(к юбилею истинно революционной книги)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2017
2017-м – сто лет 1917-го. Идеальная временная точка, чтобы начать говорить о революции всерьез. Не о «революции мобильных устройств», не о «революции моющих средств» и даже не о «революции в электронной музыке». Нет-нет, о самой что ни на есть политической(-их) революции(-ях) – о людях, которые ее/их делали, о революционных идеях и идеологиях, о практике революции и о том, как и чем сегодня в общественном сознании является не только русский 1917-й, но и французские 1789-й, 1830-й, 1870–1871-й, европейские 1848–1849-е и другие. Этот разговор будет вестись в нашем журнале в течение всего года. Пока же эссе об одной из главных революционных книг послевоенной Европы – и о ее авторе.
За год до бурных событий мая 1968-го, которые создали на Западе тот тип общества, что сейчас умирает на наших глазах, во Франции вышли две книги. Первая называлась «Traité de savoir-vivre à l’usage des jeunes générations» (известна за пределами франкофонного мира в английском переводе как «The Revolution of Everyday Life»[1]), вторая – «La société du spectacle»[2]. Оба автора принадлежали к политико-артистической группе, которая громко назвала себя «Situationist International» (SI)[3]. Автора первой книги звали Рауль Ва-нейгем, и он стал ситуационистом через несколько лет после создания этого странного Интернационала. Автор же второй был организатором, вдохновителем и бессменным лидером этой удивительной компании разнородной шпаны, часто пьяной или даже обдолбанной, компании, в недрах которой родились столь модные сегодня в интеллектуальных кругах слова – «ситуационизм» и «психогеография». Автора «La socie´te´ du spectacle» звали Ги Дебор, и он нещадно изгонял любого из рядов SI за использование слова «ситуацио низм». Дебор считал, что можно – и нужно – быть «ситуационистом», но разнородные взгляды, которых должен придерживаться член SI, ни в коей мере не могут укладываться в уютный гроб теории или идеологии. Если смысл «психо-географии» заключается в том, чтобы, двигаясь сквозь современный город, оказываться в «ситуациях» (или даже создавать «ситуации»), в которых концентрированное мгновенное переживание места, истории, социальных связей, психических состояний приводит к изменению содержания сознания психогеографа (а за ним и всего общест ва), то набор подобных ситуаций и множество подобных ситуационистов никак не могут быть объединены на платформе некоего общего концептуализирующего знаменателя. Дебор был лишь отчасти марксистом, при этом он был одним из самых последовательных революционеров прошлого столетия, и в еще большей степени он был индивидуалистом. Лет сто назад в Европе его так бы и назвали: анархист-индивидуалист.
Этот индивидуалист держал SI в тисках строжайшей партийной дисциплины, наказывал «уклонистов», набрасывался с яростными нападками на оппортунистов, вычищал из своего Интернационала несогласных, колеблющихся и просто «попутчиков». Список вещей, маркированных им как «предательство», велик – от предпочтения эстетического политическому до одобрительного отношения к фильмам Годара. В SI входили (или, как вариант, к нему примыкали) некоторые знаменитости, ставшие таковыми за пределами деборовского политбюро: художник Асгер Йорн, философ Анри Лефевр, но ситуационистский дуче рано или поздно недрогнувшей рукой вычистил и их. Ванейгем, примкнувший к Интернационалу в 1961-м, продержался дольше всех. В те годы он был даже бo´льшим хулиганом, нежели Дебор. В любом случае к концу 1960-х других значительных фигур в SI не осталось. Неудивительно, что оба и написали книги, которые во многом предвосхитили 1968-й, хотя организационно и персонально ни Дебор с Ванейгемом, ни сам по себе SI к тем событиям прямого отношения не имели. Основатель Интернационала вообще смотрел на май 1968-го с презрением. Впрочем, он на многое так смотрел – почти на все.
