Оптимистические заметки о социально-культурных предпосылках экономического роста в не-отдельно-взятой Армении
(часть вторая)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2017
Георгий Матвеевич Дерлугьян (р. 1961) – социолог, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби.
Глобализация и острова роста
Список характерных для современной Армении преимуществ, которым мы закончили первую статью, удивительным образом пересекается с перечнем факторов, которые экономисты и социологи относят к стартовым условиям, характерным в свое время для Южной Кореи, Гонконга, Сингапура и Китая накануне их экономического взлета[1]. Когда речь заходит об экономическом чуде экспортно-ориентированного роста стран Восточной Азии, как правило, указывают на недоступность соблазнов сырьевой ренты; недавние войны и революции, взломавшие традиционную социальную рутину; приток беженцев, потерявших все, кроме своего человеческого капитала; бедное, но организованное и трудоспособное местное население с прочными этническими традициями и семейными ценностями; наконец, на диаспору с ее связами и капиталами. Китай на мировой рынок впервые вывели не американские корпорации, а средней руки дельцы из китайской диаспоры, выгодно сочетавшие родство и патриотизм с поиском деловой прибыли из глобального соединения бедных и трудолюбивых соотечественников с богатыми западными потребителями.
Вот, наконец, и названы обнадеживающие перспективы, обещанные в начале статьи. Недостает, однако, двух ключевых условий: транспортной инфраструктуры и той несколько туманной субстанции, что зовется «институциональной средой».
Что до инфраструктуры, то сегодня это уже не фатальный ограничитель. Действительно, вся экспортно-ориентированная Восточная Азия росла вокруг океанских портов. У маленькой и не имеющей доступа к морю Армении мало шансов запустить экономический рост на основе «отверточной» сборки, трудоемких и экологически вредных отраслей – тем более, этим путем уже пошла соседняя Турция, обладающая почти восьмидесятимиллионным, более молодым населением и прямыми дорогами одновременно в Европу и на Ближний Восток. Однако есть и примеры географически удаленных стран, воспользовавшихся резким сокращением издержек в современном авиатранспорте для выхода на мировые рынки с более технологичной и прибыльной продукцией.
Что может быть удаленнее Новой Зеландии? До недавних пор новозеландская экономика базировалась на старинном британском сельскохозяйственном наборе из ячменя, пшеницы, картофеля и множества овец, овец, овец, чья тонкорунная шерсть идет на легендарные английские твиды. Но пришло время осваивать более выгодные и сложные виды аграрного производства, востребованные потребителями развитых стран: выращивание в морских садках рыбы и моллюсков, сыры (в том числе, конечно, овечьи), высококачественные мясопродукты, сортовые вина, экологически чистые овощи и фрукты (те самые новозеландские киви). Грузовые авиаперевозки и Интернет-связь наших дней резко сократили географические дистанции. А еще в Новой Зеландии стали расти частные школы-интернаты и колледжи, куда едут учиться дети среднего класса из многих стран Азии. Английский язык и культура, конечно, дают особые преимущества новозеландцам. Плюс к этому чистая, безопасная, фактически европейская страна.
В Армении налицо по крайней мере некоторые из этих преимуществ. Хороших учителей все еще немало, а потенциально – среди полубезработной интеллигенции и более чем достаточно: математики, химики, программисты, историки, художники, шахматисты. Естественным языком обучения в таких интернациональных школах будет русский, поскольку логично ориентироваться на родителей и детей из бывшего СССР. В годы перестройки и национального движения в Армении развернулась борьба за закрытие русских школ, мотивируемая беспокойством о сохранении родного языка. Многие ли тогда думали, что независимая Армения сходу окажется в глобальном мире? Конечно, сегодня абсолютно никак не обойтись и без преподавания на английском. Весьма полезны окажутся также арабский, персидский и, возможно, турецкий. Но среди армян – особенно беженцев из Сирии – есть учителя, которые владеют этими языками как родными.
Добавьте сюда медицинский туризм. Косметологические и стоматологические клиники Еревана уже сейчас заполнены клиентами из России и западной армянской диаспоры. Дилижанские всесезонные санатории для лечения и отдыха зарубежных пенсионеров, лыжные склоны Цахкадзора и парапланеризм на Севане для более рисковых, походы по горам к средневековым монастырям… Как потомок сапожников не могу не вспомнить, какие подделки модельной итальянской обуви тачали армянские цеховики советских времен. Совсем исчезнуть эти навыки не могли. Есть давние традиции в ювелирном производстве. Есть новые очень серьезные заделы в компьютерном программировании. В прудах Араратской долины теперь выращиваются форель, осетры и даже производится черная икра. Ну да, и, конечно, армянский коньяк, к которому была некогда приучена по крайней мере вся Восточная Европа. Много чего можно придумать, хотя это дело не социолога-теоретика, а бизнесменов-практиков, изобретающих и использующих рыночные возможности.
В свете сказанного не столь катастрофично начинает выглядеть трудовая эмиграция из Армении. Отчасти тем самым снимается давление на рынке труда и напряженность в обществе, переводы от родственников из-за рубежа поддерживают многие семьи на родине и помогают пополнять государственный бюджет. Само по себе это слабое утешение. Но утечка мозгов и рук не односторонний процесс. В наши дни до трети легальных трудовых мигрантов в США (и неизвестно, сколько среди нелегалов), в конце концов, возвращаются в свои исходные страны, где им попросту комфортнее, особенно с заработанными на чужбине деньгами. Поскольку эмиграция имеет почти сплошь экономические причины, изменение экономической динамики на родине, появление там бизнес-возможностей и рабочих мест развернут миграцию, принося обратно знание языков и техники, капиталы и навыки.
