Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2016
Галина Анатольевна Орлова (р. 1974) – психолог, преподает в Ростовском государственном университете. Сфера научных интересов: историческая психология и политическая антропология.
Это было совершенно другое время. Это время было, так сказать… ну, коммунистическое мировоззрение. То есть тогда как бы мы близко подходили к тому, значит, состоянию, когда мы могли уже, так сказать, строить коммунизм.
Владимир Иванович
Мой тезис состоит в том, что отличительной чертой позднего социализма в СССР является обостренная чувствительность к модальности – дистанции от субъекта до сказанного, сделанного, исполненного внутри порядков советской речи. Из этой перспективы и эмоциональный режим искренности шестидесятников, и цинические тактики семидесятников выглядят дискурсивными событиями одного ряда.
На материале движения за коммунистический труд в первое десятилетие его существования я покажу, как выстраивалась и реализовывалась политика короткой дистанции до сказанного о коммунизме, каким образом хрущевские ударники формулировали субъективный опыт переживания идеологических шаблонов, аксиологических стандартов и политико-экспрессивных образцов эпохи.
Сдано в утиль
В апреле 2013-го Судебная коллегия Верховного суда отклонила претензию С. к Минсоцразвития Оренбургской области, отказавшемуся присвоить ударнице коммунистического труда с 1984 года звание «Ветеран труда»[2]. Высшая судебная инстанция страны не усмотрела в морально устаревшем символическом капитале ни «почетного звания», ни «ведомственного знака отличия в труде». Непереводимость коммунистического труда на язык постсоветских пенсионных льгот была закреплена юридически.
Стирая пыль с переплетов, на которых «разведчики будущего» соседствовали с коммунистическими субботниками, библиотекарши интересовались: «Зачем?» Требования возвращались с пометкой «списано». Кто-то обронил: «Коммунистический труд… Интересно, а у нас теперь какой?» Хозяйка букинистического развала, в прошлом заведующая библиотекой парткома Россельмаша, отрезала: «Нет у нас про это. И не бывает. И раньше не было. А если и было, то никто не читал. Разве что в нагрузку при подписке давали». Книжные летописи и каталоги бубнили, что сборники о комтруде и автобиографии новых ударников издавались мегатиражами. Но мои собеседницы производили по отношению к этой книжности марсианскую дистанцию неведения и непричастности – куда большую, чем можно было ожидать на фоне вязкой ностальгии по тем временам.
Хранительница фонда регионального архива, увидев тему, напустилась на меня: «Докатилась! Да зачем тебе этот мертвый официоз? Ты же тогда не жила, а я жила и знаю». Зато в бывшем партархиве посмотрели с надеждой: «Наконец-то!». Вяло оправдываясь и там и тут, я думала, что движение бригад комтруда не получится описать с помощью одной лишь формулы позднего социализма, выведенной Алексеем Юрчаком по отношению к поверхности застывшего авторитетного дискурса, его ритуализированного использования и практической реинтерпретации. Юрчак исключал возможность буквального прочтения идеологических сообщений[3]. Я должна была допускать всякое. Для этого требовался какой-то другой язык.
Видя мои мучения с одиозной, а потому герметичной практикой идеологического участия, хозяйка читального зала поделилась историей про коммунизм без бригад. В школу она ездила на автобусе. Если денег на проезд не хватало, в следующий раз покупала два билета. Ибо тогда – в начале 1960-х – была убеждена: иначе коммунизм не построить. Этот рассказ – не то о личной технике достижения коммунистического состояния, не то о ситуативном использовании блоков большого дискурса для сборки морального порядка – вполне соотносится с тезисом Йохена Хелльбека о локальном производстве идеологии в индивидуальном акте овладения ею[4]. И заметно расширяет палитру практических операций оттепельно-застойного человека с авторитетным дискурсом.
Вот только между историей школьницы, полвека назад интериоризировавшей коммунизм, и серийными заповедями-дневниками ударников, решивших жить и работать по-коммунистически, есть принципиальная разница. Ей веришь, а им – не очень. В своем недоверии интуитивно опираешься на различие интимного освоения идеологии и официоза, опыта и формулы, частного изобретения и массового движения, устного и письменного слова. Как результат – сбой доступа в по-фукольдиански понимаемый архив эпохи. Вместо того, чтобы выявлять и описывать условия, в которых производство таких высказываний возможно, на входе ставишь экспресс-диагноз: нет и не может быть позиции, с которой о приближении коммунизма через вступление в движение за коммунистический труд можно было говорить по-настоящему. Увы, такая диагностика куда больше говорит обо мне, закончившей советскую школу в 1991-м, а потому испытывающей острую идиосинкразию к любым идеологическим концентратам, чем об ударниках какого-либо труда.
Попробуем иначе. Рассуждая о неудачах, которые мы терпим, совершая действия при помощи слов, Джон Остин предлагает различать среди них такие, что превращают речевые акты в пустые, неискренние и нереализованные. Это нарушения условий искренности. Условие состоит в наличии определенных мыслей или чувств у тех, кто говорит или действует[5]. Ударники комтруда терпят в наших глазах дискурсивное фиаско потому, что мы не верим в наличие у них тех мыслей и чувств, о которых они сообщают? Тогда почему бы не начать с выяснения того, что и как выражали участники движения? Остин не касался устройства – например, дискурсивного – ментального алиби искренности. Тем более не пытался его контекстуализировать. А я попробую. И буду исходить из того, что наличие определенных мыслей или чувств неотделимо от способов их репрезентации и исполнения.
Настоящий ударник
Пять лет назад я пришла в коллективный проект («Обнинский проект»), где изучали опыт жизни и работы в атомной промышленности первых поколений ученых и инженеров, стоявших у ее истоков[6]. Полевые работы велись в Обнинске. Я записывала интервью с бывшими директорами институтов, ведущими научными сотрудниками, заведующими отделениями. Но в списках, любезно предоставленных учеными советами институтов, не всегда открытых пришельцам из внешнего мира, отсутствовали сотрудники НИИ рабочих специальностей. И я попросила одного из своих собеседников рекомендовать мне для разговора кого-нибудь.
С Владимиром Ивановичем мы встречались дважды на площади перед институтом, в котором он все еще продолжал работать и был нарасхват. Беседовали под диктофон в его машине. Второй раз Владимир Иванович был при параде – в костюме, галстуке, орденах. Привез внушительный архив. Он сохранил вымпелы и почетные грамоты, газетные статьи и памятные адреса, фотографии с доски почета и методические документы по повышению квалификации. Имея идеальную трудовую биографию – выходец из деревни, закончил с отличием училище, семнадцатилетним парнем в 1957 году пришел в Физический институт, был включен в первую институтскую бригаду коммунистического труда, потом сам стал ее бригадиром, слесарь 8 разряда, знает все и умеет творить чудеса (например, штопать прохудившийся реактор), серийный рационализатор, руководитель школы передового опыта, профсоюзный активист, кандидат в мастера спорта по настольному теннису и чему-то еще, трезвенник и хороший семьянин, – мой информант регулярно появлялся на страницах городской газеты и институтской многотиражки, сидел в президиумах, представлял город и институт на конференциях разного уровня, выступал в школах и на сцене дома культуры Физико-энергетического института, рассказывая о достижениях своей бригады, был награжден орденом Трудового Красного Знамени, именными часами от Средмаша (в институте пятеро таких, единственный рабочий – Владимир Иванович) и тремя пачками грамот.
