Этические трансформации образа матери на постсоветском телеэкране
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Анна Шадрина (р. 1975) – магистр социологии, аспирантка Лондонского университета (факультет психосоциальных исследований), автор книги «Не замужем: секс, любовь и семья за пределами брака» (2014).
– Вы действительно не знали, что ваша дочь занималась валютной проституцией?
– Это клевета! Вам ничего не стоит опорочить человека! Никогда этому не поверю!
Такой диалог происходит между мамой Тани Зайцевой, главной героини знаменитого фильма Петра Тодоровского «Интердевочка», и сотрудниками милиции, пришедшими к ней с обыском. Почти двадцать пять лет спустя на «Первом канале» состоялась премьера телесериала «Краткий курс счастливой жизни», снятого Валерией Гай Германикой. В девятой серии экранная мать нового тысячелетия напутствует свою взрослую дочь Александру:
– В некоторых вопросах ты могла бы и поумнее быть.
– Например, в каких же?
–Эти отношения с Петром. Он женат, разводиться не собирается. А ты даже не заикаешься. Ну, не хочет он разводиться, не надо. Но пусть компенсирует как-то…
– Например?
– Мужчина должен платить за секс. Это не проституция, это называется «карма».
В картине, вышедшей на экраны в 1989 году, линия дочерне-материнских отношений завершается трагически. Обнаружив надпись на двери своей квартиры «Здесь живет мать проститутки», старшая Зайцева травится газом. «Услышав сердцем», что с матерью случилась беда, Таня, к тому времени эмигрировавшая в Швецию, едет в Советский Союз, но по дороге попадает в автокатастрофу.
В сериале 2012 года мать не только поощряет дочь к тому, что для ее «предшественницы» представляется несовместимым с нормальной жизнью. Она сама, подобно Тане Зайцевой, выходит замуж за иностранца, объясняя свое намерение желанием «жить». Как и в «Интердевочке», понятие «жить» в данном случае означает устремление к элитному потреблению и свободе от типично женских семейных обязанностей.
В схожести стратегий социальной мобильности двух героинь разных эпох можно было бы увидеть логическую связь. Принадлежа к поколению «интердевочки», Сашина мама вслед за Таней как бы продолжает представлять заграничную жизнь буржуазным раем, где единственной проблемой женщин является забота о внешности и разнообразии досуга.
Однако в фокусе моего внимания не это любопытное совпадение. Напротив, я хочу сосредоточиться на разнице, с которой в обоих фильмах матери выражают отношение к товарно-денежному обмену в сексуальной сфере. Здесь меня интересует этическая трансформация, произошедшая за последнюю четверть века, которая становится видна, если сравнить послания позднесоветской и постсоветской экранных матерей. Прежде всего речь пойдет о социально-политических изменениях, результатом которых является формирование новой этики, позволяющей посредством федерального телевидения давать рекомендации молодым женщинам о том, как брать с мужчин деньги за секс. Причины радикальной смены риторики в отношении коммерческого секса я вижу в постсоветском классовом разделении, а также в «традиционалистском курсе», взятом нынешней властью.
Картина Петра Тодоровского «Интердевочка» важна здесь, поскольку именно она стала одним из первых позднесоветских фильмов, выводящих тему сексуальности в поле общественной дискуссии. Впрочем, за 64 года до выхода истории Тани Зайцевой на экран советский кинематограф уже посвящал отдельную ленту феномену коммерческого секса. В 1926 году режиссер Олег Фрелих отразил период НЭПа в черно-белом немом фильме «Проститутка», повествующем о вдове мясника Надежде, которая сражается с отчаянной бедностью, имея двух маленьких детей на руках. Надежда идет на панель, чтобы заработать на лекарства заболевшим детям; однако и эта крайняя мера не решает проблем, и героиня пытается покончить с собой. Помощь приходит в лице бывшей проститутки Любы, поступившей на работу в пошивочную мастерскую при венерологическом диспансере. Друг Любы, комсомолец Шура, помогает Надежде устроиться стрелочницей в трамвайный парк, а детей определить в ясли.
Высказывание Фрелиха вполне согласуется с новыми ожиданиями эпохи; при этом фильм свидетельствует об открытости при обсуждении вопросов, связанных с сексуальностью, что было характерно для первого советского десятилетия. С установлением в конце 1920-х годов сталинского режима и перехода власти к консервативной семейной политике на упоминание секса почти в любом публичном контексте вводится табу, просуществовавшее вплоть до перестройки[1].
