Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2014
Жизнь соло. Новая социальная реальность
Эрик Кляйненберг
М.: Альпина нон-фикшн, 2014. – 279 с. – 2000 экз.
Во все времена люди понимали пагубность состояния изоляции. Самым ярким подтверждением тяги людей к жизни в коллективе являлось, несомненно, создание семьи. Однако сегодня ситуация во многом изменилась: впервые за всю историю значительное число жителей земного шара, разных полов, возрастов и социальных страт, стали вести жизнь одиночек. Так, среднестатистические американцы проводят бóльшую часть взрослой жизни не в браке, а бóльшую часть «внебрачного периода» живут в одиночестве. Мы привыкаем к такой ситуации и осваиваем «жизнь соло», вырабатывая новые способы существования. Именно феномен современного одиночества стал предметом исследования социолога и философа из Нью-Йоркского университета, написавшего эту книгу. Работа может служить доказательством того, что одинокий образ жизни – это не только следствие стечения обстоятельств, но и сознательный выбор миллионов людей в развитых государствах. На примере статистических данных о жизни одиноких в Соединенных Штатах Америки и некоторых других странах автор показывает, что одиночество представляет собой новую социальную реальность, с которой надо считаться. Она порождается наличием крупных мегаполисов, где сам уклад жизни естественным образом подталкивает людей жить обособленно и даже смерть встретить в одиночестве. Автор делает неожиданный вывод: жить одиноко совсем не означает ощущать себя таковым. Одиночки могут в полной мере наслаждаться жизнью и быть счастливыми.
Интерес к данной проблематике объясняется не столько личной жизнью автора (он женат, и у него двое детей), сколько реакцией на определенные факты, связанные с его профессией. В конце 1990-х годов Кляйненберг наткнулся на информацию о том, что во время сильной жары, которая стояла в Чикаго в 1995 году, сотни людей умерли у себя дома в полном одиночестве. Эти люди утратили контакты с друзьями, семьей и соседями, то есть исчезли для всего общества. Они умерли не столько из-за погодных аномалий, сколько из-за изоляции от остальных обитателей города, полностью забывших о них. Незаметно они превратились в группу, которую один из муниципальных служащих назвал «секретным обществом людей, живущих и умирающих в одиночестве». Спустя некоторое время один из американских фондов предложил социологу написать книгу об образе жизни одиноких людей в Америке. Сначала автор отнесся к этому предложению без энтузиазма, но потом согласился:
«Я подумал, что, найдя ответ на вопрос, почему столько наших современников живут в одиночестве, смогу понять что-то очень важное о природе людей и современных ценностях» (с. 30).
Автор предупреждает, что использует термин «одиночка» (singleton) для характеристики людей, которые живут одни. В отличие от них, одинокие (singles) могут жить как одни, так и с кем-то: у некоторых есть сексуальные партнеры, дети или соседи по совместно арендуемой квартире. За семь лет работы над книгой были проведены интервью с тремя сотнями одиночек разного возраста, принадлежащих к самым разным слоям общества. Исследование проводилось не только в США, но и в других местах, где значительное количество людей ведут одинокий образ жизни, – в Швеции, Великобритании, Франции, Австралии и Японии. В процессе подготовки книги автор и его помощники исследовали уклад жизни в жилых комплексах для молодых и состоятельных профессионалов, в отелях, предоставляющих жилье одиноким, в домах престарелых. Они изучали архивы, анализировали данные социологических опросов и маркетинговых исследований об образе жизни одиночек и одиноких людей. Кроме того, ими проводились беседы с обслуживающим персоналом, государственными чиновниками, архитекторами и прочими специалистами, для которых судьба одиноких американцев не безразлична.
По мнению автора, «современное позитивное восприятие одиночества имеет богатую культурную историю» (с. 38), но наиболее фундаментальным образом расцвету разнообразных «индивидуальных экстравагантностей» способствовало появление в ХХ веке крупных мегаполисов, предоставившее людям шанс экспериментировать со своим образом жизни в той стилистике, которая оставалась совершенно нереализуемой в малых городах и деревнях. Городская среда – многоквартирные дома, отели, клубы по интересам – позволяет молодым людям не взрослеть как можно дольше. К концу прошлого века люди среднего и старшего возрастов, используя городскую инфраструктуру, фактически преобразовали центры городов по всему миру в игровые площадки для взрослых. В западных столицах возникает целая индустрия потребления для одиночек, а жизнь в одиночестве становится все более привлекательной.
Почему одинокий образ жизни обретает такую популярность среди относительно молодых людей? Каким образом такое существование из почти позорного клейма превратилось в символ перехода во «взрослую жизнь»? Для ответа на эти вопросы, по мнению автора, необходимо понять, как обитатели городов и, особенно, субкультура одиночек содействовали созданию новых форм индивидуализма. По его свидетельству, первой в этой сфере начала экспериментировать городская богема в нью-йоркском районе Гринвич-Виллидж. Ее представители сделали то, на что совсем не рассчитывали: они открыли стиль жизни, который сначала стал популярным, а потом превратился в mainstream. Однако новые жизненные стратегии вызвали не только широкую полемику, но и породили массу проблем, прежде всего для самих одиночек.
Анализируя эти проблемы, автор рассказывает о том, как живущие в одиночестве люди решают насущные бытовые и житейские вопросы, как учатся автономии после совместного проживания с другими людьми, как находят баланс между профессиональным становлением и своими частными, а также социальными нуждами. Одиночки борются с негативным отношением к себе на работе и на рынке недвижимости, защищаются от давления социальных сетей и давления общественного мнения, отвергают сочувствие друзей и родственников. Многие из этих проблем решаются только совместными усилиями и требуют пристального внимания общества. Общественность интересует, например, появится ли у одиночек, которых становится все больше, единое политическое сознание, обзаведутся ли они представителями, лоббирующими продвижение их устремлений, смогут ли создать политические блоки или даже партии, будет ли государство учитывать растущее число стареющих одиночек в своих социальных программах.
В настоящее время мнения о социальных последствиях одиночества противоречивы. Мысли о нем вызывают обоснованную тревогу у многих – но отнюдь не всех одиноких людей ждет грустная участь. В наши дни все больше тех, кто ассоциирует состояние одиночества с представлениями о счастье, отмечает социолог. Это в основном молодые специалисты или профессионалы в возрасте от 20-ти до 40 лет, не состоящие в браке, которые не хотят выбирать постоянного партнера во многом благодаря тому, что пользуются преимуществами – личными, социальными, сексуальными, – которые предоставляет статус одиночки. Кроме того, стремление к счастью или хотя бы к стабильному существованию свойственно так же и престарелым, которым после смерти своей половины приходится строить свою жизнь на фундаменте новых знакомств, участии в социальных группах и коллективных занятиях. Вопреки всему, они гордятся своей способностью жить в одиночестве.
Приводимые в книге данные свидетельствуют, что жизнь в одиночестве может оказаться не самой веселой, но для многих она все равно гораздо лучше той, что они вели раньше. Это касается прежде всего состояния здоровья одиноких и семейных индивидов. Так, сообщает автор, «не состоящие в браке и живущие одиноко люди пребывают не в худшем, а по некоторым показателям зачастую даже в лучшем психическом здравии, чем состоящие в браке и живущие с другими людьми» (с. 253). Следовательно, нет никакой взаимосвязи между слабым психическим здоровьем и проживанием человека в одиночестве. Но это, однако, не мешает социологам и прочим специалистам настойчиво провозглашать преимущества брака. Противники одинокого образа жизни приводят следующие аргументы: люди, проживающие семьями, могут снимать или покупать жилье большей площади и оплачивать все услуги совместно, а в случае потери дохода одним из членов семьи он может рассчитывать на материальную поддержку своей половины. Но опрошенные автором одиночки скептически относятся к подобным плюсам. Например, одна из интервьюируемых разведенных женщин рассказывала о своих сомнениях относительно того, что муж был бы «в состоянии защитить ее от старения или ужасов смерти в одиночестве», а перспектива пережить своего потенциального супруга или со временем превратиться в «сиделку у его смертного одра» ее просто ужасала (с. 102). Другая одинокая женщина, 37-летняя веб-дизайнер, считает, что слишком короткая дистанция, сопутствующая браку, повредит ее личному пространству свободы. По ее мнению, одинокой женщине нужно вырабатывать чувство уверенности в себе, чтобы отстаивать свои права.