Илл. 1. Свидетельство, 1960 год. Из архива Владимира Ивановича.
Мой собеседник мастерски владел разными дискурсивными регистрами и умел их переключать, переходя от институтских баек к риторике научно-технической революции, от рассказов о способах заработка к проповеди и даже глоссолалии (несколько лет тому назад он стал дьяконом церкви пятидесятников). Но дискурс о коммунистических бригадах и их труде был главной риторической пристанью и источником вдохновения Владимира Ивановича. Его рассказ о себе и своем трудовом пути был неразрывно связан с освоением и субъективно окрашенным присвоением высказываний большого порядка, идеальным субъектом и медиумом которых он оказался. От тех, кто говорит языком плаката, Владимира Ивановича отличала способность пропускать дискурс через себя, интонируя, событийно насыщая и где-то даже импровизируя с ключевыми темами, формулами, клише. Вспоминая о прошлом, перебирая связанные с ним документы, бригадир реанимировал гладкие фразы, лозунги, аргументы из узнаваемого газетно-брошюрного репертуара полувековой давности, позволяя тем самым не только по-новому взглянуть на проблематику позднесоветской субъективности, но и получить доступ к законсервированному дискурсивному слою, в человеческое освоение которого в 2012 году верилось с трудом.
Я начала работу над этим текстом именно потому, что знала о возможности исполнения дискурса коммунистических бригад на короткой дистанции. И мне нужен был археологический комментарий к обнинскому случаю. Условия возможности – хотя бы в первом приближении – субъективации в рамках одного из самых одиозных идеологических проектов эпохи позднего социализма. Тут уже требовалась дистанция иного рода – историческая.
Коммунизм внутри
В 1959 году в праздничной подборке к 8 марта «Правда» опубликовала очерк «Шагаем в будущее», посвященный бригаде формовщиц литейного цеха завода имени Лихачева. От коллективных портретов производственниц в интерьере статью Елены Кононенко отличал интерес не столько к трудовым достижениям бригады, сколько к ее внутреннему миру. Интимно-потаенный план переживания причастности коммунизму был выведен на поверхность хорошо разработанной речи передовиков производства и одновременно – отделен от нее:
«Что же с ними случилось с той поры, как они стали бороться за звание бригады коммунистического труда, а потом и получили это почетное звание? Ведь нельзя сказать, что у всех шестерых безмятежно счастливая личная жизнь, полное бытовое благополучие. И заботы есть, и огорчения, и не осуществившиеся пока желания. А в глазах счастливый и даже чуть загадочный блеск. В глазах читаешь: “Мы знаем то, что не все пока еще знают. Вы даже представить себе не можете, как это здорово”. “Девушки, – мысленно обращаюсь я к ним, слушая их деловой рассказ о том, как перевыполняют план, как экономят парафин со стеарином, борются с браком, осваивают все виды операций, – девушки, откройте мне свою прекрасную тайну, расскажите то, «что еще не все знают». В недалеком будущем все люди будут жить и работать по-коммунистически, а вот вы – первооткрыватели, разведчики… Расскажите!”»[7].
В этой истории телепатия сработала: гладкий деловой разговор о трудовых достижениях сменяется подчеркнуто прерывистым и затрудненным самоотчетом-откровением бригадира Нины Смирновой. Подбирая слова и не находя их, она как бы изобретает язык для описания коллективного преображения от соприкосновения с нездешним:
«– Не знаю даже, как это объяснить, – заметно волнуясь, говорит Нина, – то ли потому, что мы сблизились, то ли потому, что взяли на себя такое… Ведь подумать только, по-коммунистически трудиться и вообще жить! Ведь это же не игрушки. Я не знаю еще пока, как это выразить. Но только состояние у нас у всех необыкновенное. Как-то празднично на душе и тревожно. Большая, огромная цель жизни…
– Но ведь она и раньше была, Нина…
– Была, конечно! Но только теперь мы ее как-то ощутили… Вот прямо на ощупь… Нет, это не объяснишь. Это надо самому попробовать так жить… И вот каждый день у нас теперь интересный, значительный, каждый день мы вроде что-нибудь открываем»[8].
Советскому человеку не в первый раз предлагали обновиться. Но на этот раз речь шла не столько об освоении цивилизационного стандарта или выработке характера по образцам, сколько о развитии способности к аффективно-чувственному, предельно напряженному, субъективно насыщенному существованию внутри коммунистического проекта. Переживание обновления и вовлеченности не только обеспечивало полноту смыслов, но и давало направление для самосовершенствования:
«В характерах друг друга кое-что изменить, каждая – в себе, во взаимоотношениях друг с другом и со всеми. Одной надо побороть в себе самолюбие, другой – грубость, дерзость, третьей, мне, например, научиться владеть собой… Ну, в общем, в каждой из нас есть что-то такое, чего не должно быть, если хочешь жить по-коммунистически»[9].
Эта программа преобразования себя, в отличие от тех, что на позднесоветском материале анализировал Олег Хархордин[10], была не просто погружена в насаждаемую сверху идеологическую практику, она с коммунизма начиналась и заканчивалась им же[11].
В коммунизме визионеров, продвигаемом Хрущевым в конце 1950-х, ударникам комтруда было отведено особое место – деятельных и вовлеченных свидетелей, – чье впечатлительное и пластичное «я» позволит связать настоящее и будущее, преобразует экстатическое созерцание в актуальную практику коммунистического существования. Это был вопрос не столько освоения внешних символических структур, сколько экстериоризации содержаний души, уже сконструированной и самосовершенствующейся в соответствии с советскими дискурсивными грамматиками[12]. Неудивительно, что ощущения, мысли, чувства и прочие аспекты ментальной оснастки этих путешественников во времени приобретали особое, политическое, значение.
«Разведчики будущего»
Бригады коммунистического труда, создание которых было инициировано ЦК ВЛКСМ, появились на горизонте агитации и пропаганды 18 ноября 1958 года – за два месяца до внеочередного, XXI, съезда КПСС и через четыре дня после начала публичного обсуждения тезисов доклада Хрущева.
В тезисах была представлена программа первой семилетки, обещающая создание материально-технической базы светлого будущего. Всенародная читка[13] арифметики коммунизма – знакомство с цифрами роста валового продукта и повышения производительности труда – была представлена как устройство для перевода плановых показателей в экстаз. У электросварщика Юрия Прозорова дух захватывало от цифр, которые звучали, как стихи[14]. А мастер дамского платья Герасимец, читая тезисы, «ярко видела зримые черты коммунизма»[15]. И не она одна.