Тема проституции возвращается на советский киноэкран именно с картиной Петра Тодоровского, которая среди некоторых других киноработ этого периода признает сексуальность частью повседневности.
Выбор телесериала «Краткий курс счастливой жизни»[2] для сопоставления дискурсов о проституции объясняется его высокой популярностью и одновременно узнаваемостью режиссерского почерка. Фильм «Первого канала» представляет особый интерес, соединяя в себе госзаказ и признаки нишевого продукта. Фиксируясь на обсуждении приватных перипетий, картина дает отличную возможность для анализа современной дискуссии о «допустимом» и «неприличном», транслируемых посредством официозных медиа. Более того, что особенно интересно, отношение общества к проституции высказывается в этих двух картинах в том числе матерями главных героинь. Учитывая специфическую роль образа матери в культуре, традиционно несущего ответственность за передачу моральных ценностей следующим поколениям, их послания обретают дополнительный пафос[3].
Перестройка и «вторая советская сексуальная революция»
Как отмечает Анна Темкина, в Советском Союзе начиная с 1960-х на уровне приватной жизни допускалось большое разнообразие сексуальных отношений: добрачных и внебрачных. Смена партнеров, внебрачное материнство, аборты, «курортные романы» в этот период отчасти легитимизировались[4]. Однако официальная политика предпочитала этого не замечать, с точки зрения идеологии сексуальная жизнь по-прежнему провозглашалась тождественной браку. Тем не менее, несмотря на нормативные предписания, сексуальная жизнь советских людей ускользала из-под тотального контроля[5].
Тем не менее со второй половины XX века тема сексуальности начинает постепенно проникать в публичное пространство. С 1960-х выходит все больше профессиональных книг и статей – медицинских, психологических, педагогических, – касающихся отношений полов. Появляются сексологические центры, происходит становление сексологии и сексопатологии, появляются историко-культурные исследования сексуальности, в первую очередь работы Игоря Кона и Сергея Голода[6].
В конце 1980-х – начале 1990-х годов публичное замалчивание сексуальности сменяется бумом внимания к сексу. Журналистка и ЛГБТ-активистка Маша Гессен показывает, что незадолго до распада Советского Союза табуированные явления, такие, как черный рынок, преступность, наркомания и проституция, начинают появляться в поле общественного внимания и постепенно признаются фактами жизни[7]. В 1988 году на экраны выходит лента Василия Пичула «Маленькая Вера», ставшая одновременно одним из символов перестройки и чуть ли не первым советским фильмом, в котором достаточно откровенно изображено, как героиня занимается сексом со своим женихом. Часть публики считала, что демонстрация постельной сцены, в которой герои остаются в одежде, не способна потрясти моральных устоев советского общества. Другие, напротив, возмущалась, утверждая, что сексуальные отношения должны оставаться целомудренной тайной[8]. Спустя год в прокате появляется новая советская киносенсация – «Интердевочка», полностью посвященная проблеме проституции. За первый год проката фильм посмотрели более 40 миллионов зрителей. «Интердевочка» стала первой лентой, снятой «Мосфильмом» на собственные, а не государственные деньги. Ленту продавали кинопрокатчикам, прикладывая в нагрузку менее успешные работы, что не помешало сокрушительному успеху картины[9].
Как отмечал Игорь Кон, до середины 1980-х существование в СССР проституции отрицалось так же, как и наличие сексуального насилия. С официальной точки зрения, проституция не могла стать профессиональной деятельностью, поскольку считалось, что в Советском Союзе не было бедных – следовательно, не существовало и причин для торговли телом[10]. В действительности экономические и социальные причины проституции существовали, но в 1920-е и 1980-е годы они были разными. Если в фильме Олега Фрелиха главная героиня Надежда идет на панель из-за реальной нужды, то в «Интердевочке» мотивы, толкающие Таню Зайцеву на ниву коммерческого секса, изображаются иначе.
Живя с мамой-учительницей в «однокомнатном кооперативе», Таня поддерживает иллюзию стандартного советского жизненного проекта, работая медсестрой, по выражению ее коллеги, «в свободное от основного занятия время». Имея стабильный оклад, Таня, конечно, не умирает с голоду. Создатели фильма объясняют природу проституции в последние годы существования СССР усталостью советских людей от товарного дефицита и мечтами о заграничном обществе потребления.