Чего хотят все капиталисты
Что мешает? Здесь мы выходим на проблемы институциональной среды. Приступать к аналитическому описанию следует не с моралистического требования к политикам и чиновникам вести себя по правилам – что, увы, не очень реалистично. Поглядим лучше с позиции их главных партнеров и клиентов – капиталистических инвесторов. Что требуется этому социальному отряду для успешного размножения с полезными для общества «отходами» капиталистической деятельности в виде налогов, рабочих мест и меценатства?
Всякому капиталистическому инвестору, в том числе и самому патриотичному армянину из диаспоры, прежде всего нужна относительная уверенность хотя бы в среднесрочной перспективе трех–пяти лет, что его деньги не пропадут[2]. Он должен быть уверен, что не случится рейдерского захвата, мошенничества партнеров, внезапного резкого повышения налогов, национализации, гиперинфляции, переворота, войны, революции, то есть обстановка в стране скорее всего будет нормальной и права собственности будут защищены, в том числе на крайний случай через независимый суд.
Еще инвестору надо понять, во что вкладывать, в каких секторах и регионах намечается рост. В идеале, конечно, он сам должен догадываться и ловить сигналы рынка. В реальности же мы наблюдаем, что большинство, если не все инвесторы, готовы дорого платить за инсайдерскую информацию или напрямую создавать бизнес-возможности и минимизировать риски внеэкономическими средствами при помощи связей среди политиков и, иногда, военных. (Во избежание иллюзий насчет данной капиталистической практики упомянем в качестве крупнейших примеров Британскую, да и любую колониальную, империю прошлого или в наши дни подрядчиков американского Пентагона, не говоря уже о том, что мы узнали в результате скандалов после кризиса 2008 года о махинациях элиты мировых финансов.)
Среди экономистов есть как те, кто полагает государство лучшим регулятором и проводником национальной экономики, так и те, кто настаивает на неизбежном вреде государственного вмешательства в естественный рыночный отбор. Лагеря непримиримы и неистребимы, потому что за ними стоят политические и идеологические интересы. Полемика же между ними сродни спору о том, следует ли снабдить автомобиль только педалью газа или тормоза.
Налоги и даже коррупция, на которые так сетуют экономические аналитики, на самом деле не относятся к главным страхам инвесторов. До определенного уровня это все терпимо. В анонимных опросах международных бизнесменов о необходимости платить взятки в различных странах мира Китай обычно соседствует с Зимбабве. Только в Зимбабве хищнические поборы разоряют капиталистов, чтобы подкормить клику престарелого деспота Роберта Мугабе, – китайские же чиновники поборами, соразмерными просьбам подносителей, компенсируют свои довольно низкие официальные оклады, зато не обманывают инвесторов и продвигают их дела. Такие подношения для инвесторов – по сути часть налогового бремени или деловые издержки.
Дэн Сяопин, китайский Микоян
Со стороны Китай кажется чем-то древним, непостижимым и цивилизационно чуждым. На самом деле человеку с еще незабытым советским опытом китайские реалии должны быть вполне узнаваемы. Председатель Мао некогда вообразил себя Сталиным Востока, а затем и лидером всей мировой революции. Отсюда его необдуманная ссора с Хрущевым, отказ от советской помощи и безумная попытка проявить себя в «Большом скачке» 1958–1960 годов, который должен был превзойти сталинскую индустриализацию. Погубив в результате голода десятки миллионов крестьян, выслав интеллигенцию из городов на «перевоспитание» в деревню и подвергнув репрессиям партийные кадры в ходе Культурной революции, Мао Цзэдун так и не смог превратить Китай ни в индустриально развитую державу, ни в центр мировой революции и угрозы капиталу.
Китай удержала от полной катастрофы на манер полпотовской Кампучии многовековая традиция конфуцианского управления крестьянской империей, чье территориальное единство после длившейся целое столетие смуты в 1949 году восстановили коммунисты. Силу этой традиции, неоднократно спасавшей Поднебесную от полного развала, доказывают и дальнейшие действия изгнанных на Тайвань националистов-гоминьдановцев. Как отмечал в своих ироничных комментариях Иммануил Валлерстайн, нигде в мире российская политическая инновация, выразившаяся в создании ленинистской партии, не встретила такого понимания и подражания, как в Китае. Именно там в начале ХХ века на руинах древней империи возникла не одна, а целых две партии революционно-патриотической модернизации: «ленинисты с марксизмом или без», то есть коммунисты и гоминьдановцы[3].
Очутившимся в изгнании на острове Тайвань, китайским «белогвардейцам»-националистам не оставалось иного способа преодолевать комплекс военно-политического поражения, как сосредоточиться на экономических реформах – благо, встроенность Тайваня в американскую геополитическую сферу предоставляла доступ к экспортным рынкам и производственно-технологическим цепочкам Японии.
