Перевод с латышского Виталия Трошина под редакцией Александры Заматаевой
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2016
Густавс Стренга (р. 1981) – старший научный сотрудник Национальной библиотеки Латвии, специалист по истории памяти в позднем Средневековье и по истории ливонских городов.
Есть две Кулдиги. Полагаю, что их больше, но я разглядел и ощутил две. Первая гордится старинными домами, парками и церквями, бережно хранит каждую дверную ручку, столетнюю оконную раму и замшелую черепицу. Вторая равнодушна к «преданьям старины глубокой» – что было, то прошло, важны лишь легко уловимые красота и атмосфера минувших веков.
Кулдига – город особенный. Но вовсе не в силу некой яркой исторической значимости в масштабах Балтии или Северной Европы. Особенной Кулдигу делает то, что сложившуюся в Средние века и в XVII–XVIII столетиях старую часть города не сгубило промышленное развитие конца XIX века, мало затронула Вторая мировая война, обошла стороной индустриализация советской эпохи и миновал бум недвижимости 2000-х, захлестнувший волной уродливого новостроя почти все города Латвии.
Одна из причин такой сохранности в том, что Кулдига всегда была городом маленьким, стоящим слегка на отшибе от эпицентров событий. Построенный немецкими рыцарями замок Езусбург/Гольдинген (Jesusburg/Goldingen) с небольшим гостиным двором на сухопутном тракте из Риги в Пруссию и дальше в Западную Европу в 1378 году получил статус «бурга» (то есть «города» с соответствующими правами, записанными в хартии) и, насчитывая пару сотен жителей, служил одним из опорных пунктов Ганзейского торгового союза в средневековой Ливонии. Кулдигу иногда называют столицей Курляндского герцогства, но ее замок скорее был герцогской резиденцией, а столичные функции с начала XVII века выполняла Митава – нынешняя Елгава. Позднее, уже в XIX веке, когда важность города определялась наличием железной дороги, рельсовые пути из центра Российской империи к незамерзающим портам Виндавы и Либавы (ныне Вентспилс и Лиепая) обошли город стороной. В начале ХХ века и позднее Кулдига была малым городом с давним прошлым, но тусклым настоящим. После Второй мировой войны, в корне изменившей прежнюю структуру общества, Кулдига продолжала быть маленьким, слегка запущенным из-за социалистической экономики, но все-таки красивым городком. С обретением Латвией независимости Кулдига постепенно становилась все заметнее и медленно, терпеливо сохраняя и восстанавливая свою историческую часть, добивалась включения в национальный латвийский список Всемирного наследия ЮНЕСКО.
Для Кулдиги, так хорошо донесшей до наших дней свой исторический лик, прошлое служит одним из главных стержней идентичности. Однако город, сохранивший в центре сеть средневековых улочек, одновременно становится местом забвения. Как еще в седой древности с пергаментов и папирусов, а заодно и из памяти потомков вытравлялись обреченные на безвестность имена, так и в городском пространстве можно стирать воспоминания, уничтожая или хотя бы переименовывая памятники, исторические здания или целые улицы. Впрочем, в городе можно стереть воспоминания о былом, даже ничего физически не уничтожив, но сделав связанное с домами, улицами, парками и памятниками прошлое анонимным, никому не принадлежащим. Историческое наследие может быть только декорацией для сегодняшней жизни, фоном, лишенным всякой роли в формировании понимания прошлого. В Кулдиге сохранилось почти все, кроме замка немецких рыцарей и курляндских герцогов, но возникает ощущение, что прошлое этого места для самих горожан остается чем-то неведомым.
Поиски себя в прошлом
Моменты, когда некая группа людей ощущает угрозу своей идентичности или просто хочет определить свое место под солнцем, побуждают заглядывать в прошлое, копаться в нем, пытаться найти своих предков, а в конце концов и самих себя. И эти искания нельзя назвать «правильными» или «неправильными».
За последнее столетие желание оживить прошлое отмечалось в Кулдиге не раз. Один из таких эпизодов связан с поисками идентичности одной из важных для местной жизни общин в первой половине ХХ века. В 1927 году, когда после вызванного войной девятилетнего перерыва вновь стала выходить немецкая газета «Anzeiger für Goldingen und Windau» («Газета для Гольдингена и Виндавы»), в ее первых шести номерах публиковался рассказ с продолжением «Картины из прошлого Гольдингена». Автор основанного на далеком прошлом сюжета, уроженка Гольдингена, остзейская немка Миа Мунье-Врублевска (Mia Munier-Wroblewski, 1882–1965), предложила свой миф о создании и истории города, поэтическими средствами изложив нечто вроде эпической повести. Река, скалы и мифическое сотворение водопада. Далее еще девять эпизодов из разных веков, но с обязательным водопадом и рекой в центре повествования, цветущими каштанами у церкви Святой Екатерины и пчелами, жужжащими в замковом парке.
