Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2016
Недавно мы в очередной раз узнали, что около 40% россиян, отвечая на вопрос относительно развития России (она впереди других, она отстает…), самым подходящим сочли вариант «Россия развивается по своему особому пути, и ее нельзя сравнивать с другими странами». Такие ответы про особый путь мы получаем уже несколько лет подряд. Почему эта идея так популярна? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним несколько общеизвестных вещей.
Начнем издалека. 168 лет назад Маркс с Энгельсом сообщили, что призрак коммунизма бродит по Европе. 25 лет назад этот призрак Европу покинул. Его уход – это каскад грандиозных событий, переменивших облик мира. Не стало советской суперимперии, носившей характерное повседневное имя «соцлагерь». Горбачеву, при мудром попустительстве которого развал этого лагеря прошел мирно и бескровно – в который раз говорю, – бывшие соцстраны должны поставить огромный памятник.
Когда-нибудь достойный памятник ему поставят и на родине. Но все эти 25 лет бóльшая часть россиян не особенно радовалась исчезновению призрака. Речь не об «идейных», как их тогда называли. Речь о простых людях, которые вполуха слушали заверения, что мы идем к коммунизму, и мимоходом глядели на памятники Ленину и Сталину, указывающих этот путь. Не обязательно было верить в это будущее. Но и для относящихся к этим образам равнодушно они создавали перспективу, ориентировали во времени. Иначе говоря, метафоры пути и движения по этому пути организовывали коллективное пространство-время. Для управляющих общественной жизнью это было одним из самых эффективных средств ее организации. А для управляемых идея, что жизнь – это наш «путь», придавала иллюзию общего социального смысла. Не важно, каков смысл, но важно, что он задан как смысл. Именно эта иллюзия, это ощущение осмысленности превращает существование в экзистенцию, а коллективное существование – в солидарность, в социальность.
В 1991 году в одночасье оказалось, что мы никуда не идем. Строительство коммунизма отменили. Советская социальность стала стремительно разваливаться. Такой процесс не может не быть болезненным для общества. Он и был болезненным. Часть людей теряли накопления и заработок. Можно сказать, теряли капитал. Но еще больше было тех, кто терял статус, поскольку если даже не закрывалась, то обессмысливалась должность, связанные с ней малые или большие полномочия и привилегии. Терялся нажитый социальный капитал. С утратой же смыслового горизонта рушился символический капитал почти всего общества.
Управлявшие страной демократы предложили стране другую перспективу – демократическую, рассуждая примерно так. Мы освободили страну от навязанного ей коммунистического эксперимента, теперь она будет развиваться нормально, пойдет по тому же пути, что и все остальные нормальные страны. Сменилась цель, но идея пути и движения сохранилась. Опросы показывали, что демократическая перспектива была охотно принята россиянами. Быть может – тогда мы в эти тонкости не входили, – радовало само возвращение перспективы, какой – не так важно. Новых целей появилось две. Первая – демократия; ее, как говорилось, общество приняло. Возможно, добавим, потому, что и советский строй называл себя демократией, только с оговоркой – «социалистическая». Убрали оговорку, и получилась просто демократия, нормальная, как у всех. Вторая цель – «рынок». С ним было сложнее. Само слово имело для советских людей негативные коннотации, рынок – это стихия, пространство для дурных страстей: тяги к наживе, обогащению одних за счет других и так далее. То ли дело «план»: установленный разумом порядок, обеспеченная справедливость для всех. За словом «рынок» стояла идея капитализма, буржуазного строя. Эти слова были надолго дискредитированными, и никто из поборников рынка вообще не решался их произносить применительно к новой России.
Однако, поскольку рухнула вся советская распределительная система, именно в рыночные отношения вошла или, точнее, оказалась ввергнутой значительная часть работоспособного населения. Эти люди наладили доставку и распределение товаров первой необходимости для тех, у кого была эта необходимость: для своих семей и соседей. Приходилось уже говорить о том, что тогда, в 1990-е, себя и страну спасли «челноки», как за семьдесят лет до того ее спасли «мешочники». Добавим, что себя и страну спасали также и те, кто на своих огородах растил картошку, капусту, огурцы и лук.
В нашем (да и не только в нашем) обществе, в его культуре есть эти аварийные социальные программы, программы коллективного самоспасения за счет индивидуальных инициатив. Это программы на случай бедствия, им не рады. Конечно, те, кто ценой тяжелого труда и риска умудрялся избавить своих детей и стариков от голода, испытывали минутные радость и облегчение. Но в целом такая жизнь казалась неправильной. В том числе многим из тех, кто неожиданно для себя оказался успешен в этой вынужденной коммерческой активности. Мне не раз приходилось брать интервью у людей преуспевших, обнаруживших у себя изрядный талант предпринимателя, заработавших большие и очень большие, по их меркам, деньги и при этом пребывавших в состоянии тоски и стыда от того, что они занимаются чем-то неподобающим.
