Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 1997
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
Славное было
время
Русский писатель идет по улице, на поводке у него дрессированная мышь, за пазухой у него комплект перьев страуса, на лацкане у него значок «Я не транссексуал» (Ох, эти безосновательные отрицания! — как пошутили в свердловской газете «Новая хроника»: в ответ на книгу Лимонова «Это я — Эдичка» папа крокодила Гены Успенский написал книгу «Нет, это я — Эдичка»), в кармане у него портсигар, подаренный его бабушкой его дедушке, когда последний уходил на фронт (или это кисет… Что-то мучительно-молочное связано с этим кисетом…), в очах его вселенская тоска, в башке у него — нет, не Ленин — Айседора Дункан, Уильям Берроуз и президент Украины Леонид Кучма. Писателю мерзко, зябко, ветрено. Он стоит на мосту, он входит в подворотню, он встает на путь воина, он садится на канализационную решетку, он запрокидывает голову, он сглатывает смешок, он не разбирает дороги. «А что, барин, черт есть? — Когда как». Это, кажется, из Сигизмунда Кржижановского. Нет, из Сергея Заяицкого. Времени нет, видно во все стороны света, но писателю не до того. «Времени нет? — Когда как». В современном изобразительном искусстве сезон-два назад самой модной была тема «самоидентификации» и «аутентичности». Дескать, мир так разобран, что идентификация невозможна. При этом сам художник неплохо самоидентифицировался как участник мирового художественного процесса, работающий над модной темой самоидентификации. Русскому писателю труднее: ему традиционно мало дела до моды. Так уж случи-лось — на поводке мышка, за пазухой перья.
Зуфар Гареев пишет о расчлененке в «Мегаполисе». Лев Рубинштейн придумал жанр околокультурных эссе для политического еженедельника «Итоги». Владимир Потапов печатает в «Неделе» полезные советы, как ловить мышей с помощью транспортира и циркуля. Скандальная газета «Еще» издавалась поэтом Владимиром Линдерманом. Юлия Латынина сочиняет экономические обзоры, а Андрей Левкин редактирует что-то политическое в своей Риге. Владимир Тучков служит репортером. Пригов опубликовал статью в «Русской недвижимости», Кибиров — стихи в «Гурмане». В той же «Русской недвижимости» я поместил текст о Бодрийяре, а в «Медведе» была публикация о Деррида. Евгений Бунимович пишет в «Что делать?» очерки о Москве. Газетные колонки ведут Кабаков, Эппель, Шендерович, Жванецкий, Рассадин и мн. др. И все это не говоря об армии писателей, сочиняющих книжные, кино- и другие рецензии. И дело в том, что все эти граждане не просто продали свои таланты шерханам ротационных машин, а в том, что они активно оттягиваются на своих боевых позициях, протаскивая в солидные органы огромное количество русской литературы. Потапов — циркуль, Латынина, рассуждая о Чубайсе,— какую-нибудь Гераклею и пару красивых легенд из голландской истории. Солидные люди вкладывают деньги, обустраивают дело, а русская литература ввинчивается себе внутрь и давай плодоносить. Один из самых рискованных и интересных медиа-проектов последнего времени — журнал «Гала-Спорт». Посвящен вроде спорту, а на поверку сплошная культурология. Медий у нас, в общем, полно (есть даже журнал «Козы и овцы», как я недавно обнаружил), и почти в каждом из них найдется место тому или иному русскому писателю.
В общем, случилось страшное. Когда ваш покорный слуга только начинал заниматься литературной деятельностью, печатал в конце восьмидесятых первые заметочки в «Урале» и «Литературке» и писал внутренние рецензии в областном издательстве, за это платили так хорошо, что, скажем, свою журналистскую зарплату в «Вечернем Свердловске» я просто не получал и она скапливалась себе в сберегательной кассе. Славное было время — я застал от него жалкие крохи. Но ведь еще десять лет назад стать публикуемым хотя бы на среднем уровне писателем значило стать вполне обеспеченным человеком. Причем обеспеченным надолго. Строго говоря, несколько тысяч старых советских писателей до сих пор существуют на заработанное тогда, эксплуатируя старые должности и связи, распродавая антиквариат и сдавая квартиры рыцарям мелкооптовой торговли и дульцинеям челночного бизнеса.
