Публикация, предисловие и комментарии Кирилла Кобрина
Письма из Британии
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1997
Письма из Британии
ПУБЛИКАЦИЯ, ПРЕДИСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИИ
КИРИЛЛА КОБРИНА
С неуверенностью и волнением я представляю на суд читателя письма моего покойного друга Дениса Константиновича Хотова (1962—1995). ДК (как называли его немногочисленные приятели) был одним из самых незаметных людей нашей страны и нашего времени. Вряд ли найдется более десяти человек (не считая студентов юридического колледжа), помнящих ДК сейчас, спустя год после его смерти. Родителей он потерял в шестнадцать лет (кажется, в автомобильной катастрофе), семьи не завел, дружеские связи поддерживал крайне неохотно. Его похоронный кортеж состоял из одного микроавтобуса. Часто, намекая на свое скверное здоровье, ДК говорил: «Я ошибка природы». Познания и таланты моего образованнейшего и одареннейшего друга были на редкость разнообразны. Вот некоторые из них. ДК был, кажется, единственным в России знатоком истории Уэльса. Его «Историко-логические рукописи», если будут когда-либо изданы, вызовут у специалистов несомненный интерес, а у немногих — и восхищение (или возмущение. Как знать?). ДК проявил себя как прекрасный переводчик: нижегородский литературный альманах «Urbi» в 1992 году опубликовал его русскую версию избранных страниц «Книги вымышленных существ» Борхеса. Наконец, в том же издании (за 1993 год) напечатана остроумная борхесианская мистификация, которую ДК сочинил, лежа в переполненной палате кардиологической больницы.
Я познакомился с ДК в 1990 году при банальнейших обстоятельствах: меня попросили оппонировать на защите его кандидатской диссертации. На банкете мы сидели рядом, и случайно брошенная (не помню кем из нас) цитата из дневников Вяземского завела наш разговор так далеко, что, когда он вернулся назад, гостей уже не было. С тех пор я посещал его крошечную однокомнатную квартирку раз в неделю, а он «возвращал визит» примерно раз в месяц. ДК подарил мне свой средневековый Уэльс, своего Борхеса, своего Де Куинси и своего Честертона; я (тщательно тщу себя надеждой) своих Набокова и Чаадаева. Беседы с ДК — жанр совершенно особый, потому и требует особого разговора (не сейчас!).
ДК был невысок, черноволос, худ и (как я уже говорил) перманентно нездоров. Между тем любил выпить и курил только крепчайшие сигареты. Если бы Бог отмерил ДК еще лет тридцать жизни, то мой друг стал бы типичным «старым холостяком». Как истинный «старый холостяк», он превосходно готовил (и приговаривал: «Женщины по-настоящему готовить не умеют. У них мысли другим заняты». Но не уточнял, чем.). Чтение лекций по истории России в юридическом колледже не обременяло его, так что смысл пушкинского «на свете счастья нет, но есть покой и воля» был хорошо понятен ДК.
1994 год стал роковым в его судьбе. Британские ученые, с которыми ДК несколько лет состоял в переписке, выхлопотали для него грант Британской Академии, позволяющий около месяца проработать в библиотеках Университета Уэльса. Мой друг страшно волновался. «Понимаешь,— кипятился он,— это все равно, что переспать с женщиной, о которой написал роман». Излишне говорить, что ДК прекрасно знал английский, британскую историю и культуру, и трудно было найти человека более достойного этого путешествия, чем он. Начались хлопоты: поездки в Москву, оформление документов, поиски денег на билеты. В то же время ДК внезапно влюбился, влюбился безнадежно и безответно. Он совершенно издергался, исхудал, здоровье его пошатнулось. Друзья (в том числе и я сам) пытались помочь ему: кто-то одолжил денег, кто-то предоставил свой факс для переговоров с Соединенным Королевством, а один приятель презентовал ему отменнейший английский зонт, огромный, в красную и белую полоску, чтобы, как выразился донатор, «не шмыгать носом и глядеть натуральным кокни». Наконец торжественный день настал. Мы провожали ДК у меня дома, и именно в тот вечер родилась идея ежедневных «Писем из Британии». Уговорить моего друга было крайне сложно; ДК вообще не любил писать письма, но в конце концов апелляция к объемистому тому «Писем русского путешественника» возымела действие. Плод этого вечернего договора читатель держит в своих руках.
Осталось сказать еще несколько слов. ДК приехал из путешествия очень довольный и очень больной. Будучи человеком обязательным, он счел необходимым максимально «отработать» выданный ему грант. И в результате переутомился. Мы уговаривали его лечь в больницу еще в декабре 94-го, но он все тянул, доделывал какие-то дела, собираясь «сдаваться» врачам в январе. Не успел. 1 января 1995 года, вернувшись из новогодних гостей, Денис Хотов умер от сердечного приступа. Он похоронен на Бугровском кладбище Нижнего Новгорода.
Опубликовать «Письма из Британии» я предложил ДК за несколько дней до рокового новогоднего вечера. Как ни странно, он был не совсем против, хотя настаивал на крупных купюрах в тексте. Что он хотел «сократить» и «вырезать», знают сейчас только ангелы. Тем не менее я решился опубликовать «Письма» целиком, лишь изменив некоторые имена и добавив комментарии к малоизвестным русскому читателю именам и событиям. Кое-где мои маргиналии относятся к фактам физической и духовной жизни ДК. Надеюсь, они не испортят удовольствия от чтения этой эмоционально, сюжетно и интеллектуально насыщенной прозы.
Денис перед смертью читал письма Кафки. В день похорон я полистал книгу, она была заложена на триста сорок четвертой странице. Вот что я там обнаружил: «Живые писатели находятся со своими книгами в живой связи: самим своим существованием они борются за них или против них. Подлинная самостоятельная жизнь книги начинается лишь после смерти писателя, а точнее говоря, спустя некоторое время после его смерти, ибо эти ретивые молодцы еще и за гробом продолжают какое-то время сражаться за свою книгу. А потом она сиротеет, и ей уже приходится черпать силы лишь в биении собственного сердца». Что ж, до свидания, друг. Здравствуй, книга.
23.08.1995
7.11.1994. Понедельник. Москва
Дорогой Кирилл,
весьма опрометчиво давать обещания, тем более такие. Коричневая атмосфера того предотъездного вечера, масляное пятно лампы, пухлая спортивная сумка, уснувшая в углу, царапающий нёбо запах закусок из соседней комна-
ты — все это необычайно ослабило мои вечно перетянутые нервы, и вот я вижу себя, кивающего головой из бесформенности кресла, и слышу свой уверенный (?) голос: «Да-да, конечно». Конечно, буду писать. Обо всем.
(Проглотил кольчатый описательный пассаж? Получай вопросительный.)
Но чего хотел ты? «Писем русского путешественника»? Отчетов? Рефлексии на национально-культурные темы? Засушенного запаха Атлантического океана меж исписанных листков? Пятен «Гиннесса» на конверте? Гулливеровой подробности, чеховской детали? Ты хотел, ленивец, сидя в своем волчьем автозаводском углу получить по почте портативную Британию, только настоящую, без дураков, без Биг Бена и файв-о-клока; получить и разглядывать так и сяк вечером, перед сном, в желтом (лучше — «жолтом»1) пятне все той же лампы, собирать и разбирать ее, а когда наскучит — запереть в ящик письменного стола. И иногда показывать друзьям, коих, кстати, считаешь несколько недалекими и вовсе не артистичными натурами.
Однако отомщу. Получи ныне недурный шмат графомании, натуженные охи-вздохи, водянистый стилизаторский лонгдринк. Опишу сегодня не Англию, не Шотландию, не Уэльс, не Северную Ирландию. Даже остров Мэн не опишу. А — противную тебе, придурковатую Москву. Съел? Я приехал на Курский вокзал — строение хитроумное и антигуманное. Длинные подземные коридоры опутывают его основание; в лабиринте указатели немыслимы, невозможны — поэтому их здесь нет. С мифологическим чутьем у строителей было все в порядке. Лоботомированные геометрией люди безнадежно бредут по пустым внутренностям Курского, и я не уверен, что где-нибудь в закуточке, за дверью «Служебный вход», не сидит быкоголовый антропофаг. Настоящий аттракцион, щекотка нервов, пальпирование воли, легкий экзистенциальный шок для интеллектуалов. Я поймал себя на том, что катаю языком маленький кругленький этимологический намек на цель моего вояжа. Вот он. «Вокзал» происходит от английского «Vauxhall»; так называлось место увеселений в Лондоне. Только, ради Бога, не вспоминай Мандельштама, а также немолодого господина с невинным именем, схватившегося за сердце на ступенях царскосельского вокзала.
Но я-таки выбрался и — бегом, бегом — мимо стекла и бетона, мимо этнографического музея народов Кавказа, Закавказья и Средней Азии, мимо зубчатых сигаретных стен и бутылочных башен, мимо грозди желтых полумесяцев на небритом ящике — к Садовому кольцу.
Неяркое солнышко, стальной воздух, пустой троллейбус и милое Садовое отрезвили меня. И остальной день разворачивался как бы сквозь чистое холодное троллейбусное стекло. На все смотрел я несколько вбок, повернув голову вправо, помня, что еду сквозь этот день, этот город. Да, дорогой Кирилл, город заслуживал того, чтобы на него смотреть, пусть люди вроде тебя готовы стереть его с радужной оболочки своих глаз. Вот — голые черные ветки Тверского бульвара, сквозь них — особняки, дома, домища; великан-сталинист добродушно поглядывает на припудренного побелкой двухсотлетнего екатерининского старичка; спортсмены, студентки, рабочие, инженеры продолжают вечную свою гипсовую пантомиму. Вот разноцветным горохом рассыпались дети, вкусив театрального утренника. Вот кто-то выпустил розовый шарик из рук, и шарик завис над бульваром, закатное солнце дублируя. Вот…
Интересно, почему, описывая Москву, неизбежно попадаешь в унизительную зависимость от дурацкого гекзаметра автора «Москвы»?
Так и шел я: от Герцена к Гоголю, от Гоголя к Репину; Москва казалась мне ясной, замороженной, словно чаадаевская шутка2. Выходной. Те, кто делает деньги, их уже сделали и расслаблялись в своем потустороннем мире. Те, кто деньги не делает, уже купили молоко и хлеб, уже были дома, уже просвечивал их рентгеновский свет телевизора. Никого, только я один в своем воображаемом троллейбусе, сквозь этот город замерзших на ходу мастодонтов, мимо, поглядывая направо.
Что, Кирилл, скучно все это читать? Я обманул тебя, не я, а ты попал впросак, ты дал обязательство: не я обещал писать, а ты теперь будешь читать. Будь спокоен, ничего нового для себя ты в моих письмах не найдешь. Ну, что же.
Всего доброго.
Yours sincerely.
(Это я к Британии готовлюсь.)
Денис.
8.11.1994. Вторник. Свонси
Кирилл!
Сегодня был самый длинный день моей жизни. В семь утра я покинул совсем трифоновский аппендикс в центре Москвы, проехал полстолицы, торчал в биндюжном «Шереметьеве-2», был мучим разной таможенной, аэрофлотовской и ментовской сволочью (один ВВ-шный мальчик с сальным завитком на нечистом лбу чего стоит), ел, пил, курил, болтал в самолете, глотал «пепси» в Хитроу, промчал на автобусе почти всю Британию поперек, глазея на ландшафт и тихо матерясь от усталости; наконец, осваивал приватный апартамент в пристрое к Neuadd Lewis Jones, что в кампусе Колледжа Свонси.
Как пристально, влюбленно смотрят тебе в глаза таможенники и пограничники… Смотрели мне в глаза…
Однако писать тебе не о том нужно, а о другом. Получай.
Ландшафт юго-западной Англии уныл, однообразен, но (тем самым?) романтичен и контекстуален Диккенсу и Агате Кристи. Трогательные овечки с выкрашенными задницами. Серое небо, так талантливо ретушированное, что кажется объемным, кажется небом. Сельские коттеджи, похожие на располневшие зенитные установки. Подъезжаем к Уэльсу — начинаются холмы, начинаются городки. В Южном Уэльсе Господь досыта наигрался в городки. Самым очаровательным показался Чепстоу — автобус огромным аквариумом плыл по неприлично узким улочкам, как вдруг мелованные тюдоровские домишки сменились серым средневековьем замковых стен, слева прямой башенный угол сделал аккуратный разрез синих сумерок, а чуть дальше ладья бенедиктинского монастыря пригрозила шахом нашему отважному шоферюге, но он, дважды в день разыгрывающий эту партию, свернул влево и укрылся в двадцатом веке на неоновой автостанции. Разменяв пассажиров, он хитрыми ходами пробрался через предместье и прочь, прочь по автостраде. «Go West!» — мурлыкала билетерша, собирая подносики и стаканчики.
Прочие городки длинными своими двухэтажными домиками почему-то вызывали во мне (параллельно с накоплением усталости) мысли о «подкупе буржуазией верхушки рабочего класса» в конце ХХ века — что-то из учебника по второй части новой истории. Эти домики к концу автобусного путешествия стали раздражать меня (неврастеника?), как раздражают одинаковые смуглые девчонки-милашки, с челкой «цвета вороньего крыла», если их много. Ух, как тогда захочешь блондинок! Пусть даже крашеных «метелок» из пролетарских пригородов… Ну и ахинею я пишу!
