Перевод с английского Анны Асланян
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2016
Оуэн Хэзерли (р. 1981) – британский архитектурный критик, эссеист, журналист, блогер. Автор нескольких книг и многочисленных публикаций в прессе.
Кулдига – городок тихий; это наиболее заметная его черта. Если вести речь только о расстояниях, то отсюда недалеко до крупной европейской столицы – Риги. Однако железнодорожного сообщения с Ригой нет, сюда ведет лишь довольно ухабистая дорога; оказавшись здесь, забываешь, что ты на территории Евросоюза, а на дворе начало XXI века, со всеми вытекающими из этого сложностями, противоречиями и возможностями. Естественно, стоит немного осмотреться, как вокруг обнаружатся все признаки современной Европы: бесплатный Интернет, пригородные торговые центры, сетевые магазины западных фирм. Более того, одна из наиболее живописных черт Кулдиги, мощенные булыжником улицы, появилась недавно – это было сделано на деньги Евросоюза с целью возродить историческую фактуру города. В выходные в центре города может возникнуть даже ощущение, что этому месту все же удалось создать скромную рекламу в глазах туристов: вокруг слышны немецкий, английский, русский. Но, если пройтись, скажем, по Вентспилской улице в рабочий день, единственным признаком того, что здесь что-то изменилось с XVIII века, окажутся машины, припаркованные у деревянных, мило выцветших домов. О том, какое нынче столетие, можно догадаться и по вывешенным на многих домах бордово-белым государственным флагам – таких здесь не водилось ни до 1918 года, ни с 1940-го по 1990-й. Тем не менее город привлекателен отчасти именно тем, что в нем, кажется, давно ничего не менялось. Курляндский герцог Якоб Кеттлер – главная, а то и единственная подходящая историческая личность, отчасти воплотившая в себе поистине небывалую историю маленького балтийского герцогства, которому удалось заполучить колонии в Западной Африке и в Карибском бассейне. Что до истории ХХ века, Кулдига на первый взгляд представляется блаженным уголком, не игравшим в ней никакой роли, едва ею затронутым.
Все это сложно увязать с важнейшей особенностью современной Латвии. Эта маленькая страна, крайне зависимая от своей столицы, совсем недавно пережила экономический спад, какие обычно происходят в результате большой войны или экономической катастрофы. После бума недвижимости «нулевых» – был момент, когда цены в Юрмале, например, «сравнялись с ценами в Монте-Карло»[1], – экономика Латвии в 2009 году рухнула на 18%. Такого не было ни с одной страной Евросоюза, затронутой финансовым кризисом, даже с Грецией. Если Ирландия, Греция, Испания, Словения, Португалия и Италия откликнулись на кризис волной забастовок, уличными протестами и созданием новых левых оппозиционных политических партий, некоторые из которых впоследствии добились успехов на выборах, то в Латвии (как и в пострадавших аналогичным образом, пусть и менее сильно, Литве и Эстонии) события разворачивались на удивление мирно. Не считая одной акции протеста в 2009 году, закончившейся стихийными беспорядками в Риге, этот масштабный крах произошел в абсолютно мирной социальной обстановке. Через несколько лет возобновился впечатляющий экономический рост, которому отчасти способствовали массовая эмиграция (с 2008 года по 2013-й население Латвии уменьшилось на 7,7%) и то, что экономисты называют «внутренней девальвацией»[2].
Конечно, эти факторы не следует преувеличивать. Пол Кругман пишет:
«После 2007 года Латвия перенесла страшный, как во времена Великой депрессии в США, экономический упадок, за которым последовал быстрый, но пока не успевший завершиться скачок обратно (судя по последним данным, развитие, возможно, замедляется), в результате чего уровень безработицы стал гораздо выше, чем до кризиса. По сути, статистические данные, характеризующие Латвию с 2007-го по 2013 год, весьма похожи на те, что наблюдались в Соединенных Штатах с 1929-го по 1935-й. Сегодня принято считать, что в 1935 году Америка еще далеко не вышла из Великой депрессии; исходя из этого можно сказать, что дела в Латвии обстоят достаточно скверно – возможно, лучше, чем в Греции, но скверно»[3].
Впрочем, факт остается фактом: по сравнению, скажем, с непрекращающейся драмой, разворачивающейся в Греции, в Латвии колоссальный экономический крах произошел мирно. В Кулдиге – не считая снижения численности населения, вызванного эмиграцией, и того, что многие дома стоят неухоженными, лишь придавая городу живописность, – этот кризис совершенно не заметен. Зато тут заметен контраст с происходящим не только в Южной Европе, но и на центральных улицах Риги с их пустующими квартирами, бесконечными казино и комиссионками. Столь флегматичную реакцию можно объяснить по-разному. Одно из объяснений таково: нынешние поколения латышей помнят другой экономический крах, гораздо более сильный, который случился сразу после распада СССР, когда в 1991 году спад достиг 10,4%, в 1992-м – поразительной цифры 34,9%, а в 1993-м – 14,9%[4]. После десятилетия бедствий страна, наконец, получила компенсацию: ее приняли в Евросоюз, на средства ЕС была улучшена инфраструктура; для латвийцев стала возможна трудовая миграция, ставшая социальным предохранительным клапаном. Можно сказать, что жители Латвии прошли хорошую школу выживания в условиях мощных кризисов, которые в большинстве других стран привели бы к массовому возмущению.
Так что Кулдига – место, где кажется, будто никакого кризиса нет: жизнь течет медленно, приметы современности едва заметны или отсутствуют, дома с резными дверями стоят веками, краска облезает на них не без шика – и может облезать еще несколько столетий, пока время окончательно не разъест древесину. Возникает ощущение, будто в Кулдиге все спит. Впрочем, побыв в городе подольше, можно заметить нечто неожиданное. Вот мемориальная доска на здании местного суда, сообщающая о том, что здесь в 1919 году размещался Революционный военный комитет. Вот еще – в память о «красном командире», преподававшем здесь в школе. И еще доска, на улице Базницас, где сообщается, что на этом месте расстреляли более сотни революционеров. А в одном из городских парков стоит памятник: двое суровых мужчин с флагом, на постаменте значится «1905». Есть еще одна мемориальная доска, поновее, сообщающая, что в этом самом доме – прелестной постройке в стиле бидермейер – в 1940–1950-е НКВД[5] допрашивал и пытал своих жертв. И еще одна, малозаметная, – на здании, куда нацисты согнали на казнь кулдигских евреев. Эти приметы потрясений, бунтов, революции, контрреволюции, геноцида едва заметны на деревянных домах и оштукатуренных общественных зданиях в классическом стиле; пара надписей переведены на русский, еще пара – на английский, большинство – на латышском и оставлены без перевода.
Если еще немного осмотреться, обнаружится и советское наследие – в городе, который на первый взгляд кажется самым несоветским из всех городов Балтии[6]. Здесь есть большой жилой микрорайон, вытянувшийся вдоль обеих сторон улицы Пилтенес, и другой, поменьше, на улице Муцениеку; есть остатки крупных фабрик; есть забавный частный музей коммунистической поры; и есть парк со скульптурами местной художницы, чьи произведения мгновенно узнает всякий знакомый с монументальным искусством позднесоветского периода. Все это не только свидетельствует о том, как повлияли на Кулдигу, глубоко затронув ее жизнь, происшествия последних 110 лет начиная с внезапного социального взрыва 1905 года – но это еще отчасти помогает понять, почему сегодня в городе так тихо, несмотря на те бурные события. Этот город хранит в себе тщательно оберегаемую пустоту; нижеследующий текст будет попыткой ее заполнить, что не так уж трудно, если внимательно читать надписи на стенах.
Следы 1905 года
В июле 2016-го в Кулдиге проходил День города. По этому поводу в Парке 1905 года устраивались различные мероприятия; к памятнику революционерам пристроили навес, под которым устроили конкурсы народного пения и танца; две фигуры на постаменте безучастно взирали на происходящее, а вокруг околачивались развлекающиеся местные жители и туристы. Спустя несколько дней все убрали, и памятник опять остался в одиночестве. Всякий мало-мальски знакомый с художественным стилем под названием «соцреализм» тут же поймет, что перед ним. Высеченная из серого гранита композиция изображает двух мужчин в полный рост: один, помоложе, – красавец с чубом, высокими скулами и резко очерченными бровями, другой, постарше, – усатый мужчина пониже ростом. Они вместе держат знамя, наверняка, если вспомнить, к каким событиям отсылает памятник, алое как кровь. Одежда на обоих грубая, плохо сидящая – такую носили фабричные рабочие и крестьяне в начале ХХ века; взгляды устремлены вперед; сзади – подпись скульптора, «Ливия Резевски», и год, 1955-й. Внизу – другой год: «1905», без объяснений; парк и улица названы в честь него же. Что это такое и почему оно (все еще) здесь?