Многие одинокие женщины считают, что их главная проблема заключается не в личном одиночестве, а в окружении, пытающемся навязать семейный образ жизни. Так, некоторые из них свидетельствуют, что знакомые и подруги часто подчеркивают свой замужний статус, а согласно стереотипам, сложившимся в социуме, какой бы успешной женщина ни была, ее визитной карточкой остается все-таки образ одиночки. Кроме того, многие респондентки, не имеющие детей, отмечали, что на них действуют биологические часы, которые всегда напоминают им об окончании детородного возраста. Наконец, женщины предостерегают друг друга и о том, что мужчина может оставить их в 50 лет, как «грязную посуду в раковине» (с. 49), причем такое происходит довольно часто.
Самостоятельно живущие женщины испытывают определенные трудности при найме жилья, однако, по словам автора, одинокие дамы в конторе риэлтора превратились в норму современной жизни. Многие из них полагают, что покупка собственного жилья откроет новый этап в их жизни. Приобретение своей квартиры является показателем независимости и для одиноких мужчин, которые, попробовав жизнь с соседями в съемных квартирах, стремятся в большинстве случаев обособиться. В англосаксонских странах эта тенденция развивается уже в студенчестве, когда молодые люди стремятся к отдельному проживанию в специальных общежитиях, несмотря на то, что такое жилье обходится дороже. Более того, в США, например, основы жизни соло закладываются чуть ли не с самого рождения. Бенджамин Спок, автор книги «Ребенок и уход за ним», утверждает, что даже новорожденный нуждается в отдельной спальне, чтобы привыкать спать без родителей. Ребенок, имеющий собственную комнату, начинает заботиться о себе в более раннем возрасте: согласно приводимой автором статистике, многие дети в США уже с восьми лет могут самостоятельно заниматься собой.
Тем не менее парадоксом может показаться то, что в развитых странах к обособленному проживанию стремятся не только молодые, но и престарелые люди, которым, казалось бы, нужна посторонняя помощь. Многие люди старше 65 лет, не ощущая и не называя себя престарелыми, все чаще не хотят жить со своими детьми или родственниками. Результаты опросов свидетельствуют, что, проживая со своими детьми, пожилые не столько получают поддержку, сколько вынуждены сами помогать детям в приготовлении еды, ведении хозяйства и уходе за внуками. Кроме того, они часто оказываются в центре семейных скандалов. В связи с этим многие престарелые всеми силами стремятся сохранить за собой жилплощадь и стареть пусть в одиночестве, но в собственном доме. Автор отмечает, что даже в странах с развитой системой социального обеспечения переезд в дом престарелых считается унижением, которого старики стараются избежать до последней возможности.
Далеко не все одинокие и пожилые американцы настолько состоятельны, чтобы позволить себе безбедную старость. В этой связи, как указывает автор, одним из столпов жизни соло выступает государство, внедряющее специальные программы для одиноких стариков. В Америке одним из таких проектов была программа «Еда на колесах», в рамках которой горячие обеды доставлялись на дом больным и не выходящим на улицы жителям Нью-Йорка. В начале 2000-х годов она был признана одной из самых успешных в стране, но весной 2008 года мэрия заявила, что проект успешно завершен, а вместо доставляемых на дом горячих обедов старики будут получать замороженное питание. Новация вызвала бурные политические дебаты: в частности, поднимался вопрос о том, может ли мэрия гарантировать способность всех престарелых людей самостоятельно разогревать себе замороженную еду. Подобные программы автор считает чрезвычайно перспективными:
«Большинство людей, наверняка, вздохнут с облегчением, если поймут, что их любимым, оставшимся в одиночестве, будут гарантированы комфортная старость и возможность выбора разных вариантов проживания, не ограниченных частными квартирами и домами престарелых» (с. 233–234).
Проблема одиночества, затрагиваемая в этой книге, представляется актуальной не только для американцев. Так, затворничество нового типа оформилось недавно в Японии, где его приверженцами становятся в основном молодые люди[1]. Молодежь, которая уединяется, не работает и находится на иждивении у родителей, обозначается специальным термином «хикикомори». Распространение подобного образа жизни беспокоит японских ученых, которые уже назвали данную проблему «вызовом 2030 года». Молодых мужчин и женщин, ведущих примерно такой же образ жизни, можно обнаружить и в российских мегаполисах. Таковы теневые стороны жизни соло.
Многие представители популярной социологии связывают расширяющийся ареал жизни в одиночестве с нарастающей отчужденностью, распадом гражданского общества, игнорированием интересов большинства. Автор пишет в этой связи:
«Такая постановка вопроса не только неправильна, но и вредна, потому что завеса туманных обобщений отвлекает наше внимание от одиноких и изолированных людей, которым так нужна наша помощь» (с. 236).
Главный вопрос заключается не в том, каково количество людей, ведущих одинокий образ жизни, а в том, как мы должны относиться к этому факту. Впрочем, пока сложно говорить, какими путями проблема жизни соло будет решаться в каждой конкретной стране, ибо «общественный эксперимент жизни в одиночестве только начался». Разумеется, для совершенствования собственной индивидуальности вовсе не обязательно жить одному (или одной). Однако, научившись правильно использовать преимущества одинокой жизни, человек не только восстанавливает свою целостность и автономность, но и обретает способность генерировать новые идеи.
Юлия Александрова
В Государственной Думе. Выступления, статьи, интервью, документы, дневниковые записи
Михаил Митюков
М.: Проспект, 2014. – 720 с. – 300 экз.
Одной из задач, которую ставила перед собой Государственная Дума первого созыва (1993–1995), была институционализация нижней палаты парламента в качестве места, где дискуссии, в общем-то, не ведутся. Учредители российского парламента образца 1993 года старались уйти от ошибок Верховного совета и, насколько возможно, вывести политические обсуждения из думских залов, наладив вместо этого планомерную и технологичную законотворческую работу. Михаил Митюков, в то время занимавший пост первого заместителя председателя Государственной Думы, непосредственно занимался «отладкой» законотворческого механизма, сверяя его детали с конституционной моделью.
Рецензируемый сборник – часть большого и пока не реализованного проекта об истории парламентского права в России, который носит рабочее название «Из дневников, блокнотов, интервью, стенограмм и иных документов и материалов конца 80–90-х годов прошлого столетия». В основу положен личный архив автора. Деятельность Государственной Думы первого созыва предстает прежде всего в парламентских выступлениях самого Михаила Митюкова на самые разные темы: о законотворческом процессе, рабочем аппарате Государственной Думы и проекте ее регламента, проектах федеральных и федеральных конституционных законов, учреждавших основные политико-правовые институты России, в том числе референдум и местное самоуправление. Автор участвовал в полемике, сопровождавшей принятие поправок в Конституцию, закона о Конституционном суде, закона о порядке формирования Совета Федерации. Дневниковые записи отражают повседневную, и не только законопроектную, хронику жизни нижней палаты с декабря 1993-го по январь 1996 года. Будучи первым заместителем председателя палаты и членом фракции «Выбор России», автор встречался с известными государственными и политическими деятелями того времени, включая Бориса Ельцина, Сергея Филатова, Ивана Рыбкина, Егора Гайдара, Геннадия Бурбулиса и других. Его заметки и впечатления об этих контактах вошли в настоящее издание.
Два года работы, отведенные «переходной» Государственной Думе первого созыва, прошли в поиске форм законопроектной работы и координации усилий субъектов законодательной инициативы. Шаги начатой тогда правовой реформы деятели середины 1990-х сверяли с первоисточником – Конституцией 1993 года, стремясь минимизировать влияние на реформу разнонаправленных политических факторов. Процесс учреждения правового демократического государства, как его видел автор, описан в его парламентском выступлении «О плане законопроектных работ Государственной Думы (19 января 1994 года)»:
«Принятием Конституции фактически завершен первый этап конституционной реформы. Создан фундамент правовой системы новой России. Теперь следует возвести следующие “этажи” этого здания. И первым “этажом” в нем, естественно, должны стать федеральные конституционные законы – непосредственное развитие и дополнение Конституции. В форме федеральных конституционных законов предполагается регламентировать прямую демократию в виде референдума, определить статус правительства, судебную систему, деятельность Конституционного суда РФ, Верховного суда РФ, Высшего арбитражного суда РФ, Уполномоченного по правам человека, порядок принятия и образования в составе Российской Федерации новых субъектов» (с. 38).