Текст Хрущева сравнивали с прожектором, освещающим разом пройденный путь и сияющие, еще не покоренные вершины. Будущее, показавшееся на глаза, решили ускорять и приближать. Его ускоряли на июльском пленуме ЦК 1961 года, где был представлен проект программы, обещающей следующему поколению советских людей жизнь при коммунизме[16]. Затем – на совещании железнодорожников в мае 1962-го, где Никита Сергеевич официально провозгласил переход к построению коммунизма[17]. Но отсчет начался именно осенью 1958-го.
Тогда усиление социалистического соревнования – «хорошая советская традиция подготовки к съезду» – приняло новые формы[18]. Переход от жизни при социализме к построению коммунизма ознаменовали первой семилеткой и более соответствующим ее пафосу коммунистическим соревнованием. Концепт канул в лету вместе с семилеткой. Но 13 октября 1958 года молодежный коллектив роликового цеха депо «Москва-Сортировочная», возглавляемый мастером Станилевичем, впервые взял на себя коммунистические обязательства[19]. Месяц спустя об этом узнала вся страна[20]. К железнодорожникам присоединилась молодежь героических рабочих профессий и безупречной географии – шахтеры Донбасса и металлурги Магнитки. Движение за коммунистический труд заявило о себе.
Для рывка в коммунизм было выбрано место с идеальной историей. В апреле 1919 года в депо «Москва-Сортировочная» прошел первый коммунистический субботник. Тогда железнодорожники откликнулись на призыв партии: отработали ночь бесплатно, защищая завоевания революции, и показали более высокую производительность труда, чем обычно. Ленин, как известно, горячо приветствовал этот сознательный и добровольный почин рабочих, разглядев в нем «фактическое начало коммунизма» и «переворот, более трудный, более существенный, более коренной, более решающий, чем свержение буржуазии, ибо это – победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом»[21]. В 1958-м наследники тех железнодорожников – печать настаивала на преемственности и «неукротимом духе творчества, переходящем от поколения к поколению», – переизобрели традицию.
Это было прямое обращение к Ленину и раннему советскому опыту. Организаторы движения мягко дистанцировались и от социалистического соревнования, инициированного весной 1929 года, и от ударников первых пятилеток. Косвенное тому подтверждение можно найти у Валентины Гагановой[22] – громкого и чуткого рупора хрущевских экспериментов с материей труда. Рассуждая о советском труженике, знатная ткачиха выводит за скобки весь пласт трудовой персонологии первых пятилеток. И заодно – превращает способность человека труда ощущать себя субъектом (деятельности) в аргумент против сталинизма:
«Вспомни, читатель, середину тридцатых годов. Тогда наш героический народ, наши с тобой отцы и матери, старшие братья и сестры возводили Днепрогэс, рубили тайгу и прокладывали в ней улицы красавца-Комсомольска. На берегу Волги ставили корпуса тракторного завода-гиганта, штурмовали небесные выси и арктические широты. И тогда же Сталин придумал этим славным строителям социализма наименование. Он назвал их “винтиками”. Пренебрежительный и порочный смысл этого названия давно уже распознан. В наши дни рабочего или инженера, доярку или счетовода “винтиком” никто уже не называет. Наш человек, как бы он ни работал, – это живой, думающий, инициативный работник»[23].
«Наши дни», семилетка и коммунизм начались с новых бригад[24]. Не только в центре, но и на местах в них распознали созвучную духу времени организационную форму для внесения коммунистических поправок в природу человека:
«Черты коммунизма стали зримы. Это привело к тому, что наряду с подготовкой материально-технической базы коммунизма народ взялся за подготовку самих себя к предстоящему вступлению в коммунизм»[25].
Тех, кто уже сегодня был готов жить по-коммунистически, назвали «разведчиками нашего завтра»[26] или «пионерами будущего»[27]. А в их способности перемещаться во времени проекта, ускоряя его, увидели родовую черту советского человека, что и подчеркнул секретарь Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС), товарищ Прохоров, в своем обращении к «разведчикам» и «пионерам» Ростовской области:
«Мне вспоминается, что год с лишним тому назад, когда у нас только начинало развиваться соревнование за звание бригад коммунистического труда, в бульварных газетках некоторых капиталистических стран в пренебрежительном тоне сообщалось, что в Советском Союзе появились одиночки-утописты, которые берутся соревноваться за то, чтобы завтра наступило раньше, чем сегодня. Капиталистам, конечно, никогда не понять природу советского человека. Но факты – вещь упрямая. Коммунистическое завтра действительно входит все шире в сегодняшнюю жизнь советских людей. Зримые черты будущего коммунистического общества уже проявляются сегодня»[28].
Алгоритм коммунистической возгонки выглядит незатейливым: сначала прочно ассоциировать участников движения с коммунизмом, а затем использовать их наличие в качестве живого доказательства его повседневного присутствия.
Илл. 2. Вручение свидетельства, 1965 год. Фото из архива Владимира Ивановича.
«Гвоздь коммунистичности»
Драматург и лауреат Николай Погодин, готовя в 1960 году очерк об одной из образцово-показательных коммунистических бригад – коллективе Михаила Ромашова с ленинградского Металлического завода, – выжал максимум из формы организации труда, творчески изобретенной его героями. Он воспел переход на комплексный технологический план, позволяющий оптимизировать работу бригады – от переоборудования рабочего места до освоения смежных навыков:
«Прекрасное есть то, что возвышает человека над его бытом… нам кажутся бригады коммунистического труда мечтою, а на самом деле они – жизнь… Ведь комплексный план борьбы за повышение производительности труда – дело самое точное и будничное, но в этом деле выражается прекрасное. Я прочитал тетрадь с таким комплексным планом, и первое, о чем хотелось думать, было это ощущение. Оно мне говорило о самом возвышенном. Оно вело к Ленину с его высоким восхищением каждой крупицей нового, коммунистического в нашей жизни»[29].
Однако пьесу «Цветы живые» (Театр. 1960. № 7) Погодин посвятил не производственным вопросам движения за комтруд, а его духу – «то есть вещи чрезвычайно невесомой и вместе с тем самой реальной, самой объемной, самой живой, решающей для писателя, которого занимает прежде всего человеческое поведение»[30].
По словам Ромашова, в пьесе с «документальной правильностью» была показана «ситуация» его бригады. Разве что Погодин использовал художественный прием – разделил «родной коллектив на две половины»[31]. В пьесе фигурируют бригады сварщика Бурятова и токаря Ромашова (фамилия сохранена). Обе вышли из очерка про ленинградских металлургов. Сварщики представляют «ситуацию» на раннем этапе вступления бригады-прототипа в движение за коммунистический труд. Они мучительно ищут свой путь в мир коммунистических отношений. Токари написаны все с той же бригады, только на зрелой фазе ее существования. В пьесе беспокойный и правильный Бурятов отправляется за опытом и поддержкой к Ромашову – то есть буквально в будущее. В этом советском «Театре.doc» переход к коммунистическому состоянию осуществляется через расщепление «я» бригадира, усиленное визионерской встречей Бурятова с Лениным.