Было ведь время, когда в ЦДЛ ходить было престижно, модно да и откровенно интересно. Несоюзная молодежь как только не ухищрялась, чтобы проникнуть к буфетной стойке и выпить рука об руку с классиком. «Черным кофе двойным в цэдээле…— Врешь ты все! — Ну, какао в кафе»,— Кибиров. Это особо странно вспоминать сегодня, когда ходить не хочется уже вообще никуда. Только в гости к друзьям.
Так вот, даже я, хлебнувший от этой совписовской чаши ничтожнейший из глотков, вспоминаю о тех временах с щемящей тоской. Все было ясно с карьерой писателя. Надо было становиться секретарем творческого союза и автором «Роман-газеты». Я бы, скажем, с большим удовольствием стал советским писательским секретарем.
Сейчас писатели вынуждены работать. В тех же газетах. Теми же челноками. Служить в банках. Считать деньги. Очень больно смотреть, как живые классики, люди, сделавшие для русской литературы не меньше, а часто и больше, чем, скажем, их старшие друзья (пусть это будут герои-поэты шестидесятых), вынужде-
ны — мягко говоря, не в самом молодом возрасте — бороться за существование. Какая-то безнадежно американская жизнь: то, что ты делаешь сегодня, обеспечивает тебя сегодня, а завтра нужно будет делать что-нибудь другое. Собачий капитализм. Люди не должны успокаиваться на достигнутом. Динамики для. Пакость, мерзость, друг человеку волк. Или, как писал Басинский, гусь свинье волк. Дайте мне генсека на хороших батарейках. Колбасу по два двадцать я не прошу, но дайте хотя бы генсека. Галковский очень здорово цитировал Брежнева, вручающего орден Карпову: «Анатолий, дорогой, ты это… спокойно себе это самое…» Можно было спокойно себе это самое.
Можно было, например, пить спиртные напитки. Неофициальные писатели пили их еще и со значением: известно, что это была форма противостояния режиму. Я неофициальным писателем особо не был, печататься стал довольно быстро, вскоре смог сам печатать и себя, и других (в кооперативном издательстве, в существовавшей при нем периодике, чуть позже в «уральском» разделе «Текст»), но спиртные напитки вполне пил. О многих эпизодах этой эпохи у меня остались самые нежные воспоминания. Скажем, о том, как в Свердловск приезжал великий русский поэт Александр Еременко. Приезжал довольно часто и мог оставаться довольно надолго: однажды, скажем, приехал на три дня и застрял на полгода. Тихое было время, шло само по себе. Можно было на полгода (ну, на неделю) запить, и ничего бы не произошло.
Еременко любил и умел останавливаться в Свердловске у Жени Касимова, прозаика, пьяницы и средоточия городских литературно-артистически-художественных связей. Сейчас Женя не пьет и служит главным редактором радиостанции «Студия ”Город”», а тогда он пил сильно, и его жена Лена, исчерпавшая все способы борьбы с зеленым гадом, стала обводить кружочком в календаре те числа, в кои Касимов позволял себе рюмку водки (он если позволял одну, то позволял и еще двадцать четыре). Это, как ни странно, на Женю воздействовало сильнее любых смертельных угроз. Он вскрикивал: «Ленка меня обведет» — и шугался в угол от манящего горлышка портвейна.
Так вот, Еременко останавливался у Касимова, а поскольку свердловская литературная общественность считала «Ерему» полубогом и гением (я, в общем, и сейчас придерживаюсь этого мнения), то народная тропа к нехорошей касимовской квартире натурально не зарастала.