Сегодня, когда обычным делом стало сверхскоростное принятие законопроектов в трех чтениях, преподносимое как оперативная реакция парламента на «запрос общества», подход к законопроектной деятельности, который практиковала Государственная Дума первого созыва, многим покажется откровением. Поскольку после принятия Конституции 1993 года появились новые субъекты законодательной инициативы, потребовалось создание Объединенной комиссии по координации законодательной деятельности, формируемой обеими палатами, президентом и правительством. Этот орган занялся объединением усилий законодателей и укрощением амбиций участников политического процесса.
«Сложная многопартийная политическая структура Государственной Думы первого созыва, где не существовало большинства ни у одной из противостоящих политических сил и все основывалось на временном блокировании депутатских фракций и групп при совпадении политического и иного интереса, требовала громадных усилий для принятия компромиссных решений» (с. 28).
Автор вспоминает о миротворческом таланте спикера Ивана Рыбкина и различных закулисных интригах, для блокирования которых парламент применял специальные механизмы. Кстати, читая документальные хроники первой Думы, полезно помнить о той ее особенности, которой лишена Дума нынешняя: тот парламент сохранял главный демократический признак, а именно – подлинную многопартийность. Поэтому остро стояли полученные по наследству от Верховного совета проблемы политической культуры во взаимоотношениях фракций и парламентской этики. Благодаря авторским дневниковым записям можно вникнуть в тактики политических маневров и приемов, практикуемые различными участниками законотворческого процесса – фракциями «Выбора России», ЛДПР, «Союза 12 декабря», КПРФ.
Выступление по проекту регламента Государственной Думы, которое сегодня читается как «сказка о российском депутате», отражает представления учредителей нижней палаты о парламентской культуре и дисциплине. В частности, согласно регламенту, депутат был обязан «участвовать в заседаниях палаты», а отсутствие депутата было возможно «только по уважительной причине». Автор ностальгически цитирует прежнюю редакцию регламента:
«Если депутат отсутствовал без уважительной причины более, чем на десяти заседаниях в течение одной сессии, Государственная Дума может принять решение о лишении его денежного вознаграждения за дни отсутствия на заседании» (с. 57).
В те далекие романтические времена предполагалось, что депутаты будут профессионалами во всех смыслах, поэтому «регламент не разрешает депутату зачитывать текст выступления». По замыслу составителей документа это «будет способствовать формированию навыков ораторского искусства у каждого депутата Государственной Думы» (там же).
Особое место архитекторы первой Думы уделяли преодолению депутатской «монополии на законотворчество». В одном из своих выступлений 2005 года автор говорит:
«Вызывает беспокойство, что субъекты Федерации еще не осознали тот факт, что они являются субъектами законодательной инициативы, хотя практически каждый девятый проект вносится субъектами Федерации. Возможно ли обеспечить концептуальную целостность, системность и планомерность законодательной деятельности при наличии многофракционной системы, многообразии политических позиций, когда Государственная Дума как внутренне сложный и противоречивый организм выступает в качестве абсолютно доминирующего источника законодательных инициатив? Думаю, в перспективе именно законодательные инициативы президента, правительства, федеральных судов Федерации должны стать каркасом системы законодательной работы» (с. 101).
Сегодня, впрочем, эта монополия преодолена более чем успешно: львиную долю законопроектов, принимаемых российским парламентом, в наши дни составляют инициативы президента и правительства, а голоса депутатов почти не слышны.
Оптимизация законопроектной деятельности предусматривала перевод всей черновой работы нижней палаты в кабинеты правительства и думских комитетов, а также отработки четкой процедуры прохождения законопроектов и их экспертного сопровождения. Митюков горячо высказывался за создание независимого и авторитетного органа, осуществляющего экспертизу вносимых в Государственную Думу проектов:
«Такой орган мог бы состоять из профессионалов – юристов высокой квалификации – и осуществлять свою деятельность независимо от властей на постоянной основе. […] Подчеркиваю, главное – это профессиональное мнение: соответствие проекта системе законодательства, юридические требования к форме акта, нормативная насыщенность и методы правового регулирования, которые используются. […] Парламенту нужна независимая юридическая экспертиза высокого класса» (с. 104–105).
Остается добавить, что предложение не потеряло своей актуальности: независимая юридическая экспертиза парламенту нужна по-прежнему, и за прошедшее десятилетие эта задача так и не была решена.
Авторские статьи о гражданском мире, отношениях Федерального Собрания с президентом, проекте Уголовного кодекса, соответствии новых государственных институтов их конституционным образцам с годами тоже не потеряли злободневности, хотя содержащийся в них материал представляет, безусловно, и исторический интерес. Например, в книге предложен анализ института президентства с оценкой его правовой роли в период между разгоном Верховного совета и опубликованием Конституции 1993 года. Митюков предпринимает попытку юридически объяснить и оправдать необходимость «указного президентского права» и в кризисный период, на первом этапе ельцинской конституционной реформы (сентябрь–декабрь 1993 года), когда основной формой правового регулирования в стране, живущей без Конституции, стали президентские указы. Подобное положение вещей для эпохи реформ автор считает вполне естественным и разумным. Он напоминает о том, что «указное право» было делегировано президенту самим Съездом народных депутатов РСФСР для оперативного обеспечения перехода к рыночной экономике:
«Практика делегирования президенту права издания указов законодательного характера по вопросам экономической реформы и исполнительной власти не основывалась на прямом предписании действовавшей тогда Конституции РСФСР. Но она и не противоречила смыслу Основного закона, поскольку в силу ст. 104 Конституции РСФСР Съезд мог решить любой вопрос, относящийся к ведению РСФСР» (с. 165).
После принятия Конституции 1993 года «президентское» правовое регулирование вновь обрело «подчиненный и подзаконный характер», вернувшись на свое место в законодательной иерархии.
На фоне нынешних разговоров об очередной реформе местного самоуправления довольно любопытными выглядят те разделы книги, которые посвящены развитию регионов и становлению самоуправленческих начал. Кто сегодня вспомнит о том, что в 1995 году законодатели сформулировали три модели муниципальной реформы? Соответственно, на пленарное заседание Думы были вынесены три законопроекта. Депутаты приняли проект депутата Муравьева, содержавший прообраз сегодняшней «вертикали» и пришпиливший российские города, как жучков к планочке. Тогда никто не обратил внимания на опасность тезиса, содержащегося в сопроводительной записке и призывавшего к «поиску новых форм регулирования, сочетающих интересы и Федерации, и субъектов при обеспечении федеральной защиты систем местного самоуправления» (с. 91). Альтернативу линии на огосударствление составляли два других предложения. В проекте депутата Долгополова большое внимание уделялось «увязке проблем местного самоуправления с построением гражданского общества, с правами и обязанностями граждан»:
«Проект… определял механизм осуществления институтов непосредственной демократии на местах, круг вопросов местного значения, вопросов муниципальной собственности, земельных отношений, развития исторических и культурных традиций и обычаев» (с. 91–92).
Наконец, был еще и президентский проект, который «исходил из принципа полной самостоятельности местного самоуправления в системе организации государства, децентрализации в государственном строительстве»:
«Исходя из федеративного устройства Российского государства, данный проект учитывал особенности осуществления местного самоуправления в различных регионах, допускал разнообразие форм организации местного самоуправления и предоставлял самому населению определять структуру органов местного самоуправления» (с. 92).
Страшно подумать, но двадцать лет назад президентские инициативы в плане муниципальной реформы были призваны закрепить «экономическую и финансовую самостоятельность местного самоуправления» (там же). В общем, к идеям середины 1990-х годов стоит возвращаться чаще, задумываясь о сути тех давних дискуссий.
