Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2016
Виктор Леонидович Шейнис (р. 1931) – российский политик и политолог.
В годы перестройки и после нее в Советском Союзе и России парламентским выборам 1989-го и 1990 года, а также, в известной мере и 1993-го, отводилась исключительно важная роль. Но затем они перестали быть рубежными событиями политической жизни. Угасание их значения происходило по мере того, как результаты выборов становились все более предсказуемыми, партии со своей задачей справлялись все меньше, а Государственная Дума в системе российской государственности превращалась в орган малозначимый. И все же думские выборы могут послужить своего рода хронологическими маркерами, отделяющими один политический цикл от другого. Каждый раз они были прологом к главному электоральному событию цикла: выборам президентским. Кроме того, во время последней думской избирательной кампании имела место едва ли не самая широкая за несколько лет (хотя и кратковременная) политизация значительных масс населения, а политические партии, как ни скромна была их роль, получали возможность напомнить о себе и мобилизовать своих сторонников.
В 2011–2012 годах российское общество миновало неожиданную развилку. Была решительно перечеркнута мелькнувшая в годы президентства Дмитрия Медведева перспектива продвижения к «Smart Russia», как обозначали ее тогда некоторые. Медленное сползание от ключевых демократических достижений рубежа 1980–1990-х годов к реставрации существенных элементов авторитарного режима, происходившее в 2000-е, решительно ускорилось, сменившись курсом «полный назад», который инициировал Кремль и который был с энтузиазмом поддержан правящими группами, а также в целом одобрен большинством населения.
Оценка менявшегося курса зависит от ценностных приоритетов, понимания национальных интересов и соответствия (или несоответствия) им европейского выбора, представлявшегося непреложным после крушения коммунистического режима. Но независимо от этого надо признать: такой курс поставил перед страной трудные проблемы в экономическом, социальном и культурном развитии, во внутренней и внешней политике. Каким образом они могут быть решены (и вообще могут ли быть решены сколько-нибудь удовлетворительно) на избранном пути развития – по меньшей мере не очевидно. Но ясно, что изменение курса невозможно без смены режима и власти, которая его олицетворяет. А единственная альтернатива взрыву насилия и хаосу – осуществить такую смену через выборы.
Именно поэтому парламентские выборы вкупе с выборами региональных и местных властей, прошедшие в России в 2016 году, а также президентские выборы, которые последуют за ними в 2018-м (или даже раньше), можно считать поворотными точками в политическом развитии страны. По мере приближения к уходящему ныне 2016 году вероятность того, что предстоявшие выборы приведут к смене власти, становилась все меньше. Но оппозиционеры не теряли надежду на то, что, если удастся ограничить манипуляции в порядке голосования и подсчете голосов, в результате этих выборов смогут появиться предпосылки для смены государственной политики и изменения характера власти.
Именно о том, как страна подошла к исторической развилке 2011–2012 годов, о возобладавших в 2012–2016 годах политических тенденциях и о состоянии, в котором Россия встретила выборы 2016 года, пойдет речь ниже.
Власть
«Знали ли российские руководители в 2000 году, к чему они придут через 15 лет правления? – задается вопросом журналист Михаил Зыгарь. – Нет. Знали ли они в 2014 году, как встретят 2015-й? Тоже нет»[1]. Суждение справедливое. Политики, которые получили в распоряжение трудное наследство, решали те задачи, которые, как они полагали, ставит перед ними нагромождение критических обстоятельств, доставшихся от 1990-х. Возможно, они считали, что, утверждая политическую монополию и отсекая альтернативные варианты развития, они «спрямляют» путь и реализуют высшие интересы страны и народа. На деле же они уводили Россию в сторону от европейского пути, приверженность которому неоднократно сами декларировали, когда пришли к власти.
Особенно значимым в этом отношении был последний отрезок пути. И дело не в том, что разворот был совершен как раз в этот момент: после потрясений 1980-х и 1990-х годов возвращение к авторитарному режиму, сначала неуверенное и неразличимое, началось уже с 2000-х, а то и чуть раньше. Но именно в последнем политическом цикле на слом пошли главные достижения перестройки и последовавших за ней лет. Вектор политического развития, принципиально отличающийся от демократического транзита, в который одна за другой вступали сначала страны Южной Европы, а за ними Восточной Европы и Латинской Америки, в России закрепился в нынешнем столетии. В 1999 году в стране, пережившей демократическую революцию и отчаявшейся достичь провозглашенных ею целей, власть была сдана группе политиков, получивших опыт управления в советском КГБ и иных силовых структурах. На смену разнородной правящей элите позднего ельцинского времени, рекрутированной из разных секторов политического актива, пришли люди, убежденные в непреложности собственной миссии «родину защищать» и четко представлявшие, от кого и как это нужно делать[2].
В программе, с которой будущий «национальный лидер» шел на свои первые выборы, исполнение желаний обещалось всем: западникам, державникам, конституционалистам, рыночникам, правозащитникам, людям с улицы[3]. Разнонаправленными были и его первые шаги во власти. Многих привлекало то, что Владимир Путин настойчиво добивается стабилизации, утверждает пошатнувшийся авторитет государства, способен покончить с изнурительной войной в Чечне и пресечь своеволие региональных элит. На его сторону стали переходить, одна за другой, фракции раздробленного политического класса, лидеры общественного мнения и массы людей, ублаготворенные выпадавшей на их долю частью растущей нефтяной ренты. Опасные же предвестия нового государственного курса – разгром НТВ в 2001-м, арест Михаила Ходорковского и «перехват» компании «ЮКОС» государственными рэкетирами в 2003–2004 годах – не были своевременно оценены.
К концу второго президентства Путина переход от мягкого авторитаризма позднего Ельцина к постепенному ограничению демократических свобод, подавлению независимых гражданских инициатив и превращению всех конституционных институтов, не вписывающихся в «вертикаль власти», а также массовых СМИ в формальные декорации вполне определился. Перед обновлявшимся политическим классом встал вопрос: что же дальше? (или кто следующий? – поскольку реставрация авторитаризма происходила через утверждение персоналистского режима). Простым, легким и ожидаемым решением стало бы, по примеру Казахстана, Узбекистана и других стран управляемой демократии, снятие конституционного ограничения, касающегося «двух сроков подряд». Был избран, однако, более изящный вариант. Публично его представил журналист Виталий Третьяков, предложивший временно предоставить пост президента «слабому и не амбициозному политику» и через срок вернуть Путина к власти[4].
Возникла своеобразная «перебивка» в политическом развитии, которое казалось жестко предопределенным, но вдруг пошло не по прямой, а зигзагом. Сейчас, когда задуманный финал операции «Преемник» достигнут и отодвинут в полузабытое прошлое, в либеральном экспертном сообществе возобладала пренебрежительная оценка состоявшегося эксперимента и скептически-насмешливое отношение к его герою. Возможно, эксперимент и задумывался как исключительно декоративный; но гораздо интереснее рассмотреть зигзаг «от Путина к Медведеву и обратно» как несостоявшуюся (и, как выяснилось, изначально имевшую немного шансов) альтернативу окостенению авторитарного режима, чуть обозначенную, но опять упущенную нашим обществом.
Первые шаги Медведева на посту президента, казалось бы, не оставляли сомнений в том, что он реализует линию своего предшественника. В ситуации, возникшей более или менее неожиданно, когда грузинский лидер вообразил, что ему позволят вернуть суверенитет над Южной Осетией, Медведев действовал решительно и быстро – и только вмешательство Европейского союза (ЕС) спасло Грузию от военного разгрома. Произведенная в его правление заранее, видимо, оговоренная правка дотоле неприкасаемой Конституции продлила в полтора раза срок президентских полномочий – и стала ценным подношением тому, кому предстояло выиграть следующие выборы. Но позже, причем задолго до окончания срока полномочий Медведева, стал обозначаться его собственный политический курс, в котором он дистанцировался, и весьма демонстративно, от жесткой линии своего патрона и предшественника.