Если памятники революционным событиям 1917–1920 годов редко встретишь в тех европейских странах, что некогда входили, целиком или частично, в состав Российской империи (таких, как Финляндия, государства Балтии, Польша), то памятники революции 1905 года попадаются там на удивление часто. В некотором смысле это странно. В марксистской историографии – официальной советской, вольнодумно-диссидентской или троцкистской – 1905-й был «генеральной репетицией» 1917-го. Начавшись со стачек, вспыхнувших в Санкт-Петербурге и Лодзи, польском центре текстильной промышленности, движение трудящихся охватило всю империю и под конец года завершилось неудачным большевистским восстанием в Москве. В отличие от «Великой Октябрьской», эту революцию сумели подавить с помощью как пряника (в Октябрьском манифесте 1905 года царь провозгласил различные свободы, однако не все обещания были реализованы), так и кнута (в 1905-м и в последующие два года погибли тысячи людей). Некоторые революционные вожди 1905-го, такие, как Юзеф Пилсудский в Польше и Карлис Улманис в Латвии, впоследствии, в межвоенный период, возглавили движения за национальную независимость. Антиимперский характер возмущений 1905 года на некоторых территориях Российской империи указывает на то, что эти восстания в некотором смысле можно считать националистическими, пусть их довольно долго и трактовали в социалистическом ключе. Но разве маленькая, симпатичная Кулдига могла принимать сколь-нибудь важное участие в революции? Здесь стоит вспомнить еще одну табличку, висящую на фасаде городской ратуши, неоготического здания второй половины ХIХ века. Там сказано: «В этом здании осенью 1905 года размещался Революционный комитет Кулдиги».
По сравнению с остальными регионами Российской империи в Курземе[7] революция 1905 года протекала наиболее бурно; при этом основная политическая тенденция состояла не в аграрном популизме, как во многих областях России. Не было здесь и своего Гапона с его обещаниями вступиться за народ перед царем. Напротив, главную роль в 1905-м играли латвийские социал-демократы, местное отделение Российской социал-демократической рабочей партии, в то время лишь условно разделенной на фракции большевиков и меньшевиков. Как пишет Анатоль Ливен, важнейшая роль марксистской РСДРП в революционных событиях отчасти определялась близостью – как экономической, так и географической – Латвии к Германии. В Латвии – включая Гольдинген (тогдашнее название Кулдиги), – где промышленность и сельское хозяйство были развиты сильнее, чем в большинстве остальных областей Российской империи, имелся многочисленный городской пролетариат. Его радикализации способствовала марксистская литература, привозимая из Германии социал-демократами, например, известными литераторами и поэтами, такими, как Янис Райнис и его супруга Аспазия.
«В основе своей состоящее из многочисленных латышских (и русских) рабочих Риги и Лиепаи, латвийское социал-демократическое движение в 1905 году, как утверждают, превышало по численности все российские меньшевистские и большевистские организации вместе взятые»[8].
Сочетание активного рабочего класса, сосредоточенного на больших фабриках, и радикальных, постоянно перемещающихся по стране и за ее пределами интеллектуалов, – характерная черта классического варианта революции.
Ведущую роль социал-демократов подчеркивает и Эндрю Эзергайлис, называя революцию 1905 года «возможно, самым важным для латышей событием ХХ века» (написано в 1970-е; с тех пор его мнение, конечно, могло перемениться):
«Латвийские историки в трудах, посвященных 1905-му, и участники событий в своих мемуарах сходятся в одном: по решимости, жестокости и революционной зрелости населения Латвия в 1905 году превосходила все остальные части Российской империи»[9].
Латвийские социал-демократы, устраивавшие стачки батраков по всей Курляндии, вскоре сами потеряли контроль над событиями: губернию охватила волна «церковных демонстраций», во время которых священников вышвыривали из храмов, заставляли нести красные флаги, а порой и пороли. В августе 1905-го в Курляндии ввели военное положение, в ответ на это был создан Революционный комитет, размещавшийся в ратуше Кулдиги. Сам по себе масштаб этих событий резко контрастирует со скромным размером той территории, где они разворачивались; вооруженное восстание в Тукумсе, разумеется, известно меньше боев на Пресне в декабре 1905-го, но и его не следует забывать. Как и везде, революцию в Курляндии жестоко подавили, однако она оставила долгую память. Вождь латвийских социал-демократов Петерис (Петр) Стучка, бывший зятем Райниса, говорил – разумеется, не с позиции объективного наблюдателя, – что события 1905 года поначалу могли показаться национальным восстанием, в ходе которого латвийские либералы и радикальные революционеры объединились в борьбе против царского правительства и землевладельцев – прибалтийских немцев. Однако если впоследствии они пошли на компромисс, согласившись на некие послабления со стороны правительства в отношении латышского языка и культуры, то требования латвийских рабочих-социалистов, естественно, удовлетворены быть не могли[10]. Непосредственным результатом этого стала эмиграция: латыши-изгнанники – от Якова Петерса, родившегося под Кулдигой, впоследствии одного из создателей и руководителей ВЧК, до мифического Петера (Петра) Маляра – теснились в трущобах лондонского Ист-Энда и нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда[11]. Впрочем, лет через двенадцать многие из них вернулись.
Связь между двумя революциями прослеживается и в надписях на мемориальных досках, появившихся на зданиях Кулдиги в советское время. В доме на углу Лиепайской улицы и Базницас, оказывается, жил Янис Чаксте, председатель Народного совета Латвии с 1918-го по 1920 год, впоследствии первый президент Латвийской республики. Вторая революционная волна, прошедшая по Латвии в 1917–1919 годах, отражена в латвийской историографии менее полно, чем события 1905-го. Законным правительством страны считается сформированное после провозглашения независимости Латвии в конце 1918-го, когда декларацию о независимости подписали представители социалистических и либеральных партий, участвовавшие в революции 1905-го. Разумеется, в Советском Союзе после 1940 года законным правительством считалась руководство именно этой недолго просуществовавшей республики, а следующее либеральное правительство – марионеточным, руководимым Антантой; весьма вероятно, что такое отношение дискредитировало либералов в глазах постсоветских наблюдателей. И все-таки в Кулдиге осталось множество табличек и памятников, связанных с 1919-м, по которым можно восстановить куда более неоднозначные революционные события, происходившие после Первой мировой.
Следы 1919-го
Памятник работы Ливии Резевски, посвященный 1905 году, и созданная ею позже скульптурная композиция, увековечившая 1919-й, поразительно отличаются друг от друга; связывают их лишь описанные выше события, да то, что обе работы оставлены без описания – фигуры и постаменты объясняет лишь проставленный на них год. Вторая скульптура стоит во дворе, хоть и спрятанном в углу Парка 1905 года, но являющемся его частью. Войти во двор можно через очень старый деревянный дом на углу Лиепайской улицы и Базницас, на котором имеется еще одна мемориальная доска, связанная с революцией. На этой строгой черной табличке с надписью – в отличие от большинства прочих – на русском и латышском угловатым, рубленым шрифтом, в стиле, весьма напоминающем «советский», сообщается, что в 1919 году солдаты ландесвера казнили здесь более 100 революционеров. Скульптура Резевски призвана увековечить память именно об этой драме, а не о победе большевистского Революционного военного комитета, захватившего (впрочем, ненадолго) власть в городе. В отличие от памятника героям 1905-го, здесь перед нами не триумфальная картина, но знак страдания и поражения; возможно, мемориал и сохранился именно потому, что воздвигнут в память о жертвах, – ведь эти события по-прежнему считаются здесь противоречивыми, чего нельзя в той же мере отнести к революции 1905-го.
Илл. 1. Мемориальная доска в Кулдиге. Фотография автора.