Конституция Российской Федерации уготовила Государственной Думе первого созыва короткую жизнь, уложившуюся всего в два года. Но учредительные задачи, стоявшие перед новорожденным российским парламентаризмом, по мнению автора, ею были решены. Причем к идее парламентаризма российские депутаты середины 1990-х были, видимо, гораздо ближе, чем их нынешние коллеги. Книга Михаила Митюкова запечатлела постепенное возведение здания демократической государственности на фундаменте Конституции 1993 года. Ее сегодняшним продолжением, к сожалению, могло бы стать повествование о последовательной, «по кирпичику», деконструкции правового государства.
Юлия Счастливцева
Свитки из пепла
Павел Полян
М.: Феникс, 2013. – 10 000 экз. – 592 с.
В скрытом от божьего слуха погребе
Среди фотографий, иллюстрирующих текст этой книги, есть и такая. Средних лет мужчина с крупным властным лицом смотрит в глаза двухгодовалой девочки, сидящей на руках у матери. Взгляд его полон нежности, проникновенен и глубок. А рядом – друг и шеф отца ребенка. Он также с умилением смотрит на него. Действующие лица этой трогательной семейной сцены – Гитлер, Геринг, его жена и дочь.
«Ярким осенним днем привели 600 еврейских мальчиков возраста от 12 до 18 лет, одетых в полосатую лагерную одежду, очень легкую и изорванную в клочья. Ботинки или деревянные кломпы. Дети выглядели такими красивыми, такими светлыми, так хорошо сложенными, что они светились сквозь лохмотья. Была вторая половина октября 1944 года. Их вели 25 до зубов вооруженных эсэсовцев. Они поднялись во двор, и начальник команды отдал приказ: раздеться во дворе. Дети разглядели дым из труб и быстро сориентировались, что их ведут на смерть. Дико перепугавшись, они начали бегать кругом по двору, туда-сюда, вырывая на себе волосы, не зная, как спастись. Многие разразились страшными рыданиями, поднялся чудовищный стон. Начальник команды со своим помощником сильно избивали растерявшихся детей, чтобы они раздевались. У него даже сломалась палка во время удара, он достал вторую и продолжал… Сила своего добилась: дети разделись из-за инстинктивного страха смерти. Голышом и босиком они прижались друг к другу, чтобы защититься от ударов… Многие мальчики стремительно подбежали к евреям из зондеркоммандо, упали им на шею, умоляя: “Спасите меня!”. Другие разбежались по большому двору, как бы убегая от смерти… Эсэсовцы преследовали их, догоняли и пороли до тех пор, пока те не покорялись положению, и, наконец, загоняли их внутрь».
Это цитата из рукописи Лейба Лангфуса, члена зондеркоммандо, составленной нацистами из евреев для уборки, сожжения трупов и других вспомогательных операций, связанных с конвейером массового убийства в Освенциме. Рукопись так же, как и тексты других зондеров, была закопана в яме с пеплом, найдена после войны и вошла в книгу Павла Поляна «Свитки из пепла». Лангфус был очевидцем этой страшной сцены убийства детей, ибо зондеров заставляли не только убирать и сжигать трупы после газации, но и присутствовать в раздевалке газовой камеры перед отправкой туда людей.
Как можно было выдержать все это, зная, что твои близкие прошли этот путь и тебе самому вскоре предстоит пройти его, сказать невозможно. Некоторые не выдерживали, бросались в огненную печь крематория, но такие случаи были редки. Лейб Лангфус, религиозный еврей из местечка Маков, у которого недавно погибли в газовой камере жена и маленький сын, выдержал и рассказал об увиденном и пережитом в рукописи, найденной после войны. Он выдержал крики детей, которых загоняли в газовую камеру. И тут я сделаю небольшое отступление.
Среди бесчисленных встреч с разными людьми, которые были на моем долгом журналистском веку, не дает покоя одна – сложностью и противоречивостью образа человека, с которым я познакомился в середине 1960-х годов в редакции журнала «Советише геймланд». Вместе с моим другом Шмуэлем Тененблатом, редактором выходившей в Варшаве еврейской газеты «Фольксштимме», мы пришли в редакцию журнала на Кировской улице в Москве, чтобы побеседовать с руководителем восстания в концлагере Собибор Александром Ароновичем Печерским. Человек он был вроде бы известный, но с несколько приглушенной известностью, да и о самом восстании писали тогда как-то не очень внятно, как бы обходя еврейскую тему. Но самого факта этого беспримерного восстания, единственного по-настоящему удавшегося в нацистских концлагерях, как и того обстоятельства, что его подготовил советский офицер, обойти было нельзя.
Зная редкое мужество Печерского, мы готовились увидеть некие героические черты в его облике. Какие черты? Не знаю. Но должно же быть в том, кто совершил подвиг, нечто выделяющее его среди фигур обыкновенного житейского ряда…
В редакционной комнате сидел пожилой, полноватый человек с тихой улыбкой на несколько смущенном лице. Потом я сообразил: ему предстояло беседовать с иностранцем. Шмуэль считался польским журналистом, а Польша тогда была самым веселым и, пожалуй, самым свободным бараком социалистического лагеря.
Но разговор не очень-то получался. Пересказ недавно вышедшей книги о восстании в Собиборе, написанной кем-то в псевдогероической советской манере, нас не интересовал. Впрочем, и наш собеседник отзывался о ней не без некоторой иронии: «Меня там называют политработником. А я и в партии-то не был».
Не помню, что интересовало Шмуэля, но я спросил, как Печерскому живется сейчас, что он поделывает. Оказывается, работает на «Ростсельмаше», в цехе, кажется, диспетчером или еще каким-то мелким служащим.
– О, ко мне очень хорошо относятся на заводе, – как бы предупреждая мой вопрос, сказал Печерский, – и в завкоме, и в парткоме меня уважают. Там хорошие люди. Все у меня хорошо.
Поговорили о ростовском житье-бытье, о семейных делах. Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения.
«А чего бы ты хотел? – спрашивал я себя. – Чтобы он выступал с героическими декларациями? Он нормальный немолодой человек, живущий в нормальной советской провинциальной среде. Но что-то же должно быть в нем необычное. Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате. У кого еще такая боевая биография?!» Впрочем, про штрафбат я тогда еще не знал.
– Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом? – спросил я. Он помолчал. Лицо его омрачилось воспоминанием: «Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка…»
Лейб Лангфус тоже должен был участвовать в восстании, вернее в попытке восстания, ибо в результате этой попытки сопротивления был взорван один из крематориев и убиты несколько эсэсовцев. Но Лангфус, будучи одним из руководителей повстанческого движения, принять участия в этой попытке не смог и ушел на смерть, оставив свою последнюю запись: «Сейчас мы идем в Зону… Мы уверены, что они поведут нас на смерть».
Книга состоит из двух частей. Первая содержит очерки, посвященные Освенциму, количеству жертв, информированности о них стран коалиции, освобождению лагеря. В этой же части показана жизнь зондеркоманды, ее работа и гибель, реконструированы поиски и публикации рукописей, найденных в пепле. Во второй части представлены девять уцелевших и прокомментированных текстов (плюс еще один текст из Биркенау, но не из зондеркоманды). Это своего рода антология произведений, являющихся беспримерными документами Холокоста.
Надо было обладать известным мужеством, чтобы взяться за такую работу, ибо погружение в этот мир требует немалых душевных сил. Знаю это по себе, по тем ощущениям, которые испытывал, когда собирал материал и писал книжку о жизни и гибели варшавского гетто, невольно временами отождествляя себя с его героями.
Мне снилось гетто – его звуки, запахи, голоса. Я жил в стылой выморочной пустоте его комнат, в толчее его улиц. Я испытывал тоску и голод, тревогу за близких, переходил от надежды к отчаянию. И непрестанная душевная боль мучила меня. Не было сил писать об этом. Перед каждой главой я снова и снова просматривал документы – фотографии, дневники, отчеты, мемуары. И словно падал в глухую, темную, бездонную пропасть, где нет ничего, кроме душного запаха смерти.
Польский писатель Богдан Войдовский в своей книге «Хлеб, брошенный мертвым» показывает колонну, идущую на Умшлагплац – место сбора обитателей варшавского гетто перед отправкой их в Треблинку.
– Мама, далеко еще идти?
– Пустите меня. У меня швейцарский паспорт! Господин жандарм, у меня швейцарский паспорт!
– Хаим, ты взял термос с чаем?
– Марширен, марширен!