Во-первых, он вступил в диалог с правозащитниками и другими институтами гражданского общества, потребовал перестать «кошмарить малый и средний бизнес», выбрал выдающуюся веху в истории России – отмену крепостного права – и провел к ее юбилею авторитетную и масштабную конференцию. (Чуть позже другой видный государственный деятель оценит крепостное право как важный институт, выполнявший в дореформенной России свою позитивную роль.) Его критика состояния государственных дел и обозначение задач общественного развития («свобода лучше, чем несвобода») были выдержаны в стилистике, которая возвращала к временам перестройки и которую в России уже начали подзабывать. Во-вторых, в президентских посланиях 2008-го и 2009 годов были предложены – и к концу срока пребывания Медведева у власти в большей или меньшей мере проведены – законодательные изменения, касавшиеся избирательной системы, партийного строительства, функционирования региональных органов власти, продемонстрировавшие отход от ужесточения, совершенного при Путине. В-третьих, под контролем Медведева был создан Институт современного развития (ИНСОР) – экспертная площадка, собравшая известных либеральных идеологов и политиков. В докладах этой структуры были намечены «120 шагов», связанных с преобразованием во всех сферах жизни, проанализированы их риски и сформулировано главное условие «нового социального контракта»: «максимальное невмешательство власти в дела народа и свободное вмешательство народа в дела власти»[5]. По сути это был проект программы будущего президентства, не связанного какими-либо заранее оговоренными обязательствами.
По мере того, как в общественной атмосфере зрело ожидание перемен, рождались надежды на то, что молодой, интеллигентный, вышедший из профессорской семьи и получивший хорошее образование президент сумеет войти в свою конституционную роль и реализовать свободолюбивые устремления – как только получит на выборах второй мандат, не связанный договором с Путиным. Надежда стала перерастать в уверенность, когда из Кремля начали поступать сигналы, что сам Медведев склоняется к участию в приближающихся президентских выборах. С открытым призывом «Выбор есть!» в его поддержку выступили известные деятели российской политической и интеллектуальной элиты. Параллельно в преддверии думских выборов в окружении Татьяны и Валентина Юмашевых и при активном участии Александра Волошина и Владислава Суркова предпринимались шаги, в которых можно было усмотреть продвижение к созданию либеральной партии, альтернативной «Единой России».
Но для того, чтобы в России заявила о себе и самостоятельно ввязалась в политическую борьбу «партия второго срока президента Медведева», необходимы были как минимум два условия. Прежде всего сам Медведев должен был выйти из тандема с Путиным и открыто объявить о своих претензиях на роль лидера, готового взяться за осуществление привлекательной для многих программы – хотя бы в том осторожном варианте, который подготовил ИНСОР. Далее, сторонники этой программы должны были объединиться хотя бы на время и предпринять шаги к формированию самостоятельной политической силы, способной проявить себя в публичной политике. В реальности не произошло ни того ни другого. Решение вопроса о том, кто пойдет на президентские выборы, как обычно в России, было принято в ходе закрытых переговоров между двумя дуумвирами[6].
Подобный стиль решения ключевого вопроса о том, «куда пойдет Россия», наделял сторонников решительного разрыва с либерализмом несомненными преимуществами. К 2011 году они основательно укрепились в государственных и, прежде всего, силовых структурах. Их возглавлял «национальный лидер», занимавший первые места во всех рейтингах. Он действительно пользовался поддержкой широких слоев населения, вкусивших плоды еще продолжавшегося экономического роста и страшившихся перемен. Поэтому возможность для действующего президента выиграть состязание за президентское кресло без согласия самого Путина, на которую, вероятно, и делало ставку ближайшее окружение Медведева, если и была, то оставалась ничтожно малой. Это охладило президентские амбиции Медведева, если они у него вообще были.
Попытаемся домыслить нереализованный вариант. Даже проигрыш Медведева – если бы он вдруг решился самостоятельно пойти на выборы – мог бы ускорить размежевание политических сил в России и возвращение в политику соревновательных начал. После всего, что было сказано третьим президентом за короткий период его правления, Путин и Медведев в политически ангажированных слоях общества воспринимались как соискатели от разных «партий», представляющие разные программы, цели и средства. Открытая проба сил, вписавшись в избирательные кампании 2011–2012 годов, способствовала бы возвращению открытой политики. Но условием такого развития событий должно было стать не пассивное ожидание медведевского решения, на котором застряли его статусные сторонники; нужна была консолидация оппозиционных сил, согласование единой платформы, выведение противостояния конкурирующих программ и лидеров из «подковерной» политики в открытую.
Столкновение двух сил (но не лидеров) все же состоялось, и его исход в значительной мере определил дальнейшее развитие страны. Но разворачивалось оно в изменившихся институциональных и политических условиях. Менее всего власть ожидала, что, объявив о предстоящей персональной рокировке, она взорвет устоявшийся порядок. Развилка, впрочем, еще не была пройдена. Еще не отрешившиеся от недавних надежд силы оппозиции, не имевшие ни согласованного плана действий, ни организации, ни общепризнанного лидера, ввязались в открытую политическую борьбу. Их подтолкнуло к тому стихийное развитие событий. Эффект завышенных, а затем и обманутых ожиданий всегда выступает сильным социальным возбудителем; и он лишь был усилен итогами парламентских выборов 4 декабря 2011 года.
«Выборы без выбора» были проведены по уже установившимся стандартам и выдали заранее известные результаты. Но по масштабам и беззастенчивости фальсификаций они намного превзошли все то, к чему в России уже начали привыкать. Фальсификации были зафиксированы 25–30 тысячами общественных наблюдателей, которые впервые в таком количестве пришли на избирательные участки. Сопоставление итогов всей совокупности избирательных участков с итогами тех участков, где наблюдатели смогли обеспечить пристрастный контроль или где голосование осуществлялось через электронные устройства, с высокой степенью достоверности выявило шокирующие искажения, произведенные ведомством «волшебника» Владимира Чурова[7]. По-видимому, власть вполне могла выиграть выборы с более скромным счетом, не прибегая к столь грубым фальсификациям, – за счет рекордных показателей в «надежных» регионах. Но сработала установка на получение запрограммированных результатов: исполнители опасались обнаружить истинные масштабы сдвигов в настроениях граждан.
В ответ власть столкнулась с митингами и демонстрациями такого масштаба, каких Россия не видела двадцать лет. Через несколько дней после того, как были объявлены фальсифицированные итоги выборов, протестное движение, неожиданно преодолев рубеж в несколько сотен тысяч манифестантов на улицах Москвы и Петербурга, стало шириться по стране. Помимо известных активистов оппозиционных партий, в митингах участвовали и видные деятели истеблишмента, до того на протестных акциях не замеченные, а также популярные лидеры общественного мнения – писатели и артисты, журналисты и телеведущие. Повсеместно звучало требование провести перевыборы нелегитимной Думы и сместить руководство Центризбиркома. Зимой 2011/12 года многим казалось, что Россия стоит на пороге «цветной» революции.
Реакция властей была двоякой. Сначала еще остававшийся на президентском посту Медведев дал понять, что, хотя требования митингующих неприемлемы, грядут новые политические реформы. В последнем президентском послании, оглашенном между двумя большими манифестациями в Москве, он пообещал «комплексную реформу нашей политической системы». Среди прочего речь шла о прямом избрании руководителей регионов, отмене сбора подписей для участия зарегистрированных партий и партийных кандидатов в большинстве выборов и резком сокращении числа требуемых подписей на выборах президентских, упрощении порядка регистрации партий[8]. Вслед за тем от имени уходящего президента в Думу были внесены наскоро подготовленные законопроекты политической реформы. То ли кремлевские руководители действительно не представляли, что делать завтра, то ли расхождение линий Медведева и Путина оборачивалось последним «либеральным выбросом». Между тем угнетенное гражданское общество двигалось от ощущения безнадежности к иллюзии скорых изменений. Всплеск протестного движения возбудил среди недовольных ожидание если и не победного марша, то неустойчивого равновесия, выход из которого придется искать в проведении «круглого стола», где будет утверждаться дорожная карта смены власти. В рядах протестующих воцарилась эйфория.
Однако, оправившись от шока и трезво оценив ситуацию, власть сочла, что она располагает необходимыми ресурсами для сохранения контроля над обществом – и перешла в контрнаступление. Ею была намечена цель: выиграв в первом туре следующие, президентские, выборы, на которых «национальный лидер» выступит сам, показать urbi et orbi, что представления об ослаблении режима обманчивы. Для достижения этой цели были мобилизованы все наличные средства. Столицам противопоставили глубинку, а митингам на Болотной площади – собранные по разнарядке на Поклонной горе массы служилых людей. Идеологию всеобщей консолидации оперативно заменили ставкой на конфронтацию: «человек труда» был противопоставлен независимому гражданскому сектору. Недавние призывы к объединению и социальному диалогу Путин сменил на риторику победы и подавления оппозиции, которую объявил «пятой колонной».