Появление этой истории, впервые вышедшей в свет еще до Первой мировой войны, в 1911 году, на титульных листах первых номеров новой газеты не могло быть случайным. Для говорящих по-немецки жителей Кулдиги вновь настало время осознать прошлое своего города. Война кардинально изменила их положение в местном обществе. Из элитной группы остзейские немцы превратились в крошечное меньшинство карликовой страны, из основателей и правителей города – всего лишь в одну из групп, проживающих в городе, в названии которого немецкое Gold было заменено на kuld из языка коренных обитателей этой земли – куршей. Первая мировая война не только заставила тысячи жителей Курляндии покинуть свои дома, но и передала бразды правления краем из немецких рук в латышские.
Повторное открытие своего прошлого актуально и для современной Кулдиги. Последнее десятилетие ознаменовалось поиском своих корней в прошлом и стремлением это прошлое отчетливо обозначить. Обновлен парк, некогда окружавший средневековый замок, восстановлен завершенный в 1874 году кирпичный мост, отреставрированы многие здания, включая новую ратушу, построенную в 1868 году в неоготическом стиле. Ответственные за имидж Кулдиги и туризм делали акцент на средневековом периоде истории и, соответственно, искали характеризующие город образы в глубине веков. В том числе и потому, что недавнее прошлое и некоторые его персонажи могут быть спорными, окрашенными одной из противоборствующих идеологий, а болезненные и сложные страницы истории города для привлечения туристов не годятся. Золотой век Кулдиги, если таковой вообще имел место, закончился никак не позже 1940 года, поскольку считать советские времена счастливыми годами в Латвии нынче неполиткорректно, а после 1990 года из-за распада социалистической экономики и последующего кризиса город лишился части населения и развивался неравномерно.
Города обычно гордятся своими видными «сынами и дочерями» – местными уроженцами или жителями. Замечательных людей в истории Кулдиги было немало, но в качестве брендовой личности был выбран правитель Курляндского герцогства Якоб Кеттлер (Jakob Kettler, 1610–1682), родившийся в замке Гольдингена. Он активно развивал хозяйственную жизнь Курляндии, массово учреждал мануфактуры, строил флот и даже ненадолго обрел две заморские колонии – небольшую территорию в Гамбии в Африке и остров Тобаго в Карибском море. В ознаменование 400-летия правителя в 2013 году конец главной пешеходной улицы города украсила скульптура «Телепорт» (работы Глеба Пантелеева и Андриса Вейдеманиса), изображающая Якоба, шагающего из XVII столетия в наш, XXI, век.
Фигура Якоба Кеттлера узнаваема в латвийском обществе и стала частью культурной памяти, поскольку историю успешного правителя вслед за немецко-балтийскими историками продолжил писать авторитарный режим Карлиса Улманиса (1934–1940). Парадоксально, но в своей исторической политике, откровенно направленной против остзейских немцев как извечных угнетателей латышей, Улманис использовал немецкого феодала и вассала польского короля Якоба Кеттлера как достойный всяческого подражания исторический образ. Этот культ Якоба без современной оценки его исторической роли по-прежнему жив и использован как один из элементов при создании бренда города. Герцог, большую часть своей жизни проведший в столице герцогства Митаве, стал символом Кулдиги, а вовсе не Елгавы, что было бы логичнее. Отлитого в алюминии и чугуне Якоба в городской среде определенно следует воспринимать как олицетворение не только своей эпохи, от которой в Кулдиге почти ничего не сохранилось, но и прошлого вообще. В прошлом были успехи и золотые времена, на отблески которых или телепортацию в наши дни уповают городские власти.
Кулдига создает впечатление города, желающего развиваться, но взором обращенного в прошлое. Тем не менее более десяти лет назад имел место эпизод, показавший, что далеко не всякое историческое наследие воспринимается в городе позитивно. В 2003 году консультант городской думы по связям с общественностью предложил изменить герб Кулдиги, на котором со Средних веков была изображена патронесса главной церкви города, святая Екатерина из Александрии, с символом своего мученичества – колесом[1]. Застрельщики перемен подчеркивали, что городу нужен новый символ, не напоминающий о мрачном Средневековье с его зверствами, а заодно неплохо было бы сменить и красно-черный флаг города, так как, по мнению местного лютеранского пастора, под этими цветами шли в бой язычники-курши. Такой отказ от символов прошлого для Латвии был бы случаем революционным, но идею не поддержали ни власти города, ни его жители.
