Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2013
Вячеслав Евгеньевич Морозов (р. 1972) – историк, политолог, профессор Института политологии Тартуского университета. Живет в Тарту и Санкт-Петербурге. Автор книги «Россия и Другие: идентичность и границы политического сообщества» (2009).
Pro et Contra (2013. № 1-2)
Вестник общественного мнения (2013. № 1)
Полис (2013. № 3, 4)
Россия в глобальной политике (2013. № 3, 4)
Обществоведческие журналы, вышедшие в первой половине текущего года, дают обильную пищу для размышлений об особенностях отечественной политической мысли. Так, например, третий номер «России в глобальной политике» (2013. № 3) открывает рубрика «Общественный настрой», авторы которой, Иван Крастев и Николай Спасский, размышляют о проблемах и перспективах государства в современную эпоху. На первый взгляд между двумя текстами немало общего. Оба автора констатируют непродуктивность современных форм массового протеста, который, как правило, не выдвигает никаких конструктивных программ; оба признают, что низкое качество государственного управления – проблема, характерная и для коррумпированных авторитарных режимов вроде российского, и для демократических государств. Наконец, оба автора воздерживаются от радикальных предложений – и все же умеренность Крастева вызывает большую симпатию, чем охранительный государственнический пафос Спасского.
Отчасти дело в качестве анализа. Крастев называет основной причиной низкого качества государственного управления в демократических странах нежелание их элит выбирать между «суверенной демократией, глобализированной демократией и авторитаризмом». Большинство правительств хотят «жить в условиях гиперглобализации, демократии и самоопределения», но в результате «мы получаем демократию без права выбора, суверенитет, лишенный всякого смысла, и глобализацию, не опирающуюся на легитимность» (с. 10–11). В Европейском союзе демократическая смена правительств не приводит к изменению экономического курса, поскольку его основные параметры заданы необходимостью приспосабливаться к реалиям открытой глобальной экономики и зафиксированы на общеевропейском уровне. Такая безальтернативность немногим лучше, чем положение дел в России и Китае, где несменяемость политического руководства сочетается с большей гибкостью в проведении экономической политики.
Однако фундаментальные причины, по которым население в демократических странах теряет возможность влиять на власть, по мнению Крастева, лежат еще глубже. Они состоят и в том, что гражданин утратил определяющее влияние на общественную жизнь, которое он имел в качестве солдата, потребителя и работника, и в том, что меритократия перестает служить надежным механизмом обеспечения легитимности правящих элит. Успешные люди и неудачники живут сегодня в разных мирах и не связаны, как ранее, друг с другом общей национальной судьбой.
С этими доводами можно спорить, но несомненно одно: они обращают внимание на специфику текущего момента, поэтому выводы автора не выглядят очередной безнадежной попыткой сформулировать вечную истину. Крастев выступает не против уличной политики как таковой, он лишь полагает, что «из нынешнегокризиса управляемости нельзя было бы выйти только за счет стимулирования более деятельного участия масс в политическом процессе» (с. 21, курсив наш). Более того, он настаивает на необходимости «конвертировать “гражданский шум” в “политический голос”» (с. 22). Правда, его мысль о том, что этого могли бы добиться гибкие оппортунисты-реформисты, которые должны прийти на смену твердокаменным идеологам-реформаторам, сформулирована недостаточно подробно для того, чтобы ее можно было обсуждать всерьез.
Аргументация Спасского, напротив, производит впечатление попытки найти внеисторические ответы на вопросы актуальной политики. Примеры «из истории» он не только берет из совершенно разных эпох (тут и Пелопоннесская война, и крестовые походы, и Смутное время), но и обсуждает на уровне общей схемы: смотрите, что бывает, когда намеренно или по недомыслию разрушают государство, а пуще того, занимаются «затаскиванием внешнего фактора во внутренние дрязги» (с. 31).
Помимо «исторических уроков», аргументация автора отсылает также и к непредсказуемости будущего, которое таит массу угроз, и к непредсказуемости человеческой природы. Здесь параллель с «Левиафаном», который и без того постоянно приходит на ум по ходу чтения текста, становится очевидной, несмотря на отсутствие прямых ссылок на Гоббса. Собственно, уже на первой странице Спасский выдвигает вполне гоббсовский тезис: «любой хаос хуже любого государства» (с. 27). Взглянув на текст под этим углом, сразу понимаешь однобокость использованных в нем исторических аналогий. Делая вслед за Гоббсом упор на ужасы естественного состояния, автор забывает об опыте, которого у Гоббса не было, но который есть у человечества, пережившего XX век и ужасы тотального государства.