В постепенном движении к авторитаризму произошел скачок: режим перешел в новое качество. Это стало очевидно после мартовских выборов 2012 года. 6 мая, жестко подавив демонстрацию на Болотной площади, приуроченную к предстоявшей на следующий день инаугурации президента, власть показала оппозиции, что терпеть массовые демонстрации протеста она больше не намерена. Символом наступавших перемен стали зачищенные от людей улицы и площади Москвы, по которым стремительно пронесся кортеж президента-победителя. Лидеры демонстрантов и пришедшие в движение социальные слои не сразу поняли, что с возвращением Путина в президентское кресло власть вернула себе инициативу.
Все общественно значимые инициативы президента Медведева были свернуты или обращены в свою противоположность. Отказ от его небогатого либерального наследия оказался быстрым и демонстративным. Продолжилась корректировка избирательной системы: теперь ей предстояло обеспечить управляемость выборами, не допуская грубого искажения результатов голосования. В законы об НКО, государственной безопасности, публичных акциях вносились изменения, которые предоставляли властям дополнительные способы подавления протестного движения. Важная роль была отведена устрашению: задержаниям, арестам и обыскам участников митингов и демонстраций, возбуждению сфабрикованных дел против оппозиционных политиков[9]. Власть всячески давала понять, что в судебных делах, исход которых для нее важен, а также в ограничении публичной активности оппозиции она будет использовать все имеющиеся у нее ресурсы и средства. Удары обрушились не только на участников политической оппозиции, но и на структуры гражданского общества. Для подавления НКО, ведущих независимый мониторинг общественного мнения и обладающих престижем, в том числе и за рубежом, был применен специфический инструментарий. НКО, получавшие гранты из-за границы, обязали регистрироваться в качестве «иностранных агентов». Под раздачу попали «Голос», «Левада-центр», «Мемориал», Центр независимых социологических исследований, другие независимые организации.
Выдающийся вклад в приспособление российского законодательства к нуждам надзирающих, контролирующих и репрессирующих органов государства внесла Государственная Дума шестого созыва. Среди ее предшественниц еще были собрания, где сталкивались разные мнения, в большей или меньшей мере отражавшие то, что происходило в обществе. Но теперь одни депутаты, примелькавшиеся на телеэкранах, торопились выдвигать инициативы одна другой безумнее, а другие единодушно голосовали за сомнительные в правовом отношении проекты. Депутаты поддержали пересмотр Конституции, «суверенное право» государства отвергать общепризнанные принципы и нормы международного права, восстановление обязательной государственной идеологии и цензуры. Стараниями депутатов разворачивались идеологические кампании, выходящие за рамки элементарных приличий: внедрялись не просто консервативные, но одиозные ценности, нагнеталась нетерпимость к меньшинствам, которые выделяются нетрадиционным поведением и стилем жизни. Ушедший ныне созыв все более напоминал «бесподобную палату» во Франции времен реставрации Бурбонов.
Безоговорочный контроль стал распространяться и на организации, включенные в государственную систему, но обладающие известной самостоятельностью и не вполне предсказуемые. В 2013 году наступил черед едва ли не самой значимой из них: Российской академии наук. На протяжении всей 300-летней истории даже в худшие времена Академия оставалась островком самоуправления и хотя бы и урезанной, но свободы. Преобразование Академии было осуществлено в стиле спецоперации, внезапно обрушенной на ученых. РАН была фактически упразднена как самостоятельный субъект научной деятельности, а над прежней структурой в лице собственно Академии, ее институтов и лабораторий была возведена бюрократическая надстройка – Федеральное агентство научных организаций. В 1989–1990 годах академическое сообщество сыграло выдающуюся роль в демократических процессах и опиралось на энергичную поддержку общества. Но сейчас деморализованные ученые могли лишь взывать к власти, прося ее осознать вред от разрушения науки как «одной из традиционных опор российской государственности»[10].
Таким образом, в 1980–1990-е годы Россия пережила демократическую революцию, политические достижения которой сейчас в основном демонтированы. Это не означает, что страна возвратилась на исходный рубеж: история никогда не повторяется в точности. Тем не менее состоявшийся откат в реальном устройстве нашей политической жизни по масштабу соизмерим с перестроечным прорывом.
Украинский узел
В 2014–2016 годах украинский кризис оказался в центре российской и мировой политики. Ему предшествовала своего рода репетиция – сценарий, разыгравшийся (но, как выяснилось, не завершившийся) в Украине за десять лет до того. Те же политические силы, те же лица, те же мотивы. Та же неспособность Украины самостоятельно решать свои проблемы. И то же навязчивое стремление Кремля сохранить Украину в сфере своего влияния. Но сейчас отчетливее выявилась неспособность участников вырваться из рукотворного порочного круга. И снова перед нами прошли знакомые сцены, но теперь отягощенные предельным ожесточением и пролитой кровью.
В 2004 году Леонид Кучма, «красный директор», характерный представитель одного из доминировавших в республике кланов, волею случая занявший президентское кресло, накануне завершения своего второго срока оказался перед проблемой, с которой через несколько лет столкнется Путин: ему требовалось подобрать преемника, при котором можно будет сохранить собственность и власть. В итоге хитроумных, как ему казалось, комбинаций он остановил свой выбор на недалеком и несамостоятельном Викторе Януковиче, представителе «донецкого» клана. Но выборы в Украине отличались от российских. Во-первых, они были реально конкурентными: за Виктором Ющенко, противником Януковича, стояли не только соперничавшие с президентскими бизнес-группы, но и не подчиненные Кучме политические партии, опиравшиеся на самостоятельные общественные силы. Во-вторых, и за Януковичем стоял не только Кучма. Его поддерживал, что значительно важнее, российский президент, выделивший его на «кремлевских смотринах» украинских претендентов и способствовавший его кампании сверх меры, приличествующей лидеру «братского» государства.
Размежевание противников, которое во многом будет воспроизведено десять лет спустя, выглядело следующим образом. Ударной силой блока Ющенко–Тимошенко был киевский Майдан, впервые самостоятельно организовавшийся и проявившийся как фактор украинского гражданского общества. Его поддержало большинство украинских регионов. На стороне Януковича, помимо гротескно-демонстративной поддержки Путина, были Юг и Восток Украины, видевшие в победе Ющенко угрозу доминирования «бандеровского» Запада. В каждом из трех туров победа клонилась то в одну то в другую сторону. Когда обозначился перевес Ющенко, его противники выложили на стол, как они рассчитывали, сильную карту – сепаратистский фактор. Но в каком виде он будет заявлен, стало ясно не сразу. Прорабатывались разные варианты: например, отсечение от Украины областей Донбасса или вычленение из ее состава Юго-Восточного федеративного государства с центром в Харькове. В России эти инициативы, так и не реализованные, получили энергичную поддержку ориентирующихся на государство СМИ, ряда видных политиков второго эшелона и части экспертного сообщества.
Внутренний конфликт, расколовший украинское общество, сразу же вышел за пределы Украины. В России его объявили инспирированным антироссийскими силами Запада. Но большинство украинского общества сумело защитить свой выбор, а Кучма не решился открыто применить силу. «Оранжевая революция» победила. Люди, стоявшие у власти в России, расценили ее как собственное жестокое и унизительное (но не окончательное) поражение. Отныне вся цепочка украинских событий – неспособность победителей заняться решением актуальных проблем, коррупция и соперничество олигархических кланов, раскол политической коалиции Ющенко–Тимошенко, нараставшее в украинском обществе разочарование постреволюционным развитием, возвращение Януковича на выборах 2010 года – в России стала рассматриваться в контексте противостояния с Западом и с надеждой на реванш. Уроки первой украинской «оранжевой революции» не были усвоены, а ее задачи не были решены.