– Мама, я хочу писать.
– Дорогой мой, мы должны быть вместе. Белла, Регинка… Возьми их за руки.
– У кого есть «свинки»? Быстро на левый тротуар. Быстро.
– Ты взял зонтик, Арон? А если дождь?
– Рыбонька, золотая. Иди, иди. Так надо.
– Марширен, марширен!
– Господин жандарм, дорогой, минуточку. У меня официальный сертификат на выезд в Палестину. Почему же я должен ехать с вами?
– Шма Исроэль, Адонай Элогенум, Адонай эхад! (Слушай Израиль, Господь наш Бог – Бог единый.)
– Kто там плачет? Ты, Розочка? Не надо, не надо.
…Павел Полян не только опубликовал «свитки из пепла», организовал перевод на русский язык и откомментировал их, что само по себе было бы уже достойным вкладом в литературу о Холокосте, он еще и осмыслил то беспримерное психо-этическое явление, каковым являлось зондерство, раскрыл его психологическую подоплеку, расширив тем самым наше понимание человеческой природы.
Их отбирали сразу же на железнодорожной рампе Освенцима, куда прибывали эшелоны из гетто. Отбирали самых здоровых, молодых и крепких мужчин. Им предстояла работа, от которой стремились избавить лагерную охрану. Они извлекали трупы из газовых камер, сбрасывали их в костры или в печи крематориев, ворошили и хоронили пепел сотен тысяч людей, перемалывали кости, вырывали золотые зубы, отрезали и мыли волосы для последующей их утилизации, то есть всесторонне обслуживали этот конвейер смерти. Эсэсовцам оставалось лишь загонять людей в камеры и вбрасывать туда через специальные отверстия гранулы газа. Все остальное делали евреи. Что они чувствовали?
Яков Габай:
«Поначалу было очень больно быть обязанным на все это смотреть. Я не мог даже осознать того, что видели мои глаза, а именно: от человека остается всего лишь какие-то полкилограмма пепла. Мы часто об этом задумывались, но что из этого всего толку? Разве у нас был выбор? Побег был невозможен, потому что мы не знали языка. Я работал и знал, что вот так же погибли и мои родители. Что может быть хуже? Но через две, три недели я к этому уже привык. Иногда ночью, присев отдохнуть, я опирался рукой на труп, и мне уже было все равно. Мы работали там, как роботы. Я должен был оставаться сильным, чтобы выжить и иметь возможность все рассказать, что в этом аду происходило. Действительность такова, что человек ужаснее зверя. Да, мы были звери. Никаких эмоций. Иногда мы сомневались, а осталось ли в нас еще что-то человеческое?.. Мы были не просто роботы, мы были звери. Мы ни о чем не думали».
Конечно же, они не были зверями. Зверь не осознает своего зверства, его поведение органично и естественно для его природы. Зондеры же оставались людьми, но только людьми, пытающимися убить в себе все человеческое, превратить себя в роботов, в которых тем не менее вспыхивало нечто человеческое, доставлявшее им невыносимые страдания. Они гнали от себя всякую мысль, чувство, но мысли и чувства приходили снова и снова, оборачиваясь вопросом: что же все-таки делать? Бежать?
За все время существования Освенцима было зафиксировано 667 побегов, пишет Полян, из них 76 – побеги евреев, чуть больше 10%. Побеги евреев были сравнительно редки. Местное польское население охотно помогало польским беглецам, менее охотно – русским. А еврейских, как правило, выдавали немцам или грабили и убивали сами. Так что же оставалось? Восставать, идти на верную смерть, лишь бы почувствовать себя человеком? В конце концов, это и произошло, правда, когда зондеркоммандо практически сама была у порога газовой камеры. Некоторые видели свое предназначение в том, чтобы описать ад, в котором они жили, и оставить это описание потомкам.
Авром Левите:
«Все мы, кто умирает тут в полярном, ледяном равнодушии народов, забытые миром и жизнью, все же имеем потребность оставить что-то для вечности, если не полноценные документы, то по крайней мере обломки того, как мы, живые мертвецы, помнили и чувствовали, думали и говорили. На могилах, где мы лежим, засыпанные заживо, мир танцует дьявольский танец, и наши стоны и крики о помощи затаптывают ногами, когда мы уже задохнемся, нас примутся откапывать; тогда нас уже не будет, только наш пепел, развеянный по семи морям».
Ему вторит Залман Градовский, автор наиболее объемных записок, откопанных в ямах с человеческим пеплом:
«Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок, и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили».
И будущее вынесло им приговор. Павел Полян подробно и глубоко анализирует отношение к зондерам и зондерству в послевоенном мире, назвав одну из глав первой части книги «Преступники или герои?». Их нередко ставили в один ряд с членами юденратов и еврейскими полицаями в гетто, их объявляли коллаборантами высшей пробы, соучастниками массовых убийств своих единоплеменников.
Принадлежность к зондеркоммандо была как каинова печать, и особенно это ощущалось в молодом еврейском государстве, которое, говоря словами автора книги, испугалось своей предыстории и не захотело, а отчасти и не смогло разобраться в страшных страницах недавнего прошлого. Этим ощущением каиновой печати объясняется, по-видимому, и то, что некоторые выжившие члены зондеркоммандо избегали давать интервью и встречаться с историками. Над ними висело грехопадение: выжил – значит, виноват.
Точно такое же отношение было к остарбайтерам и военнопленным, отмечает Полян, автор многих научных исследований о судьбах этих людей, в том числе фундаментальной работы «Жертвы двух диктатур». «И как это ты, Абрам, в живых остался?» – спрашивали во время фильтрации следователи СМЕРШа у выживших советских военнопленных-евреев.
В любом случае нацисты преуспели еще в одном: убив шесть миллионов, они вбросили в уцелевшее еврейство ядовитые кристаллы раздора, бытового противостояния и вражды.
И в свете этой ситуации тем более важна книга Поляна, воссоздающая объективную картину содеянного, словно вызвавшая из небытия этих живых мертвецов, окруженных запахом горелого мяса. Что может быть более инфернального, чем их образы, их жизнь, их записки?
В «Докторе Фаустусе» Томаса Манна дьявол объясняет Адриану Леверкюну, что такое ад:
«Там все прекращается – не только словесные обозначения, вообще все – это даже главный его признак, существеннейшее свойство и одновременно то, что прежде всего узнает там новоприбывший, чего он поначалу не может постигнуть своими, так сказать, здоровыми чувствами и не желает понять, потому что ему мешает разум или еще какая-нибудь ограниченность понимания, – словом, потому что это невероятно, невероятно до ужаса, хотя по прибытии ему как бы вместо приветствия в самой ясной и убедительной форме сообщают, что “здесь прекращается все” – всякое милосердие, всякая жалость, всякая снисходительность, всякое подобие респекта к недоверчивому заклинанию: “Вы не можете, не можете так поступить с душой”. Увы, так поступают, так делают, не давая отчета слову, в глубоком, звуконепроницаемом, скрытом от божьего слуха погребе – в вечности».
В этом представлении об аде – трагический опыт человека, воспитанного в гуманитарно-либеральной традиции XIX века и познавшего тоталитаризм века XX.
«Вы не можете так поступить…» Отчего же? – Можем. Можем уничтожать народ, сжигать детей, хлестать по щекам стариков. И не нужно слов, слова тут ни к чему. Мы «в скрытом от божьего слуха погребе». Ад – это конец всему, это непреклонность, безысходность, четкость фашизма как системы.
Вот на какие мысли наводит книга «Свитки из пепла».
Михаил Румер-Зараев
Геноциды Сталина
Норман Неймарк
М.: АИРО-XXI, 2012. – 176 c. – 800 экз.
30 января 1939 года Германия отмечала шестую годовщину прихода Гитлера к власти. В тот день рейхсканцлер произнес перед депутатами Рейхстага речь, которая впоследствии коренным образом повлияла на проводимую немецким правительством политику, направленную на уничтожение народов, не подходящих для жизни в этнически чистом арийском государстве. Интересно, что в этом выступлении не было прямого указания на истребление евреев: дословно Гитлер призывал еврейскую нацию остановить подстрекательство к предполагаемой мировой войне и, в частности, прекратить нападки на Германию и разжигание ненависти к немцам с помощью кино, радио, газет, театра, литературы. Но из сказанного было ясно, что Гитлер видел в еврейском сообществе врага и был готов решительно бороться с ним. Систематическое уничтожение евреев в самой Германии и оккупированных ею областях, организованное в последующие годы, стало одним из самых ярких примеров геноцида в мировой истории. Эта книга, однако, напоминает о том, что у современного геноцида был отнюдь не единственный родоначальник.