Фрагментарные воспоминания
Постигать незнакомый город хочется, гуляя по его улицам, осматривая примечательные строения и площади. Туристический путеводитель, разумеется, может служить неплохим помощником, поясняющим встреченные на пути объекты, но само по себе городское пространство с закодированными в себе знаками может немало рассказать о былых событиях. Сначала памятник надо увидеть, затем подойти и узнать, чему он посвящен, а потом уже, возможно, понять, что сей памятный знак означает сегодня. В Кулдиге это невозможно. Пространство памяти неполно, ибо напоминает лишь о некоторых, выборочных эпизодах истории города. А те памятники, что установлены в городских парках при советской власти, никак не поясняются и не комментируются. Память о прошлом в городе фрагментарна и человеку, не сведущему в истории Латвии и Кулдиги, попросту не понятна.
В городе сохранились установленные в 1950-е и 1970-е годы памятники и мемориальные плиты. О революции 1905 года напоминает названный в честь этого события парк со скульптурой двух борцов за народное счастье (работы Леи Новоженец и Ливии Резевски, 1956), а установленный там же барельеф (работы Ливии Резевски, 1976) посвящен ненадолго провозглашенной большевиками в 1919 году Советской Латвии и местным жителям, убитым немецким ландсвером. Ни тот ни другой памятник уже не служат ритуальным или мемориальным целям, от них осталась лишь форма без содержания и смысла, так как созданные 40–60 лет назад советской властью они уже не соответствуют сегодняшнему пониманию прошлого.
Революционные бойцы 1905 года в нынешней Латвии уже не герои, а жертвы «белого террора» 1919-го уже не мученики, достойные почитания потомков. В праздничные дни эти памятники скрыты от людских глаз торговыми палатками, а в обычные дни люди проходят мимо, не поворачивая головы. В отличие от стоявшей у городской думы статуи Ленина, снесенной после распада Советского Союза, эти скульптуры и барельефы как менее заряженные идеологией были сохранены. Но при этом они ничего не говорят большинству горожан, а если что-то и символизируют, то не столько события столетней давности, сколько эпоху, в которую были установлены.
Город и его наиболее активные жители поставлены перед выбором – отказаться от утративших свое изначальное значение памятных мест, разрушив их, или же снова вписать в городскую среду. Снос означает отказ не только от части прошлого, но и от художественно значимых объектов; символически же реанимировать эти места, побудив людей участвовать в каких-то памятных ритуалах, невозможно. Важно прокомментировать, обрамить, наделить контекстом и сделать эти памятники снова видимыми.
Живые и кладбище
Кулдига исторически была городом мультикультурным, к началу ХХ века его население примерно поровну делилось на немецкую, латышскую и еврейскую общины. Рядом с лютеранской кирхой веками стояла католическая церковь, а в конце XIX века в центре города появилась синагога. Это этническое и культурное многообразие убила Вторая мировая война. Балтийские немцы в 1939 году репатриировались в «фатерлянд», евреи были истреблены, а многие латыши стали жертвами советских репрессий или бежали на Запад.
Старое кладбище Кулдиги, 40 лет назад превращенное в парк, служит мощным символом этого былого мультикультурализма. Как и общество живых, оно было разделено на несколько частей по этнической и религиозной принадлежности. Надгробные памятники XIX и начала ХХ века символизируют время наиболее стремительного развития Кулдиги, а похороненные здесь почтенные граждане сделали город таким, каким мы его знаем сегодня. Это члены магистрата, купцы, архитекторы, врачи, военные и учителя.
Вопрос, что делать с кладбищем XVIII–XIX веков, стал проблемой не только для Кулдиги, это общая проблема, порожденная пропастью между ныне живущими и теми, кто составлял политическую, интеллектуальную и экономическую элиту сто и двести лет назад. Все осложняется еще тем, что вплоть до начала ХХ века в любом городе нынешней Латвии эти люди в большинстве своем не были латышами. В ХХ веке прервалась преемственность поколений – немцы уехали на историческую родину, еврейскую общину уничтожили нацисты, а многие прямые потомки лежащих на этих кладбищах латышей погибли в двух мировых войнах, были репрессированы или эмигрировали.
Старые городские кладбища служат не только символом мультикультурного прошлого, но и свидетельством сложных отношений с ним сегодняшних горожан. Старое кладбище в Кулдиге, как и в других городах Латвии, было снесено бульдозерами в 1970-е годы. Осталось лишь по нескольку надгробных памятников XVIII, XIX и начала ХХ века в каждой его части – по паре немецких, латышских и русских надгробий и более десяти еврейских. Погост стал парком, памятники – немыми вестниками канувшей в Лету эпохи. Возможно, вместе с могилами советская власть пыталась стереть с лица земли останки буржуазных времен, а может, просто пришла пора отодвинуть мертвых в сторону, как это делали в городах Западной Европы во время Реформации и в конце XVIII века.