Так вот, наконец-то я приближаюсь к какой-то морали. Истинное, волшебное счастье: я приходил утром на работу в «Вечерний Свердловск», делал там с девяти до одиннадцати свои дела, а потом шел к Касимову, благо редакцию от его дома отделяет одна выкуренная сигарета (я тогда не только пил, но и курил табак). У Касимова валялись там и сям в запорожских позах перегрузившиеся ночью литераторы. Мой звонок их будил, они с трудом отпирали дверь, натягивали штаны, кряхтели, продирали глаза и ноздри, влачились чистить редкие вязкие зубы. Я меж тем брал трехлитровый бидончик, спускался на улицу и мимо областной публичной библиотеки имени В. Г. Белинского проходил к «стекляшке», принадлежавшей некоему нерусскому Тенгизу по прозвищу Батон. А это было достаточно напряжное в плане градуированных жидкостей время. У Батона можно было запросто купить пива, но лишь в совокупности с порцией дрянной еды из картошки и мяса (две бутылки на одну порцию). Это было довольно дорого, тем паче что требовалось товара много, но мы были людьми не самыми бедными и могли позволить себе пользоваться передовым на тот момент сервисом. Я покупал несколько наборов, пиво складывал в сеточку, тюрю мне наливали в бидон, и я возвращался на касимовский балкон. Литераторы еще зевали, загадочно шурудили руками под одеялами и спальными мешками и чистили перышки. Я успевал занять единственное на балконе кресло (предположим, что стояло прекрасное уральское лето, воспетое поэтами, композиторами, художниками, писателями) и приняться за пиво и тюрю, и целый солнечный день впереди, и будут еще люди, напитки, рассказы и приключения, и неизвестно, что ждет ночью и утром, и мир затаился во всей своей прекрасности, как у писателя Газданова.
Это было отчетливое счастье. Как отчетливым счастьем было прийти с похмелья в хорошую пельменную на улице Горького (там же, в Свердловске) и позавтракать пельменями со стаканом доброго портвейна. И никуда не торопиться.
Времена эти, похоже, ушли безвозвратно. Писатель, в общем, должен лежать на диване. Должен просыпаться в полдень, долго бродить в распахнутом халате по дому, зевать, потягиваться, потом чуть-чуть работать, потом обильно обедать, после чего лежать до вечера на диване, а вечером обильно ужинать с водочкой и икрой. Но эпоха заставила подняться с дивана, включиться в общественно-политическую жизнь, ходить на традиционно скучные светские мероприятия (разве может русский писатель иначе отозваться о светских мероприятиях?), общаться в каких-то офисах с какими-то людьми… Слог сбивается, поэзия дышит менее охотно, нежели по случаю описания пьянок.
Но вместе со всеми этими неприятными вещами выяснилась еще одна важная вещь: эти неприятные вещи не столь уже неприятны и не так страшны. Оказывается, жить в буржуазном напряжении можно весело и интересно. Оказывается, писатель, которого согнали с дивана, способен не просто заблудиться в тридцати трех соснах новой жизни, но начать порождать какие-то новые тексты: хотя бы про циркуль в «Неделе». Или глянцевые боевики, которые начинают писать для того, чтобы заработать пару-тройку тысяч долларов, а потом и зарабатывать начинают побольше, и понимают, что писать боевики — дело очень интересное. Не менее художественное и возвышенное, чем писать стихи.
Но и писать стихи вдруг оказывается делом вполне достойным. Пусть в девяносто пятом и девяносто шестом в модных изданиях смеялись над писателями, а интеллектуалов выгоняли с телевидения. Всегда найдется русский писатель, который перетерпит любую задницу. Который и в красочный период первоначального накопления не бежит на рынок пользоваться блистающими новыми возможностями, а и эту оказию пересидит в котельной и дворницкой. Ему не обидно, что жизнь, видите ли, проносится мимо. Он уже много знает о жизни и о себе. Он понимает, что и деньги, в общем, зарабатывать необязательно и в светящуюся жизнь лезть необязательно, если у тебя есть возможность читать нужные книги, писать нужные книги и общаться в правильных местах с правильными людьми.
Николай Байтов устраивает «литературный карнавал». Несколько критиков должны делать доклады про своих любимых писателей, но доклады обратные — о том, насколько этот писатель плох. Байтову невозможно ответить, что идея несовременна, что литсалоны, для которых подобные игры организуются, бесконечно наскучили, что литературная тусовка, к которой он обращается, не является примером креативности, перспективности и интеллектуализма. Единственное ее достоинство — свойскость. Но Байтову нельзя отказать, поскольку известно, что у него все получается хорошо.
В конце концов литсалоны могут быть маргинальными, поэты бедными, писатели вялыми, а все равно: литературная среда в России в ближайшее время вряд ли переведется, и к этой среде, как бы она себя ни вела, лучше относиться с уважением.
∙