Профессор Норман Неймарк, известный историк и писатель, заведующий кафедрой восточноевропейских исследований Стэндфордского университета, в своей книге предлагает обратиться к термину «геноцид» в том его понимании, которое представил польский юрист Рафаэль Лемкин в 1933 году. Стоит отметить, что в то время этот специалист еще не дал точного определения прославившему его понятию, обозначающему ненависть к расовой, религиозной или социальной общности и намерение уничтожить ее полностью. То явление, которое одиннадцать лет спустя было названо «геноцидом», в документах, внесенных в середине 1930-х годов в Лигу наций, обозначалось как «варварство» и «вандализм».
Если обратиться к сборнику документов «Правление стран Оси в оккупированной Европе», выпущенному Лемкиным в 1944 году, – именно в нем впервые был употреблен термин «геноцид», и именно оттуда он попал в конвенцию ООН «О предупреждении преступления геноцида и наказании за него», вступившую в силу в 1951 году, – то можно заметить, что из определения были изъяты слова о преступлении против социальной общности. Трактовка термина сузилась, что, с одной стороны, означало желание автора подчеркнуть особую опасность преступлений нацистов против евреев, поляков и других пострадавших наций, а с другой стороны, соответствовало его личной заинтересованности в опубликовании сборника. Дело в том, что финансируемое американским правительством издание вполне могло стать причиной осложнений внутри антигитлеровской коалиции, так как Советский Союз выступал категорически против включения социально-политической составляющей в понятие геноцида. Вместе с тем Лемкин настаивал на более гибком понимании геноцида, нежели то, которое в итоге было закреплено в конвенции ООН. Он полагал, что геноцид может принимать разные формы как в прошлом, так и в будущем; однако предложение толковать выдвинутое им определение более широко так и осталось без внимания.
Так или иначе, но понятие «геноцид» ассоциируется у большинства людей исключительно с планомерным истреблением этноса или нации. Мы не всегда задумываемся о важности правильной трактовки терминов, хотя от этого может зависеть и восприятие проблемы в целом. Что касается Нормана Неймарка, то он выступает против однозначно узкого понимания геноцида, подчеркивая, что исключение политических и социальных групп из определения обосновывалось исключительно политическими мотивами и нежеланием Советского Союза признавать преступления Сталина геноцидальными. Дополнительную актуальность этому сюжету сообщает подписанный президентом России в мае нынешнего года закон, ужесточающий наказания за реабилитацию нацизма и отрицание фактов, установленных приговором Нюрнбергского трибунала. Опасаясь неумышленным образом распространить «ложные сведения о деятельности СССР в годы Второй мировой войны», некоторые отечественные историки всерьез размышляют о смене специализации. В этом плане публикация книги о сталинских преступлениях, которая написана автором, работающим за пределами российских лимитаций памяти, особенно важна.
Собственно, рецензируемая работа посвящена прояснению вопроса о том, можно ли считать политику Сталина геноцидальной. С точки зрения Неймарка, ответ на него однозначен: многочисленные источники советских времен, включая архивные материалы 1930-х годов, протоколы дискуссий на заседаниях Политбюро, отрывки из речей и писем руководителей КПСС и даже тосты, произнесенные на неформальных встречах советских вождей, воссоздают выразительную картину целенаправленных и массовых убийств по политическим мотивам (с. 112). Но, демонстрируя цифры расстрелянных и сосланных групп, полученные на основе анализа материалов ОГПУ–НКВД, автор замечает, что о точных данных говорить не приходится: их либо завышали, чтобы наглядно показать людям суровость и беспощадность властной машины, либо, наоборот, занижали, скрывая истинный масштаб репрессий.
По мнению Неймарка, «сегодня есть необходимость и основания применять Конвенцию ООН о предотвращении геноцида более широко и гибко, чем это делалось и делается иногда в научной литературе» (с. 17). В первой главе книги детально рассматривается становление понятия «геноцид», а также те причины, по которым из его определения были исключены политические и социальные группы. Необходимость единодушного одобрения конвенции всеми участниками антигитлеровской коалиции заставила пойти на уступки Советскому Союзу. Но если в ходе Нюрнбергского процесса советские власти возложили ответственность за убийство двадцати двух тысяч польских офицеров и чиновников в Катыни на нацистов, то это вовсе не означает, что исторически так оно и было. Кроме того, политика Сталина в отношении украинцев, кавказских народов, корейцев и других национальностей, не оставляет сомнений в том, что элементы геноцида так или иначе присутствовали во внутренней политике СССР.
Кто-то, несомненно, пожелает возразить автору: Сталин, мол, не ставил задачу истребить какую-то конкретную нацию, но видел в представителях некоторых национальных групп потенциальную «пятую колонну», чем и обусловливается его подозрительность к немцам, украинцам, жителям Северного Кавказа. Но вспомним речь Гитлера 1939 года: фюрер, как и «отец народов», не призывал уничтожать евреев «безосновательно» – он просто видел в них врагов. В советском же случае «враг народа», которым мог оказаться украинец, поляк или ингуш, отправлялся в лагерь или расстреливался. Кроме того, по словам исследователя камбоджийского геноцида Бена Кирнана, в ходе тотального уничтожения отделить друг от друга социальные и этнические критерии крайне сложно так же, как и доказать факт умысла и преднамеренности в геноциде[2].
Неймарк подробно рассматривает отдельные эпизоды давления на определенные социальные и этнические слои в 1930-е годы, составляющие, по его словам, «основу сталинского геноцида» (с. 18). В отдельных главах представлены данные о раскулачивании 1929–1931 годов, украинском голоде 1932–1933-х, а также депортациях, арестах и расстрелах отдельных этнических групп (поляков, немцев, мусульманских народов Северного Кавказа, чеченцев, ингушей и других). При этом автор замечает, что «процент смертных приговоров по “национальным” делам был значительно выше, чем по делам социальных и политических врагов» (с. 90).
Означает ли это, что преступления Сталина равносильны преступлениям Гитлера? Сравнению нацистской и советской геноцидальной политики посвящена последняя глава данной книги. Такое сопоставление представляется автору вполне возможным, поскольку как в случае Германии, так и в случае СССР имело место стремление к высшей цели (в лице этнически чистого арийского государства или коммунизма) через истребление «опасных» людей и подрыв их способности сопротивляться действующему режиму (с. 97). Интересно и то, что как в Германии, так и в СССР репрессии в какой-то момент начинали «жить собственной жизнью», то есть выходили из-под контроля верхов. Выносившие приговоры чиновники на местах чувствовали свою власть – пусть даже относительную, поскольку периодически истребляли и их самих, – и не стеснялись проявлять смертоносную инициативу (с. 115).
Автор не обходит вниманием и самого Сталина, утверждая, что во многом, хотя и не во всем, геноцидальный характер коммунистической системы предопределялся некоторыми особенностями его личности. Основываясь на лучших биографиях Сталина, написанных Робертом Сервисом, Дмитрием Волкогоновым, Дональдом Рейфилдом и другими исследователями, автор рассматривает обстоятельства становления Сталина как геноцидария.
После знакомства с этой книгой вопрос о применимости термина «геноцид» в отношении политики, проводимой Советским Союзом, на которой настаивает автор, приобретает новое звучание. В конце концов, речь идет не столько об этимологической чистоте понятия, сколько о признании истинных масштабов сталинских убийств и ответственности за эти убийства.
Мария Яшкова
Своя чужая война. Дневник русского офицера вермахта 1941–1942 гг.
Ростислав Завадский
Ред.-сост. О.И. Бэйда
М.: Посев, 2014. – 232 с. – 1300 экз.
Книга представляет собой аннотированный дневник Ростислава Вадимовича Завадского (1908–1944), русского эмигранта «первой волны», жившего в Бельгии и вступившего в 1941 году в Валлонский легион вермахта. Повествование охватывает период его службы c августа 1941-го по июнь 1942 года. Дневник публикуется по рукописи, хранящейся у потомков автора.