Дебора можно понять: безмозглые студентики, смешавшие в своих головах секс с Мао, Ницше с Марксом, повторяли зады того, что ситуационисты (а до них «леттристы» – группа, предшествовавшая SI) вытворяли лет десять тому назад. Все эти Кон-Бендиты пришли на готовое и, вместо того, чтобы начать настоящую революцию, устроили спектакль. Автору книги с названием «La socie´te´ du spectacle» такое вряд ли могло понравиться. По сути, май 1968-го был чисто буржуазной затеей, более того, описанной на страницах книги Дебо ра за год до начала тех событий. 59-й тезис этого сочинения гласит:
«Движение банализации, усреднения, которое под броскими отвлекающими маневрами спектакля господствует в современном обществе по всему миру, также доминирует и в каждой позиции, где развитое потребление товаров внешне приумножило выбор ролей и объектов. Пережитки религии и семьи, каковая остается главной формой наследования классовой власти – а следовательно, и обеспечиваемого ими морального подавления, – могут, играя одну и ту же роль, сочетаться с изобилующими утверж дениями о наслаждении этим миром: ведь этот мир как раз и производится в качестве псевдонаслаждения, сохраняющего в себе репрессию. Таким же образом с блаженным принятием существующего может сливаться воедино чисто показной бунт – и этим выражается не что иное, как то, что сама неудовлетворенность стала неким товаром, как только экономическое изобилие оказалось способным распространить производство на обработку такого первичного материала».
Несмотря на несколько темный язык – и, как ни странно, некоторые повороты мысли, характерные, скорее, для «Мифологий» кабинетного Ролана Барта, – месседж Дебора кристально ясен, и, перефразируя известный тавто-логизм Ленина об учении Маркса, верен. Верность его мы имеем удовольствие наблюдать и сегодня.
Дело в том, что так называемые «молодежные революции» конца 1960-х – начала 1970-х, несмотря на все свои политические лозунги и общегуманистические намерения, были как раз про «наслаждение». Молодежи хотелось наслаждаться теми вещами, которые были для них запретными или полузапретными: сексом за пределами схемы «семья-адюльтер-бордель»; неприлично громкой и хаотичной музыкой, возникшей в черных кварталах Чикаго и Сент-Луиса; наркотиками, которые были до того частью культур маргиналов, их богемных и этнических гетто; наконец, они хотели бездельничать, валять дурака, предаваться сладкой хаотичной лени вне мира строгих костюмов, обстоятельных бюстгальтеров и парикмахерских салонов. Американским хиппи, парижским и франкфуртским радикалам того времени действительно хотелось наслаждаться миром – причем, как выяснилось, вполне в рамках буржуазного общества, по выражению Дебора, «общества спектакля». Эти умные молодые люди, по большей части «La société du spectacle» не читавшие, благополучно сделали из нее собственный вывод: чтобы преуспеть в нашем мире, нужно устроить против него бунт, но не революцию[4].. «Бунт» есть феномен психологический, эмоциональный, он направлен против яркой несправедливости некоторых установлений мироздания. К тому же «бунт» локален. «Революция» меняет сам порядок вещей, вне зависимости от того, насколько приятными или даже хорошими, справедливыми были его элементы. «Революция» универсальна. То, что происходило в большинстве стран Запада в конце 1960-х – начале 1970-х, было серией бунтов, которые в лучших традициях маркетинга объявили революцией. Именно об этом и предупреждает в своей книге Дебор. Обращу внимание читателя не только на фразу о производстве мира как «псевдонаслаждения» и на рассуждение о «банализации»; отметим в 59-м тезисе убийственное предвидение того, что случится после 1968-го и что Дебор наблюдал в последующие 26 лет своей жизни:
«Таким же образом с блаженным принятием существующего может сливаться воедино чисто показной бунт – и этим выражается не что иное, как то, что сама неудовлетворенность стала неким товаром, как только экономическое изобилие оказалось способным распространить производство на обработку такого первичного материала».
Неудовлетворенность старой буржуазной моралью привела к показному бунту; в 1970–2000-е годы поколение 1968-го и два последующих действительно превратили собственную неудовлетворенность в товар, капитализм оказался весьма сговорчивым и гибким, сделав из «свободного секса» и «революции» современную и самую что ни на есть обывательскую поп-культуру. Что касается слова «революция», то его чаще всего можно услышать и увидеть в рекламах, расписывающих домохозяйкам все прелести новой бытовой техники. Малколм Макларен, тонкий и проницательный ученик Дебора, сделал из этой фразы целое направление – «панк», создав из юных придурков группу «Sex Pistols», которая выгодно продавала буржуазной публике не «музыку», и даже не какой-то специальный rock’n’roll drive, а саму идею неудовлетворенности, агрессивную неудовлетворенность, циничное, тупое, яростное разочарование. «Sex Pistols» оказались отличным товаром: майки со слоганом «No Future» прекрасно продаются в туристических лавках рядом с Трафальгарской площадью и Вестминстерским аббатством. Сам же умный провокатор Макларен, сколотив состояние, отправился в Париж записывать милые электронные альбомы с джазовыми музыкантами и Катрин Денёв в роли роскошной буржуазной музы.