Как видно из хронологии произведений Резевски, о которой можно прочесть в созданном ею саду, расположенном в самом центре Кулдиги, памятник жертвам 1919-го стал в ее творчестве переломным моментом. Монумент героям 1905 года – традиционный образчик советского соцреализма во всем до мелочей, вплоть до точеных скул мускулистых революционеров с глазами, устремленными в будущее; согласно требованиям того же стиля одежда и прически героев точно соответствуют исторической эпохе. К середине 1970-х, времени создания другого памятника, Резевски перешла к иному стилю фигуративной скульптуры, унаследовавшему некоторые черты модернизма начала ХХ века; подобный стиль в СССР был запрещен с середины 1930-х по середину 1950-х. В этой работе Резевски можно усмотреть влияние Годье-Бжеска, Бранкузи, Липшица, а также скульпторов, бывших в бóльшем фаворе у советских властей, например, Майоля. В таких произведениях человеческую фигуру по-прежнему можно узнать; это не абстрактная скульптура, которую в СССР не жаловали, однако в ней есть элементы абстракции. Тела людей узнаваемы, но сведены к совокупности резких линий, лица даны несколькими чертами, композиционно же эти произведения представляют собой формальные, выстроенные по определенной схеме группы. В живописи этот перелом, ставший заметным еще в середине 1950-х, в хрущевскую эпоху, породил «строгий стиль» – термин, хорошо подходящий к произведениям Резевски. Они отнюдь не уникальны в своем роде; те же черты можно заметить и в памятниках, встречаемых повсюду на постсоветском пространстве от Лейпцига до Ташкента. Но памятник жертвам 1919-го – умный, тонкий пример «строгого стиля», особенно в том, как он вписан в окружающую архитектуру.
Под стать и материалы, использованные Резевски в этом внушительном монументальном произведении. Если подойти к нему со стороны Парка 1905 года, обнаружится одна лишь голая, осыпающаяся стена. Этот памятник сотне революционеров, расстрелянных немецкими ополченцами, тут же наводит на мысли о берлинском памятнике Розе Люксембург и Карлу Либкнехту – куда более знаменитым революционерам, убитым солдатами фрайкора[12] в 1919 году, – работы Людвига Мис ван дер Роэ. Там грубая кирпичная кладка призвана напоминать о стенке, к которой поставили обреченных на смерть; здесь Резевски, похоже, использует низкокачественный кирпич с той же целью. Если пройти в глубину двора, к дому с табличкой, становится видно, что композиция состоит из двух частей – двух твердых панелей черного кованого металла. На одной вытягиваются, извиваются шесть обнаженных мужских фигур: от тел остались одни линии, обрисовывающие грудь, от лиц – носы и челюсти; фигуры стянуты композиционно, самая высокая обнимает товарищей в предсмертных мучениях. На соседней панели изображены оплакивающие – группа женщин в платках скорбно взирает на обнаженное тело одного из убитых. В эстетическом смысле все это выглядит гораздо радикальнее и убедительнее, чем произведение, созданное Резевски ранее в память о предыдущей, подавленной, революции, однако иконография работы консервативна: мужчины гибнут в борьбе, женщины-матери остаются их оплакивать. Платки на головах у женщин стали в творчестве Резевски чем-то вроде рефрена, предметом одежды, придающим фигурам абстрактные нотки, лишающим их индивидуальности, создавая почти тот же эффект, что и схематически изображенные черты мужчин. Когда писались эти строки, перед памятником лежали оставленные кем-то цветы.
Илл. 2. Памятник жертвам 1919 года. Фотография автора.
Все это может показаться странным – ведь в официальной истории Латвии революционные события, происходившие здесь в 1917-м и 1919 году, остаются без внимания или масштаб их преуменьшается, что, впрочем, совершенно не удивительно[13]. Здесь – как и в случае Польши или Чехословакии – важна сама независимость, провозглашенная сразу же после разгрома германской армии в конце Первой мировой. Последовавшие два года хаоса объявляются в Латвии «войной за независимость», когда новое государство мужественно боролось одновременно против большевистских захватчиков, германских добровольцев и русских белогвардейцев-националистов. В этом есть доля правды, однако пропущен очевидный факт: данные события можно, следуя Ливену, назвать и гражданской войной, в большой степени вызванной тем, что многие в Латвии горячо поддержали социалистическую революцию[14], а Латвийская социал-демократическая рабочая партия, к 1917 году ставшая по сути местным подразделением ленинской партии большевиков, пользовалась популярностью. Эзергайлис в своей работе, посвященной 1917 году, ясно дает понять, что Латвия в действительности была одной из наиболее прокоммунистически настроенных частей Российской империи, сравнимой в этом отношении с фабричным Петроградом и шахтерским Донбассом, в отличие от более консервативных Литвы и Польши. Латвия, где существовали этнически разнообразный по составу, сплоченный, грамотный рабочий класс и довольно современное сельское хозяйство, представляла собой естественную базу для социалистической пропаганды. Но в 1917 году Курляндию оккупировала Германия, в планы которой входило создание здесь марионеточного государства; многие местные уроженцы находились в изгнании или сражались в знаменитых красных латышских стрелковых частях. Влияние революции в этих краях начало сказываться лишь позже, в 1919 году.
Тем не менее, чтобы понять, что произошло в 1919 году в Курземе, необходимо постичь, что произошло двумя годами ранее в Виздеме, Латгалии и Земгале – землях, которые не были оккупированы немцами. В Риге 1917 год прошел мирно, местный совет без труда взял власть в свои руки. Латыши, бежавшие в Британию и США, двинулись на родину, где им больше не угрожали преследования царской охранки. Один из них рассказывает про обезлюдевшую Ригу:
«Неужели это вправду Рига, оживленный промышленный город? Тишина, царившая на улицах, мешала мне в это поверить. Фабрики, мимо которых мы проезжали, не работали. Из тонких фабричных труб давно не шел дым. Казалось, весь город превратился в старого, параличного инвалида»[15].
До тех пор латвийские социал-демократы выступали за сотрудничество между большевиками и меньшевиками. Однако политическая линия большевиков, которые призывали к немедленной передаче власти в руки рабочих и солдатских советов, к уничтожению капиталистической системы, казалась более привлекательной, чем линия меньшевиков, выступавших за коалицию с либералами и аграрными социалистами. Революционный порыв, по-видимому, пересилил латышский национализм и патриотизм, как уверяет Эзергайлис; в 1917 году местным социал-демократам нужна была «свободная Латвия в составе свободной России» – и ничего более. Было бы любопытно проанализировать причины того, что латыши, если следовать изложению Эзергайлиса, поверили в тот момент именно в мировые большевистские пророчества, а не в более прозаические обещания национальной автономии. Так, в статье, опубликованной в середине 1917 года в газете «Социал-демократ», союз латышских революционеров с российскими большевиками объясняется следующим образом:
«Мы объединимся в труде с нашим могучим пролетариатом. Наше мелкое капризное “я” исчезнет, и взойдет “мы”, ярко и мощно, разрушая прошлое и созидая наше прекрасное будущее»[16].
Враждебно настроенный либеральный наблюдатель подробно разбирает этот феномен в газете «Лидумс»:
«Будущее принадлежит социал-демократам не только потому, что они понимают психологию толпы, но главным образом потому, что их вдохновляет эсхатологическое мироощущение. Все без исключения социал-демократы считают, что настал конец старого мира, начинается новая, вечная жизнь. Наступит эта новая жизнь или нет, зависит от каждого отдельного члена партии, от его неустанной деятельности»[17].
Это особенно важно, в силу следующего обстоятельства:
«В Латвии толком не было правого политического течения; бытовали лишь различные представления о прогрессе, переменах и социальных преобразованиях… Более того, в 1917 году Латвия была социалистической; принимая во внимание тогдашние обстоятельства, читай “марксистской”»[18].
Если это так, то неудивительно, что партия, предлагавшая наиболее полный план преобразований, наиболее подлинный социализм и наиболее убедительное обещание его быстрого достижения, пользовалась наибольшей популярностью. О том, какова была эта популярность, свидетельствуют цифры: социал-демократы в Латвии побеждали на выборах в местные советы начиная с 1917 года, а в неоккупированной части страны набрали 72% голосов на выборах в Учредительное собрание[19] – по сравнению с 25% во всей бывшей Российской империи. Все это, разумеется, потеряло значение, когда в следующем году Германия захватила всю территорию нынешней Латвии, рассчитывая превратить ее – согласно условиям Брест-Литовского мирного договора – в государство-сателлит. Эти планы рухнули, когда в самой Германии началась революция, что позволило Латвии провозгласить независимость в ноябре 1918-го. Одновременно это дало возможность латышским подразделениям Красной армии захватить на востоке территории, которые они считали «своими». Недаром Иоаким Вацетис, главнокомандующий вооруженными силами РСФСР в 1918–1919 годах, был родом из Курляндии. Мемориальная доска в его честь по-прежнему висит в Кулдиге, на сонной, пыльной деревянной дуге Вентспилской улицы.