В действиях на Восточном фронте участвовало не слишком много русских эмигрантов, всего несколько тысяч, часть из них погибла, и далеко не все были людьми пишущими. По этим причинам они оставили мало воспоминаний. А если говорить об их дневниках, то есть о текстах, написанных in situ еще в годы войны, то таковые вообще можно пересчитать по пальцам одной руки. Поэтому введение в научный оборот дневника Завадского стало, несомненно, важной новостью для историков войны, особенно для изучающих вопросы «коллаборационизма».
Вместе с тем дневник будет интересен и более широкому кругу. Во-первых, читается он с легкостью и увлечением – если, конечно, так можно говорить о книге, описывающей тяжелые и жестокие реалии войны. (Причем Завадский, стоит заметить, служил переводчиком, так что страниц, посвященных боевым действиям, в его повествовании почти нет.) Во-вторых, читатель найдет в этом дневнике интересные подробности о жизни на юге оккупированной части СССР. В-третьих, текст отражает не только внешние события, но и переживания автора, его внутренний мир, и в этом смысле дневник можно поставить в один ряд с лучшими примерами «окопной правды».
Текст самого дневника предваряет подробная вводная статья редактора-составителя. Будучи специалистом по истории иностранных легионеров вермахта, Олег Бэйда не только знакомит читателя с биографией Завадского, но предлагает введение в проблему эмигрантского «коллаборационизма» в целом. В его статье подчеркивается, что сложность этой проблемы заставляет отказаться от черно-белой картины событий, укладывающейся в дихотомию предательство–патриотизм:
«Тема белоэмигрантов в вермахте характеризуется глубокой противоречивостью: разрывом между личной мотивацией эмигрантов и тем, чем все обернулось в жизни; между представлениями и надеждами изгнанников и реалиями той войны и армии, к которой они присоединились» (с. 52).
Пожалуй, самым трагичным было то, что реальная война быстро превратилась в борьбу не просто против «большевизма», но против «большевизма с русским лицом». Большевизм укоренился в России гораздо крепче, чем представляли русские эмигранты. Вместо относительно бескровного блицкрига и свержения власти ВКП(б) восставшим народом – как говорит Завадский, «я давал 2½ месяца на разгром сов[етской] армии» (с. 90), – началась затяжная война на уничтожение.
«Не ропщут дерущиеся на фронте красноармейцы, двигаемые какой-то страшной и не вполне еще мне понятной силой, […] казалось бы, не имеющие тех высоких идеалов, за что стоит драться. Или, может, я ошибаюсь, произошла какая-нибудь перемена, что-то сдвинулось?» (с. 140).
Эмигранты, которые пошли служить в вермахт, оказались не освободителями «новой Родины», а винтиками в гигантской военной машине, нацеленной на уничтожение России.
Разумеется, каждый из этих «винтиков» был живым человеком, с собственным восприятием происходящего. И отражение этого – самое ценное в дневнике Ростислава Завадского. Ярче всего в дневниковых записях просматривается одиночество автора. Да, в военном коллективе человек не может выбирать себе окружение. Да, Завадский иностранец, заведомо посторонний в Валлонском легионе, считающий, что «чужие кругом, каждый о себе и для себя» (с. 99). Но этот религиозный, думающий, совестливый человек не находит почти ничего общего не только с бельгийцами, но и с теми соотечественниками-эмигрантами, которые служат вместе с ним.
Что касается контактов с местным населением, то они были довольно ограниченными. Если же Завадскому и удавалось с кем-то поговорить, то и тут он сразу выяснял, что нынешние обитатели России на него совсем не похожи – люди уже «советские»:
«На душе тяжело, еще многому не научились русские люди даже за эти тяжелые годы» (с. 129).
«Все же я не их поля ягода. Большевицкая зараза еще сидит крепко, и работать честно может мало кто» (с. 157).
Как обобщение всех этих разочарований, в дневнике появляется горькая запись: «Все чужое, и я для всех чужой» (с. 75). Редактор-составитель комментирует:
«Ассоциируя себя со старой Россией, которая уже не существовала, Завадский не мог найти себе места в мире. Он был русским, но служил в чужой армии. Он был русским, но не было той России, которую он знал и о которой мечтал» (с. 44).
Итогом такого неизбывного одиночества мог стать только глубочайший внутренний разлад: Завадского мучают сомнения, он конфликтует с самим собой. Верным ли было его решение о вступлении в Валлонский легион, на своем ли он месте? «Иногда нашептывает лукавый, что все это я затеял совсем напрасно и что как хорошо было бы сидеть и не рыпаться», – пишет он (с. 91). Преодоление сомнений видится в фаталистическом следовании судьбе:
«Если Господь направил меня сюда, то место мое здесь – и на сердце стало как-то спокойнее. Ведь не напрасно же я здесь. […] Что ни делается – все к лучшему. Господи! Дай счастье еще увидеть моих деточек и пожить вместе на Родине» (с. 98, 135).
На что еще, наверное, обратят внимание читатели дневника, – это раскрывающийся в повествовании эффект «туннельного зрения». Во введении это явление затрагивается в связи с обсуждением того, как «русские легионеры» воспринимали жестокость немецкой оккупационной политики. Но его можно трактовать и в более широком смысле: как ограниченность доступной информации, лишающая человека возможности адекватно мыслить. Война не только физически изолировала солдата или офицера в границах его, например, батальона и десятка квадратных километров ближайшего тыла и не только лишала «надежного» будущего. Она во многом обессмысливала и настоящее, сводя связь с большим миром к дозированной пропаганде или совсем уж невероятным слухам вроде разговоров о мифическом восстании на Дальнем Востоке во главе с давно уже покойным Блюхером.
В результате человек, не только простой солдат-крестьянин, но и интеллигент вроде Завадского, терял ориентацию. Он не только физически, в составе своего подразделения, покорно перемещается вслед за линией фронта. Его эмоциональное состояние, его оценки окружающей обстановки тоже во многом определяются отступлениями и наступлениями, усталостью и голодом, периодами бездеятельности или тяжелых маршей. Конечно, это замечание может показаться вполне банальным, но его, на мой взгляд, важно учитывать при чтении «неприглаженных» военных мемуаров и, тем более, дневников или писем.
Эта особенность сказывается, в частности, на тех страницах, где Завадский оценивает перспективы войны. Надежды на блицкриг лета 1941 года уже в начале зимы сменяются мыслью: «Немцы зарвались, и конец войны здесь будет не такой, как они предполагали» (с. 123). Впрочем, удачное для немцев начало летней кампании 1942 года резко меняет уныние на оптимизм: «Я глубоко верю, что немцы сметут существующий строй и сделано это будет скоро» (с. 165).
Собственно, на начале июня 1942 года записи в дневнике Завадского и заканчиваются. Он временно покинул свою часть, уехав в отпуск в Бельгию, где, предположительно, оставил дневник на хранение родным. О дальнейшей его судьбе можно судить лишь по кратким упоминаниям в мемуарах сослуживцев и по нескольким полуофициальным письмам в эмигрантский Русский общевоинский союз. Не исключено, что он завел новую дневниковую тетрадь, но если это так, то она пропала вместе с автором в Корсунь-Шевченковском «котле» в феврале 1944 года. Какие мысли были у Завадского в преддверии неминуемого краха тех, кому он присягнул в 1941-м и кому вверил надежды на счастье своего народа, – всего этого мы уже никогда не узнаем.
Похвалив книгу и редактора-составителя, хотел бы сделать и несколько критических замечаний. Прежде всего, вводная статья дает слишком скупое описание рукописи дневника и ее истории: вводя в научный оборот новый текст, следовало бы рассказать подробнее как о его состоянии и сохранности, так и об истории его хранения в предшествующие годы. Во-вторых, составитель в недостаточной, на мой взгляд, мере привлек иностранные – прежде всего бельгийские – архивные документы для аннотирования дневника и более подробного восстановления биографии Завадского, особенно в ее довоенной части. Впрочем, озвучивая этот упрек, я ощущаю неловкость, поскольку знаю о затратах, каких требует подобная работа. Для российских ученых-гуманитариев покупка архивных копий и тем более непосредственная работа в зарубежных архивах пока, к сожалению, остаются трудноосуществимыми.