Все, не совместимое с моральным обликом члена коммунистической бригады – пьяный кураж бывшего зэка, надежды отца семейства поправить жилищные условия за счет коммунистического труда, а матери-одиночки, – устроить личную жизнь – не только становится предметом забот и драматических переживаний коллектива, но и перерабатывается таким образом, что преображаются все персонажи. Классический инструмент выявления советского субъекта – критика и самокритика – здесь не срабатывает. Члены бригады, подвергнутые обструкции за чуждый стиль жизни и несовершенство души, и сами готовы уйти. От общественности требуется что-то новенькое: способность не только обличать другого, но и, поняв, поддерживать его. От критикуемых – конструктивная ориентация на самосовершенствование. «Цветами живыми» старый мастер и цветовод-любитель Родин называет молодежь, переживающую это преображение, указывая таким образом на ее способность жить и работать по-настоящему.
Илл. 3. Бригада коммунистического труда. 1966 год. Художники Николай Бабин, Георгий Гаусман.
Состояние духа и человеческое поведение занимали не только писателя. На заседании бюро ЦК ВЛКСМ в ноябре 1958 года, где выступал Ромашов, начертали «три линии» повышения производительности труда, соответствующие коммунистическому дизайну: бороться за научно-технический прогресс, повышать культурно-технический уровень и развивать коммунистическую сознательность[32]. Этот каркас потом можно будет различить и в структуре заповедей, и в логике характеристик участников движения.
Заповеди дают представление о символическом статусе и репертуаре коммунистического труда. «Разведчики-евангелисты» в более-менее свободной форме составляли их с самого начала движения – вместо соцобязательств, – тем самым, предвосхитив разработку Морального кодекса строителя коммунизма. Число заповедей колебалось от трех до двух дюжин. Степень их конкретики тоже менялась.
За научно-технический прогресс боролись главным образом при помощи новых форм работы и рацпредложений. Кто-то обещал сократить время плавки на 15 минут или внести за год не менее 18 рацпредложений, а кто-то – повысить производительность труда. Повышение производительности труда в сочетании со снижением себестоимости – козырь социалистической экономики[33] – так или иначе присутствовало во всех заповедях, перекочевав туда из соцобязательств. Но непрерывное совершенствование качества труда, требующее постоянного и исчисляемого роста над собой, теперь ценилось выше рекордов. Экономия материалов, порядок на рабочем месте, освоение смежных специальностей, подготовка новых кадров на общественных началах, переход в отстающие бригады или на гибкие планы, отказ от ОТК и получение права на личное клеймо, непрерывное повышение квалификации и обучение в школах коммунистического труда, освоение новой техники – из этих и других передовых форм бригады будущего должны были собрать свой производственный профиль с поправкой на профессиональную конъюнктуру и опыт соседей. Кое-что заимствовали из опыта соцсоревнования, что-то – из инициатив и починов, что-то (например, новую технику) – из материалов XXI съезда.
В дискурсе о коммунистическом труде важное место было отведено «живому творчеству масс». Формотворчеству – в том числе. Наряду с известными способами организации труда бригады должны были изобретать новые, проявляя инициативу и смекалку. Например, придумывать переход на комплексный план, достойный очерка[34]. По сути новые формы усиливали вовлеченность работников в трудовой процесс, где граница между материальным и нематериальным стиралась, а выявление и интенсификация «я» человека труда (в перспективе обещающая рост производительности) поощрялась:
«Для массы превращение труда в первую жизненную потребность зависит от степени привлечения каждого к участию в творческом труде, в труде, требующем взаимодействия физических и интеллектуальных способностей человека, смекалки, инициативы, оперативности. В труде, привлекательном благодаря возможности свободного выбора приемов получения нового, своего результата, опредмечивается индивидуальность рабочего»[35].
Повышение культурно-технического уровня в отчетах и сводках оседало статистическими данными о проценте получающих образование. И вообще хорошо операционализировалось: «выписывать газету или журнал», «иметь личную библиотечку», «каждый перерыв проводить политинформацию», «организовать громкие чтения». Так, в характеристике бригады, борющейся за почетное звание, «вторая линия» проработана в деталях, позволяющих ухватить важное – незатухающую активность и желание участвовать:
«Установилась постоянная дружба с библиотекой им. Ленина, с музыкальной школой им. Гнесиных. Каждый вторник проходят в бригаде лекции, а каждую среду – обмен художественной литературой. Из музыкальной школы приходят с концертами, и в свою очередь члены бригады посещают музыкальную школу. Тт. Марковский, Беседин выявили желание учиться играть на баяне, Плоткин – на пианино (из характеристики бригады т. Плоткина)»[36].
Сложнее было с «третьей линией». Жить и работать по-коммунистически, воспитывая в себе и товарищах черты человека коммунистического общества, обещали все, кто вступал в первые годы в движение комбригад. Например, девятая заповедь бригады товарища Гринева гласила: «Каждый член бригады и на производстве, и в учении, и в быту ведет себя по-коммунистически»[37]. В распространении обязательств на непроизводственные сферы заключалась форматирующая специфика этого движения, вобравшего в себя производственный компонент соцсоревнования («наивысшая производительность труда на основе новой техники»), тактики создания нового человека в рамках обновленной политики «культурности» и техники коммунистической возгонки души («воспитание нового человека – хозяина своей страны, который постоянно смотрит вперед, дерзает, думает, творит, связывает воедино труд, ученье и быт»[38]). Товарищ Кузнецов, представляющий Камвольно-суконный комбинат Краснодара, уже на первом региональном совещании по вопросу коммунистических бригад в декабре 1958 года демонстрировал понимание этого сдвига:
«Я бы хотел сказать и о том, что социалистическое соревнование, которое мы проводили до сих пор, делало упор на выполнение государственного плана и качество выпускаемой продукции. Новая форма коммунистического соревнования предусматривает, что мы должны не только хорошо трудиться и выпускать продукцию высокого качества, но и во всех отношениях жить по-коммунистически, по-коммунистически вести себя в труде, семье и учебе, государственный план выполнять сознательно, а не так, как это было до сих пор, когда иногда это делали из-под палки»[39].
Не только Погодин, предложил решебник для тех, кто ищет ответ на вопрос, что значит жить и вести себя по-коммунистически. В передовице «Как завещал Ильич», с которой «Комсомольская правда» начала писать о комбригадах, речь шла об обязательствах самосовершенствоваться и «думать о других, об интересах общества»[40]. Донбасские шахтеры шахты № 5-6 имени Димитрова обещали сознательно отдавать все свои силы строительству коммунизма, воспитывать в себе и товарищах черты человека коммунистического общества, рассматривать отказ от учебы как проявление несознательности и неуважения к себе, видеть в труде физическую и духовную потребность, порвать с привычками и остатками прошлого, повсеместно помогать своим товарищам исходя из принципа «один за всех и все за одного»[41]. Усиление вовлеченности, самосовершенствование, управление своими отношениями и привычками, формирование новых потребностей, оптимизация межличностных отношений, аффективная солидарность, казалось бы, составляли прозрачную основу субъективного менеджмента и мобилизации души тех, кто шел к коммунизму в себе.
Илл. 4. Бригада позирует, конец 1960-х. Фото из архива Владимира Ивановича.