Любопытно, что главным из ситуа-ционистских лозунгов, которые были апроприированы участниками парижского мая 1968-го, стал «Под мостовой – пляж». «Мостовая» (собственно, «улица») – что-то такое обыденное и даже деловое, «пляж» – там, где можно предаваться ленивому наслаждению, к тому же будучи свободным от надоедливых одежд. Забавно, что даже этот тезис они поняли неправильно. Речь у Дебора и Ванейгема шла о другом: о том, что на улице в ситуации психогеографии можно вдруг увидеть пляж, на мгновение – как инструмент изменения сознания. Это вовсе не значит, что барышням нужно срочно снимать лифчики и загорать топлес на бульваре Сен-Мишель.
Но вернемся к «La société du spectacle». В ее названии есть некоторый трюк, и этот трюк также спутал карты многим, открывшим книгу Дебора в переводе или просто услышавшим о ее существовании. Дебор использует слово spectacle, которое в ряде языков, помимо значения «зрелище», «шоу», имеет также и театральные коннотации. Естественно, никакого театра Ги Дебор в виду не имел; он считал этот вид искусства глубоко буржуазным и даже мертвым (но недостаточно мертвым, чтобы восхищать своей застывшей в смерти красотой, как это делает пекинская опера, к примеру, или театр Кабуки), да и вообще на искусство ему было глубоко наплевать. Тут важнее другое. Идея «театра», по крайней мере «классического», «старого», заключается в том, что между сценой и зрительным залам есть незримая стена, та самая, которую всяческие театральные реформаторы пытаются – с разной степенью параноидальной скуки – сломать. «Зрелище» – дело совсем другое. Можно на зрелище глазеть, а можно – как на старой ярмарочной площади – стать его участником. Вот эту гипотетическую возможность, на самом деле не реализованную, Дебор и кладет в основу своей концепции.
Саму же концепцию «La socie´te´ du spectacle» пересказать проще простого. Причем в двух-трех фразах. Первая: при капитализме отношения между вещами и людьми реализуются в виде «зрелища». Вторая: само «зрелище» является такой же вещью, как и остальные вещи (включая людей), принимающие участие в зрелище, – оттого «зрелище» есть не верхний слой, не «видимость» происходящего при капитализме, а его суть[5]..Третья: «зрелище» универсально, оно основа и тех обществ, которые называют «социалистическими»; причина этому в том, что «социалистическими» они не являются, перед нами – вариант мирового господства капитализма и буржуазного общества:
«Общество-носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только посредством экономической гегемонии. Оно господствует над ними и в качестве общества спектакля. Там, где для этого пока отсутствует материальное основание, современное общество зрительно уже заполонило социальную поверхность каждого континента. Оно определяет программу правящего класса и направляет его формирование. Подобно тому, как оно представляет псевдоблага, которых следует вожделеть, оно так же предлагает местным революционерам и фальшивые модели революции. Спектакль, присущий бюрократической власти, довлеющей над несколькими индустриальными странами, на деле является частью тотального спектакля – и как его общее псевдоотрицание, и как его опора. Если спектакль, рассматриваемый в своих различных локализациях, с очевидностью указывает на тоталитарные общественные специализации прессы и администрации общества, то последние на уровне глобального функционирования системы сливаются в неком мировом разделении зрелищных задач».
Безусловно, я упрощаю содержание деборовского сочинения, сводя его к трем пунктам. Однако я поступаю именно по-деборовски; автор «La socie´te´ du spectacle» любил примитивизировать мысль оппонента, чтобы раздеть ее до примитивной основы, до голого, рыхлого, нетренированного тела буржуа. Так он поступал со многими, от Анри Брето-на до современных ему представителей течения, которое сегодня известно как French theory. Последние годы жизни Дебора были омрачены внезапно вспыхнувшей (впрочем, вполне умеренной) его славой как теоретика – он с гаснувшим отчаянием отбрехивался от нее, указывая, что не имеет никакого отношения к господам Барту, Фуко, Деррида и так далее. И он действительно никакого отношения к ним не имеет, кроме одного.