Янукович оказался неспособным ни избрать, ни реализовать собственную политическую линию. Преуспев главным образом в личном обогащении, он пытался лавировать между Россией и Европой. Он отдавал себе отчет, в чью пользу склоняются симпатии большинства украинцев, и объявил дату подписания соглашения об ассоциации с Европейским союзом. Когда в конце 2013 года Москва выдала ему трехмиллиардный заем, призванный поощрить украинского президента в его решении отсрочить соглашение с европейцами, ни он сам, ни его кремлевский патрон не понимали, что переводят неустойчивое равновесие в состояние обвала. Слишком многие украинцы, связывая жизненные планы и надежды с Европой, восприняли отказ от соглашения с ЕС как личный вызов.
До февраля 2014-го Янукович рассчитывал, что с новым Майданом, разгоравшимся по всей Украине, удастся сладить. На это же, по-видимому, рассчитывали и его покровители в Кремле, еще в 2004 году побуждавшие Кучму применить силу. Но несколько свободных выборов, прошедших после 1991 года, изменили Украину. Играть с ее народом по прежним правилам было теперь так же невозможно, как и засунуть в тюбик выдавленную пасту.
Москва продолжала ставить на Януковича, но, когда протестная волна достигла критического уровня, он сбежал с поля боя, бросив собственную резиденцию, набитую драгоценностями. Прибыть на собравшуюся в Харькове ассамблею депутатов разных уровней, где надеялись организовать свои силы противники новой «оранжевой революции», он побоялся – и тем лишил своих сторонников возможности опереться на конституционную преемственность власти, которую они вроде бы собирались защищать. В неожиданно вышедшей из-под контроля ситуации Кремлю необходимо было срочно определять свою линию. Российские спецслужбы быстро обнаружили перепуганного Януковича и перевезли его на безопасную территорию, но эта политическая карта уже была выведена из игры. Желание сохранить Украину в буферной зоне между Россией и странами Запада оставалось прежним, а призрак базы НАТО в Севастополе страшил российских военных и политиков.
Но теперь, в отличие от предыдущего десятилетия, для достижения цели требовались более действенные средства. Еще в 2008 году Путин говорил Джорджу Бушу: «Если Украина уйдет в НАТО, то уйдет без Крыма и Востока – она просто распадется»[11]. По всей вероятности, проект, который предусматривал блокирование перехода Украины в сообщество западных государств и допускал, в частности, применение к ней жесткой силы и отъем части ее территории, разрабатывавшийся еще в 2004–2005 годах, не забраковали, но оставили про запас. Более того, война 2008 года с Грузией убедила российское руководство в том, что подобный план вполне осуществим. В итоге были оперативно задействованы военные силы, корпус юристов и дипломатов, армия пропагандистов.
Спустя почти три года, отделяющих нас от начала кризиса, можно подвести промежуточный итог. В «сухом остатке» очевидное территориальное приобретение – Крым. Хотя его интеграция в состав Российской Федерации сопряжена с многообразными экономическими, социальными, политическими издержками, отказаться от этого приобретения Кремль по многим причинам не может. Широко разрекламированный проект «Новороссия», предусматривавший то ли автономию, то ли ассоциацию с Россией южных и восточных областей Украины, пришлось свернуть из-за «сопротивления материала» – населения регионов, не поддержавшего сепаратистов. Обломками этого проекта остаются две «республики», занимающие часть территории Донбасса. Для России их содержание экономически и политически обременительно; более того, российская власть, казалось бы, даже склонна вернуть эти области Украине. Но Украина не готова принять их на тех условиях, которые отстаивают российские представители на минских переговорах, а Кремль по соображениям престижа не может «сдать» свою клиентуру.
Вовлечение Кремля в украинский кризис не смогло утвердить у власти в Киеве пророссийское правительство. Напротив, Украина как союзник потеряна для России надолго, если не навсегда. Именно российское вмешательство консолидировало украинское общество настолько, насколько это вообще было возможно в стране с глубокими экономическими, политическими, культурными различиями. Базы НАТО в Севастополе, конечно, не будет, но теперь нет гарантии, что она не появится когда-нибудь под Харьковом. Наконец, за вмешательство в украинские дела Россия заплатила резким обострением отношений с Европой и Америкой, ограничивающим поступление в страну ресурсов для ее развития. И все же существует наиважнейший фактор, который в целеполагании Кремля перекрывает, похоже, все трудности, потери и злоключения. Это – новоприобретенный политический капитал, работающий на одобрение и поддержку власти со стороны электората. Лев Гудков, директор «Левада-центра», опираясь на проведенные исследования, заключает:
«Аннексия Крыма и необъявленная война с Украиной вернули поддержку населением руководства страны, слабевшую после кризиса 2008–2009 годов и массовых антипутинских демонстраций 2011–2012 годов. Всякая идея ответственности за развязывание кровопролитных конфликтов и боевых действий на Украине, поддерживаемых кремлевскими политиками, вытесняется из массового сознания. 75% опрошенных отказываются считать свою страну ответственной за гибель людей на востоке Украины, тем более признавать личную ответственность за соучастие в этом»[12].
По этой причине российская власть не сможет пойти на серьезное отступление, даже располагая пропагандистским аппаратом, которому не составило бы труда изобразить его как новый успех.
Украина же по собственным причинам не может примириться с аннексией Крыма и самопровозглашенными республиками. Положение в ней исключительно трудное, большинство ее граждан оценивают состоявшиеся катаклизмы как революцию обманутых надежд. Постсоветский проект себя исчерпал, утверждает украинский аналитик Андрей Ермолаев: «Все в прошлом. […] Политические спекулянты, засевшие в Киеве, не способны ни реформы провести, ни войну остановить»[13]. Но следует ли из этого, что Украина, придавленная собственными проблемами и неспособностью их разрешить, вынуждена будет сдаться на милость победителя? Вовсе нет, полагает Виктор Мироненко, один из ведущих российских специалистов по современной Украине. Украинским властям и при Кучме, и при Порошенко ничего иного не оставалось, как предоставлять людям «максимум экономической свободы». Люди, которые после развала СССР были предоставлены самим себе, «научились выживать и выжили […] за счет весьма примитивного мелкотоварного производства». Более того, возникла «большая социальная группа – активная и все более осознающая общность своих интересов», из пепла «восстало третье сословие»[14]. А если это так, то, несмотря на политический хаос и территориальную фрагментацию, украинская экономика и общество – каков бы ни был состав правительства или парламента – обладают и впредь будут обладать определенной устойчивостью. Они не примут такой компромисс, который сочтут неприемлемым. Иначе говоря, украинский кризис – всерьез и надолго, со всем его долговременным и негативным влиянием на международные отношения и на политическое развитие России. Ибо Украина со всеми ее трудноразрешимыми проблемами теперь стала неотъемлемой частью российской политии.
Россия в мире
В 2014–2016 годах принципиальные изменения произошли в отношениях России с сообществом демократических государств и в ее положении в мире. Исходной точкой разворота стал украинский кризис, хотя перемены назревали задолго до него. В известной мере на них повлияли сдвиги в политике США и ЕС. Но решающая роль принадлежала эволюции политического режима в самой России, переоценке целей и приоритетов, предпринятой ее правящим классом. Программа отношений с миром, заявленная Путиным в начале его правления, содержала двоякое целеполагание и разнонаправленные векторы. С одной стороны, говорилось о европейском пути развития, в стороне от которого Россия «семь десятилетий шла по тупиковому маршруту». С другой стороны, утверждалось, будто «опорная точка консолидации российского общества – то, что можно назвать его исконными традиционными ценностями», в ряду которых упоминались патриотизм, державность, государственничество, социальная солидарность[15]. Только при поверхностном чтении здесь можно не заметить если и не прямого противоречия, то существенного расхождения.
Внешняя политика почти всегда связана с политикой внутренней. В путинской России она была прямой проекцией разворачивавшейся политической контрреформы. В результате со стороны и общественных объединений, и правительств Запада все чаще стала звучать критика отступлений от демократических правовых норм. В ответ российский официоз предъявил свою «управляемую демократию» как «суверенный» проект; это, с точки зрения Кремля, избавляло его режим от проверки на соответствие европейским ценностям. Накопив жирок нефтяной ренты и разобравшись со своеволием «республик в составе Российской Федерации», власть занялась исправлением последствий «величайшей геополитической катастрофы ХХ века», как в президентском послании 2005 года Путин назвал распад СССР. А в его резонансной «мюнхенской речи» (2007) мир услышал претензии на постсоветское пространство как на зону привилегированных интересов России. Неудивительно, что самую серьезную тревогу в Москве вызывала прокатившаяся неподалеку от нее волна «цветных» революций, сметавших «законные» правительства. В них российская власть увидела прямую угрозу повторения чего-то подобного в собственной стране; в кремлевских коридорах стал нагнетаться дух осажденной крепости.