Объятые библейской тьмой подъехали к Свонси. Заправочные станции отметили последние мили пути. Автобусный причал, скудно освещенный, напоминал сцену из беккетовского театрального кошмара. Скудость реквизита этой сцены: бетонная плита снизу, бетонная плита сверху, четырехугольная бетонная колонна, тусклый фонарь в верхнем правом углу. Озверевший от четырех часов no smoking, я даже не стал выглядывать встречающего. На первую мою затяжку отозвался хлопок автомобильной дверцы во мраке. Сквозь дым от второй я увидел вплывание человека в пятно жидкого света. Человек сказал: «Hello! Are you…»
Профессор Мередит оказался энергичным мужиком лет пятидесяти с огромным противным подбородком и японской машиной. (Я прощаю себе — ты простишь мне — столько «как», «будто», столько сравнений в моих письмах, так как это — «письма путешественника», а любой путешественник болен сравнениями; так вот, Мередит похож на помолодевшего, атлетичного Собчака.) Профессор отконвоировал меня в кампус, в мою роскошную «гостевую квартиру»; действительно «роскошную» — с кухней, ванной и черт-те-чем-еще (а именно: с неработающим телевизором, без некоторых ламп и прочая). Место тихое, просматривается снующими туда-сюда студентиками насквозь (у меня второй этаж). Что ж, пусть смотрят, как переодевается тридцатидвухлетний русский авантюрист-литератор, выдающий себя за ученого!
С тем и прощаюсь.
Твой Денис.
P. S. Помнишь дурацкую амбреллу3, преподнесенную мне Жориком Марковым? Так вот, амбрелла моя убрела от меня, вернее, я от нее отбрел. Забыл дареный зонт в нехитром Хитроу, на скамеечке автостанции у второго терминала. Шмыгать мне носом! Вовек не глядеть мне кокни!
9.11.1994. Среда. Свонси
Кирилл!
Поплескавшись, поскоблившись, наскоро побрекфастав, я…— такой свистопляской начал бы это письмо, твой любимый писатель. Действительно, свистошипящие используются подданными Ее Величества для жизнеутверждения (yes, sex), мягкозвонкие (особенно аранжированные колокольной медью зияющего «о») означают ущерб (no money)4. Потому, верно, день начинается здесь с плеска воды и блеска никелированного чайника.
Первое утро на чужбине. Очухавшись, я погрузился в британскую ванну, полную британской воды. Я чувствовал себя Ахиллом, которого прополоскали то ли в Ахеронте, то ли в Коците. Я окунулся в «британскость», только к телу моему ничего не прилипло — я яростно соскабливал с него российскую грязь. И все-таки степень неуязвимости проблематична… Сандвич, обнаруженный в холодильнике, оказался по-британски вежлив — больших усилий от моего желудка не потребовал, так же, впрочем, как растворимый кофе — от моего сердца.
Явился Мередит. В блеске ласкового британского солнышка (того самого, что никогда не заходило над Империей) оный оказался гораздо симпатичнее, академически неряшливее. Мы тряханули правыми руками, по-о’кали и выбрались на изумрудный газон кампуса. Библиотека ждала. Скромная трехэтажная бетоностекляшка зажевала нас тремя парами своих дверей, протолкнула по короткому пищеводу коридора, и вот мы в чреве: лестницы убегают вверх и вниз, стрекочут принтеры, кряхтят ксероксы, переливается легкая дробь компьютерных клавиш, а стены туго уложены чудеснейшими, восхитительнейшими в мире, подробнейшими, обстоятельнейшими, честнейшими, аккуратнейшими, благороднейшими справочными изданиями. Вот он, друг мой, борхесианский рай! Тут бы и провести всю жизнь, но моя уже наполовину прошла, а провести здесь оставшуюся половину мне никто не даст. Увы (или к счастью).
Проводником по этой сокровищнице был косоглазый (ладно, хоть не слепой) библиотекарь Клайв — малый весьма симпатичный и тоже неряшливый. Возносимый и низвергаемый по лестницам и на лифтах, я зрел все ступени, круги, престолы библиотеки: от Абраксаса до Яхве, от «Кельтской коллекции»5 до сегодняшнего номера «Таймс». Наконец Клайв растворился в коричневом сумраке меж книжных полок и гость остался один. Несколько часов я петлял закоулками европейских знаний, ощупывая ребристые корешки биографических словарей, сборников церковных документов, томищ Платона на баснословных языках, натыкался на монументальные тумбы, дергал каталожные ящички и чувствовал себя примерно так же, как Д’Артаньян во время разговора Арамиса с аббатом.
Непохоже, чтобы студенты отличались здесь особым рвением.
Днем торжественно и прилюдно профессор Мередит меня ланчевал6. На церемонии присутствовал целый отряд почтеннейших академических старичков, с пристрастием допрашивавших меня о Ельцине, национальных проблемах в СНГ, о том, сидели ли мои родственники в лагере и прочей чепухе. Глаза достойных джентльменов горели, руки тряслись; тактика дознания была проста: двое одновременно задают два различных вопроса, остальные пока пожирают сандвичи, салаты, бананы и яблоки. Наконец в разгар запутаннейшего ответа о смысле визита Козырева в Мельбурн в свете увлечения российских историков теорией пассионарности я увидел, что все тарелки пусты и стулья почти тоже. Пока я беседовал, желудок мой скорбно помалкивал! Впрочем, гастрономическое фиаско не помешало мне мило распрощаться с двумя оставшимися джентльменами: с красноносым знатоком валлийской церкви мистером Баффоли и чудным таким, кустобровым, сенильненьким и добреньким мистером Дженнингсом. Последний похвастался, что умеет говорить по-русски «chashka chaew» и что первым его языком был валлийский, вторым — немецкий и только третьим — английский. Так я познакомился с первым валлийским националистом.
Колледж и кампус расположены в прекрасном Синглтонском парке, некогда принадлежавшем одноименному аббатству. Я отправился туда коротать время между геронтократическим ланчем и гипотетическим обедом. Лил дождь. Я предавался мокрым мыслям на фоне следующей цветовой гаммы: серый (иногда черный блестящий) асфальт, объемная зелень газона; желтые, красные листья на деревьях и под; шелковисто-серое небо; все вышеуказанное подсвечивали оранжевые фонари. Шныркали белочки.
Вечером, после, слава Богу, состоявшегося обеда, Мередит почтил моим присутствием научный семинар. Немолодая аспирантка с именем аболиционистской романистки делала феминистский доклад. «Женская черта в исто-
рии» — таков не очень приличный, но дословный перевод его названия. Я весьма слабо понимал смысл ее шепелявой, колченогой речи, но выступала она в роде поверенного по всем женским тяжбам против «мужской» историографии. Да, дорогой Кирилл, давно меня так с говном не мешали… Не слышим мы женских жалоб, коими напитаны исторические документы!
Чем больше девушка ярилась, тем меньше слушал я ее. Разглядывал соседей. Рисовал профили. Писал тебе это письмо. Закончу его банальной мыслью: в «ученые» здесь идут люди с левизной в мозговой резьбе. Западное общество избавляется от них таким несколько громоздким образом — чтобы они не мутили воду; пусть живут в чистеньких резервациях и жуют сандвичи. Вот так-то.
Твой Денис.
10.11.1994. Четверг. Свонси
Здравствуй, Кирилл!
Утро. На зеленую лужайку под моим окном слетелись крахмально-белые чайки. Их променад по траве напоминает белых овец на английских пастбищах. Затем, зевая, потягиваясь, ежась в разноцветных университетских балахонах, плетутся из общаги студенты. Завтракать. Чем не санатория? Чем не волшебная гора?7.
Впрочем, это лирика. А вот и проза. Сегодня я совершил несколько транскультурных подвигов. Во-первых, самостоятельно пообедал (свининка была с бобами). Во-вторых, разведал западную окрестность кампуса и обнаружил там таверну «У озера». Под «озером» понимается микроскопический пруд, что понимается под «таверной» — постараюсь выяснить на днях. В-третьих, видел залив («Залив Свонси») и даже стоял на песке почти у кромки грязнущей воды. С востока оный залив ограничен городскими доками, с запада — овальными скалами, имя которых — Mumbles. Переведем это с валлийского (в меру сарказма) или «Груди», или «Перси», или «Титьки». В-четвертых, принялся (весьма аппетитно) за работу и просидел в библиотеке до девяти вечера. В-пятых, не знаю, достижение ли это, но научился (меня научили) включать раздолбанный донельзя телевизор, который ничего, кроме местного канала, не ловит. Почти до полуночи я наслаждался валлийскими мыльными операми. Хороша также была передача с названием «Хороший путеводитель по сексу» (?!); от нее не возмутился бы и писатель Белов. Какая-то престарелая пергидрольная блядь (но на пенсии) обсуждала сверхинтересные супружеские проблемы (типа: «Как вести себя на вечеринке у Джонсонов?») с престарелыми же клерками и разыгрывала с ними некие сценки, намекающие на возможности сладчайших супружеских измен. Но «он» вовремя одумывается и возвращается к «ней».
Утром в библиотеке крошечная мисс Элизабет показывала мне (радостно, гордо) городские хартии Свонси, датируемые ХIII—ХIV вв., разные другие акты и — вот неожиданность! — письма Дилана Томаса сестре. Поэт, оказывается, родился и довольно долго жил в местном селении Лафарн, пока валлийский темперамент и литераторский алкоголизм не погнали его прочь. Мисс Элизабет сделала прехорошенькие глазки, когда я поведал ей, сколь близок Дилан Томас российскому сердцу. Особенно его порок. Тут она смутилась. А вообще мы прелестно поболтали; я бы сказал — пощебетали. И я щебетал! По-басурмански!
Так же мило я часа полтора протрепался с Роджером Диконом, доктором из политологического департамента. Он написал книгу о советском кино двадцатых — тридцатых годов (и презентовал мне экземпляр, украшенный диким взглядом эйзенштейнового матросика). Дикон бывал в России и до неприличия похож лицом на Ельцина. Типичный российский постмодернистский интеллигентский треп обо всем: от Тэтчер до Ивана Грозного. Казалось, еще пару минут — и мы метнем фунт — кому бежать за бутылкой. Но (перефразируя жюльверновского героя) это не Россия, это Британия. Это Валлийщина!
Между архивом и Диконом побывал в книжном магазине, где назаказывал кучу книг, которые он (магазин), надеюсь, пришлет в Нижний. Сам я их не дотащу8.
С южноваллийским приветом житель графства Западный Гламорган
Денис Константинович Хотов (эсквайр).
11.11.1994. Пятница. Свонси
Дорогой Кирилл,
еще один день обживания и обустройства. Еще один день инициаций. Утром мне выдали пластиковую карточку ценой в двадцать фунтов и показали заветную щель в публичном библиотечном ксероксе. Щелкать копии мне понравилось: я чувствовал себя истинным Гуттенбергом и готов был отксерить (ну и словцо!) целиком первую попавшуюся книжку (например, стоящий неподалеку советский «Географический словарь»). Помнишь такую средневековую гравюру: «В печатной мастерской»? Вот тот, который в центре,— я.
В окрестностях ланча внезапно возник Мередит и потащил к еще одному местному валлийско-русскому чудаку — Питеру Джаретту, полному, краснолицему, чернявому парню, который совмещает умеренные занятия прагматичной политологией (в том числе и Россией) с неумеренной любовью к отеческим (валлийским, а не английским) — нет, не гробам — замкам. Джаретт лепетал нечто на языке, который называл русским; лепетал по-бабьи, прижимал пухлые ручки к толстой груди в знак любви к русской литературе и валлийским развалинам. Впрочем, славный малый, обещал в следующую пятницу сводить (п) осмотреть столь милые его сердцу (и, признаюсь, моему) руины. Посмотрим.
После Джаретта обедал, занимался шопингом (сам!), гулял в парке. После прогулки другой визит воспоследовал. К Айвану Свитлэндсу, рекомендованному Мередитом как «специалист по замкам». Ох уж эти замки… Мрачноватый мужик, схожий с Раскольниковым в исполнении Тараторкина (или с Володей Климычевым с большого похмелья), принял меня. И я принялся. Попыхивая пахитосками, мы важно обсуждали проблемы валлийской истории, дарили друг другу книги и расстались, кажется, довольные друг другом. Решили даже еще раз покалякать о том же. Покалякаем.
И дальше произошло невероятное. (Налью-ка я себе бокал «Риохи», дабы придать стереоскопичность рассказу. «Риоха» оказалась весьма сухой, но плезирной.) Умаявшись беседами на басурманском, я отправился проветриться, перешел на ту сторону Ойстермут роуд; так, бесцельно. Спустился к воде, полюбовался цепочками следов на песке, поднялся и вдруг побрел на запад, где, по утверждению карты, за «Персями» (чувствуешь романтическое настроение?) располагается Ойстермутский замок. Думал с кондачка глянуть на эти развалины, раз их все тут так любят. Но разговор с очкастой велосипедисткой остановил меня. До развалин оказалось мили две. Тогда я вновь пересек дорогу и повернул назад, но не так вот шел, чтобы идти, а паб искал или пивка навынос. Заглянул было в лавку при бензоколонке, но тамошняя продавщица, услышав про пиво, закудахтала испуганно «Pardon! Pardon!», направила меня куда-то за угол, где, казалось ей, есть паб. Паба за углом не было. Я побрел домой, но подвернувшийся студентик навел-таки меня на винный магазин, до которого, впрочем, оказалось полчаса ходьбы. В милой пустой лавке «Виктория Вайн» я затарился «Гиннессом», «Риохой» и розовым анжуйским (первый и последний раз сообщаю цены: бутылка пива — 85 пенсов, бутылка вина — 2 фунта 99 пенсов). Любопытно, что вторично дорогу мне указывал длинноволосый тип шотландской наружности, который, узнав, куда мне надо, оживился и щелканул по своему пакету: мол, я оттудова гребу. В пакете звякнуло.
Выйдя из винного рая, я очутился в библейской тьме. Никак не мог вспомнить, откуда пришел и куда идти. Потерялся, хрестоматийно потерялся в чужом городе, в пять вечера, под противненьким ноябрьским дождем. Я уцепился за какого-то невероятно шамкающего старикана и попросил указать путь. Речей его я не понял, но уловил общее направление и последовал указанию дрожащего зонта. И добрался! Увидев огни родного кампуса, чуть было не расплакался от умиления. Home, sweet home…9.