Перед нами, если угодно, очень странный образец «критической теории», в которой совсем нет никакой «теории». Дебор – в ряду культурных героев French theory только потому, что он, как и они, критикует «неподлинность» буржуазного мира, его обман-ность, иллюзорность, ненастоящесть, его ложь. Здесь и сила Дебора, и его слабость. Сила – потому, что он не сдерживается никакими культурными приличиями и конвенциями, он не жалеет никого, включая возможных союзников по антикапиталистической критике вроде американских социологов, на которых набрасывается в восьмой главе книги, или того же Годара, из инвектив против которого можно было бы составить отдельную брошюру (слава богу, про знаменитого режиссера хотя бы в «La socie´te´ du spectacle» нет ни слова). Дебор проницателен, язвителен, и он не занимает ничьей стороны. В конце концов, он не обречен оглядываться на академический мир, который все-таки имеет значение и для Барта, и для Фуко, несмотря на их вроде бы интеллектуальную независимость. Герои French theory — белые вороны академического мира, mavericks, Дебор — посторонний, умный и ехидный начетчик, с презрением смотрящий на Академию.
Но Дебор уязвим в «La societe du spectacle» — как и его якобы коллеги по критике буржуазного общества. Все они взыскуют настоящего, подлинного, того, что заслоняется, или подменяется «зрелищем», или, в более поздних сочинениях другого автора, «симулякрами». Им всем вместе – и Дебор навсегда в этом списке, сколько бы он ни протестовал, – присущ довольно комичный руссоизм, от которого, собственно говоря, и пошла вся эта критика европейской культуры и общества Нового времени. Природа (Natura) — всегда хороша; «природный», «естественный человек» добр и прекрасен; чтобы вернуть его в наилучшее состояние, нужно убрать все лишнее, неприродное и ненастоящее. А чтобы убрать эти наслоения, следует критически подорвать саму возможность существования лишнего. Удивительная наивность, выдающая во всех этих изысканных и даже неистовых критиках капитализма каких-то обломовых, тихих, милых, культурных мечтателей — в конце концов, тех самых хиппи, которых Дебор так презирал. Ведь критикуя культуру и общество, ты наслаждаешься этим, производишь мир псевдонаслаждения. Это особенно видно сегодня, когда леволиберальные профессора cultural studies собираются на оплаченные капиталистическими грантами конференции, на которых подрывают основы, попивая хорошее бордо. Дебор обожал отличное вино, но он был циничнее… и честнее. Как известно, он принципиально никогда не работал и никаким профессором быть не мог. Дебор жил на содержании жены[6], друзей, богатых покровителей – и нисколько того не стеснялся. Разве зазорно быть жиголо или нахлебником, когда живешь в обществе, построенном на краже? Да-да, краже, вспомним знаменитую формулировку Пьера Жозефа Прудона: «Собственность – это кража».
Впрочем, это противоречие не смущает Дебора. Они, противоречия, его никогда не смущали – и вовсе не потому, что он был непоследователен. Дебор любил прикидываться непоследовательным, но на самом деле ему был присущ удивительно последовательный, логический ум, весьма макиавеллистский[7]. Просто деборовская мысль тоньше, нежели она хотела бы казаться. Если внимательно читать «La société du spectacle», то становится очевидным, что «подлинность», которой якобы фатально не хватает в буржуазном общест ве, является не чем-то действительно существующим, но мистифицированным, своего рода «горизонтом ожидания», платоновской идеей, реально существующей в сознании в качестве универсального объекта мышления, не более того. Так что упрекать Ги Дебора в наивном руссоизме примерно то же самое, что обвинять Платона в протото-талитаризме на основании чтения его «Государства».
«La société du spectacle» – отличная книга, да простит меня читатель за ненаучный тон. Ее можно проглотить за вечер или медленно двигаться, пережевывая тезис за тезисом. Для нефранцузского читателя она представляет собой типично французскую книгу – немного риторическую, сдобренную несколько излишним галльским красноречием, холодноватую, несмотря на свою ярость. Но ярость бывает холодная – разве нет? «Traité de savoir-vivre à l’usage des jeunes générations» Ванейгема, на первый взгляд, не столь холодна и гораздо более артистична, но на самом деле это не так. Книга Ванейгема – типичный и прекрасный образец своей эпохи. Книга Дебора – хоть ее и пытались привязать к маю 1968-го – не погребена в тех временах. В частности, она многое объясняет в том, как и почему сейчас рушится мир, созданный «людьми 1968-го».