Заметной вехой нового самоопределения России на постсоветском пространстве стала скоротечная кавказская война 2008 года. Сменившаяся в Грузии власть, уяснив, что никакие переговоры в обозримой перспективе Абхазию и Южную Осетию под ее контроль не вернут, предприняла безнадежную попытку разрешить конфликт силой. В ответ Россия, до того номинально признававшая грузинский суверенитет над этими территориями, стремительно отразила атаку, разгромила грузинский военный потенциал и перевела фактическое отделение этих территорий от Грузии в юридически признанное (правда, практически только ею) состояние. На этот эксцесс Запад прореагировал сдержанно. Президент Франции прибыл в Москву, желая остановить расширение боевых действий и предотвратить поход российских войск на Тбилиси. Но в целом отягощенные собственными проблемами правительства западных стран не собирались предпринимать каких-то резких и демонстративных шагов. Так уже бывало, когда СССР в очередной раз прибегал к силовым действиям вблизи своих границ. Но сигнал тем не менее был замечен, а грузинский урок, как показали дальнейшие события, был Западом усвоен.
Вполне ли это оценили в Кремле, сказать трудно. Как бы то ни было, пересмотр установившихся ориентаций и представлений здесь тоже начался, в основном пока на вербальном уровне. Одним из знаковых событий стало состоявшееся в сентябре 2013 года выступление Путина – незадолго до того вернувшегося в президентское кресло, – на Валдайском форуме. В некоторых, возможно, не самых лучших, но не слишком значимых явлениях культуры и быта евроатлантических стран российский лидер усмотрел отказ от христианских, как он настаивал, корней западной цивилизации. Воображаемому ее упадку (а на деле – акценту на защите прав, взглядов и интересов меньшинств) он противопоставил христианские основы культуры России, «государства-цивилизации». Обозначив «красные линии, за которые нельзя заходить», – «суверенитет, самостоятельность, целостность России безусловны», – он потребовал прекратить «унизительную и непродуктивную» критику и призвал совместными усилиями реализовать «шанс для всего постсоветского пространства стать самостоятельным центром глобального развития»[16]. «Евразийская» идея, периодически возбуждавшая сторонников особого, отличного от Европы, пути России, но никогда и нигде не воплощенная, была мобилизована для идеологического оформления геополитического проекта «евразийской интеграции». Тем самым под намечавшееся внешнеполитическое противостояние было подведено идеологическое цивилизационное основание.
Касаясь этого вопроса, я хотел бы повторить то, что мне приходилось высказывать уже не раз. Попытки теоретически сконструировать особый, отличный от Европы и Америки, исторический путь России как некую совокупность особых черт социокультурного строя, исключающего достижения европейской цивилизации, всегда и везде есть идеологическое орудие ретроградных сил. Эти силы отстаивают неизменность фундаментальных черт доставшегося от прошлого, но исторически обреченного порядка вещей. Однако прежнего разрыва по всем основным параметрам социальной жизни, на основании которых Россия сто лет назад кардинально отличалась от своих европейских соседей, как отмечает демограф Анатолий Вишневский, теперь нет: «Есть только остаточные различия, свидетельствующие о незавершенности у нас процесса “вестернизации”»[17]. Конечно, «Россия не Америка», но тезис этот сегодня низводится до уровня примитивной, хотя и действенной пропаганды и небезуспешно внедряется в массовое сознание. Прежде подобную роль играла советская идеология, но она безнадежно обветшала, а изобрести «национальную идею» или что-либо иное, более путное, пока не получается.
Украинский кризис перевел российскую внешнюю политику в новое качество. Ее нынешние черты академик Владимир Барановский формулирует следующим образом: 1) неприятие существующего миропорядка и сложившейся в нем системной иерархии и практики; 2) подчеркнутая наступательность на международной арене; 3) приписывание приоритета собственным прямым и непосредственным интересам, сопровождающееся принижением всех прочих интересов; 4) релятивизм по отношению к правовым и поведенческим стандартам; 5) энергичное использование силового компонента; 6) беспрецедентное по размаху и агрессивности пропагандистское сопровождение[18]. Столь крутой разворот в политике и идеологии не мог не вызвать ответной реакции.
Украина, по которой пришелся основной удар «гибридной» войны, сначала защищалась слабо и импульсивно, но со временем ей отчасти удалось восстановить разрушенную в дни переворота политическую систему и регулярные воинские части – хотя и то и другое оставляло желать лучшего. Запад на ситуацию с Крымом и Донбассом ответил санкциями; он использовал свои политические и дипломатические возможности для того, чтобы остановить на востоке Украины наступление сепаратистов, опирающихся на многостороннюю российскую поддержку. Минские соглашения заморозили активные боевые действия и создали площадку, на которой имитируется переговорный процесс. Но сочиненные и ранжированные наспех, в обстановке военного перевеса сепаратистов политические условия этих соглашений оказались неисполнимыми, а военные условия систематически нарушаются.
Сложившаяся в Украине ситуация неприемлема для всех вовлеченных в нее сторон. И консервируется она недостижимостью в существующей ситуации решений, приемлемых для каждой из них. Во-первых, невозможностью для Украины восстановить конституционный порядок на всей территории. Своими силами она сделать это не в состоянии, а сохранение сложившейся в Донбассе ситуации дестабилизирует Украину и грозит ей превращением в failed state. Нереально пока не только вооруженное, но и мирное разрешение вопроса, ибо все политически значимые силы украинского общества категорически отвергают непомерные требования, на которых настаивают опирающиеся на поддержку России сепаратисты. Поэтому минский процесс заблокирован. Во-вторых, невозможностью для Европейского союза – вопреки нарастающему на Западе разочарованию Украиной и давлению со стороны тех политических и предпринимательских кругов, которым продолжающееся участие в конфликте представляется слишком тяжелой или опасной ношей, вопреки деструктивным процессам, подрывающим единство ЕС и соблазнам Realpolitik – отказаться от курса, отвечающего основополагающим принципам и ценностями Союза. И, наконец, в-третьих, невозможностью для России – при утвердившемся в ней политическом режиме – пересмотреть тот курс, который, собственно, и привел ситуацию в тупик.
В марте 2016 года министры иностранных дел стран ЕС единогласно утвердили «Пять руководящих принципов политики ЕС по отношению к России». Была, с одной стороны, зафиксирована «необходимость избирательного взаимодействия с Россией» по внешнеполитическим вопросам и глобальным проблемам, в которых заинтересована Европа. А с другой стороны, было подтверждено то, что любое существенное изменение отношений категорически обусловлено «полным исполнением Минских соглашений» и решительным непризнанием аннексии Крыма. Еще один принцип предусматривает оказание «нарастающей поддержки российскому гражданскому обществу»[19]. Понятно, что подобные условия не могут быть сочтены российской стороной приемлемой основой для урегулирования украинского конфликта, разделившего Россию и Запад, равно как и для совместных действий по решению других актуальных мировых проблем, включая проблемы терроризма, экологии, нераспространения ядерного оружия.
В начале президентства Путина люди, принимающие ключевые решения, считали, видимо, вполне реальным совмещение партнерских отношений с ведущими государствами Запада с возрождением «державной» роли России. Когда стало ясно, что подобное невозможно, выбор во внутренней и внешней политике был сделан не в пользу «европейского пути». Атака оппозиции на власть в конце 2011 года и украинский кризис подстегнули противостояние с Западом. Но при этом вопрос о том, насколько тщательно российское руководство, решившись на резкое обострение отношений с демократическими странами, просчитывало все последствия принятых решений, остается открытым.
Однако указанные последствия оказались разноплановыми, долговременными и крайне негативными. Среди них были потери поверхностные, хотя и весьма чувствительные для российского общественного мнения: например, допинговые скандалы или отстранение российских спортсменов от престижных соревнований. Имелись и более серьезные издержки: скажем, исключение представителей нашей страны из международных институтов, в лице которых она, даже не располагая блокирующим пакетом, все же имела полезную площадку для демонстрации своей позиции по важным вопросам («восьмерка», ПАСЕ). Только очень наивные люди могут полагать, что доминирование в Таможенном союзе и ОДКБ или участие в ШОС и БРИКС может сравниться по значимости с отношениями по линиям Россия–НАТО или Россия–ЕС.