Вечор провел в библиотеке. Мгновенно, как во сне, пролетели три часа. Библиотека — это наркотик (хорошая, конечно). Может быть, Борхес прав: рай — это библиотека. Может быть, нет. Но плохая (например, советская) — несомненный ад.
Засим прощаюсь.
Твой Денис.
12.11.1994. Суббота. Свонси
Привет, Кирилл,
буду краток, ибо торжественность происшедшего заставляет держать в узде мой неряшливый дискурс. День сей войдет в историю русско-валлийских отношений. Утром, озолоченный лучами Авроры, явился Мередит на «тойоте» и мы направились в окрестности микроскопического городка Бриджент на заседание общества любителей истории графства Гламорган (Южный). Это был отель. Это был белый викторианский отель среди лужков, пастушков и барашков. Это было почти светское party10. Это было в духе Честертона. Это было в духе Феллини. Был ланч с официантами и мучительным перекладыванием ножей-вилок из руки в руку. Были патриотические полусумасшедшие старички и старушки (последние не без перманента). Были доклады и речи, изыскания археологические и генеалогические. И аплодисмент тоже был. Это был Пиквикский клуб на фоне чудного южноваллийского ландшафта. Наконец заморский гость был представлен почтеннейший публике. Ему оказали честь вытащить победительный жетон благотворительной лотереи историков-любителей. Он поворошил бумажки в вазе и огласил (безо всякого акцента, клянусь!): «Фифтин уан!»11. Мистер Баффолли (тот самый участник сенильного ленча) радостно всплеснул руками и побежал получать выигрыш. Книгу. О развалинах, конечно. Гостю рукоплескали. Когда гостя вывели на воздух, путь ему освещала романтическая луна. Гость был доволен.
А потом гостя отвезли домой. Он допил весь «Гиннесс», вскрыл «Риоху» и сел писать это письмо.
Будь здоров!
Денис.
13.11.1994. Воскресенье. Свонси
Кирилл,
вот и воскресенье почти прошло. Этот день я посвятил разного рода путешествиям. Утром пошел в Ойстермут, до которого оказалось лишь 45 минут ходьбы. Вот тебе и 2,5 мили! Не стоит верить очкастым велосипедисткам. Сильнющий ветер чуть с ног не сбивал, но это не помешало насладиться видом пустынного побережья и осмотреть замок. Так как ойстермутские руины — первые, «пощупанные» мной, опишу их подробнее. Замок имеет форму буквы «Г»; две башни расположены на загибе и одна (весьма импрессивная, с огромными воротами) — у основания. Он стоит на холме и наиболее сильной стороной (там, где угол и две башни) повернут к горам, к северу и северо-востоку. Менее сильная его сторона и ворота смотрят на юг и юго-запад: на Бристольский залив. Замок сложен из мощных серых камней, достаточно ровно обтесанных. Табличка у ворот гласит: «После того как валлийцы сожгли ранние деревянные норманнские замки в этих местах, семья Браозов, известная своей агрессивностью и предприимчивостью, перестроила эту крепость в начале ХIII века. После завоевания Уэльса Эдуард I провел здесь два дня в 1284 году12. В частичном разрушении замка повинен Кромвель, однако в годы гражданской войны замки не играли заметной стратегической роли. Каменные ступеньки ведут в помещение стражи…», но далее читать неинтересно, ибо меня лично каменные ступеньки не ведут никуда: замок почему-то закрыт для экскурсий. Я обошел его снаружи несколько раз, потрогал баснословно древние камни и, невзирая на дождик, покурил на очаровательной красной скамеечке у входа. В память о норманнах — «голуазину». Но сколько сдержанного монархизма в упреке: «в частичном разрушении замка повинен Кромвель»!
После фортификационных штудий я недурно пообедал в индийском ресторане «Танжури», после чего решил: первый осмотр замка следует отметить первым посещением британского паба. Выпил пива (и виски). В пабе хорошо.
На обратном пути мне было и теплее, и веселее (понятно почему); невзирая на ветер, бодро шагал и распевал всякие русские песни.
Дома отдохнул и пошел в другую сторону — в центр Свонси, до которого оказалось минут тридцать пешком. Я долго шатался в темноте среди закрытых магазинов, наткнулся на тот же (в смысле фирмы) «Танжури» и поужинал там (очень скверно. Нельзя подавать карри к лососю!). В ресторане поддавшие аборигены приставали к хозяину с расспросами касательно его веры. Особенно интересовала их гастрономия: что можно и чего нельзя есть. Бронзовый скульптурный Муслим (так звали хозяина) отвечал уклончиво и немного брезгливо. Когда он ушел, официант объяснил, что Муслим — буддист. Так сегодня для меня сошлись в окрестностях Свонси Крайний Запад и Крайний Восток.
Вечером в кампусе было очень скучно.
Bye, bye.
Денис Ибн Константин,
эмир Ойстермутский.
14.11.1994. Понедельник. Свонси
Здравствуй, Кирилл!
Сегодняшнее утро началось с потопа, который я устроил в ванной: не рассчитал, что при местном сильном напоре воды британская ванна наливается за одну минуту. Услышав плеск, я в ужасе вбежал (точнее — вплыл) в ванную комнату и четверть часа вытирал пол.
Первые несколько дней самым большим святотатством для меня было ступить на английский газон. Нельзя же в самом деле ходить по картинам!
До ланча встречался с Ричардом Уильямсом. Этот мощный старик (скажем по-остаповски), как я потом выяснил, казначей бреконского собора, был весьма сдержан, говорил мало, но учтиво и исчез навсегда, оставив в подарок с десяток своих публикаций.
Кстати, о подарках. Почти четыре часа провел я в Археологическом объединении Гламоргана и Гвента. Энди Уорвик — прыщавый, краснолицый, порывистый парень — водил меня по этой со вкусом и размахом задуманной организации. Один архив чего стоит! Тут видна иная сторона британской страсти ко всякого рода древностям, нежели в обществе историков-любителей: не диккенсовские старички и старушки, а энергичные мужики и бабы верхом на компьютерах; но суть та же — расковырять последний гвоздик в своей стране, дабы выяснить, не был ли он забит правнуком того самого бейлифа, который при проезде Генриха III через его город крикнул: «Да здравствует король!»,— что зафиксировано в дневнике королевского повара, изданном в журнале «Archaeologia Cambrensis» за 1859 год. Однако вернемся к подаркам. Последний, с кем меня познакомили в этой археологической корпорации, был ее (корпорации) директор. Веселая английская душа. Добрый малый. Он презентовал мне (по собственному выражению) «дипломатические дары»: целый ящик их изданий плюс свернутые в трубу археологические постеры. И я, несчастный представитель народной дипломатии, поплелся со всем этим пешком: из Свонси в Университет! Как протащу дары археологического Санта-Клауса через весь Уэльс, через весь остров, а потом в Россию? Загадка.
До десяти вечера — библиотека. Потом соорудил ужин из «Риохи», чеддера, маслин, итальянских булочек, яблока и чудного розового анжуйского.
Привет.
Денис.
15.11.1994. Вторник. Свонси
Ура! Кирилл,
сегодня утром чуть-чуть солнышка. Сегодня ровно неделя, как я в Британии. Вступила в свои права рутина («it’s routine»,— говорят местные. Что значит: «Это обычно»). Писать совсем не о чем.
Утром встречался (во второй раз) с Айваном Свитлэндсом: как обычно (it’s routine), покурили, поболтали о замках, гарнизонах и донжонах13. Айван, как и все здешние ученые, чудак; но их чудачество конвейерное (мятые пиджаки, вегетарианство, придурковатый конформизм или «нон-», не важно), а его чудачество — штучное. Во-первых, он курит, чем приводит в ужас людей типа Мередита (последний мне сообщил доверительно, что уже семнадцать лет не ест соли. На вид ему лет сорок пять). Кабинет Айвана — единственное место в историческом департаменте, где пускают дым в потолок. Во-вторых, мистер Свитлэндс диковат, мрачноват, чрезвычайно худ, высок, черно- и длинноволос, нахмурен лбом. Иными словами, весьма смахивает на шотландца, точнее, на шотландца-горца. Похоже, и слабость у него чисто шотландская: в 9.30 утра от Айвана попахивает спиртным, что на Валлийщине, триста лет назад протрезвленной нонконформистской революцией, немыслимо. В-третьих (и в итоге), он неудачник: ни «Dr.», ни «Prof.» не красуется на двери его уютного проникотиненного кабинета. Чуть не забыл: он сам варит кофе. И крепчайший! Учтем: чаезаваривание выродилось здесь в швыряние пакетика в кружку кипятка, а кофеварства и в помине не было.
Ожидая Мередита, я зачем-то выпил пива в студенческом пабе (наверное, Свитлэндс вдохновил), и последующая встреча, ланч, прогулка в парке и поездка в Свонси прошли в легкой дремоте и невпопадных ответах. Был доставлен в Архивную Службу Западного Гламоргана. Там водили по залам, набитым (sic!) удалившимися от дел джентльменами, выращивающими фамильные генеалогические рощи. Я имел удовольствие мило шутить и задавать умные вопросы, несмотря на то, что дико разболелся живот. Не обошлось без «дипломатических даров».
Вечером в библиотеке так заработался, что по рассеянности справил малую нужду в женском туалете. What a shame!14 Слава Богу, никто не видел. Вот и все.
Денис.
16.11.1994. Среда. Свонси
Дорогой Кирилл!
Солнце, солнце не на шутку! Принарядился, навесил галстук и пошел фотографироваться в кабинет Мередита, дабы войти в местные анналы. Кажется, вошел (в анналы) и вышел (на фото). Потом, в библиотеке, встретил Свитлэндса, который сказал, что в галстуке я похож на бизнесмена. Ну-ну.
После ланча посетил Русский Департамент и его главу профессора Скотварда. Убогое место. Скотвард — сухой, неприятный и почему-то развязный дядька, специализируется в прозе Чингиза Айтматова (помнишь такого?). Чудно. Его коллеги более живописны, например, саркастичный жгучий брюнет — чехолюб и чеховед, нынче ставший ведом Венички Ерофеева. Или тетенька совсем советско-вузовского вида, промолчавшая всю встречу, но яростно строча в блокнот. Я, так сказать, «расстегнулся», нес ахинею о современной русской прозе, рекламировал Левкина и Померанцева15. Преподнес им журнал с твоим эссе о де Саде и Чернышевском. Увидев имя Николая Гавриловича, басурмане залопотали: «Фластитель тум! Пыфший фластитель тум!» Славный
народ — филологисты… Кстати, в английском языке нет слова «культуролог». Нет такой профессии в Соединенном Королевстве. Говорят так: «cultural historian», т. е. «историк культуры». Это они чтобы разных там лягушатников
уесть: Фуко и прочую банду. В том числе Умберто Эко. Да и кто такой Эко в стране Толкиена?
Днем гулял в парке, трогал деревья, ворошил листья, щекотал в ноздре можжевельником, следил полет аэроплана, изучал траектории беличьих прыжков. Щасливая страна!
Вечером Мередит представил меня Ксавьере фон Бируст — конопатой женщинке, радеющей о российских фермерах. Большую часть года проводит она в Нижнем Новгороде, радея. Святой человек! Зачем ей это? Зачем это пейзанам расейским?
День, как обычно, завершили штудии. Устал сильно.
(Писано на следующее утро, перед отъездом в Кардифф.)
Денис.
17.11.1994. Четверг. Свонси
Кирилл,
как явствует из предыдущего письма (отправленного сегодня утром), этот день я провел в Кардиффе, официальной столице княжества Уэльс. Целью путешествия был CADW (нечто вроде государственного общества охраны памятников истории). Принимал меня Робин Дэвидсон. Он — видимо, здесь так принято — протащил гостя по своему офису и подробно поведал механизмы функционирования оного. Функционирует и еще как! Слава Богу, меня не мучили здесь так долго, как в археологическом тресте, но презентовали не менее тяжелую груду книг, чем там. Увы, придется тратить очередные пуды стерлингов и слать книги в Россию почтой…
Робин, молодой сухой очкарик, повез меня смотреть окрестные замки, окустоденные16 их обществом. Сначала был замок Гох — трогательный, миниатюрный, игрушечный, притаившийся среди гор и лесов. Собственно, это произведение уже конца ХIХ века, когда четвертый или пятый маркиз Бьют вместе с архитектором Бёрджесом17 реставрировали англо-норманнские развалины ХIII века в уютненьком таком французском неоготическом духе. В покоях пестренько, эклектично и мило. Вообще семейство Бьютов изрядно потрудилось в здешних краях — в том же домашнем стиле реконструирован замок в Кардиффе, но он больше и стоит посреди современного города, а вот Гох очарователен своей уместностью, своей контекстуальностью в кубе: исторический контекст (норманнский замок) помещен в историко-культурный контекст (фин де сьекль18, стилизаторство) и окружен природным контекстом (горы, зеленая трава, ярко-ржавые листья). Дэвидсон в своем археологическом пуристском рвении роптал на маркизов-дримоделов19, этих упадочных нуворишей, а я тихо тащился.