Илл. 3. Мемориальная доска в Кулдиге. Фотография автора.
Согласно многочисленным свидетельствам того времени, в январе 1919-го латышские коммунисты были настроены бескомпромиссно. Им пришлось сражаться за свое отечество с антикоммунистами из фрайкора и, кроме того, – против поддержанного Великобританией левоцентристского правительства, пришедшего к власти с провозглашением независимости. Казалось, 1919-й был годом апокалиптической катастрофы, когда «конец старого мира» воистину наступил. Происходившее тогда в Кулдиге сравнимо с тем, что случилось в Киле, Хельсинки, Мюнхене, Будапеште, Глазго, Турине. Европа содрогалась в конвульсиях революций, которым не суждено было победить; за бурными революциями последовали столь же бурные контрреволюции. Дэвид Митчелл, не жалея красок, излагает историю того года в книге «1919. Красный мираж», приписывая Латвии особо важную роль. Полагаясь на свидетельства враждебно настроенных очевидцев, в основном немцев, он описывает появление в этих краях Красной армии в таких красках, что при чтении вспоминается скорее «В поисках тысячелетнего царства» Нормана Кона[20], нежели окаменевший мир советского героизма.
«3 января 1919 года на улицах появились красноармейцы, наводящие ужас одним своим видом: грязные, оборванные, винтовки болтаются на веревочных ремнях, засаленные красные знамена украшены неразборчивыми надписями, военный оркестр – инструменты, музыканты, музыка – производит впечатление небывалого распада и какофонии. При виде женского отряда – слухи о котором опережали его бойцов, – безжалостностью своей превосходящего мужчин, в души буржуа закрадывался особый холодок: недаром говорят, что в большевички идут шлюхи и неблагодарная прислуга»[21].
Подобное распределение гендерных ролей в революции сильно отличается от того, что отражено в скульптуре Ливии Резевски, – в этих свидетельствах женщины выступают боевым авангардом революции, а не призрачными плакальщицами в платках. Кроме того, можно вообразить, что за странное место, должно быть, представляла собой Кулдига в 1919-м, когда ее милые улочки, через пару километров растворяющиеся в лугах и лесах (среди которых, что крайне важно, раскинулись поместья прибалтийских немцев), стали ареной битвы между революцией и контрреволюцией. Именно на них происходила яростная борьба, а в городском суде, прекрасном здании в классическом стиле, выходящем на канал, разместился штаб Революционного военного комитета. Все эти события увековечены в сохранившейся на здании табличке, а также в небольшом памятнике павшим революционерам, который можно обнаружить на одном из городских кладбищ. Странное чувство – смесь ужаса и надежды, – царившее, верно, в Курземе, особенно хорошо отражено в стихотворении 1919 года, напечатанном в социал-демократической газете «Красное знамя»:
«Мы – вандалы справедливости,
Мы – варвары правого дела,
Мы несем на наших щитах свободу,
Свободу рода человеческого!
Стон и трепет проникают
Сквозь дыры вытертой цивилизации,
Наши шаги несут с собою громы и молнии,
От наших следов вздымается новая поросль.
Мы – вандалы наших дней,
Идущие тяжелой поступью
В сандалиях с железными шипами
По большой дороге будущего!»[22]
В самой Курземе эта лихорадочная, эсхатологическая атмосфера, это ощущение окончательной победы над веками складывавшейся несправедливостью – угнетением бедных богатыми – выразились в решительных действиях. В начале 1919 года в Елгаве красногвардейцы разгромили усыпальницу правителей Курляндии, где был похоронен, в частности, и герцог Якоб, которого в Кулдиге сегодня сочли наиболее достойным историческим покровителем города. Местные жители швыряли в гробницы чем придется, стреляли в них, словно пытаясь, наконец, отомстить за обиды, наносимые им испокон веков[23].
Следы 1940-го
О здешних событиях 1919 года известно меньше, нежели о том, что происходило после них. Благодаря существенной поддержке сперва Германии, а затем Великобритании коммунистическую угрозу удалось отвести (сыграла тут свою роль и земельная политика большевиков, вследствие которой коммунистов по сути победил наступивший в стране голод). Вместо советской власти была провозглашена либеральная республика, крупнейшая партия которой – Латвийская социал-демократическая рабочая партия – была основана меньшевиками. Одним из первых шагов республики стала национализация поместий прибалтийских немцев – мера, позволившая немедленно удовлетворить одно из основных требований революции 1905 года. Если вспомнить о том, какие конвульсии предстояли молодому советскому государству в 1930-е, нет сомнений в том, что Латвия, оставшись в стороне, поступила мудро. Это подтверждает и тот факт, что тысячи латышей, выбравших советскую власть, погибли в ходе Большого террора – они принадлежали к одной из национальностей, выбранных в качестве главных мишеней для сталинских репрессий. Все латышские коммунисты, о которых шла речь выше – уроженцы Курляндии Вацетис и Петерс, глава созданной в 1919 году Латвийской Социалистической Советской Республики Стучка, – были казнены. Сегодня ни один серьезный историк не станет утверждать, что присоединение Латвии к СССР, когда оно в конце концов произошло, определялось ходом событий в самой Латвии или любовью латышей к социализму, утопическим озарениям или к Стране Советов. Именно поэтому будет справедливым сказать, что между 1905-м и 1919-м было больше общего, чем между 1919-м и 1940-м.
Официальная советская линия в отношении «вхождения» Латвийской ССР в СССР в 1940-м была такова (цитата из англоязычной пропагандистской брошюры брежневских лет):
«Во второй половине июня 1940 года страну охватила волна демонстраций за установление в Латвии советской власти и присоединение ее к СССР. Фактически в 1940-м сложилась революционная ситуация… Разумеется, само существование Советского Союза и его исторические достижения, имевшие мировое значение, оказали революционное влияние на другие народы, включая латышский»[24].
Хотя в стране было широко распространено недовольство авторитарным режимом Улманиса, у этой версии нет совершенно никаких подтверждений: не было ни настоящих призывов к объединению с СССР, ни революции, пользовавшейся сколь бы то ни было заметной поддержкой народа. В 1937-1938-м находившиеся в СССР латыши пострадали настолько сильно, что среди них оказалось невозможно найти пользующихся авторитетом вождей, способных возглавить новую марионеточную республику. Поначалу мирной оккупацией Латвии занимался поляк Андрей Вышинский, печально известный прокурор «московских процессов» – который, стоит отметить, в 1917-м был меньшевиком. Даже те латвийские коммунисты, что устроили «стихийные» демонстрации в честь вступления в страну Красной армии, поразились, осознав, что страну собираются попросту аннексировать, и безуспешно пытались уговорить Москву дать ей «автономию», какой в то время пользовалась, например, Монголия.
В 1940-м – первой половине 1941 года в Латвии, как и в остальных странах, оккупированных СССР согласно пакту Молотова–Риббентропа, происходили массовые депортации так называемых «контрреволюционеров». После нападения на СССР нацисты, войдя в Курземе, демонстрировали местным жителям тела советских военных, убитых во время боевых действий, добавляя к этому совершенно необоснованные параллели между евреями и коммунистами[25]. Последнее обстоятельство, возможно, проявилось во время дальнейших событий, когда большинство местного населения безучастно наблюдало за тем, как латышская вспомогательная полиция и нацистские эскадроны смерти совместно истребили почти всех латвийских евреев, – величайшее, ни с чем не сравнимое зверство за всю историю страны. О нем в Кулдиге – где, как отмечает Эзергайлис, евреев уничтожала именно местная полиция, – осталась память лишь в виде маленькой, недавно открытой мемориальной доски на синагоге, элегантном, хорошо отреставрированном здании, отданном под муниципальную библиотеку.
Тем не менее, как это ни удивительно для страны, где сегодня усердно хранят память о депортации жителей, то и дело ставя эти события в один ряд с Холокостом[26], памятников жертвам первой волны сталинских репрессий в Кулдиге тоже очень мало. В католической церкви есть табличка, посвященная мученику, убитому Советами во время депортаций 1941-го, но, кроме нее, можно обнаружить лишь недавно открытую мемориальную доску (с английским переводом, как и на синагоге) на здании, где с 1945-го по 1956 год размещался НКВД/МВД. Надпись на ней удивительно поэтична и трогательна: «Здесь унижали и мучили людей. Их лишали дома и семьи, свободы и жизни»; рядом – стихи о свободе. Подобные эмоциональные нотки составляют контраст надписи на синагоге, где попросту сообщается, что тут были евреи, а потом их убили.