К примеру, когда я смотрю на сплоченные толпы скучных и агрессивных дураков, голосующих за Трампа или отказывающих в убежище несчастным беглецам от войн, развязанных в ближневосточных странах тем же самым Западом, я вспоминаю последние слова 3-го тезиса «La société du spectacle»: «осуществляемая им унификация [является] не чем иным, как официальным языком этого обобщенного разделения». Это толпы атомов, которые не имеют шансов стать молекулами; миллионы социальных аутистов, объединенных зрелищем всеобщей ненависти, зрелищем, которое кажется им объединяющим – после разделения с остальным миром. Мир, сведенный к элементарным эмоциям, мир Omnipotent Emoji, мир, в котором популистские политики, умеющие по душам поговорить с разочарованным мультикультурализмом бухгалтером, сменяют скучных, культурных, сложноустроенных бюрократов с бунтарским прошлым из 1968-го, сменяют мир, помешанный на «честности», на «прямоте», на нежелании «прикидываться». Стоило обывателю стать самим собой, проявить свое так называемое «я» («Express yourself!»), как он стал фашистом. Кем, собственно, обыватель и был всегда – несмотря на все старания сделать его приличным человеком. И это очень деборовский вывод.
В завершение несколько слов об авторе «La société du spectacle». Он родился в 1931 году в Париже, в буржуазной семье. Детство и юность провел в Ницце, его воспитывала бабка. Юридический факультет парижского университета Дебор бросил. Участвовал в политических демонстрациях. В 19 лет вступил в радикальную группу поэтов и художников под названием «леттристы», оттеснил от ее руководства Изидора Изу. В 1961 году превратил «леттристов» в SI, авторитарно и безжалостно руководил своим Интернационалом до роспуска организации в 1972-м (чему предшествовали нападки Ванейгема на Дебора). Написал десятки, если не сотни, бранчливых текстов для изданий SI, сочинил «La société du spectacle». Многие годы жил на деньги могущественного издателя и киномагната Жерара Лебовичи (до загадочного убийства последнего в 1984-м). Снял несколько ситуационистских фильмов, смешных и несмотрибельных. Пил очень много, но очень хорошие напитки. Обожал высокую кухню и военные игры, два раза был женат, под конец жизни сильно болел и покончил с собой 30 ноября 1994 года в сельском доме в луарской деревне Шампо. Как-то он сказал о себе: «Я написал значительно меньше большинства тех, кто пишет; я выпил гораздо больше большинства тех, кто пьет». В случае Дебора это, наверное, к лучшему. Книга, пятидесятилетие которой отмечается в этом году, выдерживалась в прекрасном спиртном.
[1] См. рус. перев.: ВАНЕЙГЕМ Р. Революция повседневной жизни. Трактат об умении жить для молодых поколений. М.: Гилея, 2005.
[2] На русский название переводят как «Общество спектакля», хотя слово «спектакль» нам кажется здесь не оченьуместным. В этом эссе все цитаты даются по русскому переводу книги, выполненному Б. Неманом (он же А. Китайцев, он же А. Уриновский, если судить по выходным данным издания 2014 года, издательство «Опустошитель»). В лучших традициях ситуационистов я использовал текст, выложенный для бесплатного скачивания на сайте российского «анархо-коммунистического объединения» «Автономное действие» (http://avtonom.org/old/lib/theory/debord/society_of_spectacle.html?q=lib/theory/debord/society_of_spectacLe.html). Желающие обратиться к французскому оригиналу книги могут найти его выложенным онлайн-борцами с копирайтом, объединившимися под знаменами сайта sami.is.free (http://sami.is.free.fr/Oeuvres/debord_societe_spectacLe_l.htm[). При разговоре о революционной антикапиталистической книге Дебора использование подобного ресурса мне представляется вполне оправданным.
[3] Несколько лет назад наш журнал посвятил «ситуационистам» и изобретенной ими «психогеографии» значительную часть одного из выпусков, см.: Неприкосновенный запас. 2012. № 82(2) (www.nlobooks.ru/node/2062).
[4] Александр Пятигорский рассказывал, что во время единственного в своей жизни разговора с Мишелем Фуко он спросил того: мол, что это такое было, 1968-й? Фуко ответил, что он и его сподвижники делали все, чтобы не делать революцию.
[5] Отсюда же и тавтологичность «зрелища». Тезис 13 гласит: «Фундаментально тавтологический характер спектакля вытекает из того простого факта, что его средства представляют собой в то же время и его цель. Он — солнце, никогда не заходящее над империей современной пассивности. Он покрывает всю поверхность мира и беспредельно купается в собственной славе».
[6] Замечательная Мишель Бернстайн, первая жена Дебора, содержала его — да и многих других ситуационистов, — трудясь копирайтером. Еще она писала романы; я мечтаю о том, что кто-то переведет ее «Ночь» на русский.
[7] «Государь» Николы Макиавелли был его настольной книгой.