Потом был замок Кэрфили. Кэрфили почти не реконструировали (победительно сообщил Дэвидсон), и вот он передо мной: огромный, серый, концентрический, террибельный, окруженный водой, похожий на нижнюю челюсть акулы, давно не обращавшейся к дантисту. Бегали туда-сюда, вверх-вниз, глазели на балласты и катапульты, обсуждали совсем по-детски: можно было в ХIV веке взять такой замок или нет? Кромвель и здесь подгадил короне: взорвал мину под одной из башен, она треснула у основания и наклонилась. Так, в полупоклоне, и стоит до сего дня (точь-в-точь как Британская монархия). Небось, рухнет когда-нибудь, задавит группу любознательных японцев…
Экскурсия сильно притомила меня, и, когда был доставлен в Национальный музей Кардиффа, накормлен и оставлен сингулярным, гость не имел сил насладиться весьма достойными примечательностями заведения. Гость устал. Три вещи привлекли его отяжелевший и помутившийся взор (вздор?): нежные венецийские виды Клода Моне; раннесредневековые кельтские каменные кресты — грубые, массивные, но изящно изукрашенные вовсе не европейской резьбой, не имеющие абсолютно никакого отношения к человеческому глазу и к человеческой руке; милая посуда, фарфор, стекло, серебро из Англии, Франции, Италии, Германии ХVIII—ХIХ веков. В контрадикцию крестам, это — очень человеческое, милое его глазу, рту, рукам. Может быть, «слишком человеческое», но именно такие вещи спасают от безумия.
Поезд из Кардиффа в Свонси идет час. Прибыл в родной таун в начале седьмого. Топал домой около часа (во тьме чуть не заблудился). Устал, очень устал.
Спокойной ночи.
Денис.
18.11.1994. Пятница. Свонси
Так-то вот, Кирилл,
хороша воспетая российскими собкорами западная пунктуальность! Питер Джаретт обещал свозить меня сегодня в замок Кидвели. Я проснулся в смертельную рань, почистил крылышки и полетел в политологический департамент, как было условлено. И что же? На двери офиса обнаружил следующую записку:
«Denis
Peter is unwell and regrets He cannot meet you».
Он видите ли, «нехорош» (т. е. болен) и сожалеет о своей неспособности встретиться со мной. Как же он нехорош! Не мог дрожащей от инфлюэнцы рукой набрать пять цифр моего телефона вчера вечером и выдохнуть горячечными микробами в трубку: «Не могу, земляк, заболел…». Хочется долго и витиевато материться и слагать ругачие стихи с рифмой «unwell» — «заболэл». Между прочим, вспоминается теперь, что автобус «Лондон — Свонси» опоздал на час, а поезд «Свонси — Кардифф» — на полчаса. Нет на них нынче стальной лапки Маргарет Тэтчер, распустились бритты, англы, саксы, пикты и скотты, будто советские интеллигенты. Позор!
Что же, пришлось менять планы. Разослал рождественские поздравленьица, достал ящик и упаковал книги, повозился по хозяйству, пожмыхал бельишко. Отправился в библиотеку. Там на обычном своем столе обнаружил приглашение на спектакль местного студенческого театра: «Cherry Orchard. By Anton Chekhov»20. Сидел и думал: идти ли на этот черри-бренди? Ну их к бису, пусть «бис!» орут аборигены, а я уж раз в Кидвели не поехал, то и в вишневом саду на британский манер гулять не буду.
Правильно сделал, что не пошел. Прощально поработал в библиотеке (послезавтра переезжаю в абериствитский колледж), добил до нуля ксероксную карточку, а вечер провел в «Таверне на озере».
Хорошо начать с пинты валлийского (и один виски), продолжить пинтой «Гиннесса» (и один виски), добавить пинту немецкого «Хайнекен» (без виски), потом заказать картофелину в жакете (на нашей воинственной родине картошка непременно одета в «мундир») с сыром и грибами плюс бокал дрянного разливного сушнячка, довершить ужин слабохарактерным кофе и одним бренди и отправиться гулять в ночной синглтонский парк, касаться мокрых кустов и деревьев, вдыхать сладкий, влажный, бархатный воздух!
Пока.
Денис.
19.11.1994. Суббота. Свонси
Кирилл!
Week-end. Разгар конца недели. Последние сутки в Свонси. С утра моросит. Тепло. Я всласть повалялся в постели, принял ванну, побрекфастал и отправился в город с целью шопинга. Часа три бродил по многолюдным улицам среди предусмотрительно изготовившихся к Рождеству магазинов. Так промок, что начал всерьез прицениваться к зонтам в какой-то лавке. Приценился и вышел. Скаредность взыграла. Как пришелец, так и ушелец. Зато накупил прелестных безделушек. Зачем? В общем, скучно и как-то чемоданно. Завтра покидаю Свонси и — как знать! — может, более не увижу его никогда. Страшное словцо — «никогда». Невермор. Но, как говорил Джеймс Бонд, никогда не говори «никогда»21…
Пообедал, если это можно так назвать, взяв в студенческой кулинарии сандвич с салатом и франкфуртер. Жуткая гадость. Разболелся живот. Почему в уик-энд в кампусе ничего не работает? Буду жаловаться!
Ближе к вечеру пошел на бензоколонку за сандвичами. Туман, склизь, к тому же сломались очки. Ничего себе, конец разгара последнего уик-энда в Свонси! Но вынесем, вынесем все и широкую. Ясную. Грудью. Если принять на ту самую грудь. Можно что угодно внести и вынести, ежели рядом «Таверна на озере». Пишу там. Продолжая вчерашнюю тему: хорошо начать пинтой валлийского (без виски) и продолжить пинтой «6Х». Закурить «голуаз». Попробовать описать обстановку. Длиннющая, буквой «Г» стойка. Огни, огоньки и огнища разных цветов: сверху — с низкого потолка с балками, снизу — из-за и из-под стойки. Играет «Blood, Sweat & Tears»20. Крисмасные флуерашечки везде. В таверне пусто. За стойкой три бармена; вернее, два бармена и баргёл.
Один — типический: с лысинкой на затылочке, усами, бакен и бардами, голубая рубашечка с галстухом. Исполнительно-обезьяньи ужимочки. В общем, хорош. Тянут пиво, но сноровки не теряют. У стойки на табурете обвисает пьянущий абориген; сначала наливался, потом ел; что будет дальше: блевать? Так как я один сижу за столом, то создается впечатление, что все это для меня. Обманчивое, впрочем. Зал обделан деревом (обдерен деланным), но неуютно. Плохая стилизация. Цивилизация — плохая стилизация культуры, сказал бы Шпенглер. Добавим от себя: хорошая стилизация — это и есть культура. Хороших стилизаций не бывает, отпарирует творец «Заката». Ну и черт с ним! Здесь вполне безопасно и говорят все по-басурмански; значит, можно писать и думать на родной мове. Воспоследовала пинта боттингтонского. Кстати, пиво местное не сильнее, чем у нас в чапке в разлив, но мягкое, безопасное для больных желудков и имеет неназойливый пахучий вкус (может ли быть «пахучий вкус»? Может). Пьяный мужик сказал «бай-бай» и уполз. Девица за стойкой задумчиво разглядывает свои неслабые mumbles. Обезьянер заигрывает с ней, но снисходительно, по-домашнему.
Пинта «Флауэрс», три двойных перно (со льдом), один виски.
Хватит. До завтра.
Денис.
20.11.1994. Воскресенье. Абериствит
Снова, Кирилл,
снова жизнь на колесах. Жизнь на ниссановых шинах. Утречком упаковался и принялся ждать Мередита. Тот не замедлил. Четыре часа мы пробирались хайвэями по этой приятственной стране, невероятно удачно раскрашенной Господом. Смотрели замки (Кидвели, Эмлин, Кармартен, Кардиган; самый очаровательный, если так говорят о фортификации,— Эмлин, стоящий на излучине Тайви, почти на острове, река там слегка водопадает, склоны бегут ввысь и не забывают на ходу обрастать ржавого цвета лесной щетиной). Болтали. Я вообще в этот день столько говорил по-аглицки, что безмерно устал и вечером оконфузился, забыв слово «younger». В сумерках очередное крошечное поселение оказалось целью нашего вояжа. Абериствит. Встречали профессор Дэвид Рис с женой. Милые, на пороге старости люди. Милый дом, милый чай. Милый Рис — сухой, чуть сгорбленный, с повадками Миши Сеславинского — полная противоположность плотному, энергичному, склонному к апоплексии Мередиту. Впрочем, с последним прощался чуть ли не со слезами. На кой черт я ему сдался? Тратил деньги, время… Загадки валлийской души.
Отконвоировали меня в общагу. Да-с, Кирилл, кончились мои золотые деньки: узкая монашеская келья, кровать, небольшой стол, умывальник. Батарея — холодная. Ванная — общая. Туалет тоже. На кухоньке строгое «never»22 по поводу пития некипяченой воды. Кормят, правда, здесь бесплатно, но по расписанию. Натуральный монастырь. Что ж, буду молиться. По-валлийски.
Вечером ужинал в семействе Рисов. Мучился с ножами-вилками. Вел светские беседы. Утомился. С трудом дописываю. Бай-бай.
Денис.
21.11.1994. Понедельник. Абериствит
Здравствуй, Кирилл!
Утро несколько развеяло мою мрачность. Солнышко, прохладно, батарея стремительно нагрелась. Позавтракал и для бесплатного брекфаста — вполне прилично. Зашел Рис и потащил меня в исторический департамент и библиотеку колледжа. Все это на высоченном холме. Озирал море и городишко. Ирландия где-то там, на западе, напротив. Библиотека явно поплоше, нежели в Свонси, но девушки симпатичнее. Впрочем, ненамного. Пишу сие лицом к стенке — не фигурально, а натурально: за приставным столиком, спиной к залу, по бо-
кам — полки с книгами (Кельтская коллекция). А у меня на столе — это письмо и сборник меморий о Витгенштейне25. Ха-ха-ха! Вот им!
Мур пишет: «Витгенштейн считал, что то, чем он занимается — «новый предмет», а вовсе не то, что раньше называли «философией». Ему задали вопрос: «Почему тогда этот «новый предмет» сам Витгенштейн называет философией?» Витгенштейн отвечал так: «Новый предмет» действительно похож на то, что раньше называли «философией» по трем аспектам: 1) он очень общий, 2) он основополагающ и для обычной жизни, и для наук, 3) он независим от каких бы то ни было результатов наук; поэтому применение слова «философия» относительно него не будет вовсе произвольным». И далее: «Он не пытался окончательно разъяснить, что же за новый метод он нашел. Но он дал несколько намеков относительно природы этого метода. Он заявил, что новый предмет есть нечто вроде приведения в порядок наших представлений о том, что может быть сказано о мире, и сравнил его с уборкой комнаты, когда вы несколько раз двигаете некий предмет, пока не поймете, что в комнате порядок. Он также сказал, что мы находимся в недоумении о вещах, которое мы должны прояснить; что мы должны следовать некоему инстинкту, который заставляет нас задавать некие вопросы, хотя мы не понимаем их (вопросов) значение; что наше вопрошание проистекает от смутного умственного беспокойства, схожего с тем, который заставляет детей спрашивать «почему?»; и что таковое беспокойство может быть вылечено либо демонстрацией того, что вопросы этого рода не разрешены, либо ответом на них. Он также сказал, что не пытается учить нас каким-то новым фактам, что говорит нам лишь тривиальные вещи — вещи, которые мы уже знаем; но дать краткий обзор (synopsis) этих тривиальностей чрезвычайно сложно, и наш интеллектуальный дискомфорт может быть удален лишь обзором многих тривиальностей; если мы что-то выпустили, то останемся с ощущением неправильности. В этой связи он заявил, что неверно говорить о нашем стремлении к анализу, так как в науке анализ воды означает открытие новых фактов, например, что вода состоит из кислорода и водорода. В то время как в философии мы уже в самом начале знаем все необходимые для нас факты. В этом смысле мне кажется, что, требуя обзора тривиальностей, он представлял философию весьма схожей с этикой и эстетикой». Курсив Мура (курсив — мура?).
Раскладывал вещи и на дне сумки нашел свою старинную толстую ручку с кучей цветных стержней. Она напомнила располневшие ружья Шварценеггера. Лучше бы там был запасной зонт. Здоровьице у меня не терминаторское.
Снаружи абериствитская моя общага похожа на удачную помесь тюдоровского помещичьего дома и крематория. Доказательством последнего являются жирные кирпичные дымоходы и не в единственном числе. Почему «удачная помесь»? Потому что вид у здания жутковатый. А внутри — пропахшая столовкой богадельня. Общее название (по-валлийски) — «Pantycelyn».
После ланча Рис отвел меня к доктору Барри Эндрюсу, странноватому такому типу с неровными (хуже моих) зубами. Блестя очками, доктор Эндрюс восторженно поведал о полной компьютеризации судебных дел графства Диффрин Клуид за ХIV—ХV века. Я восторгнулся. И тут же выпросил у него распечатку данных, касающихся эпохи Столетней войны. Расстались взаимно довольные. Все бы ничего, да разболелся живот и вообще хотелось побыть одному. Пошел гулять: спустился в город, поглазел. Сдается мне, что городок паршивенький (по местным меркам, конечно), скучный. Обошел обязательный замок. Слушал прибой, и в тысячу раз лучше любого города на свете были горы справа и слева от залива, море, закат, милое нисходящее солнышко, подернувшее нежным старческим румянцем каменные щеки Абериствита. Вкусил. Пошел назад. Трапезничать с настоятелем моей общаги. Иначе, чем «трапезой», это действо назвать невозможно. Студенческие столы осеняет расположенный на специальной приступке Высокий Стол для настоятеля, преподавателей и аспирантов. За Высоким Столом я и изволил откушать. По правую руку от настоятеля. Шутил. Общий вид залы — нечто среднее между монастырской трапезной и столовой в Советской Армии. О сем не замедлил доложить настоятелю. Не уверен, что шуточка ему понравилась. И вообще скучно здесь, как в монастыре. Это же надо — ходить в библиотеку (в третий раз на дню!) от нечего делать. Так можно и «настоящим ученым» стать.