Первые позднесоветские попытки обратиться к теме проституции затрагивали лишь «верхушку айсберга», показывая жизнь «валютных путан». Чтобы попасть в этот «аристократический» эшелон, объяснял Игорь Кон, требовались особые внешние данные, квалификация и, главное, связи. Гораздо более многочисленная категория проституток, работавших за советские рубли, рисковала значительно больше, а зарабатывала неизмеримо меньше. Внизу этой лестницы стояли опустившиеся, спившиеся женщины, работавшие на вокзалах, трассах и в подворотнях[11].
Выбор объекта художественного анализа в «Интердевочке», безусловно, не случаен и симптоматичен. Охватывая определенную группу женщин, занимавшихся проституцией в конце советской эпохи, фильм Петра Тодоровского обращается к главным атрибутам «красивой жизни» – заграничным товарам, которые могу стать доступными лишь в результате продажи секса за валюту. В феномене валютной проституции, сколь ограниченным он ни был бы, отразились важнейшие общественные процессы в СССР накануне краха всей системы.
О «красивой жизни валютных проституток» под закат советского строя мечтали многие, что подтверждается некоторыми социологическими исследованиями. В 1989 году в Ленинграде и Риге проводилось анонимное анкетирование учащихся старших классов, которое показало, что валютная проституция входила тогда в десятку наиболее престижных профессий. В это же время «Литературная газета» в результате собственного опроса выявила, что это занятие среди московских школьниц(-ков) и учащихся ПТУ по уровню престижа опередило журналистику, дипломатическую службу и науку. Растущая популярность профессии отражена в официальной статистике, утверждающей, что с 1987-го по 1989 годы количество известных милиции элитных проституток в Москве выросло на 11%[12]. Откуда у перестроечной молодежи появился такой энтузиазм в отношении якобы несуществующей – еще недавно табуированной – профессии?
Позднесоветский дефицит и некоторые его последствия
Причины интереса к валютной проституции в обсуждаемый период проговариваются устами героинь Тодоровского в одном из начальных эпизодов картины, в котором сотрудники милиции проводят «профилактическую» беседу с задержанными[13]. Несмотря на то, что выделить какой-то один тип советских женщин, занимавшихся валютной проституцией, крайне сложно (среди коллег Тани Зайцевой – вчерашние выпускницы школ, студентки, а также зрелые женщины; одни из них вышли из «обычных советских семей», другие, напротив, принадлежат к той или иной части элиты), есть одна объединяющая их черта, которая в то же время отличает их от остальных современниц. Сейчас она выглядит довольно странной, но в те годы была действительно важной и актуальной. Я имею в виду недоступные для обычной советской женщины 1989 года наряды секс-работниц, а также содержимое их дамских сумочек, предъявляемое по требованию милиции. «Хочет женщина быть красивой, с гордо поднятой головой», – напевает Таня Зайцева, когда милиционер спрашивает ее, отчего она занялась валютной проституцией. Позже, в разговоре с матерью (которая еще пребывает в счастливом неведении относительно настоящей работы дочери), она рационально формулирует свой мотив:
– Почему, ну почему ты бросила институт?
– Пять лет учиться, чтобы 100 рублей зарабатывать? Тебе много дал твой институт?
– Да, много! Я детей воспитываю и учу!
– Мамочка, милая, это они тебя воспитывают и учат. А я хочу свой дом, свою машину, я хочу пойти в магазин и купить ту шмотку, которая мне нужна, а не бегать за фарцовщиком. Я хочу увидеть мир своими глазами. Ну, не получилось из меня ни Софьи Ковалевской, ни Валентины Терешковой. Но у меня есть большее, поверь мне. Я женщина, в конце концов, или где?
В этих репликах отражено не только падение престижа интеллигентских профессий – в них проговаривается замена коллективных ценностей завершающегося исторического этапа частным интересом. Этот процесс начинает складываться ко второй половине XX века с некоторым ростом благосостояния советских граждан и завершается постсоветским «освобождением классов». Несмотря на то, что экономическое неравенство в СССР было всегда, в рыночном смысле классовой разницы не существовало, поскольку партийные бонзы ничем формально не владели: дачи и квартиры им предоставлялись государством только до тех пор, пока они были при должности. Формально – это статусное, а не классовое различение.
Елена Гапова считает, что главным итогом краха Советского Союза стала замена статусной сегрегации на классовую. «Статусную сегрегацию» Гапова объясняет следующим образом. Из-за постоянного товарного дефицита сложилась система, при которой доступ к материальным и символическим благам распределялся сверху (коммунистической номенклатурой) и снизу («нужными людьми»). Таким образом, возможностью потреблять качественные товары и услуги обладала небольшая прослойка советской элиты и работников торговли[14].