И, наконец, самое главное. Экономические санкции, введенные развитыми странами Запада против России, действительно оказались не слишком губительными для ее торгового и платежного баланса. Но куда более болезненными для нашего внутреннего рынка и частного потребления стали, пожалуй, ответные российские санкции, заинтересованность в сохранении которых проявляют отечественные производители, выигравшие от повышения цен на свою более дорогую и менее качественную продукцию[20]. Кроме того, Россия лишилась доступа на международный финансовый рынок и иностранных инвестиций в высокотехнологичные сектора, а это еще более серьезно. Между тем в глобализации мировой экономики наметились сдвиги, значимость и вероятные последствия которых, по-видимому, еще не вполне осознаны ни во властных структурах, ни даже в экспертном сообществе. Всемирная торговая организация, вступления в которую Россия добивалась много лет, не справляется с регулированием современных экономических потоков. Ее сложный механизм был создан для регулирования международной торговли товарами; но теперь необходимы новые правила, распространяющиеся на иные потоки, которые пересекают границы национальных государств, – на инвестиции, идеи, технологии, рабочую силу. Сегодня запущены грандиозные интеграционные проекты: среди них, например, Транстихоокеанское торговое партнерство, включающее 12 государств, около 30% мировой торговли и 40% мирового ВВП, и Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство, объемлющее США и ЕС, 40% мировой торговли и 50% ВВП, которое предполагается наделить и политическими функциями[21]. Становление новых ассоциаций натолкнулось на серьезные трудности и в каком виде будет реализован очередной проект интеграции наиболее значимых государств мира – открытый вопрос. Однако очевидно, что процесс этот необратим, а значит, оставаться от него в стороне не стоит.
Одно из самых разорительных и опасных последствий конфронтации с Западом – возобновившаяся гонка вооружений и нагнетание военной угрозы. Вероятного противника видят не там, откуда действительно исходит опасность: представления о будущей войне извлекаются из космологических фантазий. Запущенные программы вооружений предельно дорогостоящи и, по оценкам специалистов, нереализуемы в намеченные сроки[22]. Причем у нынешней России при всех широко рекламируемых достижениях в области стратегических вооружений шансов выиграть соревнование с США и НАТО не больше, а меньше, чем их было у СССР на закате его существования. Военная истерия, подпитываемая телевидением, допускает превентивный ядерный удар и обещает победу в войне. Поколениям людей, не заставших самой страшной войны в истории нашей страны, внушают, что висящее на стене ружье можно снять, зарядить и погрозить тому, кто назначен врагом. Но идейно-психологические деформации в массовом сознании сопоставимы с материальными издержками стремления к военному превосходству и чреваты ошибками, которые способны вызвать военную тревогу или даже военные действия.
Проблема – в расстановке приоритетов, из которых исходит правящая группа. Именно внешняя политика и жесткое противостояние Западу выступают сейчас важными, или даже самыми главными, факторами, консолидирующими большинство российских граждан вокруг власти. Это обстоятельство в значительной мере объясняет итоги думских выборов 2016 года, которые многим показались неожиданными.
Общество
На выборы 2011 года, которым предстояло открыть новый политический сезон, властная группировка шла с уверенностью в незыблемости установившегося порядка. Результаты голосования и на федеральном, и на нижестоящих уровнях уже в ходе предыдущих выборов стали вполне предсказуемыми, а это означало, что электоральная процедура превратилась в чисто ритуальное действо. Все это было подготовлено прежним социальным и политическим развитием: сначала советской унификацией дореволюционного российского общества, а после крушения коммунизма – угасанием демократической революции, утвердившимся в 2000-е годы представлением о безальтернативном развитии России, вытеснением публичной конкуренции лиц и программ. Юрий Левада, один из основателей российской социологической школы, писал:
«Там, где в общественной жизни нет значимого меньшинства, где не слышен голос отдельного человека, не существует и “большинства”. Всякого рода тирании и диктатуры в давнем и недавнем прошлом могли получать поддержку толпы (хотя опирались не на толпу, а на организованный слой преторианцев, опричников и т.п.). В толпе же, разгневанной, восторженной или напуганной, – по определению невозможно ни меньшинство ни большинство, там можно либо поступать “как все”, либо быть раздавленным этими “всеми”. Единственный голос, который слышен в толпе, – призывный голос вожака»[23].
При всей условности сопоставления современной «толпы» с описанной моделью важно подчеркнуть «незавершенность формирования общественных структур, в которых имели бы значение и большинство, и меньшинство, и отдельная личность»[24]. Незрелый и верхушечный характер отдельных прорывов к структурированному гражданскому обществу многое объясняет в нашей современной истории. О том же говорит и Юрий Пивоваров, называя перестройку «революцией массовизированных индивидов против тотального помещика – власти» и считая, что она не стала «временем кристаллизации отдельных социальных групп или отдельных социальных интересов, наличие которых дает хоть какую-то основу для противостояния власти»[25].
Алексей Левинсон, идя по свежим следам протестных выступлений в столице на рубеже 2011–2012 годов, преждевременно увидел в их участниках сообщество «большого единообразно чувствующего и единообразно ведущего себя целого», усмотрев в московском протесте «институт, т.е. устойчивую форму социальной организации»[26]. По моему мнению, однако, как раз те устойчивые качества российского социума, отчетливо проявлявшиеся на протяжении всей постсоветской истории – социальную и политическую бесформенность, слабость горизонтальных связей, подверженность быстрой и неожиданной смене общественных симпатий и антипатий, – хоронить рано. Именно они и предопределили резкий подъем, а затем и столь же резкий спад протестного движения в 2011–2012 годах.
Обострение политической ситуации спровоцировала сама власть. Она переоценила стабильность «умиротворения» страны и уверовала в надежность неформального соглашения с населением, предполагавшего обмен относительного благополучия граждан в материальной сфере на свободу рук, предоставленную властям. Между тем само объявление в сентябре 2011 года предстоящего возвращения Путина на пост президента и, следовательно, расставание с иллюзиями медведевского «междуцарствия» создали немалое напряжение в рядах оппозиционной части политического класса. Завершение же операции «Преемник» надлежало еще легализовать на парламентских выборах; но исходя из опыта предыдущих кампаний особого значения этой процедуре не придали. С каким счетом в Думу вернется «Единая Россия», было неважно: другие парламентские партии, как и она сама, оставались управляемыми, а приемы «отсечения» действительно оппозиционных партий эффективно отрабатывались и прежде. Ставка делалась на повторение прежнего успеха «партии власти». Демонстрируя пренебрежение элементарными нормами и права, и приличия, рать чиновников открыто манипулировала как процессом голосования, так и подсчетом голосов. Неприкрытая демонстрация силы была призвана нанести сокрушительный удар по пробудившейся оппозиции.
Масштабы и беззастенчивые приемы фальсификаций, далеко превзошедших все, что бывало прежде, породили эффект, который многим показался неожиданным. Во-первых, даже по официальным, заведомо фальсифицированным, данным, «ЕР» получила по сравнению с выборами 2007 года на 12,3 миллиона голосов меньше, а ее электорат сократился с 64,3% голосов до 49,3%, и лишь благодаря особенностям российской избирательной системы ей удалось удержать около 53% депутатских мандатов[27]. Во-вторых, произошел сдвиг в общественных настроениях: вниз покатились индексы доверия федеральным государственным институтам, включая президента[28]. В начале 2012 года, согласно регулярным опросам «Левада-центра», уличные протестные акции поддерживали 40% респондентов, а осуждали лишь 18%[29]. Сдвиг породил немало поспешных оценок и непродуманных прогнозов. Наиболее часто повторялось утверждение о том, что в России, наконец-то, заявил о себе средний класс, запустивший необратимый процесс делегитимации режима.