В четвертом номере журнала (2013. № 4) свои рецепты спасения отечества предлагают Святослав Каспэ и Андрей Безруков. С идеями обоих авторов трудно не согласиться: так, Каспэ считает, что политической системе страны необходим капитальный ремонт и это единственная альтернатива революционному сценарию. Необходимо вернуть доверие к самодеятельным структурам, дать реальные полномочия местному самоуправлению, обеспечить обновление элит и укрепить парламентаризм. Безруков в свою очередь призывает отказаться от психологии осажденной крепости и начать строить новые международные институты, вместо консервации старых; забыть об идее «особого пути» и о миссии России, сосредоточившись вместо этого на определении национальных интересов.
Здесь, однако, возникает другая проблема, которую нам неоднократно приходилось отмечать в политических рекомендациях, с которыми выступают российские обществоведы. В них часто отсутствуют любые указания на механизм перехода из нынешнего плачевного состояния в светлое будущее, в котором некто очень мудрый проводит одну за другой полезные и необходимые реформы. Отказ от мировоззрения осажденной крепости, заставляющего видеть в правозащитниках иностранных агентов, а в волонтерах – потенциальных смутьянов, уже был бы огромным шагом вперед. Если бы удалось его сделать, многие необходимые реформы стали бы не просто возможными, а само собой разумеющимися. Вопрос не в программе действий после изживания паранойи, а в том, как именно ее изжить. Пока остается только уповать на доброго царя, который прочитает, прослезится и даст команду не бояться. Панегирик Петру I, завершающий текст Безрукова, заставляет предположить, что автору видится именно такой сценарий развития событий.
Рубрика «Евразийская мозаика» в четвертом номере также включает несколько весьма симптоматичных текстов. Так, Павел Салин занят поиском «духовных скреп» для проекта Евразийского союза – идеологем, которые могли бы оправдать его существование в глазах как национальных элит в каждом из государств-участников, так и простых обывателей. Если вдуматься, такая постановка задачи указывает на парадокс, изначально присущий идее евразийской интеграции: ее сторонники убеждены, что интегрироваться непременно нужно, а вот зачем – придумаем по ходу дела.
Впрочем, Егор Чурилов уже нашел ответ на этот вопрос и формулирует его следующим образом:
«Связующей и целеопределяющей силой, естественным и органичным основанием для построения континентального евразийского объединения является идея Севера – философия единства народов Северной Евразии, стоящая на следующей ступени общности после идей объединенной Европы и русского евразийства» (с. 89).
Чтобы дать более полное представление о стиле мышления автора, приведем еще пару цитат, не нуждающихся в комментариях:
«Для возведения устойчивых и жизнеспособных цивилизационных зданий континентального масштаба нужны цели и концепции соответствующего размаха, которым неизбежно потребуется несколько дополнительных надэкономических этажей, в том числе и духовного, даже сакрального измерения» (с. 84).
«[Необходимо] рассматривать созревшие для геополитической ответственности народы в качестве субъектов геополитического действия… предусмотрительно и сознательно выращивать таковых, прежде чем скованный до поры до времени этнический потенциал начнет сам разрывать тело государства» (с. 87).
Метафизические поиски духовных скреп Севера уравновешивают два других материала рубрики, написанные в трезвом аналитическом стиле. Александр Габуев подчеркивает, что рост антииммигрантских настроений в России уже стал серьезным препятствием для евразийской интеграции и решения этой проблемы пока никому предложить не удалось. Александр Искандарян обсуждает сразу несколько концептуальных вопросов, помогающих точнее определить рамки дискуссии об интеграции и дезинтеграции на постсоветском пространстве, и прежде всего вопрос о соотношении нациестроительства и наднациональной интеграции. Признавая возможные изъяны модернистской парадигмы, в которой все народы последовательно проходят через одинаковые стадии общественного развития, автор тем не менее принимает ее за основу. Именно с этой точки зрения рассматриваются вопросы формирования Российской империи с ее крайне неоднородным для континентальной империи составом. Как полагает Искандарян, на современном этапе постсоветское пространство все еще проходит через этап национального размежевания, аналогичный процессам, протекавшим в Центральной и Восточной Европе в конце XIX – начале XX веков. Поэтому современные интеграционные проекты едва ли достигнут быстрого успеха, хотя в будущем возможно возникновение наднациональных объединений уже на новой основе.