На деле же и активисты, и функционеры, координирующие движение за коммунистический труд на местах, испытывали трудности с третьим пунктом. Новые требования не только существенно расширяли сферу контроля и самоконтроля, требовали от рабочего класса вступления в режим нематериального труда, но и банально не укладывались в хорошо обкатанный шаблон соцсоревнования. Ведь зачастую на предприятиях данные о соцсоревновании существовали в таблицах, с которыми работали плановый отдел и бухгалтерия. А кто и как должен был работать с дневниками? Их следовало вести бригадам коммунистического труда, регистрируя шаг за шагом совершенствование коллективной души. Фрагменты дневника бригады Ромашова были опубликованы. Но этот и другие образцы плохо поддавались массовому копированию. Они требовали способности к интроспекции и хоть сколько-нибудь разработанного психологического языка для описания тонких сдвигов в чувствах, ощущениях, отношениях «разведчика будущего»[42].
В региональном архиве можно обнаружить широкий диапазон переводов «коммунистичности» на язык родных осин – от «товарищеского отношения к женщине» и «дружбы» до «совместного разучивания песен по песеннику» и «жизни в хорошо обустроенном городе, где улицы утопают в зелени и нет ни одного окурка». Товарищ Рубцов, первый секретарь Ростовского обкома ВЛКСМ, признавал: «Товарищи, одна из самых трудных и сложных заповедей бригады коммунистического труда – та, которая мобилизует… на воспитание черт коммунизма»[43]. А низкое качество движения за коммунистический труд в одном из районов связали с дефицитом знаний и образцов: «Мало читается для молодежи лекций… что значит жить и трудиться по-коммунистически, о путях перехода к коммунизму»[44].
Ленин, явившийся Николаю Бурятову в трудный момент и коммунизма – в отличие от ударников – не видевший, придерживался другого мнения. Он настаивал, что моделей и точных инструкций для коммунизма нет и быть не может. Нужно изобретать:
«И никто не знает. И в этом весь гвоздь коммунистичности… Коммунизма никто не видел, и подражать нам нечему. И создавать отношения друг с другом, отношения, действительно новые, действительно высокие, и не пустыми фразами, а в поступках – это и есть подстройка коммунистических характеров»[45].
Но и фразы требовали коммунистической подстройки.
Модальность: первая примерка
И погодинский Ленин, и архивный бригадир Кузнецов, и плакатный образец Михаил Ромашов делают себе и другим дискурсивную прививку от потери настоящего. Мало им указать на коммунистическое качество жизни, новые и высокие отношения, нужно добавить: план будем выполнять сознательно, а не из-под палки; строить отношения – в поступках, а не пустыми фразами; соблюдать обязательства по-настоящему, а не для отчета. В своем обращении к ЦК КПСС участники ростовского слета ударников и бригад в том же духе заверяют: «Учиться, жить и работать по-коммунистически – это не какая-нибудь застывшая формула, на которой можно остановиться, достигнув определенного этапа»[46]. Защита от основных дискурсивных рисков позднесоветской идеологической речи – действия по принуждению, формализации и выхолащиванию – устанавливается там и тогда, где и когда возникает потенциальная опасность девальвации символически нагруженного высказывания. Но можно рассуждать и в обратной перспективе: циническая дистанция становится формой сопротивления слишком настойчивым попыткам идеологического использования субъективности.
В образцах участия в движении за коммунистический труд на первый план выдвигается не функция (выполнение плана, соблюдение заповедей и обязательств, построение новых отношений), но качество ее исполнения (по-настоящему, с воодушевлением, не без волнения). Артикулированное отношение здесь в какой-то степени позволяет судить об успехе интериоризации отдельной позиции и проекта в целом.
В критическом анализе дискурса и дискурсивной прагматике для описания этого качества есть подходящий концепт – модальность. Норман Фэркло предлагает использовать его для работы с разными стратегиями субъективной вовлеченности в то, о чем говорящий говорит[47]. Характеристика модальности в категориях социально значимой дистанции от субъекта до сказанного, где степень приверженности сказанному обратно пропорциональна субъективному расстоянию до него[48], в наибольшей степени подходит для работы с субъективным интонированием идеологических формул. Аналитически полезно обратить внимание и на модализацию[49] акта производства высказывания (здесь говорящий выражает отношение к собственному высказыванию), и на отношение к содержанию сказанного[50]. Социальному исследователю работать с модальностью становится интереснее по мере того, как ослабевает – в логике плавающего означающего – ее родовая связь с грамматическими или формально-логическими структурами вероятного, должного, истинного. Еще в середине 1980-х Жан Сервони предложил различать «жесткую» и «грязную» модальности – основные модальные глаголы, список которых задан, и открытый реестр конструкций, посредством которых выражается многообразие вовлеченности: модальных прилагательных (полезный, серьезный, определенный), модальных номинализаций, немодальных глаголов, выражающих модальность (отрицать, надеяться, подтверждать), иллокутивов и прочего[51]. Последним бастионом структуры остаются старые и новые типологии модальности[52], от которых пора бы переходить к описанию процесса, локальных логик, ситуативных правил конструирования и даже навязывания дискурсивной вовлеченности.
Так, в заметках о бригадах и ударниках коммунистического труда, наводнивших страницы городской газеты в конце 1950-х, журналисты делегировали вовлеченность ударникам, о которых писали, и тем самым устанавливали связь между своими героями и дискурсивными формулами:
«Анатолий Кашубо и Василий Шапошников хорошо понимают, что, борясь за высокое звание, они должны бороться за высокую культуру, здоровые отношения в быту и на производстве»[53].
«Мозаичникипонимают, что человек коммунистического завтра должен быть для других примером не только в труде, но и в быту, в отношениях к окружающим»[54].
Несколько месяцев спустя комсорг строительного управления сходным образом рассказывала о своих «разведчиках будущего»: «Они хорошо знают, что человек коммунистического завтра должен быть сильным, закаленным, выносливым»[55]. Комсорг и корреспонденты по мере сил оживляли клише и создавали протез для хоть сколько-нибудь субъективно окрашенного идеологического высказывания новых активистов, работающих на короткой дистанции и к дискурсу, и к коммунизму.
Центральная печать и ударники всесоюзного масштаба делали все то же самое – но тоньше, сложнее, цветистее. Репертуар безымянного автора передовицы «Правды» впечатляет: здесь моделируют аффективно-чувственный контакт с логосом Ленина и потенциальным началом коммунизма, делают прививку реальности и предельно сокращают дистанцию до святого, прорабатывают опыт читателей и позиционируют ударников-медиумов:
«Слова Ленина по-особому близки и дороги нам, мы как бы мысленно видим, реально осязаем их зажигательную и мобилизующую силу. Взволнованно бьются сердца юношей и девушек, горят глаза, страстно хочется им приблизить побыстрее светлый день завершения семилетки»[56].