Концепцию сформировавшихся в России четырех типов социальности выдвинула профессор Наталья Зубаревич. Она очертила «четыре России»: Россию-1, «модерную», сосредоточенную главным образом в больших городах; Россию-2, «антимодерную», располагающуюся в средних промышленных городах и их ядре – деградирующих монопромышленных центрах; традиционную Россию-3, приходящуюся на малые города, села, поселки; наконец, Россию-4, состоящую из республик Северного Кавказа и юга Сибири[30]. Ее исследование развил Лев Гудков, по подсчетам которого примерное соотношение указанных типов социальности выглядело так: 30% – 35–40% – 20–25% – менее 5%[31]. Наибольшее внимание, в том числе и автора данного текста, привлекала, разумеется, Россия-1: в ней видели основной ареал, в котором формируется общность, способная сменить вектор развития России.
Вскоре, однако, в социально-политической ситуации вновь наметился перелом, на этот раз регрессивного порядка. Протестная волна к весне 2012 года стала спадать столь же быстро, как незадолго до того поднималась. Среди факторов, предопределивших откат, важную роль сыграла репрессивная политика властей. Но активизация карательного аппарата государства все-таки не может в полной мере объяснить откат оппозиционного движения: основные причины следует искать в его социальной базе и качествах лидерской верхушки. Осмыслив итоги выборов, некоторые социологи пришли к выводу, что среднего класса в России просто нет. Вместо него в стране сформировался слой материально обеспеченных людей, которым не свойственны главные социальные признаки среднего класса, а именно самостоятельность мысли и действия, твердые гарантии позиций, занимаемых в обществе. Те, кого выдают за средний класс, в большинстве представляют собой людей из феноменально разросшегося чиновничьего аппарата. Они не включены в конкурентную среду и недалеко ушли от своих советских предшественников хотя бы потому, что всецело зависят от государства. Это – якорь, который удерживает наше общество в подчиненном по отношению к государству положении[32].
Социальный контракт, на котором зиждется устойчивость режима, в перспективе придется, вероятно, преобразовывать, потому что ресурс, за счет которого государство выполняло свои обязательства перед населением, будет сокращаться. Но не это главное. Прочность установившегося порядка не зависит напрямую от импульсов, идущих по цепочке «экономика – общественные настроения и ожидания – политическое поведение». Способность нашего общества к выживанию в трудных условиях исключительно велика, тем более, что падение уровня жизни далеко от катастрофического. Запас прочности режима после некоторого истощения в 2011–2012 годах стал, несмотря на продолжающееся ухудшение экономических показателей, вновь нарастать и к 2014 году достиг самого высокого уровня после кризиса 1990-х[33]. Власть неплохо представляла себе те точки, где влияние на массовое сознание было наиболее ощутимым; посредством резкого воздействия на них она сумела эффективно противодействовать протестному движению.
Власти удалось возбудить чувство сопричастности людей к величию державы, к эмоциональной энергии «вставания с колен» после унизительного периода, когда «с нами не считались», а прежние правители уступали внутренним и внешним врагам по слабости или из-за пренебрежения государственными интересами. Ажиотаж, поднятый СМИ вокруг таких громоздившихся друг на друга событий, как успех российских спортсменов в Сочи, присоединение Крыма, войны в Донбассе и Сирии, западные санкции и российский ответ на них, позволили переориентировать общественное внимание с повестки, предъявленной выступлениями оппозиции в 2011–2012 годах, на сюжеты, которые власть считала для себя выигрышными. Уже на коротком отрезке с января по март 2014 года наступательная тактика Кремля принесла немалые плоды: положительная оценка ситуации в стране подскочила с 43% до 60%. Показательно, что примерно на такой же порядок величин подросли и позитивные оценки состояния образования и здравоохранения – тех сфер, которые обычно вызывали острую критику. Число лояльных режиму граждан выросло примерно с 65% до 85%, а показатели доверия президенту потянули за собой рейтинги и иных институтов, включая правительство, армию, полицию, суд и даже православную церковь[34].
Параллельно нарастало отрицательное, вплоть до озлобленного, отношение к НАТО, США, странам Запада в целом. Картина мира, возобладавшая среди большинства россиян, не просто воспроизводила суждения официальных лиц государства – она внедрялась в сознание людей риторикой вражды и ненависти, которую нагнетают каналы государственного телевидения. В том, что у сегодняшней России есть враги, в 2015 году были убеждены 80% респондентов, а в 1994-м – лишь 41%. В том, что в крушении малазийского самолета повинна Украина, не сомневаются от 85% до 95% респондентов. Соответственно, доля тех, кто полагает, будто влияние России в международных делах велико, возросла с 47% в 2003 году до 70% в 2015-м. В том, что санкции стран Запада создают проблемы для респондента и его семьи, были уверены лишь 27% респондентов, зато обратного мнения придерживаются 67%[35]. Впервые опросы стали фиксировать уход из массового сознания вечной, казалось бы, мантры «лишь бы не было войны». Превентивный ядерный удар по противнику перестает казаться недопустимым, а вера в победу России в такой войне уже не выглядит фантастической.
Нелегко оценить, насколько прочно утвердились в массовом сознании эти и подобные им мифологемы. Но даже если они преходящи, приходится признать, что общественное сознание поражено тяжелой травмой, сроки и способы излечения которой пока не ясны. Общество не может призвать власть к ответственности за принимаемые решения, так как не понимает, что само дает санкцию на их принятие. В сомнамбулизме и отрешенности оно позабыло одни состояния, через которые ему довелось проходить в прошлом, и в абсолютно искаженном виде представляет другие состояния, которые возможны в будущем. Вновь и вновь в этом беспамятстве оно натыкается на проблемы, которые казались уже решенными, и обращается к средствам, порочность и непригодность которых как будто бы была усвоена навсегда.
После демократической революции рубежа 1980–1990-х, о которой напомнила протестная волна 2011–2012 годов, сменилось лишь одно поколение, но антизападничество вновь стало «одним из важнейших компонентов национальной идентичности российского общества». По замечанию Льва Гудкова, реальные боли страны, включая проблему справедливости, борьбу с коррупцией и преступностью, возмещение сбережений из-за краха государственной экономики, не столь значимы для большинства населения, как сопричастность к величию державы, ее могуществу и силе.
«Никакая другая солидарность, кроме “великой государственной”, не обеспечивает консолидацию доминирующего большинства – ни культура, ни благосостояние, ни история, ни конфессиональная принадлежность. […] Именно сознание военной мощи страны компенсирует хроническое чувство повседневного унижения, бедности, зависимости от произвола власти, несправедливости социального порядка, зависти, которые мучают отдельного “маленького человека”»[36].
Разумеется, эйфория от всевозможных геополитических успехов не бывает вечной. Но итоги последнего политического цикла порождают тревогу за будущее российского общества.
***
18 сентября 2016 года хронологически завершился последний межвыборный политический цикл в России. По мере приближения дня голосования становилось все яснее, что выборы на сей раз не вызовут такого же отклика, как в 2011 году. Их результат был тщательно подготовлен. В состав российского электората влились новые поколения. Выросла доля тех, в чьем жизненном опыте не было ни трагедии террора, ни драмы войны. Расширилось число тех, чья социализация проходила при существующем режиме. И даже о потрясениях самого недавнего времени вновь пришедшие поколения узнают лишь из рассказов родителей, старших друзей или хуже того – телевидения и идеологизированного преподавания истории в школе и институте. Но все же не это оказалось главным в электоральном балансе цикла. Власть научилась проводить выборы, которые гарантируют ей искомый итог. Автопортрет российского общества, который нарисовали сами граждане опущенными в урны бюллетенями, в целом был ожидаем. Хотя армия специально подготовленных организаторов избирательных кампаний не смогла полностью отрешиться от привычных манипуляций, приемы управления электоральным поведением в 2016 году не так бросались в глаза, как прежде. Поэтому в данной связи заслуживают внимания два стратегических решения, сокрушительную действенность которых не сумели своевременно оценить ни активисты оппозиции, ни многоопытные аналитики.