Илл. 4. Мемориальная доска в память о жертвах сталинских репрессий. Фотография Артиса Густовскиса.
Основное скульптурное наследие этой «революции» и жестокостей, совершенных ее сторонниками и противниками, – две могилы на разных концах кладбища св. Анны. У главного входа стоит воздвигнутый в 1970-е мемориал павшим бойцам Красной армии. Над огромным, засаженным травой кругом, где покоятся погибшие за советскую власть – их почти столько же, сколько похороненных на всей остальной части кладбища, – возвышаются две фигуры работы Ливии Резевски, – вновь в платках, здесь напоминающих едва ли не капюшоны. Это, возможно, тот случай, когда Резевски разрешили чуть-чуть отойти от принятых в монументальной скульптуре норм – в данной работе нет ни героических образов, ни окончательной победы над нацизмом, а есть лишь два новых женских образа: старухи и девочки, оставшихся оплакивать принесенных в жертву мужчин. Они сделаны из громоздких, многоугольных гранитных блоков, тела их сливаются с платками, лица то ли искажены плачем, то ли улыбаются легкой, непроницаемой улыбкой архаических скульптур доклассической Греции.
Илл. 5. Мемориал павшим в 1941–1945 годах бойцам Красной армии. Фотография Лаймы Гутмане.
В конце 1990-х напротив этого монумента сделали место упокоения «лесных братьев». Этот мемориал меньше – и по количеству убитых, и по занимаемому им месту. Ответ местного населения на советское наступление 1944–1945 годов отчасти напоминал некоторые черты тактики латвийских социал-демократов в 1905-м: партизанская война в лесах, побег за границу через Вентспилс и Лиепаю, изгнание. Впрочем, из этого не следует, что в этом случае можно установить настоящее сходство по части политических идей – последние часто искажаются, когда речь идет о взглядах латышского антисоветского движения. Тем не менее можно прийти к выводу, что определенные аспекты революционной истории Латвии за 40 лет, с 1905-го по конец 1940-х, в Кулдиге не забыты – даже теми, кто, как «лесные братья», отказался признать власть наследников 1905-го. Могилы антисоветских партизан составляют скромный мемориал, в центре его – одинокий мрачный крест. Где-то даны лишь имена (без утерянных для потомков фамилий), где-то стоит просто указание – «неизвестный».
Илл. 6, 7. Мемориал «лесным братьям». Фотографии Кирилла Кобрина.
Следы 1968-го
От межвоенного периода независимости Латвии в Кулдиге осталось очень мало архитектурных проектов и новых городских пространств. Неоклассическое здание банка рядом с Лиепайской улицей, на фронтоне которого значится «1934» (его вполне могли бы построить и столетием ранее), да камень на окраине города, установленный в честь постройки шоссе Кулдига–Скрунда – вот, пожалуй, и все. Это, конечно, не отражает эпоху, которая на деле была экономически вполне успешной, пусть ей под конец и недоставало демократии. И все же историко-архитектурная пустота 1920–1940-х в Кулдиге бросается в глаза. В советские же времена в Кулдиге достаточно много строили, хотя обнаружить результаты этого строительства удается не сразу. Большинство построек возникли после 1956 года, когда на смену сталинизму пришла хрущевская «оттепель». Впрочем, в Латвии ее воздействие – не считая области эстетического – было весьма ограниченным: репрессии закончились, однако заселение – на колониальный манер – Латвийской ССР русскоязычным населением шло полным ходом. Подавлялись и любые попытки проповедовать в этой советской республике «национальный коммунизм», что стало причиной так называемого «Письма 17 латышских коммунистов»[27], появившегося в начале 1970-х в самиздате и обращенного к зарубежным компартиям. Соответственно, местные результаты «оттепели», которую принято датировать периодом с 1956-го по 1968 год, достаточно двусмысленны.
Первым шагом, предпринятым в 1940 году оккупационными властями только что созданной Латвийской ССР, стало превращение деревянной виллы Бангерт, принадлежавшей немецкому семейству и стоявшей на краю муниципального парка, в городской краеведческий музей. В конце 1970-х вокруг него вырос сад скульптуры Ливии Резевски – советское пространство менее однозначного характера. Но есть здесь и несколько куда менее приятных следов советской эпохи. Радиовышка за почтамтом, уродующая архитектурный облик города, который столь красиво вырисовывался бы на фоне неба, не будь этой хлипкой металлической конструкции, торчащей высоко над шпилями лютеранских, католических и православной церквей. Универмаг на несоразмерно большой городской площади, и хотя сам этот несуразно громадный плац, сегодня приспособленный под автостоянку, соорудили в 1930-е, модернистское здание универмага, отреставрированное сверх всякой меры и подавляющее собой все вокруг, – советская постройка начала 1960-х. Была здесь некогда и статуя Ленина – созданная, в отличие от почти всех остальных монументальных произведений в городе, не Резевски. Ленина убрали в 1990 году.
Как бы то ни было, сад скульптуры дает прекрасную возможность проследить за развитием творчества Резевски, а также за параллелями между ним и советским искусством того времени в целом. Подобно более прославленным скульпторам вроде Эрнста Неизвестного или Льва Кербеля, она воспользовалась предоставленными «оттепелью» возможностями сполна, перейдя от монументального пафоса к более тонким фигуративным работам. Самая ранняя вещь в саду – скульптура 1951 года «Скрипачка»[28] – обладает почти карикатурным правдоподобием, зачастую присущим произведениям эпохи позднего сталинизма, и выполнена в манере авторов героических работ – таких, как Матвей Манизер и Вера Мухина[29]. Изображенная Резевски сильная молодая женщина, занятая нелегким творческим трудом, легко вписалась бы в оформление любого сталинского Дворца культуры. Через неполных десять лет в работе 1960 года «Раздумье» появляется другая фигура: вместо конкретной, узнаваемой женщины с орудием ее труда – сделанная экономно, с чертами абстракции, почти лишенная лица женственная форма, в которой о раздумье свидетельствует поза, а не складки на лбу. Полезно сравнить эти вещи с работами более поздними, такими, как «Путь печали» (1986), где угловатые тела, сбитые в кучу, встроены в гранитную глыбу, или «Исполнители народных песен суйтов»[30] (1980) – еще одно скопление женщин, лишенных индивидуальных черт, в платках. Из этого видно, какие изменения претерпело творчество Резевски, а также, в равной степени, и советская эстетика в целом. Каждая из этих работ по стилю близка к рижскому памятнику красным латышским стрелкам работы Валдиса Альбергса (1971). Однако в саду скульптуры отсутствует пропагандистская сторона творчества Резевски – в отличие от ее монументов в других уголках города, воздвигнутых в честь героев и мучеников 1905-го, 1919-го и 1941–1945 годов. В ее маленькой студии, 15 лет назад превращенной в музей, можно прочесть текст, где о саде сказано: «22 скульптуры, характеризующие латышский народ, его единство, музыкальный талант и душевную теплоту»[31]. Примерно так могли бы написать и в советские времена. Но главное здесь, конечно, собственно талант скульптора, который – хотя и тяготеет, увы, к сентиментальности – однако пытается экспериментировать, находясь в очень жестких рамках.