«Критическая масса людей рассматривала советскую систему распределения ресурсов (подразумевающую и политические ограничения) как несправедливую. Социальный капитал, которым они обладали, не был связан с собственностью и даже не мог быть передан детям, поэтому был желателен переход к другой модели – распределению посредством рынка. Процесс замещения статусного неравенства экономическим нуждался для легитимации в демократическом нарративе, хотя материальная причина изменений состояла в переходе к иному способу распределения, в основе которого лежит не социалистическая идея социальной справедливости»[15].
Одной из социальных групп, символически и материально депривированных накануне распада СССР, была интеллигенция. Однако, как и намекает Таня в разговоре с мамой, для некоторых образованных женщин существовал отдельный канал, приоткрывавший двери в элитное потребление – при помощи продажи тела за валюту.
Популярность валютной проституции объясняется еще и тем, что в это время символы благосостояния, считавшиеся в предыдущие десятилетия знаками «мещанства», обретают новое значение. К концу 1980-х годов «железный занавес», отделяющий Советский Союз от капиталистического мира, дал трещины. Приоткрываются границы для иностранных экспертов, советских специалистов все чаще выпускают в заграничные командировки. Выезжающие за рубеж советские люди возвращаются с западными товарами и рассказывают об изобилии в магазинах, что столь драматически контрастирует с пустыми прилавками на родине. Вместе с импортными товарами в СССР проникают и рыночные ценности, которые, в частности, отражены в следующем разговоре, где мать и дочь обсуждают предстоящую Танину свадьбу со шведским инженером Эдвардом:
– Ты хоть любишь его?
– Мама, ну не смеши ты меня. Если надо будет, полюблю.
– Танька, доченька, но это же значит – торговать собой…
Этот диалог делает видимым идеологический переход из одной эпохи в другую, в результате которого меняются представления о частной жизни и индивидуальности. В советском проекте основанный на романтической любви союз мужчины и женщины должен был служить коллективным интересам: главной целью создания основной ячейки социалистического общества провозглашалось воспитание новых поколений советских граждан[16]. Таня же апеллирует к капиталистической идеологии индивидуализма, в рамках которой личность может рассматриваться как совокупность различных форм человеческого капитала, пригодного для обмена на любом рынке – от брачного до трудового:
«Правильно. А кто сейчас не торгует собой? Кто не стремится продать свою профессию подороже? Ученые, архитекторы, юристы…»
Впрочем, несмотря на возросшую в позднесоветское время популярность валютной проституции среди молодежи, фильм «Интердевочка» вовсе не романтизирует эту профессию. Картина Тодоровского эксплицитно демонстрирует то незавидное положение, которое отводится секс-работницам в обществе, несмотря на невиданные потребительские горизонты, которые открывает их профессия. К примеру, возвращаясь домой после ночной смены в интуристовской гостинице, Таня тщательно смывает «рабочий» макияж и переодевается в обычную советскую неприметную одежду. Сцена с переодеванием на крыше передает социально низкий и скандальный статус профессии, несмотря на весь ее внешний блеск.
Когда постоянный клиент предложил ей выйти за него замуж, Таня внешне и внутренне преображается. Теперь она носит не вызывающие, но тем не менее дефицитные, элегантные наряды, может легально посещать валютные рестораны вместе со своим мужем-шведом, высокомерно подтрунивая над бывшими коллегами. Однако социальный статус героини остается исключительно ущербным. Танин отец, которого та не видела с пяти лет, требует пять тысяч рублей за разрешение на ее выезд за рубеж. Для обычного советского человека эта сумма приблизительно равна двухлетнему заработку. Потратив накануне все свои сбережения на шубу маме в качестве прощального подарка перед эмиграцией, Таня не видит иной возможности откупиться, как ненадолго «вернуться в профессию». Героиня решается на это не сразу, сильно страдает, а впоследствии долго приходит в себя, так как, временно вернувшись к проституции, она потеряла все выгоды от привилегированного положения супруги шведского инженера.
Неприятности продолжаются и в Швеции, где коллеги и друзья мужа не признают Таню равной себе. Попав в западное общество, героиня обнаружила, что социальный статус ее мужа автоматически не распространяется на нее. Для друзей Эдварда она остается «русской проституткой». Круг, в котором ее принимают за свою, ограничивается наркокурьершей из Москвы и дальнобойщиком из Ленинграда. Муж напоминает Тане о ее зависимом положении и сомнительном прошлом, когда обнаруживает, что супруга слишком много тратит на подарки своим советским друзьям:
– Положи кредитку.
