встали.
Слева направо из кулисы
то Лебедь белая плывет,
то Лебедь черная плывет.
Я той, что ножкой ножку бьет,
не помню имени актрисы.
Одилия или Одетта…
Офелия или Джульетта…
Иль поселковый почтальон
спешит за письмами в район.
На стареньком велосипеде
она чудовищную грязь
охотно месит,
веселясь
всемирно-исторической победе.