Виталий Койсин
Осада Будапешта. Сто дней Второй мировой войны
Кристиан Унгвари
М.: Центрполиграф, 2013. – 445 с. – 3000 экз.
Работа венгерского историка Кристиана Унгвари очень долго пробивала себе дорогу в Россию. Прежде, чем увидевшая свет в 1998 году книга, посвященная штурму Будапешта, дошла до прилавков наших магазинов, она успела стать классикой военной истории на Западе. О ее огромной популярности в Европе говорят цифры: к 2013 году вышли семь венгерских, четыре немецких и пять английских изданий. Что касается России, то до появления русского перевода в нашей стране появлялись компиляции, сделанные на основе оригинального текста, и автор вполне справедливо возмущался этим. Иначе говоря, еще до выхода по-русски эта работа привлекала к себе заслуженное внимание в России. Теперь, наконец, не избалованный хорошими произведениями о Второй мировой войне российский читатель может сполна оценить ее.
Но в чем, собственно, уникальность Будапешта, мало ли великих битв состоялось в первой половине 1940-х годов? Специфика, однако, была, поскольку осада и штурм венгерской столицы составили одну из самых тяжелых и долгих операций Красной армии за всю историю войны. Первые советские части вышли на окраины города 2 ноября 1944 года, а немецкая капитуляция последовала только 13 февраля 1945-го. Ущерб, нанесенный городу в ходе боев, позволил назвать Будапешт «Сталинградом на Дунае».
Вторая особенность будапештской кампании задавалась крайней сложностью и двойственностью венгерского театра боевых действий. С одной стороны, шла война, в которой немцы и венгры дрались с красноармейцами; но, с другой стороны, на ее фоне в городе разгоралось и внутреннее противостояние. Запоздалая попытка регента Миклоша Хорти в середине октября 1944 года вывести Венгрию из войны и сдаться союзникам провалилась, закончившись его арестом. Спустя несколько дней к власти пришли фанатичные венгерские нацисты из партии «Скрещенные стрелы», а во главе государства встал ее предводитель Ференц Салаши. Во время осады и штурма Будапешта боевики партии не только сражались против наступающей Красной армии, выполняли функции вспомогательной военной полиции, но и занимались массовым уничтожением венгерских евреев.
Раскол наблюдался и внутри самого венгерского общества. Одна часть жителей – по оценке историка Джона Лукача, написавшего предисловие к этой книге, ее доля достигала 15% нееврейского населения Будапешта – считала приход русских наихудшей перспективой и поэтому сопротивлялась ему всеми силами. Еще 15% полагали, что, напротив, союз с нацистской Германией – это путь в никуда, а значит, чем быстрее придут советские войска, тем лучше. Оставшееся большинство колебалось между этими группами, страдая от бомбардировок, обстрелов, мобилизаций, голода (с. 10–11).
На положение дел в Будапеште влияла и политическая ситуация внутри самой Германии. Для «рейха» война была проиграна, и вступление советских армий в Берлин было лишь вопросом времени. У немецкого руководства оставалась слабая надежда на решение проблемы политическими методами, то есть на обострение напряженности и, возможно, раскол внутри антигитлеровской коалиции. Чтобы дать этим чаяниям осуществиться, нужно было тянуть время. Не взяв венгерскую столицу, Красная армия не могла развернуть наступления на Вену. Поэтому Гитлер до последнего запрещал своим войскам, осажденным в Будапеште, идти на прорыв. В свою очередь немецкий прорыв, когда он все-таки начался, оказался одним из самых безнадежных маневров военного противостояния, развернувшегося на венгерской земле. Пробиться удалось примерно семи сотням человек, а всего в прорыве участвовали порядка 28 тысяч офицеров и солдат.
Главы в книге расположены в хронологическом порядке. Сначала автор подробно рассказывает об общей ситуации на Карпатах осенью 1944 года. Потом следуют главы об окружении города и об осаде, которая продлилась с 26 декабря до 11 февраля. Затем идут две главы, посвященные попыткам германо-венгерских войск разблокировать город и вырваться из окружения. Шестая глава, одна из самых важных, рассказывает о судьбе мирного населения во время осады Будапешта. Завершает повествование эпилог, который дополняют подробные таблицы.
У книги Унгвари есть еще одно достоинство. Несмотря на широкий охват – автору пришлось писать о крупнейшей битве с участием миллиона солдат, длившейся несколько месяцев, – в тексте почти отсутствуют нудные пассажи в стиле «12-я дивизия атакует в направлении на…», «Первый батальон 131-го полка контратакует, при этом третья рота оказывает поддержку…». Разумеется, Унгвари не уходит от фактуры: повествование изобилует наименованиями частей, соединений, формирований, сражавшихся за город. Однако ему удалось удачно сочетать подачу как «сухого», так и «иллюстративного» материала.
В последнем случае мы говорим о судьбах отдельных людей, истории которых щедро рассыпаны по всему тексту. Так, запоминается история студента Дьёрдя Дейча, который сбежал из лагеря принудительных работ, вступил в Венгерский легион, а затем в батальон «Ваннай». Незадолго до падения Пешта юноша был схвачен, и тут выяснилось, что он был евреем. (Сам он называл себя приверженцем секты «трансильванских саббатистов», которые не считались евреями, хоть и практиковали обрезание.) Когда его и еще нескольких пленников повезли к берегу Дуная на расстрел, Дейчу удалось сбежать. В итоге он стал владельцем ресторана «Времена года» в Нью-Йорке. Столь же захватывает история, в которой Ара Ерезян, армянин по происхождению и венгерский нацист по партийной принадлежности, спасает 400 евреев. Не менее интересна небольшая главка о венгерских солдатах, воевавших на советской стороне.
Обязательное для военного историка изложение того, «кто, где и когда наступал», сопровождается фрагментами мемуаров или донесений, очеловечивающих рассказ и придающих ему особую трагичность. На страницах книги кричат умирающие; смертельно раненный советский солдат в последние секунды жизни в агонии повторяет: «Будапешт, Будапешт…»; молодая венгерка, лишившаяся ног, умоляет добить ее. Значительная часть работы посвящена страданиям мирного населения и уничтожению евреев. Унгвари бесстрастно повествует и о такой сложной теме, как преступления советских военнослужащих. Не стоит спешить обвинять автора в желании очернить историю: по его мнению, совершенные ими акты жестокости «не выдерживают сравнения» с деятельностью эсесовскихEinsatzgruppen и не умаляют вины германского нацистского режима (с. 376).
Книга хорошо издана: обычно у нас военно-историческую популярную литературу печатают на желтой бумаге и снабжают дешевой обложкой, но здесь все иначе. Имеются, однако, и некоторые минусы. Временами редакторские комментарии, вплетенные, по традиции издательства «Центрполиграф», прямо в текст, а не вынесенные вниз страницы, кажутся странными или даже неуместными: например, пассажи про расстрел в Катыни и «современных последователей Геббельса» (с. 359) или про «местечковое мышление автора» (с. 420). Из более серьезных минусов надо указать на отсутствие сносок и списка источников и литературы. Судя по английскому изданию, в основательности фактической базы исследования можно не сомневаться: перечисление библиографии и архивных источников занимает у автора двадцать страниц, а еще на трех с половиной страницах перечисляются те очевидцы описываемых событий, которых Унгвари проинтервьюировал с 1993-го по 1997 год или с которыми он состоял в переписке. Российского читателя, к сожалению, издатели лишили возможности ознакомиться с этим научным аппаратом. Впрочем, то, что знаменитая работа все-таки издана и в России, – факт, безусловно, отрадный.
В результате осады и штурма город был сильно разрушен. И сегодня на будапештских зданиях видны следы от осколков и пуль – окаменевшие раны тех далеких событий. Вряд ли в 1945 году кто-то мог подумать, что следующий штурм города состоится всего через одиннадцать лет.
Олег Бэйда
[2] См.: Kiernan B. The Pol Pot Regime: Race, Power, and Genocide in Cambodia under the Khmer Rouge 1975–1979. New Haven: Yale University Press, 2008. P 460–464.