– Между прочим, в Ленинграде я сама зарабатывала деньги и распоряжалась ими.
– Я знаю, откуда были эти деньги…
Гламур – государственная идеология и рыночный продукт
Теперь посмотрим, как уже в новом тысячелетии в постсоветской России меняется общественный и психологический контекст обмена секса на деньги, как эта процедура трактуется исходя из новых социальных позиций, наконец, результатом каких трансформаций становится смена «провайдера красивой жизни» – в новых условиях это уже не иностранец, а соотечественник.
В 1990-е идет активная перестройка социальной иерархии, в результате которой «статусное неравенство» заменяется социальным, происходит смена элит. С оформлением «новых богатых» и «новых бедных» в России складывается культура гламура – система знаков принадлежности к «высшему обществу». Российский гламур изображает бытие новой элиты, не просто перечисляя и демонстрируя роскошные вещи, которыми обладают богатые. Его притягательность состоит в идее счастья, приписываемой этому обладанию. Воображаемая связь с новым образом счастья общедоступна. Для причастности к гламуру достаточно потреблять не сами дорогие товары, но их знаки – изображения в глянцевых журналах или дешевые подделки дорогих предметов, ассоциирующиеся с «красивой жизнью»[17].
Татьяна Михайлова демонстрирует, как в российской культуре гламур приобретает функции главной и центральной символической власти, в том числе вбирающей в себя и власть политическую[18]. Утверждение российского гламура также совпадает со сменой идеологического вектора с якобы демократического на якобы неотрадиционалистский и реставрационный[19]. Хорошим примером являются романы Оксаны Робски, где описана жизнь в роскошных московских пригородах; именно там можно найти намеки на новые социальные ожидания, тесно сплетенные с государственной идеологией. В каком-то смысле Робски переводит императивы этой идеологии на язык человеческих историй. В мире романов Робски социальная мобильность женщин возможна только посредством обмена доведенной до совершенства внешности на доступ к богатствам мужчин. Женские персонажи ее книг никогда не подвергают сомнению факт собственной экономической зависимости от мужей и любовников – напротив, они используют эту зависимость как прямой путь к получению власти и контроля над теми, кто менее удачлив, чем они[20]. Мужчинам в этом мире высокое общественное положение «дается от природы» – им не нужен социальный лифт, они и так находятся на самом верху иерархии. Представители других социальных групп едва ли попадают в объектив Робски. Точнее, под определение «мужчины» попадают только обитатели верхушки социальной пирамиды. Само слово «мужчина» в этой системе знаков описывает скорее классовую, нежели гендерную или биологическую принадлежность.
Идеологически риторика гламура перекликается с основными положениями консервативного ренессанса, которые российская власть пытается провозгласить – в частности, с так называемыми «традиционными ценностями». Поворот к воображаемым «истокам» по сути легитимирует постепенное сокращение государственных социальных расходов и передачу ответственности за заботу об иждивенцах семьям. В условиях, когда для большинства граждан рыночные услуги, связанные с заботой, недоступны, основное бремя неоплачиваемого домашнего труда ложится на женщин. Проблему совмещения усложняющихся требований на трудовом рынке с семейной работой предлагается решать путем «возврата к исконным гендерным ролям», что в данном случае подразумевает одомашнивание женщин, их возвращение из публичной сферы в семейную[21].
Параллельно легитимации проводимых реформ в социальной сфере риторика борьбы со всем «нетрадиционным» решает и другую задачу. Как отмечает Джанет Джонсон, к концу 2000-х годов основанная на сексуализированной мужественности Владимира Путина концепция возрождения сверхдержавы стала вызывать различного рода протесты, в частности небезызвестное выступление «Pussy Riot»[22]. Илья Яблоков показывает, что перформанс «Pussy Riot» в Храме Христа Спасителя хорошо пригодился российской власти. Она сначала спровоцировала рост традиционалистских настроений, а затем воспользовалась этим, чтобы сконструировать образ врага, отвечающий моменту. Таковым стал якобы импортированный с запада феминизм, обладающий, согласно мнению политических элит, антироссийским характером[23]. Риторика «защиты традиционных семейных ценностей» от новоявленного врага явилась строительным материалом для новой «национальной идеи», основанной на фантазии об общем и лучшем прошлом.
Параллельно в массовой культуре происходит смена образа так называемого «транспортного средства» в покорении женщинами социальной лестницы. На смену «интуристу» позднесоветской эпохи приходит «постсоветский бизнесмен». Но если четверть века назад обсуждаемый предмет торговли становился объектом критики, то сегодня тип сделки принимает характер доброжелательных рекомендаций, распространяемых посредством санкционированных властью каналов. Как и почему это происходит?