Во-первых, простым переносом дня голосования с привычного для избирателей декабря на «отпускной» сентябрь были скорректированы как общая численность, так и состав пришедших на выборы граждан. Само появление такой инициативы нетрудно было понять, но масштабы вызванных ею последствий, даже учитывая глубокое разочарование нашего общества в политике, следует считать поразительными. Приблизительно 13 миллионам российских граждан ненавязчиво дали понять, что в их участии в выборах особой нужды нет; в итоге по сравнению с предыдущими выборами примерно четверть избирателей предпочла провести выходной день без посещения избирательных участков. Во-вторых, исход был подкреплен возвращением смешанной избирательной системы – избранием половины депутатов по одномандатным избирательным округам. Прежний «хаотический» и потому с трудом регулируемый из центра способ продвижения кандидатов-одномандатников был отменен, когда вертикаль управления начала давать сбои. Но после того, как ее удалось восстановить, в Кремле сочли, что отбор кандидатов-одномандатников практичнее осуществлять с привлечением всецело зависящих от центра региональных властей. В 2016 году полезный эффект возврата к прежнему порядку проявился очень отчетливо: получив 140 депутатских мест по «партийным» спискам и 204 места по одномандатным округам, «Единая Россия» заручилась конституционным большинством. Депутатам от демократических партий вход в Думу перекрыт, а роль парламентских партий-сателлитов окончательно стала номинальной.
Как российское общество будет преодолевать историческое наследие, а политический класс начнет всерьез решать громоздящиеся перед ним и страной проблемы – остается неясным. В этом, собственно, и заключается главный вопрос, на который не дали ответа итоги выборов. Возможности благих общественных перемен возникают нечасто и длятся недолго. Важно не упустить момента, когда подобный шанс откроется перед нами в следующий раз. А пока что российской демократической общественности остается работать на завтрашний или даже послезавтрашний день.
[1] Зыгарь М. Вся кремлевская рать. Краткая история современной России. М.: Интеллектуальная литература, 2016. С. 6.
[2] В этом смысле показательны идеи Виктора Черкесова, офицера КГБ, видного представителя этой группы, опубликованные в открытой печати и стоившие ему карьеры. См.: «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» // Коммерсант. 2007. 9 октября (http://kommersant.ru/doc/812840); см. также: Шейнис В. Власть и закон. Политика и конституции в России в ХХ–XXI веках. М.: Мысль, 2014. С. 936–937.
[3] См.: Путин В. Россия на рубеже тысячелетий // Независимая газета. 1999. 30 декабря (www.ng.ru/politics/1999-12-30/4_millenium.html); Открытое письмо Владимира Путина к российским избирателям, 25 февраля 2000 (http://kremlin.ru/events/president/transcripts/24144).
[4] Третьяков В. Нужен ли нам Путин после 2008 года? М.: Российская газета, 2005. С. 15, 28, 147, 157.
[5] Обретение будущего. Стратегия-2012. Конспект. М.: Институт современного развития, 2011.
[6] Выразительные подробности этих переговоров то ли воспроизводит, то ли домысливает Михаил Зыгарь. См.: Зыгарь М. Указ. соч. С. 243–251.
[7] Число голосов (вместе с приписанными), поданных за «Единую Россию», по проверенным участкам было больше 45%, хотя в действительности за эту партию были поданы лишь около 30%. См.: Шейнис В. Нестабильная стабильность в постсоветской России // Этносоциальный конфликт: новая реальность современного мира. М.: Русское слово, 2014. С. 87–89.
[8] Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию Российской Федерации, 22 декабря 2011 года (http://kremlin.ru/news/14088).
[9] В этом ряду особенно выделяется так называемое «болотное дело», провокационная природа которого была доказана документально. См.: Доклад Комиссии «Круглого стола 12 декабря» по общественному расследованию событий 6 мая 2012 года на Болотной площади (22.04.2013) (http://rt12dec.ru/bolotnoe-delo/doklad-komissii-kruglogo-stola-12-dekabr…); а также выдержки из него (Новая газета. 2013. 6 мая).
[10] Черных А., Корякин И. РАН против профанирования // Коммерсант. 2016. 25 июля (http://kommersant.ru/doc/3046952).
[11] Цит. по: Зыгарь М. Указ. соч. С. 188.
[12] Гудков Л. Структура и функции российского антиамериканизма: фаза мобилизации 2012–2015 годов // Вестник общественного мнения. 2015. № 3–4. С. 37.
[13] Ермолаев А. Стране нужна передышка // Зеркало недели. 2016. 8 апреля (http://gazeta.zn.ua/socium/strane-nuzhna-peredyshka-_.html).
[14] Мироненко В. Украина: революция обманутых надежд // Современная Европа. 2015. № 1. С. 135; Он же. Россия и Украина: что дальше? Опыт системно-контекстуального анализа. Доклад на «круглом столе» фонда «Либеральная миссия» 5 апреля 2016 года (www.liberal.ru/articles/7044).
[15] См.: Путин В. Указ. соч.
[16] Выступление Владимира Путина на заседании клуба «Валдай», 13 сентября 2013 // Российская газета. 2013. 19 сентября (https://rg.ru/2013/09/19/stenogramma-site.html).
[17] Вишневский А.Г. Русский или прусский? Размышления переходного времени. М.: ВШЭ, 2005. С. 92.
[18] Барановский В.Г. Новая внешняя политика России: влияние на международную систему. Тезисы доклада к заседанию Ученого совета ИМЭМО РАН, 27 января 2016. С. 1–2.
[19] Remarks by High Representative / Vice-President Federica Mogherini at the Press Conference Following the Foreign Affairs Council, Brussels, March 14, 2016 (https://eeas.europa.eu/headquarters/headquarters-homepage/5490/remarks-b…).
[20] По данным Росстата, за два года эмбарго на поставки иностранного продовольствия цены на продукты в России выросли на 30%, а их продажа сокращается уже второй год подряд. См.: Башкатова А. Два года эмбарго: есть стали меньше и хуже // Независимая газета. 2016. 5 августа (www.ng.ru/economics/2016-08-05/1_embargo.html).
[21] Портанский А. Возможные изменения в глобальной торговой системе в связи с кризисом переговоров в рамках ВТО и формированием мегарегиональных торговых соглашений. Тезисы доклада к заседанию Ученого совета ИМЭМО РАН, 22 июня 2016; Он же. Трансатлантическая ставка // Независимая газета. 2016. 18 июля (www.ng.ru/economics/2016-07-18/3_kartblansh.html).
[22] Арбатов А. Россия и гонка вооружений // Независимая газета. 2016. 26 апреля (www.ng.ru/stsenarii/2016-04-26/13_race.html).
[23] Левада Ю.А. О «большинстве» и «меньшинстве» // Он же. Сочинения. Проблема человека. М., 2011. С. 483–484.
[24] Там же.
[25] Пивоваров Ю.С. «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» // Труды по россиеведению. М.: ИНИОН РАН, 2013–2014. С. 95.
[26] Левинсон А. Российское общество до и после 2012 года // Вестник общественного мнения. 2013. № 1. C. 25.
[27] См.: Выборы депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации пятого созыва. 2007. М.: Сити Пресс-Сервис, 2008. С. 321; Выборы депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации шестого созыва. 2011. М.: Сити Пресс-Сервис, 2012. С. 406–407.
[28] Общественное мнение-2011. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2011. С. 89; Общественное мнение-2012. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2012. С. 76.
[29] Вестник общественного мнения. 2013. № 1. С. 12.
[30] Зубаревич Н. Перспектива: четыре России // Ведомости. 2011. 30 декабря (www.vedomosti.ru/opinion/articles/2011/12/30/chetyre_rossii); Она же. Социальная дифференциация регионов и городов России // Pro et Contra. 2012. Т. 16. № 4–5. С. 135–152.
[31] См.: Гудков Л. Социальный капитал и идеологические ориентации // Pro et Contra. 2012. Т. 16. № 3. С. 6–31.
[32] Таковы были соображения, изложенные социологом «Левада-центра» Мариной Красильниковой на «круглом столе» в Горбачев-фонде «Проект создания “консервативного человека” в современной России» 15 мая 2014 года.
[33] «Запас прочности» рассчитывается как отношение позиций «жить можно» и «можно терпеть» к позиции «терпеть наше бедственное положение уже невозможно» в ответах на вопросы социологов (см.: Общественное мнение-2015. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2016. С. 16).
[34] Левинсон А., Гончаров С. Война вместо будущего – выход для аномического сознания // Вестник общественного мнения. 2015. № 3–4. С. 45, 64.
[35] Общественное мнение-2015. С. 237, 239, 245, 247, 259; Новая газета. 2016. 16 мая.
[36] Гудков Л. Структура и функции российского антиамериканизма… С. 41–43.