Поколением позже тем же путем был вынужден пойти и «антисистемный» материковый Китай. Страх перед войной с СССР, которую он сам же едва не накликал, заставил Мао в 1972 году пойти на сближение с США. Со своей стороны Вашингтон (президент Никсон и его советник Генри Киссинджер) стремился компенсировать поражение во Вьетнаме, перетянув на свою сторону маоистский Китай.
Подкармливая «китайского дракона», Вашингтон пытался создать альтернативу намечавшемуся сближению с Советским Союзом своих главных союзников: ФРГ, Франции и Японии. Европейцы и японцы к 1970-м годам восстановились после войны и технически во многом превзошли Америку, а «Тойота» и «Фольксваген» стали серьезными конкурентами автопрома Детройта. Освоив рынки Запада, германский и японский бизнес начал активно искать возможности для получения доступа к сырью, дешевой рабочей силе и многомиллионному рынку потребителей советского блока. Экономическое сотрудничество континентальной Европы с Москвой, бурно развернувшееся еще во времена «разрядки напряженности» 1970-х, с наступлением горбачевской перестройки стало угрожать американской гегемонии времен «холодной» войны. Без этих стратегических расчетов нельзя понять, почему Вашингтон так активно разворачивал рыночную глобализацию на авторитарный Китай, одновременно продолжая изолировать демократизирующуюся Россию.
После смерти Председателя Мао в 1976 году китайские партийные кадры молчаливо сплотились вокруг престарелого и расчетливого Дэн Сяопина. Он был типичным членом политбюро тоталитарных времен, многими чертами характера и особенно удивительной способностью к политическому выживанию напоминавший своего советского предшественника Анастаса Микояна. Южанин Дэн Сяопин, кстати, также слыл среди своих партийных товарищей щеголем в одежде и хлебосольным хозяином. Первым делом он расправился с маоистскими ультра («Бандой четырех»), после чего предоставил крестьянам некую малую версию советского НЭПа, заменив продразверстку продналогом. Китайская деревня отреагировала на послабления так же активно, как некогда и деревня советская[4]. Однако эти прагматические стабилизационные меры пока не выходили за пределы того, на что пошла и советская номенклатура после смерти Сталина.
И вдруг в 1989 году – после десятилетия послаблений и во многом под впечатлением от советской перестройки – на главную пекинскую площадь Тяньаньмэнь вышли студенты с амбициозными и довольно расплывчатыми демократическими требованиями. В отличие от Горбачева Дэн Сяопин сформировался в ходе долгой и жестокой партизанской войны. Он буквально понимал знаменитый маоистский афоризм «винтовка рождает власть». Безжалостно подавив студенческие волнения, китайское руководство столкнулось с типичной дилеммой коммунистов, находящихся у власти: как быть с идеями, в лицемерном предательстве которых вас обвиняет внутренняя левая оппозиция? Эксмаоисты, пострадавшие в 1960-е годы от собственного левачества, предпочли тихо низвести идеологию до официальных ритуалов, регулярно исполняемых по сей день. Можно сказать, что это решение было вполне в духе конфуцианского ритуализма – хотя что еще им оставалось делать? Как некогда в случае с дискредитированным гоминьдановским руководством Тайваня, которому после поражения в гражданской войне не оставалось никаких путей к восстановлению авторитета, кроме достижения экономического роста, теперь уже и их заклятые противники, китайские коммунисты, предприняли умиротворение Поднебесной посредством модернизации и роста благосостояния. На сей раз НЭП в Китае развернули уже по полной программе, с привлечением иностранных концессий и допущением участия коммунистических партийных кадров в бизнесе.
Китайские коммунисты стали переодеваться в деловые костюмы и приоткрывать границы в тот самый исторический момент, когда США, капиталистический Запад в целом, а также Япония искали способы снижения производственных издержек в устаревающих индустриальных отраслях. По итогам компромиссов между трудом и капиталом, достигнутых во времена Великой депрессии и мировых войн, именно в крупной индустрии профсоюзы завоевали наиболее прочные позиции. В послевоенные годы западный пролетариат привык к стабильной работе, высоким зарплатам и социальным благам. Во многом именно это неслыханное прежде благосостояние рабочих в капиталистических странах и добило коммунистическую идеологию. В те послевоенные десятилетия по всему миру и традиционные консерваторы, и коммунисты стали потихоньку сдвигаться в сторону реформистской социал-демократии. Ирония состоит в том, что этот идеологический сдвиг, породивший горбачевскую перестройку, достиг пика тогда, когда сам капиталистический Запад стал тяготиться влиянием своих профсоюзов. При этом с 1970-х годов к индустриальным издержкам добавилось давление экологических движений. Капитал развитых стран теперь требовал дерегуляции и глобализации – проще говоря, свободы вынести производство в периферийные страны с дешевой рабочей силой и более «податливыми» законами. В итоге желание радикально снизить издержки выразилось в стремительном восхождении идеологии неолиберализма[5].