Другой важный памятник постсталинской эпохи находится в небольшом жилом микрорайоне, который тянется вдоль улицы Пилтенес. Первая фаза застройки пришлась на самый конец «оттепели», что легко определяется по датам на крайних фронтонах: цифрам «1967» и «1968», выложенным из красного кирпича, по замыслу строителей контрастирующего с серо-бежевым цветом зданий. Это хрущевки, типовое жилье, которое строили повсюду, чтобы разрешить жилищный кризис, вызванный сталинской индустриализацией и военной разрухой. Эксперименты со сборными конструкциями и массовым производством (по примеру Франции) начались позже, поначалу же эти дома строили на скорую руку из стандартного кирпича. Кирпич и дверные проемы были в каждой республике СССР свои, но этим, пожалуй, различия и ограничивались. Здесь мы имеем белый кирпич и двускатные крыши, типичные для хрущевок в прибалтийских республиках, – в северо-восточной Эстонии, например, из таких зданий состоят едва ли не целые города. Новшества, если они вообще имеются, заключаются в планировке. В Кулдиге наблюдается по сути достаточно резкое отступление от норм. Традиционно в этом городе жилые дома в основном рассчитаны на одну семью; как правило, они деревянные, хотя более тесные жилища для рабочих, которые по-прежнему можно увидеть на улице Муцениеку, нередко построены из красного кирпича. К домам зачастую прилегают большие сады, где можно что-то выращивать, как многие до сих пор и делают; «зеленая зона» существует для того, чтобы ее использовать, производя сельхозпродукцию для себя и на продажу. Однако в микрорайонах, построенных в Кулдиге в 1967–1968 годах, зеленые зоны предназначены для их созерцания: благодаря деревьям и открытым пространствам в тесную квартирку на пятом этаже без лифта проникают свет и птичье пение. Это жилье, будучи типовым и безликим, одновременно представляло собой нечто совершенно не свойственное городу, каким он был до тех пор.
Илл. 8. Хрущевки Кулдиги. Фотография Синтии Линде.
Отчего здесь в 1960–1980-е стали строить новые многоквартирные дома? Кулдига, где к началу ХХ века уже появилась какая-то промышленность, в советскую эпоху выросла в небольшой индустриальный городок: здесь был даже завод по производству бетонных плит, о продукции которого речь пойдет ниже. Парадокс состоял в том, что при строительстве этих объектов, как часто бывало в городах, не особенно пострадавших во время войны, на старую часть города махали рукой, оставляя ее в основном нетронутой. Новое жилье – предназначенное, как правило, для квалифицированных рабочих и технической интеллигенции, – начинали строить на окраинных пустырях, а центр города и прилегающие к нему жилые районы обычно не трогали, так что они, приходя в упадок, оставались средоточиями частной собственности и торговли. Большинство жилых домов в этих местах принадлежали частным владельцам, тогда как в новых микрорайонах жилье было собственностью государства[32]. В этом смысле одна из причин того, что старая часть Кулдиги сохранилась так хорошо – лучше, например, чем в каком-нибудь похожем на нее британском городке, – состоит как раз в том, что в советское время предпочитали строить образцово-показательное жилье на нетронутых территориях, а значит, городов не коснулись последствия спекуляции недвижимостью, обычно сопутствующей экономическому росту. Иными словами, Кулдига кажется местом, застывшим во времени, поскольку рост населения и промышленности, происходивший здесь в период с 1950-х по 1980-е, был выведен за тогдашние границы города.
Следы 1989-го
Сам по себе тот факт, что на окраине Кулдиги вообще построили завод по производству бетонных плит, отражает масштабы советской программы массового жилобеспечения, которая проникла даже сюда, в этот городок, построенный из дерева и, реже, кирпича. Если забыть об очевидной проблеме пожарной безопасности, не было никаких рациональных причин, мешавших Кулдиге и дальше строиться так, как она строилась всегда, все дальше проникая в сельскую местность по примеру англосаксонских пригородов; такой вариант был бы разумнее, чем использование технологии тяжелой промышленности для плотной застройки жильем окраины города. Однако произошло именно последнее[33]. Впрочем, по мере того, как микрорайон на улице Пилтенес разрастался, в подходе к архитектуре в новом районе все более определенно проявлялись местные черты. Градостроители переходили от типовых проектов первой фазы, завершенной в 1960-е, к более сложной, продуманной архитектуре, при этом по-прежнему используя готовые блоки и следуя сборному методу. Накануне распада СССР и нового обретения Латвией независимости все эти процессы завершились переходом к архитектурному постмодернизму. Здесь, пожалуй, можно провести параллели с политической историей города того времени. В Кулдигском краеведческом музее можно посмотреть короткометражный фильм 1990 года: по городу шагает демонстрация сторонников независимости, участников которой столько, что кажется, будто на улицы вышла по меньшей мере половина горожан. Если это так, то эту политическую манифестацию можно считать крупнейшей в городе с 1905 года. Поворот к постмодернизму и локальным течениям в архитектуре можно преподнести как сознательный отказ от советского универсализма и русифицированного «интернационализма» в пользу других ценностей, более свойственных местным краям. С тем же успехом можно усмотреть в этом доказательство того, что существующий социалистический подход к архитектуре и градостроительству к тому времени еще не окончательно исчерпал себя, как принято считать.
Илл. 9. Квартал массовой застройки в Кулдиге. Фотография Синтии Линде.
Как пишут Филипп Мойзер и Дмитрий Задорин в каталоге типового советского жилья в эпоху после Хрущева, планировка и подход, свойственные различным периодам существования микрорайона, наводят на мысли об играх. Простые «шахматные доски» первых хрущевок, расположенные незамысловатыми квадратами, сменяются раскинувшимися более широко «лучезарными городами» 1960–1970-х, напоминающими домино; наконец, позднейшие более сложные, вычерченные конструкции сродни фигурам в «Тетрисе»[34]. Микрорайон в Кулдиге больше всего похож на домино с вкравшимися элементами «Тетриса». Но более важно тут, вероятно, другое обстоятельство, отмеченное Мойзером и Задориным: развитие различных региональных вариантов крупнопанельного жилья. В этом начинании прибалтийские республики сильно опережали остальные части СССР; любовь к новым городам и пригородам, свойственная соседним Швеции и Финляндии (где бетонные панели также получили широчайшее применение), распространилась и на новые микрорайоны этих советских мест, охватывая как вопросы планирования, так и эстетики, – явление, ставшее наиболее очевидным в 1970–1980-е, период, как ни парадоксально, наиболее сильной русификации Латвии и Эстонии.
Илл. 10. Элементы фасада многоквартирного дома в Кулдиге. Фотография Синтии Линде.
Итак, на улицу, ту самую Пилтенес, выходит ряд пятиэтажных домов, где использован проект, разработанный в Литовской ССР, с рельефными абстрактными узорами в бетоне; некоторые из этих домов в постсоветский период были утеплены пенопластом и перекрашены. По виду они лишь немного отличаются от типовых – настоящая разница заметна внутри микрорайона. К большинству домов добавили входы в подъезды, сделанные по индивидуальному проекту, где ступеньки из кирпича и бетона, нередко со встроенными в них скамьями, ведут к украшенным узорами панелям; возможно, все это добавлено в тщеславной попытке внести в типовые здания некоторое разнообразие.
Заметна и разница в самих зданиях. Во многих из них в качестве декоративного материала используется дерево, столь распространенное в скандинавском модернизме: либо для придания ритма фасадам, либо для украшения балконов и лоджий. Подобно высоким соснам, растущим между многоэтажками, дерево используется именно декоративно, а не в качестве основного строительного материала, как в домах, окруженных фруктовыми деревьями, на старых улочках в нескольких шагах отсюда. К другим зданиям пристроены краснокирпичные лестничные башни, выделяющиеся на фоне желтеющих бетонных панелей и наводящие на размышления о чем-то условно-средневековом. На дальнем краю микрорайона, где протекает ручей, начинаются гаражи и заканчивается город, лестничные башни выделяются еще сильнее благодаря рифленой кирпичной кладке, напоминающей о немецком экспрессионизме и кирпичной готике. Готика ганзейского типа, разумеется, является одним из локальных архитектурных контекстов в большей части Латвии, особенно в Риге, однако в Кулдиге ее на самом деле почти нет, имеется разве что лютеранская церковь начала ХХ века. Здесь истинно местный архитектурный контекст: неоклассицизм с элементами народных мотивов. Итак, если к началу 1980-х, когда были построены эти дома, комитеты по строительству Латвийской ССР получили возможность выражать в застройке какое-то присутствие местных традиций, на отдельно взятые города это не распространялось: здесь господствовал «обобщенный» латышский стиль, не всегда подходящий к данному месту.
Илл. 11. Жители многоквартирного дома в Кулдиге. Фотография Синтии Линде.