Хотелось бы, конечно, знать, кто писал и как правил тексты участников движения. В ростовском архиве хранится отпечатанный на машинке текст выступления товарища Жуковца, бригадира маляров 102-го управления начальника работ, с отчетом о поездке на Первый всесоюзный слет ударников и бригад комтруда:
«Присутствуя на совещании и слушая выступления делегатов, невольно ощущаешь все величие своей Родины, чувствуешь гигантские силы своего народа, слышишь пульс жизни всей нашей страны и глубоко начинаешь верить, что такой народ, как наш, все сделает… В каждом слове делегата, в каждом деле советского труженика чувствуется общее стремление, одна цель: “Мир и коммунизм, коммунизм и мир!”. Слушая выступление первого секретаря ЦК КПСС, председателя Совета министров СССР Н.С. Хрущева, проникаешься сознанием непоколебимой веры в торжество коммунизма в нашей стране и во всем мире. Веришь и глубоко сознаешь, что будущее за коммунизмом»[57].
Складывается впечатление, что такому ударнику ментальная оснастка, или, поэтически выражаясь, душа, нужна исключительно для интонирования идеологических формул и их субъективного сопровождения в речи: невольные ощущения позволяют обнаружить величие Родины, чувствования – гигантские силы народа, слух – пульс страны. Чувствительное, эмпатийное, рефлексивное «я» бригадира, способное переводить чувственное восприятие в сверхчувственное, дает о себе знать в ситуации контакта с большим дискурсом и по сути оказывается поверхностью этого контакта.
На короткой дистанции
Петр Вайль и Александр Генис не заметили коммунистических бригад, поскольку вели отсчет коммунизма с XXII съезда. Зато они указали на фактуру Морального кодекса строителя коммунизма, в котором «дважды фигурирует слово “нетерпимость” и дважды – “непримиримость”»[58]. В этой избыточности соавторы увидели агрессивную искренность. Я говорила бы о навязываемой вовлеченности.
В конце 1950-х в СССР возобновилась проработка психологической проекции модальности – отношения, связывающего субъекта с объектом или другим субъектом. Теория отношений как наиболее специфической и пластичной архитектуры личности разрабатывалась ленинградцем Владимиром Мясищевым. В отличие от своих московских коллег, в вопросе о механизмах формирования личности он делал ставку не на деятельность, «которая может оказаться процессом нейтральным», а на многочисленные оттенки и переходы – от «отвращения до страстного увлечения деятельностью», являющейся предметом отношения[59]. В обстоятельствах, когда политический спрос на отзывчивость был сформирован, эта модализация личности выглядела крайне уместной.
Кто-то из учеников Мясищева изучал влияние отношения на восприятие и выяснил, что активно-положительное отношение способствует многообразию и прочности восприятия: как у бригады Нины Смирновой из очерка в «Правде», для которой каждый день, пропущенный через фильтр коммунистического отношения, стал наполненным и интересным. А вот безразличное отношение дало бедное и непрочное восприятие. Куда более бедное и непрочное, чем отношение отрицательное[60]. Так советская психологическая наука эмпирически доказала, что для души нет ничего страшнее безразличия.
В 1966 году на экраны страны вышел фильм Якова Сегеля «Серая болезнь» – история двух врачей, открывших бациллу равнодушия.
«Сперанский: Серая болезнь. Вслушайтесь, серая болезнь. В жизни мы, правда, чаще называем это равнодушием…
Никулин: Такой человек в решительную минуту молчит. А это легко спутать с выдержанностью. Он никогда не спорит, никогда не горячится. А его хвалят за уравновешенный характер. А ему просто так легче жить, потому что ему абсолютно безразлично все то, что не касается лично его.
Сперанский: Вот! Люди работают, люди строят, люди создают. А равнодушный человек только потребляет».
Профессор Сперанский мужественно заразил себя «серой болезнью» и с тех пор был захвачен лишь выставкой собак или карьерными интригами, выпав из советского порядка вовлеченности – готовности откликаться на просьбы окружающих, запросы своей профессии и вызовы мира. У неравнодушия появился социальный профиль.
Мой восьмидесятипятилетний собеседник – инженер, в прошлом начальник ремонтно-механического цеха одного из обнинских НИИ – начал рассказ о себе с того, что его волнует. Он возмущен непрофессионализмом службы эксплуатации моста, рухнувшего во Владивостоке. Раздосадован тем, что Госдума не ответила на его предложение по предотвращению пожаров в Сибири. И доволен тем, что удалось улучшить работу поликлиники в родном Обнинске. Мэр, к которому он обратился за помощью в этом деле, поинтересовался: «Вы врач?» – «Нет, я механик»[61], – ответил беспокойный гражданин.
Сегодня, когда взгляд на человека в значительной степени определяется терапевтической культурой, беспокойство – симптом, требующий вмешательства профессионала. Дискурс о коммунистическом труде задавал совсем другую перспективу в отношении неуспокоенности и беспокойства:
«Ударник коммунистического труда – тот, кто, став мастером своего дела, не успокаивается на достигнутом, а пытливо смотрит вперед, дерзает, ищет, всегда готов идти по неизведанным дорогам новаторов, чтобы сделать для народа больше нужных вещей, выше качеством, дешевле ценой»[62].
Беспокойство здесь – это модальность короткой дистанции до события, проблемы, дела и один из атрибутов первых бригад коммунистического труда. Так, «Комсомольская правда» в 1960-м рассказывала о Всесоюзном слете ударников и бригад под рубрикой «Беспокойные гости Москвы». А о девичьем коллективе, проявляющем неравнодушие к качеству и скорости работы, смежники говорили: «Ну, сегодня опять бригада беспокойных работает!»[63]. Ромашов рассказывает, как в процессе разработки комплексного плана его бригада перевернула весь Ленинград с ног на уши: обошла все передовые предприятия в поисках эффективных способов организации производства, перешерстила библиотеку в Доме новатора, вступила в переговоры с конструкторами, инженерами и экономистами[64]. Такие проявления беспокойства ценились и тщательно документировались: в них тоже видели «ростки коммунизма». Они же превращали советских тружеников – вне зависимости от профиля профессиональной деятельности – в работников аффективного труда.
Откуда идиосинкразия?
Борьба за звание бригад и ударников коммунистического труда, раздача корочек и званий закончились только вместе с концом СССР. И сегодня на развалах и блошиных рынках треугольные вымпелы коммунистических бригад и коллективов коммунистического труда остаются одним из самых расхожих идеологических артефактов советской эпохи. Но крах движения произошел значительно раньше. Сложный субъективный менеджмент, высокие требования к качеству участия и тотальность плохо сочетались с массовостью и необходимостью давать хорошие отчетные показатели. Уже к середине 1960-х документальное сопровождение коммунистических бригад на местах стандартизируется, формализуется и упрощается до предела. А все, что не подлежит формализации, вытесняется из документооборота. Коммунистический труд становится частью социалистического соревнования, из которого в конце 1950-х он был с таким старанием выделен. Если в 1959 году двигались от бригады к отдельному человеку, вводя звание ударника, то в 1960-е отрабатывается другая траектория – появляются цеха, предприятия и даже города коммунистического труда. Так, на заводе «Красный Аксай» на 1 сентября 1967 года в «социалистическом соревновании за коммунистический труд» участвуют 93,4% всех работающих. Такое соцсоревнование не требовательно к движениям души: в расчет принимают выполнение плана, производительность труда, трудовую дисциплину и производственный травматизм[65].