Не стану. В библиотеке бродил меж книжных полок, листал разные книги. Вот пуды трудов о Борхесе. Скучно, учено; на дурацком вузовском жарго-
не — «диссертабельно». Потом случайно наткнулся на русский эмигрантский «Новый журнал». Раскрыл. Прочитал идиотско-враждебный некролог Набокову, писанный В. Вейдле. Только название относительно удачное — «Исчезновение Набокова». Такова для русского писателя расплата за попытку «отдельной жизни»! Прочие статьи — шизофреническая дрянь, хуже газеты «Правда» за тот же 1977 год. Вот она, Родина, как пахнет? Нет, не так. Обнаружил «набоковскую полочку» и сразу стал читать воспоминания о Владимире Владимировиче, и пусть то был полузнакомый язык, но запах Родины — другой, чистый, раннесентябрьский, сладковато-горький, кристально-резкий, запах набоковской прозы — пришел. И сразу раздвинулись стены библиотеки, и басурманский гам отступил назад, и чеканные, полновесные, червонные русские слова посыпались в мою голову, словно монеты в музыкальный ящик. Заиграло: «Отвяжись, я тебя умоляю…» И вспомнилось, что я шарлатан, оторви-да-брось, русский литератор, шаромыга, шантрапа и в голове моей — вселенная звуков, перезвон, рокот, шушуканье согласных, гаммы гласных, лабиринты интонаций… И что обманывать доверчивых британцев на предмет моего интереса к их уездам — хорошо, ибо это вовсе не обман, а правда; но интерес мой — побочный, не больше набочьей энтомологии. Выпала эта карта, что же. Пусть будет так. Но петухи поют на рассвете, а сверчки стрекочут на закате, ручка — наготове, литеры кириллицы начищены до блеска и ждут, готовые лечь в обойму слова. И созревшая первая фраза рассказа падает на белый лист…26
Ну и ливенюга отхлестал меня по дороге домой!
Денис Мокрый.
22.11.1994. Вторник. Абериствит
Дорогой Кирилл,
сегодня был хороший день, но писать почти не о чем. Позавтракал, постирал, помыл голову и пошел в библиотеку. В ванной комнате — грозное предупреждение любителям полоскать рот некипяченой водой.
После ланча гулял, благо погода была преотличнейшая. Спустился к морю, затем добрел до мола (слева, если стоять лицом к Ирландии), вернулся к замку, затем — до конца набережной справа. Прогулка заключенного в библиотечном раю. Судя по набережной, городок типично курортный, но не сезон. Вдыхал запах водорослей, слушал плеск волн, лицезрел горизонт. Был в настроении буддическом: растворялся в обстановке до последнего капилляра.
Вчера профессор Рис дал мне почитать книгу Хамфри Карпентера об «Инклингах»27. Я было погрузился в нее после прогулки, но вышло так, что погрузился не в книгу, а в сон. Умаялся гуляючи. Впрочем, Толстой говорил, что послеобеденный сон серебряный, а дообеденный — золотой. Вот я и обедал (за Высочайшим из Столов) со слипшимся золотом в голове. Не золотом ли забит мой несчастный нос?
Вечером вновь сидел в библиотеке и ворошил «набоковскую полку». Наткнулся на знаменитое четырехтомное издание «Онегина» — этот аттракцион неслыханной усидчивости ловца бабочек. Какая удача! Теперь можно вечерами затаиться в уголке, в окружении кельтских книг, крошечного городка, Княжества Уэльс, Соединенного Королевства, читать Пушкина по-русски и разбирать англоязычные набоковские комментарии.
Вот о чем я еще думал. В Свонси «меня» не было, я был съеден плотным чужеземным контекстом: чужой речью, туманом, историками, пивом, замками, деньгами в бумажнике. Вернее, я был весь — усилие приноровиться ко всему этому, вписаться. Здесь, в Абериствите, я попривык, что значит — «приобрел привычки» и вновь стал «я», а окружение, контекст сделались и прозрачнее, и призрачнее. Я начал думать. Вот незадача!
До завтра.
Денис.
23.11.1994. Среда. Абериствит
Кирилл,
длина моих писем обратно пропорциональна длине моего пребывания в Британии. Тебе, наверное, надоело это назойливое бибикание: библиотека, библиотека, библиотека… Что делать, как говорит наш общий знакомый, что получилось, того и хотел. Не где-нибудь, а в би-библиотеке был сегодня представлен объемистому русскому парню-кельтологу из Пи-
тера — Леше Фадееву. Мы удивленно потрясли головами, потом руками, потом пачками сигарет, но последнее — уже на воздухе, вне бессмокинговой зоны. Выяснилось: последним (до нас) русским в Абериствите был знаменитый Пол (Павел) Виноградов, державший торжественный спич при открытии местного колледжа в 1904 году. Судя по негодующим взглядам аборигенов на выдуваемый нами дым, русских здесь не будет еще лет девяносто. Договорились как-нибудь выпить.
Вечер провел на инаугурационной лекции профессора Глобтроттера в старом здании колледжа. Ничего себе. Сначала один ряженый (в черную тогу) отпускал шуточки, представляя профессора Глобтроттера, потом последний (ряженный в сине-красную тогу) отчитал лекцию о судьбах французского языка в средневековой Англии, почему-то называя его «англо-норманнским». Видимо, тем самым реализовывал британское презрение к «лягушатникам». Хлопали. И я.
Плелся обратно пешком, грустно поглядывая на пабы. Но мимо,
мимо.
Пиво по-валлийски «куру». Помнишь песенку группы «Ноль» «Иду, куру»?
Денис.
P. S. Фамилия для валлийского бармена: «Курицын».
24.11.1994. Четверг. Абериствит
Дорогой Кирилл,
ты, наверное, уже понял: меня одолела хандра, на меня навалилась бессонница. Где тот запойный хлорал?, что даст мне шесть часов покойного сна ежесуточно? Если и сплю, то под непременный видеоряд. Сегодня ночью был черно-белый: улицы, перевернутые трамваи, люди в длиннополых пальто, в шляпах, но с винтовками тараканами шмыгают туда-сюда. Вползает неуклюжий танк. Шмыганье длиннополых прекращается. Повсюду трупы. Только после этих кадров включается звуковая дорожка, из которой узнаю: это не варшавское восстание сорок четвертого года, а новый путч в Москве. От ужаса просыпаюсь — шесть утра. Тревога и замирание в сердце. Решил позвонить в Россию, но рано еще — там только три часа ночи. Усидеть в келье не смог и три часа шатался по молочному утреннему Абериствиту, глотая туман с бензином пополам. Дозвонился. Все вроде ничего.
Был сегодня торжественный обед с участием супругов Рисов. Примечательное мероприятие. Сначала настоятель богадельни собрал насельников Высокого Стола в Комнату для Старших. Явились Рисы. Был предложен аперитив: либо стакан апельсинового сока, либо длинная рюмка шерри (попросту — хереса). Я сдуру (поминая похмельного Веничку) позарился на второе. Да-с. Пивали мы такой шерри при советской власти по два двадцати за ноль восемь. Хлебнув, долго искал взглядом плавленый сырок. Увы. Переместились за Высокий Стол. Откушали. Настоятель настоял: настоящий чай настаивается лишь в комнате настоятеля. Гуртом побрели туда. Развалившись в кресле, со стаканом бездарнейшего из чаев я минут сорок мирно обсуждал последний регбийный матч в Кардиффе, изучая голенастые ножки и тонкие губки аспирантки с божественным именем Неста. Зрительно, конечно.
Милые они люди, валлийцы. Хорошие. Слишком хорошие. Не возникает в их компании чувства интеллектуальной провокации, чувства опасности, которое подстегивает мысль, подгоняет сердце, так что «в крови бьется тигром адреналин». Не бьется. Поэтому я тупею здесь, нервы мои заплывают жиром, уходит дар — дар писать (хотя бы эти послания) так, как я умею, не в смысле «хорошо» или «плохо», а интонационно, как я умею. Вообще же людям здесь жить хорошо, уверенно и богобоязненно. Попади сюда многие наши знакомые — стали бы иными, быть может, нравственными. Например, Х инкарнировался бы в чудаковатого валлийского патриота, а не верховодил шайкой фашистских ублюдков. И Y не конторил бы, а стал тишайшим из ученых. Z жил бы гораздо лучше, лепя не русские, а кельтские горшки. Уже не говорю об А, В, С.
А я бы не смог. Дурацкая, бесприютная кровь все толкает меня куда-то. Вот дотолкнула до западных пределов Европы. Куда дальше? Где моя Ultima Thule?
Денис Бездомный.
25.11.1994. Пятница. Абериствит
Дорогой Кирилл,
работаю, работаю, работаю! В полдень в библиотеку ворвался уже почти родной Мередит. Приехал последний раз повидать заморского гостя и выдать положенные ему фунты. Потом подошел Рис и мы, весело щебеча и похохатывая, съели ланч. Мередит вручил мне пухлый конверт и исчез. Теперь, кажется, навсегда. Профессор Рис обещал свозить меня завтра в замок Кастел Бере. Полный денег и обещаний, я отправился в исторический департамент слушать лекцию профессора Беверли о предпосылках первой валлийской кампании Эдуарда I. Студентов немного, но все пишут, никто не треплется. Сама лекция, неспешная и грустная, не поражает, нечто вроде баек академика Панченко о русских царях. Но, видимо, по Сеньке (студиозу) и шапка. Профессор Беверли — беленький такой, маленький, почти старичок, весьма медлительный, но приятный. Попили чайку, потрепались. Хочет пригласить в воскресенье на обед. Благодарствуйте.
Нынче сосед (и по Высокому Столу, и по коридору) малазиец сказал мне, что аглицкий мой весьма хорош: грамматика безупречна, а вот со словарным запасом туговато. Ужель? Никогда не знал грамматики…
Вечером в крематории почему-то не кормили. Пошел в город. Поел что-то омерзительно псевдоитальянское. Выпил бутылку пива за твое здоровье. Такая тоска смертная, что даже в паб лень идти. Бродил по набережной под ледяным дождем. Амбрелла моя, где ты? Согласен даже на шпионский зонт с ядом, лишь бы сухим выйти из-под небесной воды. Увы. Совсем раскис, точнее, размок, скука, унылая, злая, тупая, аж желчь вскипает. Поплелся в общагу, но уже у выхода передумал и направился в библиотеку (и правильно!). Полтора счастливых часа среди Кельтской Коллекции.
В десять вечера, спускаясь с холма домой, встретил толпы возбужденных, отвратительных, ошизевших от предвкушения танцулек студентов (оказывается, сегодня Большие Университетские Пляски). И впрямь, деревня. Все прутся в клуб обжиматься. В довершение я не мог попасть в родной крематорий: двери заперты, видимо, для предохранения драгоценных валлийских целок от посягательств разного рода недокельтов. Хорошо, хоть у одной из дверей дежурил аспирант — сосед (припахали! не все за Высоким Столом сидеть). Вот я и в келье. Торшер льет подсолнечный свет на стол. Дымится чай. «Инклинги» открыты на сто семьдесят пятой странице. Злость немного улеглась. Скука осталась. Хорошее начало уик-энда.
Бай.
Денис.
26.11.1994. Суббота. Абериствит
Кирилл,
Week-end in the United Kindom of Fish & Chips is a national disaster28. Утром встал, умылся и, решая в уме сложный вопрос: попросить добавить бобов к яичнице с беконом или не попросить,— пошел в столовку. Хрена тертого не желаете? По субботам и воскресеньям не кормят. О’кей. Поднимаюсь в кафе Арт-Центра. Sorry? С десяти. Последняя надежда — студенческий магазин. С одиннадцати.Thank you. Что же, главное — это не пить некипяченой воды. И рот ею не полоскать. Особенно после сытного завтрака.
Прибрел домой, нахлебался пустого чаю, дождался Риса.
И все-таки сегодняшний день был днем сплошного счастья. Семь часов мы колесили по неописуемым хребтам и ущельям графств Давед, Пауис, Гвинет в тумане, который клочьями проплывал, цепляясь за вершины гор. Я завтракал в Маханхлете, имел ланч в Абердави, курил «житан» у подножия Кадер Идрис. Мы протопали три-четыре километра до Кастел Бере, осмотрели замок и все это время кутались в уютное немногословие, как и подобает почтенным британским джентльменам. Никогда в жизни не видел подобного ландшафта. Зеленое и ржаво-красное нависание гор, узкие ущелья, зеленые долины, ручейки, фермерские домики из местного слоистого камня, водопады и на нескончаемом зеленом ковре (постеленном на всю эту страну) — белые букашечки-овечки, словно пришпиленные к ковру булавками. Парадиз. Где-то здесь растворился в воздухе Овайн Глендур26. Где-то здесь прятался бежавший из школы Де Куинси27.
И вот вечер. Сижу в богадельне. Обеда не дадут. Тепло отключили. А я счастлив.
Денис.
27.11.1994. Воскресенье. Абериствит
Как ты думаешь, Кирилл,
с чего началось сегодняшнее утро? Утро началось с того же адского холода в комнате и закрытой двери в столовую. Выпив чаю и сжевав заготовленные накануне яблоко с бананом, я отправился гулять. Бродил по набережной, разглядывал яхты. Обрядился в костюм и отобедал у супругов Беверли. Потом снова гулял. Похолодало. Резкий ветер, море — голубовато-зеленоватого оттенка, как вода в бассейне.