Постсоветская Золушка не едет на бал
Обе мои героини, Таня и Саша, живут в разных эпохах, но имеют много общего. В частности, обе они не могут заработать «честным трудом» на ту жизнь, которая в популярном воображении ассоциируется со счастьем и успехом. Для Тани значением счастья маркированы блага западного капитализма, для Саши – успешность символизирует причастность к культуре гламура. Саша живет в Москве, в квартире, где ютятся четыре поколения ее семьи: она с сыном, ее мама и бабушка. С отцом своего ребенка героиня в разводе. Главное ее занятие – поиск нового партнера. В качестве серьезных претендентов Саша рассматривает только тех мужчин, которые могут гарантировать ей доступ к социальной элите (в ее понимании, конечно). Любопытно, что у нее нет ясных прагматичных целей, например, заработать на отдельную квартиру. Наоборот, Саша хочет новую машину и новые туфли. Мотивы, которые приписываются героине, связаны не с удовлетворением насущных потребностей, но с желанием обладать теми товарами, которые в популярной культуре связываются с идеями женской реализации.
На рынке труда Саша не может обменять свои знания и навыки на красивые вещи и гламурную жизнь. Поэтому она отправляется на рынок, где другой ее капитал – молодость и красоту – время от времени удается монетизировать, получая от вожделеющих ее мужчин деньги и дорогие подарки. В одной из серий Саша наставляет юную коллегу Аню, передавая ей свое жизненное кредо: «Женщина может быть счастливой, только если ее постоянно хотят». Героиня формулирует рыночную суть новых нравственных предписаний: счастье равно потреблению, доступ к которому открывается путем обмена женской сексуальной привлекательности на мужские деньги.
Помимо Саши, основными действующими лицами сериала «Краткий курс…» являются три другие сотрудницы кадрового агентства в возрасте от двадцати с чем-то до тридцати с чем-то лет. Каким образом сформулированы перспективы «обычных» молодых женщин в России нового тысячелетия?
Героини, олицетворяющие целое поколение, не имеют интересов вне гламурных мечтаний и погони за мужчинами. Политика, культура, профессиональное развитие, хобби, социальная солидарность никогда не становятся темами их разговоров. Однако перед нами открывается мир специализированных женских тренингов, где обучают техникам и приемам «поиска и удержания мужчины». Каждая из серий картины начинается с закадрового текста, произносимого голосом Ирины Хакамады:
«Ты добрая, милая и отзывчивая. Ты ужасно одинокая. Ты годами ждешь предложения руки и сердца от мужчины или годами надеешься познакомиться с тем, кто это предложение сделает. Но все впустую! Это означает лишь одно – твоя программа не работает. И поэтому я предлагаю тебе мой курс! Курс, который уже помог сотням тысяч женщин по всей России – “Краткий курс счастливой жизни”!»
Этот монолог является частью популярного аудиогида, который слушают героини сериала. Их гуру «женского счастья» (персонаж Ирины Хакамады), консультантка Вера Родинка, использует узнаваемую бизнес-стратегию, продавая рецепты успеха в любовной сфере, предварительно убедив клиенток в том, что они одиноки, несчастны и нуждаются в ее услугах. Закадровый голос Веры Родинки, выдающий набор штампов о «мужской и женской природе» за истинное знание, не только представляет доминирующую традиционалистскую идеологию и сшивает сюжетные линии, он разоблачает сам институт женских курсов.
Вера Родинка оказывается вовлеченной в одну из основных перипетий сюжета. Постепенно мы узнаем, что эта специалистка по «счастью в личной жизни» долгие годы пытается заполучить мужа другой героини – Кати. Тем не менее рынок женских тренингов занимает в жизни персонажей фильма исключительно важное место. Популярность этих услуг, с одной стороны, объясняется традиционалистским креном нынешнего идеологического курса, ориентирующего женщин на реализацию в семейно-бытовой сфере. С другой стороны, возникновение данной индустрии сигнализирует о классовом расслоении – под новым «завидным женихом» теперь понимается исключительно представитель бизнес-элиты. Востребованность сервиса обеспечивается узостью прослойки богатых – тренеры женских курсов обещают научить, как победить в суровой конкурентной борьбе за внимание воображаемого олигарха[24].