Однако было бы некорректно сводить все к отторжению застывающей командно-административной системой громоздкого и радикального проекта оттепели. Владимир Рязанский – шахтер, железнодорожник, рабочий, инженер, а потом главный инженер АЭС – называет историю своей жизни «Мои пятилетки». Он вписывает биографию в формуляр советской индустриализации и заявляет о своей верности коммунистическим идеалам. Но к движению за коммунистический труд относится отрицательно, а причины его быстрого угасания и утраты смысла видит не только в формализации:
«Еще одной важной причиной, может быть, и главной, сначала потери энтузиазма и поддержки со стороны тружеников, а затем и полного провала движения было непонимание простой истины, что работа и свободное время человека – совершенно разные вещи… Свободное время – это дело сугубо личное, каждый использует его в своих интересах… В бригадах, вопреки здравому смыслу, стали “заботиться” и об отдыхе тружеников в свободное время»[66].
Рязанскому не по душе установление идеологического контроля и самоконтроля над досугом и бытом труженика. Но дискурсивно-практическая мобилизация человека коммунистического труда затевалась именно что в расчете на захват и проработку «личного». Нужны были не только комсомольский Новый год, коллективный поход с семьями в кино и встреча с подшефными в свободное от работы время, но и усложнение себя в ответ на оклик коммунизма, открытие своих ощущений, переживаний, мыслей, желаний для дискурсивных манипуляций с ними. А в идеале – все нарастающая интенсивность жизни в проекте и участие в его реализации на все более коротких дистанциях. Стенограмма совещания, в котором должны были участвовать 1500 ударников и бригад коммунистического труда со всего СССР, сохранила безымянный голос:
«Прошу слова вне очереди. “Жить и работать по-коммунистически” – неверно, товарищи. И вот почему. Работать по-коммунистически – пожалуйста… Жить по-коммунистически – не имеете права!»[67]
[1] Это переработанная версия доклада, представленного в 2014 году на конференции «После Сталина. Позднесоветская личность / Subjectivity in the Late Soviet Union», прошедшей в Европейском университете Санкт-Петербурга. Работа над статьей в 2016 году велась в рамках исследования «Проекты создания “нового человека” в российской истории XVIII–XX веков» (руководитель Андрей Зорин), реализуемого Лабораторией историко-культурных исследований Школы актуальных гуманитарных исследований (ШАГИ) РАНХиГС.
[2] Определение № 47-КГ12-15 // Бюллетень Верховного суда. 2013. № 11.
[3] Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More. The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2005. P. 16.
[4] Хелльбек И. Повседневная идеология: жизнь при сталинизме // Неприкосновенный запас. 2010. № 4(72). С. 9–21.
[5] Остин Дж. Как производить действия при помощи слов. М.: Идея-Пресс. 1999. С. 26, 44–47.
[6] Реализуется под руководством Андрея Зорина в ШАГИ РАНХиГС: «Научно-техническая интеллигенция в историко-культурной перспективе: формирование среды, мировоззрения и трудовой этики» (2012), «Идеология и практика технологического прорыва: люди и институты» (2013) и далее.
[7] Кононенко Е. Шагаем в будущее // Правда. 1959. 8 марта.
[8] Там же.
[9] Там же.
[10] Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.: Издательство Европейского университета, 2002. Гл. 6, 8.
[11] О субъективном плане реализации утопических проектов в 1960-е годы см.: Рожанский М. «Оттепель» на сибирском морозе. Устная история ударных строек // Отечественные записки. 2012. № 5. С. 184–206; Димке Д. Жизнь по законам искусства: утопическое зрение и героические сообщества (на примере Коммуны юных фрунзенцев // Социология власти. 2012. № 4–5. С. 111–138.
[12] Первые эксперименты по экстериоризации советского в человеке можно обнаружить уже в 1930-е годы. См. об этом на материале политик субъективности ударников от литературы и литературной политики рубежа 1920–1930-х годов: Калинин И. Угнетенные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920-е – начало 1930-х годов) // Практики внутренней колонизации в культурной истории России / Под ред. А. Эткинда, И. Кукулина, Д. Уфельмана. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 587–664. На материале самоотчетов героических советских летчиков и челюскинцев см.: Орлова Г. «Заочное путешествие»: управление географическим воображением в сталинскую эпоху // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 266–285; Она же. Хозяйство полярного письма: медиализация челюскинской робинзонады // Там же. 2016. № 139. С. 205–227. В 1950–1960-е эти эксперименты попробовали поставить на конвейер.
[13] На съезде Хрущев привел статистику: в обсуждении тезисов его доклада на 968 тысячах собраний приняли участие 70 миллионов человек (см.: МатериалыXXI съезда КПСС. М.: 1959. С. 12).
[14] Прозоров Ю. Дух захватывает // Правда. 1958. 25 ноября.
[15] Герасимец Е. Вдохновенный труд // Вперед. 1958. 27 ноября.
[16] Николай Доризо перевел газетную строку в стихи, не очень складные, зато сокращающие дистанцию от программы до коммунизма и человека. И адресовал их участникам слета бригад комтруда: «Ее слова / Уже легли / Бетоном / В основу новых зданий / И судеб, / И скоро / Эшелон за эшелоном / Пойдет с полей / Ее обильный хлеб. / Она как солнце / Волей партии пронизана, / Мы с ней повсюду / Каждый день и час – / Великая программа коммунизма, / Программа жизни каждого из нас. / Моя программа!» (см.: Государственный архив Ростовской области (ГАРО). Ф. Р-4257. Ед. 383. Л. 12).
[17]«И вот этот долгий ряд лет, о которых говорил Ленин, пройден. Целые поколения советских людей, не жалея пота в труде и самой жизни, в борьбе с жестокими врагами выполнили завещание Ленина и подготовили переход к коммунизму. Мы с вами не только добились этого, но сами уже непосредственно приступили к строительству коммунизма». (Правда. 1962. 11 мая).
[18] Машина советской идеологии работала экстенсивно – стимулировала изобретение новых форм работы, поскольку старые быстро застывали и приходили в негодность. Социалистическое соревнование не было исключением: ударничество рубежа 1920–1930-х сменялось хозрасчетными бригадами, которые уступали место стахановскому движению середины 1930-х, «тысячникам» периода Великой Отечественной войны и так далее. К основным формулам добавлялись трудовые инициативы на злобу дня и почины-однодневки (пятидневное задание – за четыре дня, опыт сквозных бригад качества – в массы, XXVI съезду КПСС – 26 ударных недель). Но движение за коммунистический труд выделялось и на этом пестром поле.
[19] Движение за коммунистический труд в промышленности СССР 1959–1963 гг. М.: Наука, 1965. С. 8.
[20] Гринюк В. Наследники // Комсомольская правда. 1958. 18 ноября.
[21] Ленин В.И. Великий почин [1919] // Он же. Полное собрание сочинений. М.: Издательство политической литературы, 1970. Т. 39. С. 22, 5.