Илл. 1–3. Парк на месте старого кладбища Кулдиги. Фотографии Кирилла Кобрина.
Теперь в этом месте больше выделяются установленные при разбивке парка бетонно-металлические фонари, давно уже не горящие, покосившиеся и, подобно надгробиям, частично ушедшие в землю. Живые шагают по дорожкам парка, они родились и выросли в Кулдиге, возможно, в школе что-то слышали об истории города, но с некогда погребенными здесь людьми их уже ничто не связывает.
Здесь, как и в других связанных с прошлым точках Кулдиги, тоже возникает ощущение места, где живые слабо представляют, что здесь было и что за люди здесь лежат, каковы их судьбы и роль в жизни города. Нет никаких пояснений и невозможно узнать, куда ты пришел. На старом кладбище ощущаешь себя в пространстве, где прошлое стерто, его нет, но в то же время присутствует какая-то мистика, как на картине Каспара Давида Фридриха «Монастырское кладбище в снегу», где старые, покосившиеся надгробные камни создают ощущение, что время остановилось, а прошлое всегда лежало в руинах.
Забыть значит помнить
Мой личный трехнедельный опыт пребывания в Кулдиге, включавший и утренние купания на водопаде Вентас Румба, и поздние вечерние прогулки по Лиепайской улице, и успешную попытку спрятаться от массового Дня города, поначалу побудил меня назвать Кулдигу столицей меланхолии. Здесь я ощутил излучение непреодолимой тоски по утраченному, а попытки реконструировать или реставрировать остатки былого воспринимались как борьба с неотвратимостью. В то же время аура прошлого и живописная природа с самым широким в Европе водопадом – это единственный очевидный ресурс для привлечения внимания, интереса туристов и инвестиций. И все же возникает ощущение, что прошлое для Кулдиги не более чем продукт, помогающий «продать» образ города. Прошлое в облике старых домов, узеньких улочек и живописной природы становится наживкой, соблазняющей кого-то провести здесь две–три ночи и оставить деньги для поддержания местной экономики. Иногда даже кажется, что Кулдига, подобно другим старым городам, стала заложником истории, когда желание развиваться есть, но отказаться от символов прошлого мешает страх потерять идентичность, а вместе с ней и средства к существованию.
В Кулдиге не чувствуется рефлексии о прошлом, попыток говорить о нем через провоцирующие обращения к противоречивым эпизодам истории. Мемориальное пространство города осталось тем же, что и в 1990 году, за редкими исключениями – добавились памятный знак жертвам советского террора у бывшего здания КГБ на улице Петера и информация о местных жертвах Холокоста на бывшей синагоге. Латвия сегодня переживает бум изучения и актуализации исторической памяти[2], в рамках которого в городском пространстве Риги за последнее десятилетие по частной инициативе обозначены места, откуда в 1941 году рижан вывозили в Сибирь или где прятали евреев во время войны. Кулдига не обязана следовать примеру Риги или любого другого города.
Осознание прошлого не требует особых усилий. В городской библиотеке Кулдиги – в здании бывшей синагоги – об уничтоженной еврейской общине города напоминает скромная полка с несколькими десятками книг об истории латвийских евреев. Символическое значение этой полке придает ее местонахождение – в самом дальнем углу библиотеки, у восточной стены бывшей синагоги, ее важнейшем месте, где хранились свитки священного писания.
Память о прошлом и забвение – два тесно взаимосвязанных явления. Забвение, намеренное или случайное, может вызвать желание помнить – и напротив, избыток напоминаний или их чрезмерное присутствие в настоящем может побудить к забвению прошлого. Прошлое в Кулдиге важно в его осязаемой физической форме, но подлинную, персональную историю ее жителей не разглядеть ни в местном музее, ни в городском пространстве.
Перевод с латышского Виталия Трошина под редакцией Александры Заматаевой
[1] Mielava R. Vai vajadzīgs jauns simbols? // Brīvā Latvija. 2013. № 5. Р. 10.
[2] Kaprāns M., Zelče V. (Red.). Pēdējais karš: atmiņa un traumas komunikācija. Rīga: Mansards; LU Sociālo un politisko pētījumu institūts, 2011; Kaprāns M. et al. Padomju deportāciju pieminēšana Latvijā: Atmiņu politika un publiskā telpa. Rīga: Mansards, 2012; Kaprāns M., Strenga G., Bekmans-Dīrkess N. (Red.). Atmiņu kopienas: atceres un aizmiršanas kultūra Latvijā. Rīga: Zelta Grauds, 2016.