Вот что я думал. «Бестелесное сладострастие» — что это28? Это когда идешь по глухой ночной набережной и слева от тебя жутковатые сплошные стены, иногда дома с чрезвычайно редкими окнами, и каждые пятьдесят метров — фонарь; нестерпимо искусственного, медного цвета пятна на асфальте и столбы воздуха вокруг этих фонарей сначала отбрасывают твою тень назад, а затем заставляют ее догонять тебя. А справа, за парапетом, вздыхает и ахает почти невидимое в черной синеве море; только огонек какого-нибудь рыбака. Или это маяк? И, конечно, белые барашки волн, рожденные из ничего и в ничего расползающиеся. Порыв ветра далеко отшвыривает твой окурок и опрокидывает пустую пивную банку, мимо которой ты уже раз двадцать прошел туда-сюда, думая: «Что же такое бестелесное сладострастие? Это если, наверное, водить тебя, Оля, в такой вечер по абериствитской набережной, иногда молча, касаясь холодными пальцами, иногда объясняя тебе маленькие хитрости здешней жизни, ибо большой хитрости в здешней жизни нет. Или сидеть с тобой в пустом ресторанчике, следить удивленное округление твоих глаз, изучающих меню, где ничего, кроме «сандвичей» и «фиш энд чипс», красивой русской девочке неизвестно; а в это время блестящая обложка меню смутно отражает наблюдателя. И объяснять, что романтический «Jacket Patatoe» (почти «Веселый Роджер») не «он», а «она» — просто картофелина в мундире. И ты обрадуешься, что встретила свое, детское, почти деревенское и непременно закажешь осюртученный потат, а я добавлю салат и пинту местного пива. И потешаться от твоих разборок с вилками-ножами и отвечать на законный твой вопрос: «Разве можно есть салат ножом и вилкой?» Можно, лапушка; в стране с левосторонним движением нужно есть салат ножом и вилкой. И почти не касаться тебя, и, проводив до двери, дать раствориться в четырехугольной тьме. До завтра. «Бестелесное сладострастие»— это когда летом идешь под нежарким июньским солнышком по негустому русскому лесу, и такие невесомые серебряные нити, паутинки любви, нежно и торопливо трогают твое лицо, и приходится даже ежиться от пробежавшего по спине разряда, острейшего любовного наслаждения, неземного блаженства, которое, лапушка моя, вызывается им, «бестелесным сладострастием». Вот какие слова бормотал я на прогулке, мысленно обращаясь к известной тебе, Кирилл, особе, но слышала меня лишь набережная древнего британского городка, к наречию моему (хоть и незнакомому) равнодушная, а потому молчавшая на своем гортанном языке.
Денис.
28.11.1994. Понедельник. Абериствит
Кирилл,
местный подмокший климат и местное мшистое наречие превращают меня в доктора Кафку. А именно: сплю ужасно плохо — сначала часа три мучат бессонница и кашель, затем захлестывают кошмары. Проснулся сегодня с сильнейшей головной болью, но выглянул в окошко — солнце, тронул батареи — горячие, спустился вниз — дают поесть; сразу полегчало. Перед ланчем меня в библиотеке разыскал Рис и предложил после двух съездить с ним в аббатство Страта Флорида. Я рассыпался в благодарностях (вовсе не фальшивых). И еще он сказал, что в среду я должен провести исследовательский семинар для местных преподавателей под названием «История в посткоммунистической России». Ласково улыбаясь, Рис протянул мне уже готовую афишку; там твой друг поименован «профессором Кротовым». В связи с вышеназванным хотелось бы полюбопытствовать: что это за Россия, в которой пост-кому-нести, че? Какая там история приключилась? Кто таков сей хлыщ, профессор кислых щей (пкщ), доктор увлекательной работы (дур) Денис Кротов (Кретин Содов)?
Страта Флорида — к юго-востоку от Абериствита, на самой границе гор и приморской равнины. Место примечательное: не такое дикое, как Кастел Бере; горы на горизонте пониже, но ландшафт — человечнее, более по нраву и по масштабу людскому глазу. Обстоятельства: солнце; воздух был чист и свеж (спасибо, Михаил Юрьевич), как поцелуй ребенка (спасибо, спасибо, Гумберт Гумбертович). От аббатства почти ничего не осталось, кроме чудесной, по-цистерциански строгой арки да невысоких каменных бордюрчиков, обозначающих исчезнувшие стены. Рядом прилепилась ферма ХVI века; ее слоистые серые бока намекают детективу-любителю, куда подевались стены аббатства. По преданию, в Страта Флориде похоронен Дэфит ап Гвилим29. Здесь составлена «Хроника Принцев»30. Вообще под этим изумрудным газончиком гниют тонны отборных кельтских костей.
На обратном пути Рис показал мне причудливый водопадик под названием «Мост дьявола». По-моему, из таких водопадиков родилась вся поэзия «Озерной школы». Увы, я не способен слагать стихи.
Денис Бездарный.
29.11.1994. Вторник. Абериствит
Кирилл!
Пишу совершенно пьяный, потому прости за краткость послания («простите за якобинский слог»,— писал Пушкин мадам Хитрово). Мы с Лешей Фадеевым обошли с полдюжины местных пабов. «Гиннесс» по-прежнему темен и хмелен. В «Красном Драконе» шайка бритоголовых англичан из восточных уездов острова решила было нас побить, приняв за французов. Узнав, что мы русские, эти лысые завопили: «Оу, рашн! Ельцин! Водка!» — и выставили пивка на круг. Получишь это письмо, выпей водки за мое завтрашнее здоровье.
Денис.
30.11.1994. Среда. Абериствит
Кирилл, привет!
Утром проснулся в нетипическом для меня похмелье: голова болит, а желудок — нет. Позавтракал, впрочем, с трудом и побрел к морю — проветрить мозги и подумать, о чем держать речь на сегодняшнем семинаре.
Це был семинар! Русский профессор оказался весьма консервативно настроенным малым, скептиком, порой даже циником. Он высказал серьезное сомнение в необходимости изучения истории вообще. Тем более российской истории. Он мило (но с нехорошей усмешечкой) шутил. Он одернул зарвавшегося оппонента — молодого, вихрастого, очень-очень левого преподавателя из политологического департамента, и тот одернулся-таки. Он сорвал рукоплескания в конце семинара, встал, раскланялся, дав тем самым последний шанс увидеть свое несколько мятое, не очень свежее лицо и (навсегда) исчез из исторического департамента абериствитского колледжа.
«Все бы ничего,— думал русский профессор,— но из-за этого долбаного семинара я пропустил бесплатный обед в богадельне!»
Профессор Кротов.
1.12.1994. Четверг. Абериствит
Кирилл, ура!
Первый день декабря! На улице настоящая зима: зеленая трава, зеленые листья, студентики зябко кутаются в свои майки. «Зима,— пробасил русский профессор в неглиже, поднимая оконную раму,— валлиец, торжествуя, на «форде» обновляет путь». Позавтракал, иными словами, имел свой обычный британский брекфаст, к которому весьма привык в крематории: яичница с беконом, йогурт, гренок с маслом и джемом, чай. Основательный русский профессор делает все основательно: прежде всего основательно завтракает.
Утром нанес прощальный визит в библиотеку колледжа. Прощай, Кельтская коллекция, Витгенштейн, набоковский Онегин! Farewell to thee…31
За ланчем ко мне подсел знакомый аспирант (с международно-политическим уклоном) и предложил встретиться с главой своего департамента. Глава оказалась лысоватой, но сидела на плотном теле. Меня долго пытали о разных экзотических предметах, как то: карибский кризис и советские шпионы. Был вынужден вещать. Надарили каких-то идиотских публикаций переводов советских секретных документов (мне? зачем?) и отпустили с миром. И на том
мерси.
Вечером купил в книжной лавке «Мабиногион»32 (пляши, пляши! для тебя!). Прощально отобедал у супругов Рисов; до свидания, милые, хорошие люди… Потом пошел гулять к морю, бросил монетку, но как-то расклеился: заболел желудок, заколотило сердце. Вернулся в богадельню и лег в постель, но долго не мог уснуть, тем более что в полпервого ночи некий (валлийский?) идиот включил невыносимую пожарную сирену.
Денис.
2.12.1994. Пятница. Бангор
Дорогой Кирилл,
мой вояж по обетованной Валлийщине продолжается. Проснулся сегодня рано, с ныряющим сердцем, позавтракал и потащился (в прямом смысле, учитывая вес багажа) на автобусную станцию. После небольшой суматохи очутился-таки в огромном двухэтажном экипаже, в котором, осматривая окрестности, в полном одиночестве был доставлен (по прекраснейшему в мире пейзажу!) в городок Бангор. Здесь мне предстоит прожить четыре дня. Так налепетали Парки. Кстати, информация для тебя, любителя географии,— путь занял три часа и три сигареты.
В полдень солнце осветило мое выползание из огромной стеклянно-стальной колесницы. Слева эту сцену наблюдал бангорский кафедральный собор, огромный, мрачный, викторианский, серый. Справа — странноватый обезьяноподобный мужик с неработающим глазом (за очками). Твидовый пиджак, трубка, зонтик-трость, старый «рено». «Хелло! — завопил я.— Доктор Равен, хелло! Май нэйм из…» «Профессор Котов»,— отставив левую руку с люлькой, прохрипел мужик и нацелился на меня зонтом. Объяснять Равену, что я не профессор и не Котов, твой друг посчитал излишним. Как и просить не тыкать в меня опасным инструментом.
Профессор Котов был водворен в роскошный (как показалось простоватому профессору) отель «Эрил Мор», прямо у кромки воды. Ух, как обрадовался помянутый профессор большой комнате с видом на викторианский пирс, пролив Менай и остров Англси! Три (!) кровати, две тумбочки, две лампы, часы-радио, телефон, почему-то дамское трюмо, два кресла, телевизор, электрочайник, посуда, чай, кофе, сахар, душ (!!!), умывальник, гардероб. Увы, знаменитый ученый не успел ничем таким воспользоваться, ибо, бросив вещи, отправился слушать лекцию Равена по валлийской истории. На голодный желудок!
Как и в Абериствите, колледж в Бангоре стоит на высоченной горе. Красивый такой колледж, неоготический. Спасибо, матушка королева Виктория постаралась (или батюшка король Эдуард? Не помню, хоть убей). Но в темноте, после лекции, было не до архитектуры: я кубарем скатился вниз, в город, домчался до первого кафе, плюхнулся в самый темный угол, назаказывал Бог знает чего (сейчас узнаем) и принялся писать тебе это посланьице.
Бон аппетит.
Денис.
3.12.1994.Суббота. Бангор
Представляешь, Кирилл,
идучи вчера из кафе, заплутался среди одинаково темных улочек и насилу добрался в отель. Уснул, матерясь. Проснулся и вновь принялся материться: за окном дождь, точнее, как здесь говорят, wet33. А я собрался в Карнарвон… После славного завтрака от души отлегло и… погода стремительно переменилась! Солнце, тепло — градусов тринадцать. Плюс, конечно. Вот так зима! При дневном свете быстро разобрался с нехитрой топографией города и вмиг добрался до автостанции. Сел на автобус и поехал путешествовать. Любовался нежными красками пролива и мирными пастбищами побережья, которые напоминают средневековые книжные миниатюры. Милые овечки на лужках и милые барашки на воде.
Знаешь, где надо жить? В Карнарвоне. Микроскопическое поселение внутри городских стен ХIII века. Улочки узенькие, дома серенькие, в каждом — паб. Напротив Карнарвона — остров Англси, плоский и зеленый. За спиной входящего в город бюргера лениво набирают высоту горы Сноудонии. Но это все присказка. Сказка — впереди. Выходишь на автостанции из омнибуса, развернулся на сто восемьдесят и. Перед тобой Константинополь. Я не шучу. Пристегивая к своей мантии этот волшебный клочок земли, Эдуард пришпилил его (для вящей крепости) сетью каменных булавок — замков. Только одна из булавок сверкает — настоящий страз: замок Карнарвон, сработанный под восточный самоцвет — константинопольскую крепость. Эти ребристые стройные башни, зубчатые донжоны в оспинах бойниц, эта злокозненная для врага концентрическая архитектура — все выдает столицу Византии, увиденную с другого конца бинокля. И имперские орлы на самой верхотуре обозревают ландшафт. Здесь в 1284 году среди недостроенных стен и английского, гасконского, валлийского, провансальского рабочего матерка родился несчастный Эдуард, первый английский принц Уэльский, будущий король Эдуард II. Сюда же приезжал другой принц Уэльский — Чарльз, принц нынешний и тоже (видимо) несчастный. Не замок, а сплошная незадача британской монархии.
Но я, обыватель и демократ, был отменно счастлив, карабкаясь вверх-вниз, туда-сюда под нежным валлийским солнышком. Так умаялся, расхаживая по башням и уминая стэйк в пабе, что в обратном экипаже клевал носом.
Вечером, во тьме, мужественно пошел изучать строение Бангора. Оказался в так называемом «сити центре». Ну-ну. Во-первых, насчет «сити» они явно приврали; дрянной «таун», хуже Абериствита34. Во-вторых, это не «центр», а жалкая улочка, которая сегодня вечером пуста, темна (уик-энд) и накапливает в переулках перепившийся молодняк. Гулять негде. Вернулся в отель, но ресторан был забит, вернее, забанкечен аборигенами. Выпросил еды в баре, где народу тоже прилично. В ожидании ужина выпил виски и пинту не помню какого биттера. Принесли блюдо, огромное, его хватило бы на отделение Красной армии. Оно состояло из:
а) глубокой миски тушеного мяса;
б) пышки, покрывающей эту миску;
в) салата, в котором были: салат, болгарский перчик, лук испанский, лук зеленый, помидор, маслины, домашний сыр, трава и еще что-то;
г) вареной моркови;
е) вареной цветной и брюссельской капусты.
Помимо вопроса «Как можно уничтожить такое количество еды?», возник другой: «Как все это есть?» — ибо принесены были ложка, вилка и нож.
Управился. Ел под голодными взглядами компании, заказавшей ранее меня, но неисповедимыми путями профессора облагодетельствовали, а их — обнесли. Закончил ужин двойным перно. Со льдом.
И вот, слава Богу, спать пора.
Искренне Ваш
Денис Хотов.
4.12.1994. Воскресенье. Бангор
Кирилл!
Хорошо тихим пасмурным утром сидеть в полупустом отельном ресторане с видом на пролив и неспешно поглощать обильный британский завтрак. Особенно хороши гренки со свежайшим солоноватым валлийским маслом. Так вот сегодня я брекфастал и забавлялся, составляя следующую классификацию.