Во всяком случае так обстояло дело до конца 1980-х. Стоит перейти улицу Пилтенес, пройти мимо супермаркета «Элви» и пустыря, где до 1991 года, видимо, собирались строить новое жилье, и видишь еще две краснокирпичных советских многоэтажки, одна из которых теплоизолирована и выкрашена в малосимпатичный пастельно-зеленый. Позади них – два ряда террасных домов (каждый рассчитан на одно семейство) того рода, что обычно встречаются, скажем, в Британии или в Нидерландах (или в Америке, где в ХIХ века тоже строили «дома рядами»), однако редко попадаются где-либо еще в континентальной Европе, включая Кулдигу – тут до ХХ века дома, какими бы маленькими они ни были, ставили отдельно. Некоторые архитектурные приемы похожи на те, что использованы в описанном выше микрорайоне, в особенности ступенчатые входы, однако ритм самих домов, с их четко обозначенными очертаниями, перемежаемыми пустыми местами, другой. Это скорее дань течению «Де Стейл», голландскому, а не финскому модерну; правда, о том, откуда взялись деревянные башенки, венчающие некоторые из домов, остается лишь догадываться – вероятнее всего, архитектор придумал их сам. На фронтоне указан год: «1989». В центре – здание, отданное под офис местного лесничества, еще более причудливое, до такой степени, что в нем ясно прослеживается постмодернизм, «сложный и противоречивый» (цитируя Роберта Вентури) монтаж исторических форм: выпирающий модернистский угол, традиционный фронтон, все части наклонены под углами, не соответствующими друг другу.
Илл. 12. Рядные дома 1989 года постройки . Фотография Синтии Линде.
А потом все кончается – в 1989-м, в год падения советской империи в Центральной и Восточной Европе, за два года до ее ухода из Латвии. То, что появилось здесь с тех пор, – постройки, более коммерческие или же более банальные, как торговые центры; но жилья больше нет, не считая малочисленных частных домов. Здесь – конец роста Кулдиги, ее истории. Да и если вспомнить, сколько здесь пустующих домов, то ясно, что нехватка жилья стоит на последнем месте среди современных проблем этого города.
Следы альтернативного прошлого
Существуют несколько мест, на примере которых хорошо видно, почему конец истории мог показаться довольно соблазнительным исходом. Одно из них – поразительный самодельный музей на улице Базницас, который называется «Другое время» («Cits Laiks»). В этой собранной одним человеком коллекции советской параферналии содержится все то, что город стремится вытеснить из коллективной памяти – или представить как ужасную ошибку. Хаотично расставленные гигантские бюсты вождей (Маркс, Ленин, «грузин» Сталин), флаги, наваленные кучей, – они здесь повсюду, в этом хранилище забытых или загнанных в подсознание образов. Вот комната, где одну стену занимает впечатляющее фото Ленина, взятое из парткома в Екабпилсе, другую – серия «Жизнь латышских стрелков». Некоторые из этих вещей важны для персональной истории; владелец музея, он же его основатель и собиратель, показывая на карту «российской гражданской войны», отмечает, что в ней погибли три миллиона человек, включая его прадеда (я не спросил, на чей стороне тот сражался, однако, учитывая одержимость хозяина и настроения большинства латышей в 1917-м, догадаться нетрудно). На карте, в 1970-е висевшей на стене одной из кулдигских школ, обозначены перемещения иностранных интервентов, стремившихся подавить большевиков: на севере высаживается британский десант, на черноморском побережье – французский, на Дальнем Востоке – американский и японский, с запада атакует польская армия. Все надписи – на русском.
То были «очень тяжелые времена», начинает свой рассказ хозяин музея о советском периоде заученной скороговоркой; «Рождество вне закона, только Новый год», – с этими словами он указывает на подборку довольно симпатичных новогодних открыток. Трудно сосредоточиться, когда перед тобой такое историческое нагромождение напыщенности, оптимизма и китча. Вот картина с идущим по лесу молодым Лениным, вот пейзажи с дымящими трубами, вот учебник по диамату на латышском, далее – портреты Горбачева, Гагарина и Брежнева, модель «стола партийного руководителя с водочным стаканом и телефоном», знамя местного райкома КПСС. Многие из этих вещей, помести их в любой другой контекст, превратились бы в обычный мусор – но небольшая коллекция советских экспонатов, что имеется в Кулдигском краеведческом музее, толком не дает представления о том, почему это общество способно было до такой степени подавлять, по крайней мере после того, как здесь закончилась эпоха террора, длившаяся с 1945-го по 1953-й. Зато в этом музее данного эффекта вполне удалось достигнуть – благодаря самой массе предметов культа, собранных вместе; одних Лениных столько, что становится не по себе. И все же, говоря о «тяжелейших временах», владелец музея тянется через кучи барахла к бумажкам, на которых что-то напечатано, – это талоны на продукты, сохранившиеся с конца 1980-х. В этих краях, как и везде, перестройка и начало распада СССР сопровождались экономической катастрофой. Еще одно напоминание о том, что у латвийского кризиса 2009-го были совсем недавние прецеденты. Как бы то ни было, если антикапитализм – то, что выставлено здесь под названием «Другие времена», то он совсем не привлекателен, скорее наоборот. Конечно, не все экспонаты уродливы – некоторые плакаты и брошюры источают оптимизм и дух современности и выделяются на фоне окружающей мертвечины – однако реакция посетителя вялая: ну, да, мол, такие были времена.
В той же комнате, где стоят множество бюстов Ленина, – набор спичечных коробков с различными наклейками, как правило, с советской тематикой; среди них попадаются небольшие сюрпризы, например, набор, посвященный архитектуре Свердловска. Эти экспонаты имеют особое значение, ведь на спичечной фабрике «Вулканс» работало больше жителей Кулдиги, чем где-либо еще – до, во время и после советской эпохи. Часть средств Евросоюза, выделенных на новые булыжные мостовые, пошла на установку памятного стенда на Лиепайской улице. Материалы стенда повествуют о производстве спичек, спартакиадах и комсомоле – во всем этом приходилось принимать участие работникам фабрики. От «Вулканс» осталось довольно многое, однако обнаружить ее следы можно совершенно случайно; я наткнулся на них на задворках центра, на улице Скрундас. Монументальные краснокирпичные трубы стоят на месте, но окружающие их здания – советские и более ранние – лежат в руинах, разрушены полностью или частично. Социальные перемены 1905-го – когда рабочие крупных фабрик и безземельные крестьяне начали борьбу с угнетающим их государством, поднятые и организованные фабричными агитаторами и заезжими интеллигентами, – очевидно, никогда больше здесь не произойдут. Как мы помним, в 2009-м протестовать никто не рвался.
Можно, конечно, еще взглянуть на историю Кулдиги критически – и представить себе ее альтернативную версию. Когда пишутся эти строки, перед синагогой (она же библиотека) возвышается огромный деревянный кот. В прилегающей к ней галерее – «Музей Грандляндии»; в сопроводительном тексте посетителю сообщают следующее:
«Сотрудники Музея Грандляндии получили из Вселенной обрывочные сведения о таинственной истории, которая безмолвно разворачивается параллельно с нашей “реальностью”. Эта другая “реальность”, которую мы изучаем, в основном ничем не отличается от той, в которой мы живем. Только там в первое десятилетие ХХ века произошло нечто удивительное. После Первой мировой войны те, кто породил идею независимой Латвии, объединили усилия с основателями Советского Союза, и вместе они изменили ход истории, направив ее по пути, отличавшемуся большей идеологической новизной, нежели нам известная. Так была основана Грандляндия. Таким образом, весь глобальный ландшафт геополитической истории, двигавшейся в этой параллельной реальности, совершенно не похож на тот, что нам знаком. Можно лишь догадываться о том, как представители этих, казалось бы, различных, даже враждебных друг другу идеологий нашли общий язык; наша задача – это выяснить. Ясно одно: латышское трудолюбие в сочетании с русским чувством товарищества произвело уникальную среду, приведя к установлению цивилизованного государства, каких прежде не знала история цивилизации, – Грандляндии. Правителем Грандляндии единодушно выбрали знаменитого латышского поэта Аспазию. Поскольку Аспазия была одной из первых латышских феминисток, понятно, что в основе Грандляндии лежал матриархат; в результате количество в стране людей, умирающих не своей смертью, существенно уменьшилось, на смену конкуренции в качестве одной из основных общественных ценностей пришла кооперация, а промышленный прогресс стал гармонично сочетаться с глубокой, подлинной любовью к природе»[35].
Как же эта мечта о межнациональном социалистическом, феминистическом, экологически ответственном государстве, которого никогда не было, воплотилась в самих экспонатах выставки? Возьмем, к примеру, огромного деревянного кота:
«Кот грандляндский, многофункциональный объект, служивший также трибуной Аспазии во время ее обращений к народу. Кроме того, правительница пользовалась им как будуаром во время ежегодных поездок по стране, где отменили все границы. В настоящее время выполняет роль храма, поскольку легендарная государственная личность более полувека тому назад перешла из своего физического состояния в состояние вечности. Знаменитый латвийский скульптор Айгарс Бикше, почувствовав таинственный зов, принялся за реставрацию Кота, следуя указаниям из параллельной реальности»[36].