Сегодня уже приходится напоминать, что первоначально именно СССР и его восточноевропейский блок выглядел наиболее перспективным мировым регионом для перебазирования части западных производств. Фактически этот процесс в «порядке эксперимента» уже шел в Венгрии, Чехословакии и некогда экономически весьма привлекательной Югославии. С началом перестройки в него включился и Советский Союз, где начали возникать «совместные предприятия». Громадный отложенный спрос, характерный для позднесоветского общества, истосковавшегося по качественным потребительским товарам и вынужденного копить свои рубли в условиях хронического дефицита, сулил не менее громадный рыночный бум и прибыли европейским корпорациям. Эта перспектива тревожила Америку и близкие ей британские правящие круги. В случае объединения континентальной части Европы по политико-экономической оси Париж–Берлин–Москва англо-американской гегемонии грозила дальнейшая утрата конкурентных преимуществ, рынков и контроля над своими крупнейшими союзниками послевоенного периода. Выбирая из двух зол, в Вашингтоне предпочли более отсталый Китай, рассчитывая дольше сохранять его на позиции ведомого. В 1991 году внезапно для всех (подчеркнем, именно для всех, в том числе Вашингтона, Пекина, европейских столиц и самой Москвы) Советский Союз рухнул под давлением внутренних политических и организационных противоречий[6]. И тут же начал широко открываться Китай, столь сильно напоминавший глобальным инвесторам прежние Южную Корею, Гонконг, Сингапур и Тайвань.
Главный секрет Дэн Сяопина состоял в том, что никакого секрета не было. Конечно, конфуцианство есть особая традиция – как и все мировые религии. Но почему тогда китайской мудрости так долго недоставало ни китайским националистам на Тайване, ни китайским коммунистам на материке? Почему в обоих случаях они проявили эту самую мудрость и предприняли активные рыночные реформы, лишь загнав самих себя в угол?
Руководители Китая, долгие годы варившиеся в своем маоистском котле, крайне идеологизированно и ходульно представляли себе остальной мир[7]. Распад СССР застал их совершенно врасплох и поверг в ужас. Помимо выгодно совпавших с этим событием американских стратегических интересов, преодолеть барьер 1989 года Китаю помогла, как ни странно, именно относительная неразвитость страны и ее госаппарата. В КНР не было ни громадного военно-промышленного сектора, ни самостоятельных национальных республик с мощной интеллигенцией, ни даже собственного эквивалента КГБ. Зато была, хотя и в снятой форме, та самая конфуцианская традиция, двадцать три века приучавшая многие миллионы китайцев сознавать себя частицами древней великой страны и воспроизводить в ней «гармонию» между правителями и управляемыми. Рулить Китаем было куда легче, чем великим и могучим Советским Союзом – инерционным и неподатливым, как супертанкер, и одновременно трещавшим по швам пятнадцати союзных республик.
На критическом рубеже 1989 года китайские товарищи разыграли стандартную двухходовку, характерную для коммунистических режимов, столкнувшихся с всплеском левой социальной активности: первым делом беспощадно применили силу, а на втором ходу предприняли рыночную либерализацию с целью успокоить население притоком продовольствия и товаров. То же самое впервые предприняли большевики в 1921 году, введя НЭП после серии массовых крестьянских восстаний. Аналогичные двухходовки происходили в Венгрии после 1956 года, Чехословакии после 1968-го, нечто похожее намечалось и в СССР после смерти Сталина.
Однако в последнем случае, увы, консервативная масса советской номенклатуры, испуганная расстрелом Новочеркасского восстания 1962 года, предпочла остановить реформы и надолго изолировать неудобных экономистов-реформаторов. Валютную выручку от экспорта природных ресурсов пустили на сделавшийся с тех пор хроническим ввоз продовольствия и импорт ширпотреба[8]. Задним числом очевидно, что СССР выглядит обреченным на распад уже после 1962 года. Погубили его во многом именно природные богатства России, помогавшие поддерживать историческую инерцию еще четверть века. Китай же, бедный во всем, кроме старинной торгово-промысловой культуры и народонаселения, в удачный момент встроился в производственные цепочки глобального капитализма.
По трезвом размышлении, успех Китая до сих пор скорее количественный, чем качественный. Через тридцать пять лет после начала рыночных реформ Китай продолжает заниматься в основном сборкой иностранных товаров. Китайские руководители предпочитают осторожно двигаться вместе с потоком, очевидно, опасаясь испортить удачную конъюнктуру каким-либо резким движением. Собственные новые технологии и инновационные компании почти не появляются, зарплаты остаются низкими, и большая часть страны лишь опосредованно затронута экономическим бумом прибрежных районов юга. Да, в густонаселенном районе Гуанчжоу и Шанхая выросло множество богатых компаний, но почти все они базируются на сборочно-экспортной специализации. В массе же своей китайцы все еще слишком бедны, чтобы потреблять то, что производит их промышленность.
Япония и Южная Корея на аналогичных стадиях экономического развития уже вовсю создавали собственные технологические компании и университеты мирового уровня, поднимали зарплаты и наращивали внутреннее потребление. Секрет в том, что у японцев, корейцев и следом за ними у сингапурцев было не просто налаженное государство, а государство, находящееся в тесном союзе с национальным бизнесом (developmental state)[9].
Государство направляющего развития
Вернемся к тезису о том, что капиталистам хочется знать заранее и с определенной уверенностью, где намечаются точки роста. В обычной ситуации это подсказывают сигналы рынка и чутье предпринимателя. Но как быть, если рыночные сигналы и авторитетные экономисты Всемирного банка говорят, что для развития тяжелой промышленности в вашей отсталой и бедной стране нет ни сырья, ни специалистов, ни рынка сбыта, поэтому продолжайте в три смены пришивать пуговицы на рубашки?