Ведущие тренингов обещают быстро научить, как «найти и удержать правильного мужчину», основывая свои методы на идее «возвращения к истинной женственности», которая видится в воплощении глянцевых стандартов внешности и пестовании различных форм заботы. «Возвращать» женственность предлагается, как правило, прибегая к различным комбинациям из практик йоги, эзотерики и приемов НЛП. Нуждаясь в «креативной рекламе», растущее предложение рынка женских тренингов распространяет в медиа «экспертные статьи» об «истинной природе мужчин и женщин», утверждающих, что мужчины биологически запрограммированы «охотиться на мамонта», то есть «добывать и обеспечивать». Задача женщин в этом свете – «вдохновить своего охотника» на свершения. Говоря попросту, коммерческая услуга обещает научить женщин, как манипулировать «мужчинами» с целью получения доступа к их деньгам. Так, конструируя новые объекты счастья, культура гламура, укрепленная – при помощи рынка консультирования и других социальных институтов – идеологией «традиционных ценностей», формируют политическую технологию создания новых гендерных субъектов, где под «мужчинами» понимаются представители класса имущих, а «женщины» олицетворяют «всех остальных». Из этой перспективы становятся понятны те моральные превращения, которые претерпевают материнские образы от «Интердевочки» к «Краткому курсу счастливой жизни». В «Интердевочке» мать говорит от имени умирающего советского порядка и его системы ценностей, провозглашающей приоритет общего блага над частными интересами. Соответственно, самоубийство старшей Зайцевой имеет двойной смысл, отражая несовместимую с жизнью этическую трансформацию на уровне индивидуальной участи и судьбы всей системы.
В сериале «Краткий курс счастливой жизни» торжествует смесь гламура, государственной идеологии и рынка. Культура гламура формулирует недосягаемые для большинства стандарты человеческого достоинства, измеряемые избыточным потреблением. Государственная идеология, опираясь на идею традиционалистского гендерного разделения, ориентирует женщин на иждивенчество. А рынок в свою очередь продает миф о существовании скоростного социального лифта.
Помимо новых ожиданий постсоветского российского общества, «Краткий курс счастливой жизни» демонстрирует и проблемы, связанные с воплощением этих ожиданий. Так, в одной из серий Саша добросовестно претворяет в жизнь мамин наказ. Без особых колебаний она принимает оплату за секс со случайным попутчиком. Новый знакомый оказывается преуспевающим адвокатом, и Саша охотно проводит время в его компании. На его день рождения она берет с собой юную коллегу Аню. Последняя принимает приглашение с энтузиазмом, несмотря на то, что дома ее ждет партнер. На вечеринке Аня знакомится с олигархом Владимиром Ивановичем. В конце концов, героиня становится участницей конкурса, победа в котором предполагает приз – возможность сопровождать, в компании других девушек, немолодого бизнесмена на курорт. Ане предлагается заполнить анкету с вопросами о любимых сексуальных позициях и всяческих физиологических деталях. Участвовать в коллективных развлечениях Владимира Ивановича Аня считает оскорбительным. Но – судя по всему – оказывать индивидуальные эскорт-услуги она бы не возражала.
В похожую ситуацию попадает и Саша, согласившись сопроводить своего старого знакомого Карена (он подарил ей автомобиль) в стриптиз-клуб, больше напоминающий бордель. Впрочем, ее оскорбляет требование Карена пройти с ним «в отдельный кабинет». Саша тщательно отделяет себя от «профессиональных» секс-работниц. Собственно, так же думает и ее мать:
– Если ты встречаешься с Кареном, я не знаю, что я с тобой сделаю.
– Почему такая ненависть?
– А потому, что твой Карен относится к тебе, как к проститутке.
Любопытно, что это говорит та самая женщина, которая считает, что мужчина должен платить за секс.
Объяснение этого парадокса, на мой взгляд, следует искать в нынешней, довольно противоречивой концепции «традиционных семейных ценностей». Расценивая профессиональную карьеру как не важную, отвлекающую от «истинно-женского предназначения», нынешняя идеология по сути поощряет обмен «женственности» на «мужские деньги». Апелляция к «традиции» (или даже «судьбе») выдает этот выбор за нечто духовное, целомудренное, единственно-правильное и неизбежное.