Но было немало и тех, кого новое положение дел радовало. Кто это был? Люди, нашедшие себя в предпринимательстве, в политике, в общественной деятельности. Много ли, мало ли их было?
Если считать в долях от всего населения страны, их не набиралось и трети. Если считать от мужского населения больших городов моложе 40 лет, то больше. Рядом с ними была более многочисленная масса тех, кто еще не нашел, еще ничего не получил от новой жизни, но поверил в нее, поверил в новый путь.
Открытые выступления против реформ были подавлены силой, новый строй «новой России» был легитимирован различными процедурами и ритуалами. Складывалось впечатление, что сопротивление демократическим и рыночным реформам либо сломлено, либо само утратило силу. Это впечатление резюмировалось получившей хождение формулой: «точка невозврата пройдена». Можно было даже вообразить, что сложилась массовая поддержка реформ или точнее массовое ожидание следующих из реформ положительных результатов для основной части населения. Идти по предложенному пути публика была согласна.
Между тем в экономике происходили драматические процессы. Включение российских рынков в мировые показало неконкурентоспособность огромной доли продукции, которая ранее имела спрос, потому что не было другой. Импорт большинства промышленных и даже продовольственных товаров оказался более выгодным, чем их производство в России. Торговля и связанные с ней виды деятельности переживали бурный рост. Промышленность же, прежде всего обрабатывающая, – тяжелый упадок. Происходящие одновременно два эти процесса неожиданно поместили Россию в передовики мирового тренда деиндустриализации и формирования экономики услуг. Беда только в том, что индустрия угасала не ввиду того, что, развиваясь, достигла своего пика и ушла из развитых рынков в развивающиеся, а ввиду своей неконкурентоспособности. Принятая еще в раннесталинское время стратегия преимущественного развития оборонных производств отводила производству товаров народного потребления сугубо подчиненное место. Промышленность же, производившая вооружения, была сравнительно конкурентоспособной, но ее держала на голодном пайке политика первых демократических правительств, помнивших, как разорила СССР гонка вооружений, и не видевших политических причин для наращивания военной мощи России.
Оставался один сектор, который в сложившейся ситуации чувствовал себя лучше других – добыча и экспорт природного сырья, прежде всего газа и нефти. Сохраняя производственные и транспортные издержки на сравнительно низком уровне, нефтегазовая промышленность не скажу «зарабатывала», но добывала значительные средства. Проведенные ранее реформы позволили российской экономике как саморегулирующейся системе приспособиться к такой «монофакторной» ситуации и наладить перераспределение полученных от сырьевого экспорта средств по большей части общественного хозяйства.
Реформаторы в период наиболее решительных преобразований разрушили много советских институций. Они, в частности, лишили правящие структуры институциональных возможностей распоряжаться собственностью в своих интересах. Однако общая институциональная незрелость российского общества привела к нескольким роковым следствиям для складывающейся социально-экономической системы.
Свойственная догородскому или, скажем так – недогородскому, обществу слабость формальных правил, преобладание неформальных отношений над формальными перешла из отвергнутого советского прошлого в постсоветское настоящее. Обладание формальной властью оказалось основанием для распоряжения еще и властью неформальной. И вторая часто оказывалась сильнее первой, переживала первую, если та упразднялась. Широко известно, что в ходе приватизации преимущество получали те, кто представлял ту или иную власть или был связан с ней.
Вследствие этого у российской рыночной экономики появилась еще одна особенность. Мало того, что она оказалась экспортно-сырьевой и импортно-сервисной; так еще и распределение ее активов оказалось тесно связанным с распределением власти. Власть в ее самом широком и массовом бытовании взяла под контроль так называемый «денежный поток». Поборы полицейских с торговок петрушкой и принуждение олигархов спонсировать нужды центра в этом смысле имеют одну и ту же природу.
Примат неформальных отношений над формальными сказался еще и на самом характере власти. Сперва эта специфичность выразилась в том, что в России 1990-х демократы решили, что демократия – это власть демократов (а не демократических институтов). А далее сам трансфер власти стал совершаться как неформальная (и оформляемая задним числом) процедура.
Сложилась (как оказалось, не только в России, но и в ряде других постсоветских стран) система, где экономика со многими атрибутами рыночной оказывается подчинена структурам, совмещающим государственные и частные признаки – к тому же зачастую неформальные.
Для таких структур сложившаяся ситуация является оптимальной в самом точном смысле этого слова. Система действительно прошла точку невозврата. Возвращение в государственный социализм советского типа нынешним хозяевам ситуации совершенно не выгодно. Но не выгодно им и дальнейшее движение «к рынку» с его конкуренцией и требованиями прозрачности. Страна застыла в точке невозврата назад и недвижения вперед, на удивительном для многих моменте. Она перестала идти по рыночному пути, отстала даже от попутчиков. А к этому здесь не привыкли. Поэтому явилась идея: у нас особый путь. На нем нас никто не обгонит, да и нам догонять никого не надо. Вот и хорошо.