Именно с этим в 1968 году столкнулся южнокорейский диктатор, генерал Пак Чжон-хи. Согласно легенде, излагаемой некоторыми известными историками, генерал, участвовавший в кровавой Корейской войне 1950–1953 годов, отказался смириться с мнением экспертов[10]. Видя признаки грядущего поражения своих американских покровителей во Вьетнаме, Пак Чжон-хи понимал, что может стать следующей жертвой. Он был военный диктатор, но не вполне марионеточный. По каналам дипломатической почты в южнокорейское посольство в Вашингтоне были переправлены чемоданы долларов, несомненно, собранных коррупционным путем, но употребленных весьма нестандартно. В то время более двух третей американских конгрессменов имели опыт военной службы, среди них многие прошли через Корею. Им, обращаясь как к старым друзьям, напоминали о себе почтительные азиатские лоббисты с конвертами в руках. К изумлению и негодованию Всемирного банка, Конгресс США одобрил выделение Южной Корее кредитов на строительство самой современной сталелитейной, автомобильной и судостроительной промышленности.
Не менее удивительны рассказы историков о том, что тем временем творилось в самом Сеуле. Генерал Пак вызывал к себе старинных приятелей по военной службе либо местных торговых олигархов и предлагал им возглавить ударное строительство предприятий-гигантов. Успех обещалось вознаградить миллионными состояниями, о провале было лучше даже не думать. В ответ на осторожные сомнения давались обещания, что государство обеспечит инвестиции, сырье, инженеров и квалифицированных рабочих (включая предотвращение возможных забастовок с их стороны). Также на политическом уровне будет решаться и вопрос выхода на внешние рынки. О накале страстей, в конечном счете, свидетельствует смерть самого генерала Пака, которого застрелил за обеденным столом начальник его же собственной разведки. Такими вот методами ручного управления были построены индустриальные гиганты с гордыми названиями вроде «Хёндэ» («Hyundai»), что значит «прогресс» или «модерн». Удивляться ли широкой популярности в Корее и Китае советского героического романа «Как закалялась сталь»?[11]
Не поймите превратно, дело не только в сильной политической воле. Не в ней секрет, а в том, почему эту волю никто и ничьи интересы не сдерживали. Еще важнее: какой аппарат помогал генералу сдержать его на первый взгляд утопические обещания поставок импортного сырья, кредитов, подрядчиков по сбыту и инженеров (которых первые годы приходилось привозить на выходные спецрейсами из Японии за щедрые сверхурочные). В то время на Западе многие недоумевали, как восточноазиатским странам удаются их экономические чудеса. Исследования этого опыта составили один из наиболее интересных разделов современной исторической социологии и экономики догоняющего развития, или девелопментализма[12].
Вивек Чиббер, индийский социолог и мой коллега по Нью-Йоркскому университету, показал, что именно высвободило политическую волю южнокорейского режима[13]. Ключ к пониманию этого дает контрастное сопоставление Южной Кореи с независимой Индией, печально известной посредственными темпами роста и технологическим застоем. В отличие от культурологов, склонных видеть причину в активной жизненной установке корейского буддизма в противоположность фаталистической пассивности индуизма, Чиббер документально продемонстрировал наличие менее метафизических причин в политических основах двух режимов.
В Индии с изгнанием англичан в 1947 году установился парламентский режим со сложной системой внутриполитического торга. Многолетнее главенство Индийского национального конгресса, легендарной партии Ганди и Неру, обеспечивалось поддержкой индийской буржуазии, которой в момент получения независимости достались бывшие британские активы и обширные внутренние рынки субконтинента. Проще всего оказалось поделить между собой активы и рынки, одновременно добившись закрытия границ запретительными таможенными тарифами (конечно, только «временно» и во имя поддержки национального бизнеса). Правда, оставались еще индийские коммунисты и боевитые профсоюзы, чьи массовые забастовки некогда сыграли большую роль в изгнании англичан. С приходом к власти Джавахарлал Неру лично взялся увещевать профсоюзы отказаться от забастовок во имя национального единства, одновременно подкупая левых лидеров государственными должностями. Это стало роковой для экономического роста ошибкой. Без угрозы слева Неру оказался не в состоянии выступать центристским арбитром и требовать от национальной буржуазии выполнения плановых задач по развитию страны, хотя формально именно это предполагали таможенные меры и государственные субсидии. Между тем в послевоенных Франции и Италии дисциплинирующим для капитала фактором и, следовательно, залогом успеха планов развития выступало как раз присутствие в оппозиции сильных компартий и профсоюзов. В сложной политической системе Индии, изобилующей национальными и религиозными группировками, без идеологически левой, а значит, интернационалистской, оппозиции никто не мог ничего изменить – поэтому всем оставалось медленно дрейфовать, впрочем, не без удовольствий, связанных с коррупционными возможностями и монопольными рентами[14]. По выражению Вивека Чиббера, Индия после обретения независимости превратилась в «застрявшее государство».