Что здесь плохо (по нарастающей):
а) британская кухня;
б) британское полоскание в раковине;
в) уик-энд в Британии.
Что здесь хорошо (тоже по нарастающей):
а) британские завтраки;
б) британские пабы;
в) британские замки;
г) британские библиотеки;
д) валлийский ландшафт.
Чего здесь нет совсем:
а) снега;
б) красивых девушек.
Утром дважды пытался гулять по трогательному (как все викторианское) пирсу, что прямо под моими окнами. Первый раз — неудачно, ибо поднялся вдруг злющий ветрище — с ног сбивал. Погода менялась очень быстро (как в Питере), и к полудню проглянуло солнышко. Вторичный мой поход на пирс удался. Потом за мной заехал Равен и доставил меня в свой чудовищный бетонный коттедж — на ланч. Кажется, пришло время описать, что есть обычный британский домашний диннер (по будним дням) или ланч (в выходные). В вашу тарелку кладут вареное (или тушеное) мясо. Сами себе вы кладете: вареную картошку (в прозрачном жакете), вареную капусту, вареный горох, вареный лук (!). Все это без грана соли или специй. Иногда предложат оное полить соусом, иногда нет. Но никогда маслом. Пища запивается небольшим количеством дешевого французского вина. Затем относительно съедобный «трайфл» (что-то вроде мусса) и кофе. Но от местного кофе меня совсем увольте. В отставку.
До ланча мы с Равеном сидели у пылающего (по-настоящему!) камина, покуривали и болтали. После ланча, несмотря на вновь насупившуюся погоду, поехали на остров Англси — смотреть замок Бомарис и аббатство Пенмон. Замок, как и все коронное в этом северо-западном углу Уэльса, выстроен на средиземноморский манер, сложен, наподобие того же Константинополя, из разноцветных камней. Но по-норманнски приземист, толст, основателен. Рядом прилепилось аббатство, в котором твой покорный слуга восхитился птичником (каменным!) шестнадцатого века. Внутри — монументальный насест, богато орнаментированный пометом четырехсотлетней выдержки. Драгоценное для историка дерьмо.
Затем вернулись к камину и попили чаю с плюшками. Явился в отель поздно, устал, поэтому слог мой сух, как записи князя Вяземского.
Денис.
5.12.1994. Понедельник. Бангор
Дорогой Кирилл,
что-то мне совсем плохо, даже писать не могу. Завтра уезжаю в Лондон, завтра покидаю Бангор, Уэльс; сдается мне — навсегда. С утра мутит, болит голова, колотится сердце. Лекарствами в России я не запасся. Раз пять на дню принимал душ, но тщетно — был сухим полутропом, стал мокрым. С утра — штормовой ветер; несмотря на него, выполз в город и часа два изучал местный книжный магазин. В Свонси был самый лучший. на обратном пути меня накрыл ливень, весь вымок (в шестой раз!), ко всему — еще одно несчастье: в отеле пообедал невероятно сухой рыбой. До самого вечера был в колледже, прощался с Равеном, пил пиво с еще каким-то историком, шепелявым заикой. Разобрать его имя мне так и не удалось.
Вот, сложил вещи и собираюсь спать. Завтра — в Лондон. Волнительно.
Денис Несчастный.
P. S. Все-таки смешно. Мучаюсь, мокну, а зонт так и не купил. Думаешь, денег нет? От фунтиков карман вспух. И в лавки ходил. Каких только нет! Полосатые, клетчатые, в горошек, монотонные, даже с валлийским гербом. Но. Видишь ли, купить такой зонт здесь — что ходить по андалузскому поселению и напевать фламенко.
7.12.1994. Среда. Лондон
Кирилл, прости!
Как явствует из цифры в правом верхнем углу этого листа, я пропустил одно письмо. Не злись. Не мог его вчера написать, вчера вечером я вообще ничего не мог написать. Даже слова из трех букв. Сделай скидку: твой друг провел месяц в глухой провинции и вот — столица, блеск, соблазны. В общем, накануне вечером был совершенно пьян. Но по порядку.
Вчера утром я собрался, позавтракал и на такси отправился на вокзал. Поезд из Бангора до Лондона идет четыре часа; все это время я глазел в окно и пожирал сандвичи. На Юстонском вокзале меня встретил наш общий (заочный) знакомец М. и довел меня до «Maree Hotel» — грязного, убогого, похожего более на разбойничий притон. За конторкой стоял натуральный панк в коже, лестница встретила меня сладковатым запахом марихуаны. Как и положено джентльмену из провинции, я хмурил брови, чинился, но в каморке с номером «20» швырнул вещи, соорудил самокрутку (нет-нет, с табаком) и довольно расхохотался. Не все же в деревенской роскоши плескаться. Тем более: всего двадцать фунтов в сутки, центр, под окном — Гауэр-стрит, напротив — Университет, справа — Британский музей. Район называется Блумсбери; чем не славное место, воспомни-ка Вирджинию Вулф, Кейнса и других примечательных сумасшедших «красного десятилетия»35! Как тут не стоять панковскому пансиончику?
М. повел меня в свой офис и напоил крепчайшим кофе собственной варки. Забавно сидеть в сердце Лондона, укутавшись в тройной тулуп англосаксонской речи и мирно беседовать по-русски о, например, «Вакханалии» Пастернака36. Но город звал. Мы отправились гулять по шумной эстетской Пиккадили, мимо неизбежной колонны Нельсона, мимо хрестоматийного развода караула, но не у Букингемского дворца, а у хором королевы-матери. Архитектура Лондона неописуема, потому ни слова о ней. Впрочем, два. На углу Трафальгарской площади и Чаринг-Кросс роуд стоит шедевр эклектики — церковь Св. Мартина-в-Полях. Ранний Кристофер Рен. Вообрази: на классическое здание с колоннами водружены колокольня и шпиль, весьма сухие, северные, западно-европейские.
Вернулись в офис моего приятеля, стали пить русскую водку и русские разговорчики разговаривать. Такой вот аттракцион патриотизма. И завершили вечер классически, по-московитски: когда кончилась «Столичная», отправились шататься по перегруженным пабам, наливаться пивом, перно, бренди и все той же водкой. Еле нашел родной притон.
Сегодня в девять ноль ноль утренний, похмельный, я тускло сжевал завтрак и отправился бродить по Лондону. Шел, как старый следопыт,— по карте. И не заблудился. Всякое я повидал: скромную Гауэр-стрит, путаный Блумсбери-Вэй, кичливую Оксфорд-стрит (где-то здесь умирал от голода Де Куинси), респектабельную Парк-Лэйн. Брел вдоль мрачного королевского забора по Конситьюшн-Хилл. В толпе японцев глазел на Букингемский дворец. Боролся с монструозным хот-догом на скамейке Сент-Джеймс Парка. Оставил без внимания Даунинг-стрит. В Вестминстерском аббатстве грезил у могилы Эдуарда I. Изучал военную историю Британии по памятникам на Уайтхолл. Зачитывался театральными афишками на Чаринг-Кросс роуд. Что еще? У гвардейцев все те же медвежьи шапки, у драгун — стальные шлемы. Панки в коже, хиппи в джинсе, клерки с зонтиками, туристы (в т. ч. я) омерзительны. И повторюсь: Лондон — неописуем. Сейчас десять вечера, пора идти исследовать ночную жизнь.
До скорой встречи.
Денис.
8.12.1994. Четверг. Лондон
Дорогой Кирилл,
пишу тебе в соборе Св. Павла, на деревянной скамеечке, в пяти метрах от могилы Веллингтона. Сразу замечу, что снаружи собор лучше, чем внутри (так же, как Исаакий). Или, по-другому, он гениален снаружи и просто красив изнутри. Итак, Кристофер Рен продолжил здесь мысль, материализованную им в Св. Мартине: западнохристианский венец на классическом основании, только там идея выражена неожиданнее, нелепее — потому лучше (для Лондона, города самой нелепой и чудесной архитектуры). Попробую объясниться: сэр Кристофер попытался овеществить характерное для Запада (с эпохи Возрождения) ощущение непрерывности, систематичности развития, я бы сказал — нарастания истории. Потому основа Св. Павла — античная, вернее, классическая, как это понимал Рен. Выше — стилизованный, растолстевший в купол шпиль, символ синтеза классики и христианства. Крест подпирается античными колоннами. По бокам — псевдоколокольни, одна — с часами. Столь же естественное выражение западного мироощущения Нового времени, что и «Левиафан» Гоббса37 (того же, кстати, века). Как всплывает Левиафан из пучины, так же всплывает Британия в европейской истории ХVII столетия; а на этом всплывшем острове всплывает из-под земли собор Св. Павла.
Вчера я поведал тебе, что архитектура Лондона неописуема. Скорее она невозможна. Это материализация самых диких архитектурных снов. Нет ничего хуже послевоенных лондонских строений. Но все вместе — вместе с идеальной классикой, барокко, арт-нуво, эклектикой — производит сильнейшее впечатление. Питер гениальнее Лондона, Москва — пестрее, Лондон — восхитительнее их. Здесь англичане вволю отыгрались за однообразие пригородных домиков и маленьких селений.
Сегодня утром на набережной Виктории обнаружил колонну Клеопатры. Интересно, почему в столицах мировых империй стоят древнеегипетские монументы? В Петербурге — сфинксы, в Лондоне — колонна Клеопатры. Это, видимо, врожденная для такого рода империй жажда вечности, ведь Египетское царство (фараонство) существовало по европейским меркам почти целую вечность и западные (северные) империи пытались маркировать себя знаками этой вечности — колоннами, камнями, сфинксами. Не потому ли сексуальный империалист Розанов обожал Древний Египет? Не потому ли асексуальный символ новой империи — Майкл Джексон — сделал древнеегипетский (в меру его понимания) клип «I remember that time»38?
В подземельях собора Св. Павла обнаружил несколько милых мне гробов: Веллингтон, Нельсон, Лоуренс Аравийский, Флоренс Найтингейл, Вильям Блейк, Булвер-Литтон, Макс Бирбом, Генри Мур (наверху затерялась его ужасная скульптура), Уолтер де Ла Мар39, наконец, сам сэр Кристофер Рен. Могила Джона Донна наверху, так как он был деканом собора. Его надгробие жутковато (как и его стихи): оно вертикальное, но скульптура изображает завернутое в саван тело, которое должно лежать; по крайней мере ноги подогнуты. Потому кажется, что покойник стоит на полусогнутых, вот-вот упадет. Если прибавить, что лицо лепили, видимо, с посмертной маски (оно длинное, холеное, худое, с бородкой, но совершенно мертвое), то зрелище получается странное, если не сказать — страшное.
Три пятнадцать. На хорах появляются ангелочки в белом. Сейчас будет служба.
До скорого.
Денис.
9.12.1994. Пятница. Лондон
Кирилл,
сижу на скамейке на Трафальгарской площади. Прямо передо мной — два фонтана, десять метров дальше — колонна Нельсона, за ней — Уайтхолл, в конце оного — Парламент и Биг Бен. Шишечка площадного фонаря приходится ровно на цифру Х Биг Бена.
Вышел из пансиона очень рано и направился — куда бы ты думал? — к Шерлоку Холмсу в гости, на Бейкер-стрит, 22140. Маршрут я избрал неудачный, пробирался по скучнейшей деловой Юстон роуд, еле пролез сквозь густую толпу японцев, немцев и русских у музея мадам Тюссо. Очень долго искал обитель Холмса, но, применив дедуктивный метод, нашел. Музеец так себе, дорогущий (вход — пять фунтов), но не сделать визита, конечно, не мог. В книге посетителей оставил следующую надпись:
Herlock Sholmes; Paradise, Conan Doyle St., 22141.
Очень остроумно, не правда ли?
Затем около часа романтично, прощально, чемоданно бродил по чудеснейшему, пустынному, полному всякой птицы Риджент Парку. Радостно, что еду домой, но и грустно тоже. На задворках шерлоклэнда обнаружил мелочную японскую лавку. Зашел. Звякнул колокольчик. В сказочно тесной комнатенке навешана и навалена куча разнообразнейшего барахла: из-под цветастой ширмочки невозмутимо выглядывает лик Будды, специальные чайники учтиво кланяются подержанным магнитолам. Невидимые пальцы перебирают струны като. Царит над всем сухонький япончик — стариканчик в невозможном сюртуке со стоячим воротником. Царит и молча смотрит на посетителя, то есть меня. Я, по обыкновению своему, смешался и стал шарить в первой подвернувшейся куче. И что же ты думаешь? Выдернул оттуда зонт (!), сунул хозяину три фунта — и прочь. На улице разглядел трофей. Вообрази, я купил складной «Три слона», помнишь название? Мечта и утеха советских щеголей и щеголих семидесятых. У бабушки моей был такой же (в Москве достала), только не черный, а зеленый.
Продолжаю в 15.10, в пабе на углу Чаринг-Кросс роуд и Трафальгарской площади. Знатоки утверждают, что он — из лучших. Знатоки правы. Пиво (Samuel Smith Bitter) — божественное: мягчайшее, нежнейшее, с горчинкой. Просто бархатное. Только что я побродил по Пэлл-Мэлл, поглазел на аристократические клубы, на памятники генералам идиотской Крымской войны, пересчитал Ступени Герцога Йоркского. Попрощался с Сент-Джеймс Парком и конными гвардейцами. Прощаюсь и с тобой.
Денис.