[22] День в день с почином железнодорожников, 13 октября 1958 года, Валентина Гаганова, бригадир-планочница Вышневоложского хлопко-бумажного комбината, перешла из передовой бригады в отстающую. И к весне сделала ее бригадой коммунистического труда. Гаганова была обласкана властью. Тысячи гагановцев последовали передовому примеру. А один – попал в песню Высоцкого, где плохо кончил.
[23] Гаганова В. О самом дорогом. М.: Советская Россия, 1968. С. 61.
[24] Уже в ноябре 1958 года на бюро ЦК ВЛКСМ обсуждался вопрос о распространении «этого почина на индивидуальное соревнование молодежи», что позволило бы вовлекать в движение молодых ученых, инженеров и техников (Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 1. О. 3. Ед. 996. Л. 14). Звание «ударник коммунистического труда» для «разведчиков-одиночек» ввели в марте 1959 года.
[25] ГАРО. Ф. Р-3823. О. 2. Ед. 392. Л. 42. Материалы о бригадах и ударниках коммунистического труда.
[26] Комсомольская правда. 1958. 21 ноября.
[27] Выступление Н.С. Хрущева на Всесоюзном совещании передовиков соревнования бригад и ударников коммунистического труда 27–30 мая 1959 //Всесоюзное совещание передовиков соревнования бригад и ударников коммунистического труда. М.: ЦК ВЛКСМ-ВЦСПС. С. 185.
[28] Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИРО). Ф. 173. О. 10. Л. 88. 1960 год.
[29] Погодин Н. Мысли о прекрасном // Комсомольская правда. 1960. 27 мая.
[30] Там же.
[31] Ромашов М. Первопроходцы. Записки бригадира одной из первых бригад коммунистического труда. Л., 1985. С. 122.
[32] РГАСПИ. Ф. 1. О. 3. Ед. 996. Л. 36.
[33] Косолапов Р.И. Коммунистический труд: природа и стимулы. М.: Мысль, 1968. С. 3.
[34] ЦК ВЛКСМ в 1959 году поддержал инициативу бригады Ромашова: на комплексные планы по образцу ленинградцев уже через пару месяцев перешли 11 000 коллективов.
[35] Косолапов Р.И. Указ. соч. С. 8.
[36] ГАРО. Ф. Р-3823. О. 2. Ед. 366. Л. 15.
[37] Там же. Л. 31.
[38] РГАСПИ. Ф. 1. О. 5. Ед. 746. Л. 11. Из выступления секретаря ЦК КПСС Козлова на совещании ударников и бригад коммунистического труда. 1960 год.
[39] ЦДНИРО. Ф. 173. О. 10. Ед. 416. Л. 21.
[40] Как завещал Ильич // Комсомольская правда. 1958. 18 ноября.
[41] Наши заповеди // Там же.
[42] Я предполагаю, но пока не могу доказать, что блестящую дискурсивную карьеру в движении новых ударников поначалу делали именно те, кто был способен к артикуляции субъективных состояний. Ромашов в опубликованных текстах был чувствителен к деталям межличностных отношений и умел их описывать в динамике, создавая в своих дневниках бригадира полноценную психологическую интригу. А Гаганова в литературной обработке выглядит эдаким советским Прустом от ткацкого станка: «Аромат жизни. Но аромат особый. Аромат рабочей жизни, аромат труда, аромат обыкновенных фабричных запахов. Непередаваемых, стойких. Тех, от которых щекотно в носу и першит в горле, которые пропитывают одежду, волосы, которые встречают и провожают меня ежедневно, напоминая о том, что я – фабричная, что я – прядильщица, что я – член большой трудовой семьи. Случилось так, что я как-то сразу привыкла и полюбила запахи моего цеха. Полюбила так же крепко, как машины, железные переходы с этажа на этаж, наш фабричный сквер, клуб и, конечно, людей. Не умея вслух высказывать восторгов, я наслаждалась ими тайно – восторгами оттого, что корпуса фабрики большие-большие, что людей много-много, что вокруг такой настоящий фабричный дух. Тогда я еще не знала, что все эти ощущения можно уложить в два слова – “рабочая атмосфера”» (Гаганова В. Указ. соч.).
[43] ЦДНИРО. Ф. 173. О. 10. Ед. 53. Л. 79.
[44] ЦДНИРО. Ф. 173. О. 10. Ед. 447. Л. 5.
[45] Погодин Н. Цветы живые. М., 1961. С. 71–72.
[46] ГАРО. Ф. Р-4257. О. 1. Л. 71. 1962 год.
[47] См.: Fairclough N. Analysing Discourse: Textual Analysis for Social Research. Routledge, 2003. P. 166.
[48] Vion R. La modalisation: un mode paradoxal de prise en charge // Filologia e Linguística Portuguesa. 2012. Vol. 14. № 2. P. 203–224.
[49] Процессуальное измерение модальности разрабатывает Робер Вийон.
[50] О разделении modalites d’énonciation и modalites d’énoncé в современной трактовке см.: Nolke H. Le regard sur le locuteur. Pour une linguistique des traces enonciatives. Paris: Éditions Kimé, 1993.
[51] Cervoni J. L’ énonciation. Paris: Presses Universitaires de France, 1992.
[52] Упомяну классику – логическую классификацию модальностей (алетическую, деонтическую, эпистемическую). Дополняющую ее модальность оценивания от Катерин Кербра-Орекьёни (см.: Zienkowsky J., Ostman J.-O., Verschueren J.Discursive Pragmatics. Amsterdam, 2011). И альтернативную типологию субъективной-интерсубъективной-объективной модальности от Николь Ле Керле: Le Querler N. Typologie des modalités. Caen: Presses Universitaires de Caen, 1996.
[53] Нефедов В. За высокое почетное звание // Вперед. 1959. 7 июля.
[54] Макарова А. Живые дела есть всюду // Вперед. 1959. 12 июля.
[55] Первушин Ю. Шагают энтузиасты // Вперед. 1959. 18 ноября.
[56] Бригады коммунистического труда // Правда. 1958. 19 ноября.
[57] ЦДНИРО. Ф. 173. О. 10. Ед. 471. Л. 42.
[58] Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 14–15.
[59] Мясищев В.Н. Психология отношений. Избранные психологические труды[1958; 1960; 1968] / Под ред. А. Бодалева. М.: Московский психосоциальный институт, 2004.
[60] Мясищев В.Н. Основные проблемы и современное состояние психологии отношений человека // Психологическая наука в СССР. М.: Издательство АПН РСФСР, 1960.
[61] Интервью с Г.А., записано 12 июля 2012 года в Обнинске в рамках «Обнинского проекта».
[62] РГАСПИ. Ф. 1. О. 5. Ед. 746. Л. 100. Стенограмма Всесоюзного совещания передовиков соревнования ударников и бригад коммунистического труда. 1960 год.
[63] Кононенко Е. Указ. соч.
[64] Ромашов М. Указ. соч.
[65] ГАРО. Ф. Р-3823. О. 1. Ед. 763. Л. 34.
[66] Рязанский В.И. Мои пятилетки. Смоленск, 2006. С. 155.
[67] РГАСПИ. Ф. 1. О. 5. Ед. 752. Л. 86.