Южной Корее же помогло несчастье. В 1910 году страну оккупировали японцы. Эти был не обычный коммерческий колониализм европейского типа, а часть военного плана создания стратегического тыла, поэтому иностранное правление было предельно жестким и глубоко проникающим: колонизаторы добивались прямого контроля над ресурсами и рабочей силой завоеванной страны. Готовясь к войне, японцы строили в Корее резервные заводы, дороги, электростанции, а также технические школы, в которых преподавание велось на японском языке, а самих корейцев заставляли менять свои имена на японский манер. Бывают, оказывается, индустриализации и более репрессивные, чем сталинская. В старой Корее существовал обширный класс помещиков (а до трети населения было рабами), но собственность традиционных элит экспроприировали японцы, а остатки их представителей перебили корейские коммунисты во время войны 1950–1953 годов. Страна лежала в руинах, население нищенствовало, по ВВП в 1960 году Южная Корея отставала от Сомали[15]. Первые корейские бизнесмены в основном спекулировали американской гуманитарной помощью.
Зато молодому генералу Пак Чжон-хи не приходилось считаться ни с консервативными помещиками, ни с влиятельными капиталистами. Ему приходилось считаться лишь с северокорейскими коммунистами, чьи танки и артиллерия находились поблизости, за печально знаменитой 38-й параллелью. Как шутит чикагский политолог Дэн Слэйтер, ничто так не способствует умственной концентрации правящих элит, как направленные непосредственно на них орудийные стволы[16].
Кстати, сказано это было по поводу Сингапура. Этот город-государство, населенный преимущественно китайцами, получил независимость в 1965 году, причем весьма нетривиальным образом: Сингапур изгнали из состава Малайзии. Мусульмане-малайцы и их собратья индонезийцы развернули тогда настоящий геноцид местных китайцев во имя «Малайи для малайцев» и Индонезии для истинных индонезийцев. Этническое меньшинство, как водится, обвинялось в том, что как лавочники-капиталисты они наживались на простодушии коренного населения и в то же самое время плели революционный коммунистический заговор с целью захвата власти. Поглядите в Интернете документальные кадры с легендарным сингапурским премьером Ли Куан Ю, плачущим навзрыд от внезапно свалившихся на него суверенитета и ответственности за несколько миллионов жизней[17]. Сингапур сформировался не просто как торговый город-государство, а как город-крепость и последнее убежище для местных китайцев.
Что же, однако, превратило эмоции страха в стратегию экономического развития? Вопрос весьма щекотливый для самих корейцев и сингапурцев, зависимых от военного и торгового союза с США, но в то же время действовавших отнюдь не по рекомендациям Всемирного банка. Вашингтонский консенсус предполагает как аксиому, что развитие промышленности регулировать вредно и бесполезно, поскольку это искажает цены, то есть главный рыночный сигнал. Конкретные исследования тем не менее показывают, что Корея, Тайвань и Сингапур многие годы последовательно и в централизованном порядке искажали цены, следуя в этом модели Японии. Здесь кроется еще одна большая неловкость, поскольку со времен Второй мировой войны отношение китайцев и корейцев к бывшим оккупантам было намного хуже, чем историческая память европейцев о немецкой оккупации. И тем не менее они молча и досконально копировали все японское – от отдельных товаров и торговых практик до высших органов координации.
В 1982 году американский политолог Чалмерс Джонсон, за свою долгую и насыщенную жизнь успевший побывать офицером на Корейской войне, аналитиком ЦРУ, а впоследствии ученым и видным критиком американского империализма, опубликовал монографию «МИТИ и японское чудо: рост индустриальной политики, 1925–1975 годы»[18]. Книга стала бестселлером, со временем превратившись в академическую классику. Казалось бы, в центре исторического исследования находится некое конкретное Министерство интернациональной торговли и индустрии (МИТИ). Но до 1945 года эта организация носила более понятное и грозное название: Императорское ведомство боеприпасов. Рецензенты восторженно писали, что Чалмерсу Джонсону удалось обнаружить главную «микросхему в мозгу японского робота».
Отбор молодых чиновников в МИТИ шел из лучших университетов по жесточайшему даже для Японии конкурсу. В этом компактном и не очень заметном министерстве вакансии случались редко, только когда кого-то по выслуге лет отпускали на высокооплачиваемые синекурные должности в частных корпорациях – а там почитали за честь получить сорокалетнего ветерана МИТИ. Задачей этого закрытого сверхэлитного ведомства было планирование рынков. Исходя из политических задач расписывались производственные и сбытовые цепочки, до университетов доводились их исследовательские и образовательные задания, налаживались поставки и кредитование, наконец, оценивались параметры прибылей. С консультантами МИТИ можно было поторговаться, но вовсе отвернуться от них значило исключить себя из японской экономической элиты. Сами чиновники, гордившиеся своей компетентностью и исключительным статусом, работали самоотверженно, нередко ночи напролет – как, кстати, германские и советские плановики времен войны. Впрочем, это и была война. До 1945 года они работали на победу, а после – тоже на победу, но теперь в условиях военного поражения и американской оккупации завоевывать оставалось экспортные рынки.