P. S. Паб называется «Чандос».
P. P. S. Решил сейчас, в полвторого ночи, черкнуть еще пару слов. Весь вечер ноги мои таскали хозяина от Парк-Лэйн до Друри-Лэйн. В полночь я почему-то оказался в привокзальном пабе Чаринг-Кросской станции. В кафельном, на американский манер, зале было пусто. Я взял пинту «Гиннесса» и примостился в углу. Вдруг дверь открылась и вошел натуральный карлик, ростом сантиметров сто сорок. Но что за карлик! В длиннополом пальто и (!) в котелке. Ему подали чего-то крепкого, и он вскарабкался на табурет напротив меня. Вежливо поклонился. Вытащил толстенную сигару и задымил. Махом хлопнул стопку. Я наблюдал за его энергичными, решительными, точными движениями в совершеннейшем изумлении. Я полез в карман за сигаретами — кончились. Пересчитал мелочь. Подошел к автомату и купил пачку «Бенсон и Хеджес». Когда я вернулся на место, карлик растворился. В пепельнице тлела почти целая сигара. Она пахла роскошью.
А теперь, Кирилл, припомни «Выше стропила, плотники»42.
10.12.1994. Суббота. Лондон
Увы, Кирилл, и ура!
Подошло к концу мое путешествие. Сижу в Хитроу, до регистрации два часа. Любезные хозяева «Maree Hotel» (панки проклятые!) выставили за дверь зевающего русского путешественника аж в одиннадцать утра. Checking time43. Впрочем, дабы не был в обиде я на бриттское гостеприимство, под моросящий дождик постояльца ласково проводила прелестнейшая гёрлфрэнд (плюс чэмбермэйд)44 хозяина. Семь минут на то, чтобы оставить справа и сзади грязно-белый идиотизм Лондонского университета, опять-таки справа и сзади — уютную Рассел сквэа; пять минут — очередь за карточкой в подземелье; и целый час на темно-зеленых бобриком стриженных андэграундных креслах. В уголочке второго терминала, под невидящим взглядом барышни из «Эр Франс» я сочиняю это письмо.
«Моя тема — человек, подсчитывающий свое достоинство перед лицом небытия»,— писала Лидия Гинзбург. Моя тема сейчас — путешественник, подсчитывающий места, которые он не посетил. Мог, но не добрался. Их много — маленькие и большие; страны, острова, здания. Мероприятия опять-таки и заведения. Не сходил, например, в порно-салон; впрочем, на Валлийщине таковых не встречал, но в Лондиниуме на Тоттэнхэм Корт Роуд, что по соседству с родной Гауэр-стрит, я наткнулся на странное железное одноэтажное строение, ростом и видом с захудалый гараж. Сквозь полуоткрытую дверь виднелся дяденька, задумчиво перебирающий видеокассеты на стеллаже. О чем задумался сей Джон Булль, или Джон Маккарти, или Джон О’Хара, или Джон Гриффитс? Один на трех или одна на четверых? Двое на двое или три на семерых? В воде? В небесах? На суше? Ebony or ivory45? Уважаю серьезный подход к делу и потому не решился нарушить медитацию визионера. А жаль: пройти бы внутрь, по непременно обшарпанной лесенке, в кабинку, где все наготове — телевизор, плевательницы, салфетки. Полюбоваться бы на блоу ап46 дырочек и палочек, попочек и пальчиков, сцепившихся в попыхивающий придыхательными «Оу йес… Оу йес» движок внутреннего сгорания…
И вообще я здесь в киношку не ходил. Ну, ладно, какие «киношки», когда сама эта страна, эта Газония, эта Кафедралия, эта Тумания, сия Куполо-Шпилия попросту красивее самой расчудесной фильмы; недаром Питер Гринуэй47 родился именно в этом Соединенном Королевстве Лужаек, Замков и Пабов! Кстати, о Соединенном Королевстве. Не все его части я смог посетить, и если действующие составные элементы, как-то: Шотландия и остров Мэн,— были за пределами моих временных и финансовых рамок, то уж эмигрировавшая из Ю Кей Ирландия вполне, вполне… Два-три часа на пароме из Холихэда, сквозь сиренево-розовый туман, и — здравствуй, Изумрудный остров, родина Кухулина48, «Гиннесса» и Джойса! Как я мог зажать три десятка фунтов и не
раскрыть зеленый план Дублина зеленовато-коричневатого Дублина фотографий начала века тех что вклеены в советский том Джойса на языке оригинала он сам был оригиналом этот Джойс одноглазый алкоголик и карта была к тому изданию приложена на карте мельтешились зеленые домишки муравьишки в объятиях Королевского канала и Гранд канала а река Лиффи тухлой веной пролегла меж кудрявой растительностью Парнелл Сквэа и Стефенс Грин
а то
проехать весь Дублин с юго-востока на север пересечь Королевский канал по мосту Кроссганс очутиться на Гласневинском кладбище где Блум хоронил Дигнама где мавзолей О’Коннела где похоронен экс-редемптористский экс-картезианский экс-траппистский монах капеллан местной больницы Mater Misericordiae Владимир Печерин тот самый.
Впрочем, сам знаешь который49.
Зато кое-где не был специально. Не был на Тауэр Бридж, дабы не искушать беспощадного к славянам genius loci этого места, не нарваться на его бациллоносную амбреллу. Не был в Британском Музее, потому что жил насупротив и каждая вторая иностранная (в смысле «не британская») сволочь соррила меня и фэнкила в районе Блумсбери Вэй, выпытывая верный путь в это хранилище трофеев английских империалистов. Зато через дорогу от Музея в чудном шотландском магазинчике купил себе шарфик. Клетчатый.
Мадам Тюссо отпугнула восковой желтизной своего немолодого лица, Ковент-Гарден — насмешкой над моей джинсней; избегал я и проституток-спидоносок и девчушек-травестушек. Из всех разновидностей панков общался только с одной: «панк-отелевладелец».
А в Хитроу меня ожидало чудо. Вынырнув из-под земли, за три часа до регистрации на взлет, я отправился ностальгировать и грустить на скамеечку у автостанции рядом со вторым терминалом. Ту самую, на которой тридцать два дня назад в окружении хилого багажа, пепси и «Таймса» я поджидал автобус в Свонси. И что же я узрел в углу скамейки, у урны? Даренный кем-то из вас британский зонт, который я ровно как тридцать два дня забыл у этой самой скамьи! Видимо, именно британскость спасла его. Настолько он уместен здесь — на аккуратненькой, плиточкой выложенной остановочке, меж безупречнейшей из урн и старомоднейшей из скамеек,— что британская рука не посмела разрушить эту британскую икебану. Так, внезапно, я оказался владельцем двух зонтов, проведя месяц без оных в стране дождей, перед вылетом в доминион Мороза-Воеводы, где последний дождь прошел как раз месяц назад. Минут десять смотрел на вновь обретенный подарок, вспоминая, что, увы, и носом шмыгал и кокни не глядел. Встал, обвешался кладью и побрел в вокзал. Зонт оставил до следующего своего прилета.
Внизу на первом этаже кучкуется стайка мужичков в кожаных куртках и норковых шапках. Свои. Наверное, грузная аэрофлотовская птица уже подковыляла к терминалу, уже присасывается к ней толстый красный червь. До свидания, дружок. Пора отдавать сумки.
Твой Денис.
∙
————————————————————————————————————
1
«В соседнем доме окна жолты»,— эту строчку ДК считал идеальным воплощением окающего «о» (нуля), идеального, по его мнению, воплощения желтого цвета. Как-то он потратил вечер, убеждая меня, что все квартирное освещение «жолтое».2
Скрытая цитата из помянутого в начале этой фразы Герцена.3
umbrella — зонтик (англ.)4
нет денег (англ.)5
Обычное название библиотечного раздела с книгами по истории и культуре кельтов. Обычное — для британского книгохранилища.6
От «luhch» («второй завтрак» — англ.). У ДК была страсть к двусмысленным производным от иностранных (особенно английских) слов. Далее в письмах он будет играться и с «брэкфастом» (завтрак), и с «диннером» (обед). Ужина («саппер» — «supper») в Британии традиционно не имеют.7
ДК как-то признался: «Рай — это туберкулезный санаторий из «Волшебной горы».8
И в России не потащил. Тяжеленные тюки с книгами из Британии с почты до дома ДК тащил я.9
Дом, милый дом (англ.) — общая фраза, отсылающая к вошедшему в английскую традицию культу домашнего очага.10
Вечеринка, прием (англ.).11
«Пятьдесят один» (англ.).12
Уэльс, не будучи единым государством, был фактически независимой (от английской короны) территорией до 1284 г. Однако часть региона колонизовали норманны (экс-викинги, осевшие в Нормандии) после битвы у Гастингса (в 1066 г.). Упомянутое в письме семейство Браозов — норманнская баронская фамилия, имевшая владения в Ю. Уэльсе в ХII—ХIV вв. В течение более 200 лет норманны (потом англо-норманны) завоевывали и теряли земли, населенные коренными валлийцами. В 1284 г. Уэльс был окончательно присоединен к Англии королем Эдуардом I. Диссертация ДК была посвящена отчасти этим событиям.13
Донжон — стена между двумя башнями. ДК звал их «донжуанами».14
Что за стыд! (англ.).15
Андрей Левкин и Игорь Померанцев — любимые современные русские прозаики ДК.16
От английского «custody» — опека.17
Построил здание Парламента в Лондоне.18
Конец века (фр.). Так именуют эпоху между франко-прусской и первой мировой войнами.19
От английского «dream» — мечта.20
«Вишневый сад» Антона Чехова (англ.).21
ДК обожал фильмы про агента 007 (но только с Шоном Коннери в главной роли). Мой друг утверждал, что это лучшее воплощение мазохистского английского юмора. «Ты только посмотри,— смеялся он.— Бонда же все время бьют!»22
Американская джаз-роковая группа.23
Моложе (англ.).24
Здесь: ни в коем случае (англ.).25
Витгенштейн был культовой для ДК фигурой. В подражание его «Философским исследованиям» и «Логико-философскому трактату» мой друг сочинял «Историко-логические рукописи». Подробнее о некоторых аспектах отношения ДК к Витгенштейну см. мое эссе «Василий Васильевич / Людвиг» в № 6 «Urbi» (1996).26
Весь этот абзац — пародия на смехотворно-напыщенный стиль одного из сочинений публикатора.27
«Инклинги» — оксфордский кружок литераторов, филологов, историков. Его костяк составляли Д. Р. Толкиен, К. С. Льюис, Ч. Уильямс. Из этой троицы ДК почему-то предпочитал К. С. Льюиса. Странно, что не Толкиена, не правдали??28
Скрытая цитата из старческого стихотворения обожаемого ДК князя П. А. Вяземского. «Хандру с проблесками» мой друг знал наизусть.29
Уик-энд в Соединенном Королевстве Жареных Рыбы и Картошки — национальная катастрофа (англ.).30
Вождь валлийского восстания против англичан в начале ХV в. По преданию, исчез, чтобы в будущем вернуться и изгнать завоевателей.31
Уезжая в Уэльс, ДК сказал: «Буду чувствовать себя там, как Де Куинси, бежавший из школы».32
ДК водил своим хищным, безжалостным вкусом, как прожектором ПВО. Литературные его предпочтения были прихотливы и небесспорны. Мрачноватое барокко стихов Елены Шварц меня не прельщает, он же был в восторге почти от всего ей написанного. И особенно выделил «Бестелесное сладострастие». Такие фразы оттуда, как «Но когда я пылинкою ста-ну — / Вот тогда моя явится суть» и «Моя пыль так любила твою!», стали любимыми присказками ДК. «Бестелесное сладострастие», видимо, и вызвало последующий кусок письма. «Письмо от двадцать седьмого ноября написано соплями»,— предупредил мой друг сразу после приезда.
33
Знаменитый валлийский поэт ХIV в. ДК высоко ценил его стихи, особенно «Зодчий любви».34
Валлийская хроника VII—ХIV вв.35
Прощай… (англ.)36
Сборник древних валлийских легенд.37
Нечто вроде «туман+дождик+ветер».38
Сити (city) — большой город. Город; таун (town) — маленький город, городок.39
ДК намекает на так называемый «блумсберийский кружок» английских интеллектуалов; туда входили помянутые писательница Вирджиния Вулф, знаменитый экономист Кейнс и др. Члены «блумсберийского кружка» щеголяли весьма вольными взглядами на мораль, секс и прочие увлекательные вещи. Но только взглядами. «Красное десятилетие» — так в США и Великобритании называют 30-е гг. ХХ в.40
«Восхитительное в своей нелепости стихотворение» — фраза из неопубликованного эссе ДК о Пастернаке.41
Томас Гоббс (1588—1679) — английский философ. «Левиафан» — главное его сочинение, посвященное устройству общества и государства.42
Я помню то время (англ).43
Поясню лишь малознакомые имена. Макс Бирбом (1872—1936) — английский писатель, критик и карикатурист, друг Г.К. Честертона. Уолтер де Ла Мар (1873—1956) — английский поэт и романист.44
ДК считал Конан Дойля великим писателем. Не ниже Стивенсона, которого он боготворил.45
Херлок Холмс; Рай, ул. Конан Дойля, 221 (англ.).46
Мой друг называл эту вещь Сэлинджера «золотым эталоном, архетипом» жанра «повесть». Там есть персонаж: крошечный глухонемой дядюшка с сигарой, который, пока главный герой (внезапно напившись) спал, исчез, но оставил окурок своей сигареты. Далее следует какой-то буддический символ.47
Расчетное время (англ.).48
Горничная.49
Черное дерево или слоновая кость? (англ.) Иными словами: негры или белые?50
Blow up — английский термин, обозначающий «крупный план» (или «фотоувеличение»). Название хрестоматийного фильма М. Антониони. Кстати, действие его происходит в Лондоне. Концовку этой картины ДК любил сравнивать с последней фразой пастернаковской «Вакханалии»: «Никто не помнит ничего». И еще он говорил, что фильм надо было назвать не «Фотоувеличение», а «Симулякр».51
Любимый кинорежиссер ДК.52
Герой древнеирландского эпоса «Похищение быка из Куальнге».53
Надеюсь, вы тоже.