Этот игровой, альтернативный, казалось бы, несерьезный подход к истории сильно отличается и от того, которого здесь официально придерживаются – полностью игнорируя революционное прошлое Кулдиги, – и от того, которого придерживался автор настоящего текста, пытаясь найти реальные следы прошлого. Целью этого арт-проекта было дать понять, что в Латвии – даже (или особенно) в городе, столь «глубоко латышском», как Кулдига, в городе, где русских почти нет, а промышленности относительно мало, на самом деле имеется богатая революционная история, трагическое, утопическое наследие, не получившее достойного отражения в Стране Советов, от которой Латвии удалось было увернуться, но, как оказалось, лишь на время. Однако в том, что здесь можно увидеть – жилые микрорайоны, скульптуры, мемориальные доски, – достаточно легко обнаружить полускрытый сейчас исторический сюжет; опознать его так же легко, как и не обращать на него внимания. А вот Грандляндия – проект, куда более сложный для понимания. Его авторы намекают на то, что следы, по-настоящему сохранившееся от цивилизации, отличной от нашей, могут оказаться совершенно необъяснимыми.
Впрочем, следы, в действительности оставленные самыми разными участниками самых разнообразных революционных движений, могут стать не менее эфемерными. Достаточно лишь перекрасить жилые дома, снять десяток табличек, убрать три скульптурных мемориала – и почти вся история Кулдиги ХХ века растворится в ее застроенном пространстве. А такая перспектива реальна: в один прекрасный день здесь останутся лишь водопад, симпатичные домики, герцог Якоб и супермаркеты.
Перевод с английского Анны Асланян
[1] Becker J. Europe’s Other Periphery // New Left Review. 2016. № 99. P. 55.
[2] Имеется в виду падение доходов и ухудшение условий труда.
[3] Krugman P. Response // Blanchard O.J. et al. Boom, Bust, Recovery – Forensics of the Latvian Crisis. Washington: IMF, 2013. P. 381.
[4] Becker J. Op. cit. P. 45.
[5] Аббревиатура «НКВД» использована автором здесь условно – в 1946 году НКВД был переименован в МВД; на данной же мемориальной доске вообще упоминается «чекá» (см. илл. 4 ниже). – Примеч. перев.
[6] Уилл Мохуд в статье 2015 года называет Кулдигу «самым латышским городом Латвии»: Mawhood W. Kuldiga: Latvia’s Most Latvian Town // UpNorth. 2015. July 24 (http://upnorth.eu/kuldiga-jewel-of-ancient-latvia/).
[7] Нынешнее название этой части Латвии. Во времена Российской империи – Курляндия. – Примеч. перев.
[8] Lieven A. The Baltic Revolutions. Yale: Yale University Press, 1994. P. 51.
[9] Ezergailis A. The 1917 Revolution in Latvia // East European Quarterly. 1971. № 6. P. 5.
[10] Ibid. P. 79.
[11] О невеселой жизни эмигрантов-революционеров, в основном не знающих английского, переживших многое, в том числе физические страдания в царских тюрьмах (согласно легенде, Якову Петерсу вырвали ногти на руках), см.: Rumbelow D. The Houndsditch Murders and the Siege of Sidney Street. London: Macmillan, 1988.
[12] Собственно, «фрайкор» и «ландесвер» – два названия одних и тех же военизированных формирований, которые в 1918–1920 годах действовали на территории нынешних Латвии, Эстонии и Польши; затем некоторые из этих отрядов участвовали в Капповском путче (1920) и подавлении революционного движения на территории Германии. Так что и латвийские революционеры 1919 года, и германские революционеры Роза Люксембург и Карл Либкнехт стали жертвами участников одного и того же движения. Отсюда сравнение, которое делает автор статьи. – Примеч. перев.
[13] Поучительные примеры см. в: Kalnins M. Latvia – A Short History. London: Hurst, 2015; The Motherland Calls! Rīga: Raktuve, 2010. В последней работе – тексте к каталогу выставки – разъясняется сущность и красных латышских стрелков, и латышского легиона СС, этих «заблудших борцов за отечество». Объяснение выглядит странно, ведь ни большевики в 1917-м, ни тем более, как ни напрягай воображение, «третий рейх» в 1941-м никакой независимости Латвии не обещали. Последний не обещал даже той весьма ограниченной автономии, которой Латвия обладала в составе СССР. Очевидно, некоторым слишком трудно сегодня представить себе, что было время, когда немалое количество людей верили кто в социализм, а кто и в нацизм, вне всякого местного национализма.
[14] Riga L. The Bolsheviks and the Russian Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. В книге показывается, что среди большевистского руководства было непропорционально много латышей, что Латвийская социал-демократическая рабочая партия была непропорционально многочисленна (в определенный период в ее рядах было больше членов, чем в российских партиях большевиков и меньшевиков вместе взятых), а также утверждается – и это крайне интересно в отношении Кулдиги, – что Латвия была единственной частью Российской империи, где большевиков поддерживала немалая часть сельского населения.
[15] Цит. по: Ezergailis A. Op. cit. P. 21.
[16] Ibid. P. 52.
[17] Ibid. P. 138.
[18] Ibid. P. 139.
[19] Цит. по: Lacis O. Farewell to the Communist Party of Latvia // New Left Review. 1990. Vol. 1. № 182. P. 158.
[20] Норман Кон (1915–2007) – британский историк, автор книг о хилиастических движениях и религиозном фанатизме: Cohn N. The Pursuit of the Millennium: Revolutionary Millenarians and Mystical Anarchists of the Middle Ages. Oxford: Oxford University Press, 1957; это одна из самых известных работ Кона. – Примеч. перев.
[21] Mitchell D. 1919. Red Mirage. London: Jonathan Cape, 1970. P. 88.
[22] Ibid. P. 89.
[23] Данный случай, почерпнутый из рассказа офицера фрайкора, приводится в: Kauffmann J.-P. A Journey to Nowhere. London: Quercus, 2013. P. 14.
[24] The Latvian Soviet Socialist Republic. M.: Novosti Press Agency Publishing House, 1972. P. 30–31.
[25] Согласно Эзергайлису, нет никаких доказательств ни тому, что евреи занимали высокие должности в Латвийской ССР 1940–1941 годов, будь то в НКВД или где-либо еще, ни тому, что их было в целом непропорционально много среди оккупационных властей.
[26] Для чего используется сомнительная формулировка «двойной геноцид».
[27] Этот документ, который критикует насильственную русификацию республики и содержит ссылки на провозглашенное Лениным право наций на самоопределение, составил, по некоторым данным, один из самых интересных и активных деятелей латвийской компартии – Эдуардс Берклавс (Эдуард Берклав, 1914–2004, родился, что любопытно, в Кулдиге). Берклавс занимал важные руководящие посты в республике, в советское время был несколько раз наказан Москвой (и даже сослан); в конце 1980-х Берклавс – один из руководителей латвийского Народного фронта. – Примеч. перев.
[28] Все русские названия работ Резевски из кулдигского сада скульптур даются в новом переводе без учета существующей традиции, порой игнорирующей некоторые нюансы замысла скульптора. – Примеч. перев.
[29] Кстати, уроженка Латвии.
[30] «Суйты» – католическое латышское население Алсунгского края Латвии. – Примеч. перев.
[31] Английский текст без нумерации страниц, сопровождающий каталог: Volanska A. Livijas Rezevskas: Darbu Katalogs Izstāžu Zāle. Kuldiga: Darbnica a Projekti, 2004.
[32] Такие доводы приведены в: Szelenyi I. Urban Inequalities under State Socialism. Oxford: Oxford University Press, 1983.
[33] О том, отчего в СССР в районах, богатых качественной древесиной, строить из которой было бы проще и дешевле, использовался преимущественно бетон, см. заметки Адриана Форти об Эстонии: Forty A. Concrete and Culture. London: Reaktion Books, 2012. P. 152.
[34] Zadorin D., Meuser P. Towards a Typology of Mass Housing in the USSR. Berlin: Dom Publishers, 2015.
[35] Из листовки «Grand-land’s Museum», распространяемой этой кулдигской галереей.
[36] Там же.