Так что у японцев и их последователей секрет как раз был, и они удивительно долго, до книги Чалмерса Джонсона, держали его вдали от глаз американских союзников во избежание недоразумений. Восточноазиатские государства направляющего развития – вполне капиталистические, но не вполне рыночные. По сути они растили и тренировали свои бизнес-корпорации, как олимпийские сборные, затем выстраивали их в своеобразную тевтонскую «свинью» и шли на завоевание экспортных рынков. Основатели МИТИ читали в оригинале немецких классиков индустриального планирования. Японская экономическая практика сочетания университетов, промышленных корпораций и государственных заданий проистекает не из глубин азиатской цивилизации, а в основном из экономической теории и опыта кайзеровской Германии. Если многое из описанного покажется вам странно знакомым, то это не случайно. Основоположники советской плановой экономики тоже знали немецкий и читали не только Карла Маркса, но также и создателя германского индустриального планирования Вальтера Ратенау.
Модель для самостоятельной сборки
В заключение не будет никаких итогов и тем более прогнозов предполагаемых ходов, полезных тем или иным политическим фигурам. Вместо этого, я предлагаю задуматься над тем, из чего возникли сами «фигуры» и та, по выражению Збигнева Бжезинского, глобальная «шахматная доска», на которой они действуют. Впрочем, в нашем случае поле властных отношений походит не на шахматную игру, просчитываемую на много ходов вперед, а скорее на нарды, где играть приходится исходя из выпавших комбинаций костей-заров[19]. В краткосрочном событийном плане слишком многое зависит от случайностей. Однако хороший игрок в нарды отличается не просто быстротой реакции, но и способностью превзойти случайности, упорно создавая структурные преимущества.
Сформулировать точный прогноз невозможно в принципе, поскольку всякая сложная система чревата хаотическими сюрпризами[20]. Например, предсказать, что в Араратской долине такого-то марта будущего года ударят заморозки и повредят цветущие абрикосы, будет сродни мрачному пророчеству, поскольку в какие-то годы абрикосы, слава богу, успевают благополучно отцвести. Сказать же, что ранней весной в Араратской долине случаются заморозки и это надо учитывать, уже почти тривиально. Разница между случайностью и структурной заданностью событий соотносима с разницей между причудами погоды и относительной устойчивостью климата.
Рассматривая варианты современной истории, реализовавшиеся в той или иной стране, мы лишь получаем материалы к более ответственному разговору о том, как прокладывать свой собственный курс на ближайшее будущее. Каждая новая партия в нарды неизбежно отличается от всех предшествующих, хотя в статистической сумме множества игр просматриваются закономерности. Не получится просто взять и что-то скопировать целиком, потому что исходные условия везде слишком специфичны. К примеру, не получится, да и не надо повторять опыт Южной Кореи и Сингапура, потому что Армения уже прошла свою модернизацию в советский период и более не обладает той демографической ситуацией, при которой сотни тысяч молодых сельских девушек готовы были по двенадцать часов в день за гроши стоять у конвейеров или сидеть за швейными машинками.
Если где-то и есть ближайшая аналогия своеобразию армянской ситуации, то это Израиль, одно из самых необычных государств мира. Как правило, обсуждение израильского опыта сводится к восхищению армией и разведкой либо к осуждению сионистской политики в отношении арабов. Редко кто замечает, что среди национальных государств современности Израиль одно из самых национальных – собрать нацию из пестрой диаспоры, приехавшей со всего мира, и обучить ее давно мертвому языку есть достижение, не имеющее себе равных. И еще реже обращают внимание, что Израиль в период своего формирования был также одним из самых социалистических государств мира, по многим показателям куда более социалистическим, чем Советский Союз. Еврейские сельскохозяйственные кибуцы – это подлинные коммуны, а не колхозная пародия на них; профсоюзы долгое время организовывали и общественный быт, и внутреннюю политику Израиля; планирование экономики на фоне хронических войн достигало мировых рекордов глубины, охвата и эффективности. Когда же Израиль предпринял назревшие рыночные реформы, то вскоре стал одним из самых технологически и одновременно экологически развитых государств мира. Так что если бы СССР действительно управляли евреи, то он бы скорее всего не развалился[21].
Из всего сказанного лейтмотивом возникает значение государственного управления – не великого «Государства» с большой буквы, а эффективного и подотчетного государственного аппарата. Социальная эволюция рода человеческого сопряжена с технической эволюцией орудий – орудий охоты, орудий труда и также, приходится признать, орудий войны[22]. Государство возникло на каком-то этапе истории именно как организационная «машина» войны и сбора налогов ради обеспечения армий и тех, кто ими распоряжался. В течение долгих кровавых веков функции государственной власти сводились лишь к этому. И только в последние два столетия становится возможным приручение прежде хищной и свирепой государственной власти. Парадоксальным образом «оцивилизовывание» современного государства было также связано с войнами – от времен служаки Д’Артаньяна к наполеоновским массовым призывам, к немецким университетам времен Гумбольдта и Бисмарка, к американскому «Джи-Ай Биллю» 1944 года, материально поддержавшему миллионы солдат после войны[23]. Советское социальное и научно-образовательное процветание хрущевского периода относится к тому же ряду.
Современное государство было вынуждено демократизироваться, чтобы сохранить легитимность среди уже поголовно образованных граждан, которые более не верили, что короли достаются им от бога. Наконец, государство с его мобилизационным потенциалом оказалось очень полезным и мощным механизмом экономического развития. Без такого механизма, ставящего цели и требующего им следовать, усилия скорее всего уйдут впустую, а средства будут попросту растрачены. Тому в новейшей истории также есть масса печальных примеров.