Однако не все герои сериала готовы видеть разницу между профессиональной проституцией и как бы более пристойной ситуацией, когда женщина время от времени получает за секс материальную компенсацию, – но в рамках другого социального сюжета. Герои, находящиеся по ту сторону «гендерного фронта»: Карен, Владимир Иванович и другие – не особенно различают проституток и случайных содержанок, в обычной жизни сидящих в каком-нибудь офисе. В сущности, так думают и полицейские, внезапно нагрянувшие с обыском в стриптиз-клуб, в который Карен привез Сашу. Героиню задерживают, приняв за проститутку. Высокие каблуки, подчеркивающая формы одежда, броская бижутерия, яркий макияж и экстравагантная прическа – все это прочитывается полицейскими как «профессиональная униформа», особенно в подобном заведении. Авторы сериала дают понять, что по сути обмен секса на деньги, в каких бы обстоятельствах он ни происходил, – всегда одно и то же. Так или иначе в ходе этого обмена возникают отношения власти, в которых женщинам отводится уязвимая позиция, несмотря на возможность доступа к мужским богатствам.
В конце концов, героини сериала – несмотря на все их усилия и выдумки – не оказываются на верху социальной пирамиды. Более того, каждый раз они вынуждены просить совета у условной Веры Родинки, чьи рекомендации никогда не помогают. Индустрия женских курсов, представленная в «Кратком курсе счастливой жизни», является символом замкнутого рыночного цикла, словно в дурной бесконечности раз за разом отправляющего современную российскую женщину за новой порцией советов «как найти и удержать».
[1] Роткирх A. Мужской вопрос. Любовь и секс трех поколений в автобиографиях петербуржцев. СПб., 2001. С. 11.
[2] Я начала разговор о репрезентациях социальных диспозиций, связанных с гендерной принадлежностью в своей статье: Шадрина А. Что значит быть женщиной? Образ современницы в сериале Валерии Гай Германики «Краткий курс счастливой жизни» // Makeout.by. 2014. 24 марта (http://makeout.by/2014/03/24/chto-znachit-byt-zhenschinoy.html).
[3] См.: McCormick A. Supermothers in Film or Maternal Melodrama in the Twenty-First Century // O’Reilly A. (Ed.). 21st Century Motherhood: Experience, Identity, Policy, Agency. New York: Columbia University Press, 2010. P. 140–144.
[4] Темкина А. Сексуальная жизнь женщины: между подчинением и свободой. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2008. С. 236–239.
[5] Там же.
[6] Там же.
[7] Gessen M. Sex in Media and the Birth of the Sex Media in Russia // Berry E. (Ed.). Postcommunism and the Body Politics. New York: New York University Press, 1995. P. 197–228.
[8] Ibid.
[9] 20 лет назад на экраны вышел фильм «Интердевочка» // Подробности. 2009. 21 января (http://podrobnosti.ua/577909-20-let-nazad-na-ekrany-vyshel-film-interdev…).
[10] Кон И.С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997. С. 240–247.
[11] Там же.
[12] Там же.
[13] Поскольку само явление не признавалось существующим в советском государстве, отсутствовали и законодательные механизмы, которые выражали бы официальную позицию в отношении проституции. Тем не менее поводом для задержания служило подозрение в спекуляции иностранной валютой и социальном паразитизме (тунеядстве), что позволяло осуществлять относительный контроль в данной сфере.
[14] Гапова Е. О нации, гендере и классе в посткоммунизме // Гендерные исследования. 2004. № 13. С. 101–118.
[15] Там же.
[16] Усманова А. О марксистской теории любви. Феминизм и философия: переосмысливая наследие Симоны де Бовуар // Топос. 2010. № 3. С. 195–227.
[17] Михайлова Т. Инъекция гламура: политика прозы Оксаны Робски // Неприкосновенный запас. 2008. № 6(62). С. 35–49.
[18] См. известные снимки полуобнаженного президента Путина в «глянцевом стиле».
[19] Михайлова Т. Указ. соч.
[20] Там же.
[21] Впрочем, гендерный сценарий, при котором мужчины выступают основными кормильцами, а женщины заботятся о членах семьи, неосуществим для всего общества, даже если вообразить, что эта идея имеет широкую поддержку. Не каждая семья может прожить на одну зарплату кормильца, как и не каждое домохозяйство организовано вокруг брачного союза.
[22] Johnson J.E. Pussy Riot as a Feminist Project: Russia’s Gendered Informal Politics // Nationalities Papers: The Journal of Nationalism and Ethnicity. 2014. Vol. 42. № 4. P. 583–590.
[23] Yablokov I. Pussy Riot as Agent Provocateur: Conspiracy Theories and the Media Construction of Nation in Putin’s Russia // Ibid. P. 622–636.
[24] Я подробно обращаюсь к феномену женских курсов в своей книге: Шадрина А. Не замужем: секс, любовь и семья за пределами брака. М.: Новое литературное обозрение, 2014.