Если государство – машина социальной координации, значит, эту машину можно перестроить и перепрограммировать. Это трудное и кропотливое дело, не поддающееся удару кувалдой. Да, наиболее быстрая и глубокая перестройка власти становится возможна в моменты кризисов, войн и революций как раз потому, что в чрезвычайных ситуациях ломается рутина, рушатся консервативные институты государства и могущественные элиты, прорываются новые идеи и воодушевленные ими новые общественные силы. Однако кризисы и революции также могут привести к разрушению не только старого режима, но и всей государственной машины, как это случилось с Советским Союзом. Об этой опасности всегда надо помнить, не пугаясь, а думая, как ее преодолеть.
Думать об этом должны все люди, но по профессии и призванию это, конечно, дело интеллигенции. Этот авангард просвещения и модернизации в последние годы потерпел сокрушительное моральное и политическое поражение, связанное с крушением иллюзий мирового шестидесятничества. Во многом именно с этим и была связана эпоха постмодерна, когда, казалось, были дискредитированы все великие схемы переустройства человечества. Однако без радикальных модернизационных задач не могут быть совершены и радикальные мобилизационные усилия, но тогда откуда возьмется экономический рост? Идеальное неразрывно взаимообусловлено материальным. Поэтому идеальное так же коллективно рационально: без способных воодушевлять идей целостность общества рассыпается на мелкие эгоистические интересы, что вскоре приводит к проигрышу для всех. Значит, надо искать выход из разочарований и тупиков постмодерна. Тем временем наши идейные искания грубо подпирает материальная реальность: кто хочет повторить опыт провала советской перестройки и российских 1990-х годов, но в еще худших условиях?
[1] Арриги Д. Адам Смит в Пекине: что получил в наследство XXI век. М.: Институт общественного проектирования, 2009.
[2] Валлерстайн И. Структурный кризис, или Почему капиталисты могут посчитать капитализм невыгодным // Валлерстайн И., Коллинз Р., Манн М., Дерлугьян Г., Калхун К. Есть ли будущее у капитализма? М.: Издательство Института Гайдара, 2015.
[3] Например, см.: Валлерстайн И. Конец знакомого мира: социология XXI века. М.: Логос, 2003.
[4] Никулин А. Фабрики зерна и мяса // Лента.ру. 2016. 19 марта (https://lenta.ru/articles/2016/03/19/collectivisation).
[5] Однако были важные и аналитически интересные различия между различными западными странами. См.: Prasad M. The Politics of Free Markets: The Rise of Neoliberal Economic Policies in Britain, France, Germany, and the United States. Chicago: University of Chicago Press, 2006.
[6] О причинах и динамике краха СССР см.: Дерлугьян Г. Чем коммунизм был // Валлерстайн И., Коллинз Р., Манн М., Дерлугьян Г., Калхун К. Указ. соч. С. 156–215.
[7] Отрезвляющие оценки Китая в мировом контексте дает известный норвежский историк международных отношений: Westad O.A. Restless Empire: China and the World since 1750. New York: Basic Books, 2012.
[8] Как ни удивительно, лучше всех драму советских экономических реформ описал англичанин, см.: Спаффорд Ф. Страна Изобилия. М.: Астрель, 2012.
[9] Эванс П., Раух Д. Бюрократия и экономический рост // Экономическая социология. 2006. Т. 7. № 1. С. 38–61.
[10] Cumings B. Korea’s Place in the Sun: A Modern History. New York: Norton, 2004.
[11] Ланьков А. Поезд с Достоевским мчится сквозь снега. Почему в Южной Корее сформировался позитивный образ России // Лента.ру. 2016. 11 января (https://lenta.ru/articles/2016/01/11/koreanslovesrussia).
[12] Amsden A. The Rise of the Rest. New York: Oxford University Press, 2001.
[13] Chibber V. Locked in Place: State-Building and Late Industrialization in India. Princeton: Princeton University Press, 2006.
[14] Atul K. State-Directed Development. New York: Cambridge University Press, 2004.
[15] Chang H.-J. 23 Things They Don’t Tell You About Capitalism. London: Penguin, 2011.
[16] Slater D. Ordering Power: Contentious Politics, State-Building, and Authoritarian Durability in Southeast Asia. New York: Cambridge University Press, 2010.
[18] Johnson Ch. MITI and the Japanese Miracle: The Growth of Industrial Policy: 1925–1975. Stanford: Stanford University Press, 1982.
[19] Khuri F. Tents and Pyramids: Games and Ideology in Arab Culture from Backgammon to Autocratic Rule. London: Saqi Publ., 1980.
[20] Классическое обоснование данной теоретической позиции дают в популярной книге лауреат Нобелевской премии по химии Илья Пригожин и его многолетний соавтор Изабель Стенгерс: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М.: Прогресс, 1986.
[21] Пожалуй, из всего написанного о евреях самое полезное, по крайней мере для пробуждения рационального воображения, это работа профессора русской истории Университета Калифорнии в Беркли Юрия Слезкина: Слезкин Ю. Эра Меркурия. Евреи в современном мире. М.: Новое литературное обозрение, 2007.
[22] См. недавний бестселлер археолога и эволюционного историка Иена Морриса: Morris I. War! What Is It Good For? Conflict and the Progress of Civilization from Primates to Robots. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2014.