Две рубрики третьего номера, обсуждающие проблемы капиталистической глобализации, в основном выстроены из переводов. Как обычно, оригиналы большинства переводных материалов увидели свет в «Foreign Affairs». Среди них работы Кеннета Кукиера и Виктора Майера-Шёнбергера о феномене «больших данных» и Майкла Леви об энергетическом потенциале США и перспективах его реализации. Работа Жана-Пьера Леманна «Спасет ли Россия глобализацию?», судя по всему, написана специально для «России в глобальной политике». Принимая как данность достаточно спорный постулат о благотворности либерализации международной торговли, ее автор выражает обеспокоенность по поводу наметившихся в мировой экономике протекционистских тенденций и призывает Россию выступить с инициативой создания единого торгового пространства в масштабах Евразии.
В четвертом номере журнал вновь обращается к проблемам современной Европы. Среди материалов рубрики «Европа на переломе» можно выделить работу Сергея Павленко «Борьба с коррупцией вместо стратегии развития». Автор довольно негативно оценивает опыт новых членов ЕС из числа стран Центральной и Восточной Европы, справедливо указывая на то, что их политический класс слишком увлекся целями присоединения к Союзу и вступления в еврозону, забыв о более насущных политических задачах. В частности, эти страны унаследовали от социалистической системы раздутый общественный сектор и патерналистские общественные настроения, а это в условиях рынка породило довольно значительную коррупцию. Тем не менее в данный момент борьбе с коррупцией, по мнению Павленко, придается неоправданно большое значение, и это не только отвлекает ресурсы от решения стратегических задач, но и создает серьезные риски для демократии.
К числу переводных материалов относится и запись беседы между Петром Дуткевичем и Шимшоном Бихлером на тему «Капитализм как режим власти» (№ 3). Интервью войдет в книгу «Двадцать способов отладить дела в мире: интервью с ведущими мировыми мыслителями» под редакцией Дуткевича и Ричарда Саквы, с другими материалами которой у читателей журнала уже был шанс ознакомиться (см. обзор в «НЗ» № 87). Вообще, жанр интервью, появившийся всего несколько номеров назад, уже прижился на страницах журнала. Так, в беседе Виталия Наумкина с бывшим премьер-министром Малайзии Махатхиром бин Мохамадом, запись которой также публикуется в третьем номере, представлен оригинальный взгляд на проблемы исламского мира, и в особенности Ближнего Востока.
С началом революционных событий в арабском мире ближневосточная тематика прочно утвердилась на страницах журнала. Последние два выпуска также не стали исключением. В третьем номере Геворг Мирзаян под весьма критическим углом рассматривает недавние зигзаги турецкой внешней политики. Автор убежден, что правительство Реджепа Тайипа Эрдогана растеряло внешнеполитический капитал, попытавшись с началом «арабской весны» сделать ставку на резкое усиление позиций Турции в регионе и отказавшись для этого от принципа «ноль проблем с соседями». Одним из поводов для беспокойства для будущих поколений турецких лидеров обещает стать курдский вопрос, подробному анализу которого посвящена работа Ольги Жигалиной. П.Р. Кумарасвами выделяет четыре модели политического устройства, которые гипотетически могли бы взять на вооружение страны победившей «арабской весны» – турецкую, иранскую, ливанскую и алжирскую, – и отбрасывает их одну за другой как не соответствующие местным реалиям. В основу пятой, наиболее подходящей, модели, по мнению автора, должен быть положен консенсус между основными политическими силами.
Авторы третьего номера писали об «арабской весне» до летних потрясений в Египте, приведших к свержению президента Мухаммеда Мурси, но уже в четвертом номере журнал со свойственной ему оперативностью откликается на недавние события. Александр Аксененок анализирует причины поражения египетских исламистов и перспективы выхода из политического тупика, в котором страна оказалась в результате вмешательства военных в политику. Как и Кумарасвами, Аксененок считает неизбежным поиск консенсуса между умеренными исламистами и светскими политическими силами, включая военных. В этой связи он подчеркивает значение сирийского конфликта, в котором Запад недальновидно выступает на стороне радикальной оппозиции, тогда как Россия призывает дать отпор исламскому джихаду в Сирии. Именно Россия, по убеждению автора, посылает правильный сигнал умеренным политическим силам в Египте.
Статья Андрея Бакланова «Иранский ключ к ближневосточной двери» также написана по горячим следам после победы на президентских выборах в Иране Хасана Роухани. Автор подробно анализирует иранскую позицию и ее эволюцию в контексте политики США, Евросоюза и России по отношению к Ирану. Первые контакты между новым иранским лидером и западными державами, имевшие место уже после публикации работы, как кажется, свидетельствуют в пользу надежд на новый поворот в решении иранской ядерной проблемы, отчего статья обретает особую актуальность.
Текст Анатолия Адамишина «Югославская прелюдия. С чего начинались современные подходы к “мирному урегулированию”» по жанру, пожалуй, ближе всего к мемуарам. При этом написан он явно в назидание тем, кто сегодня принимает решения по сирийскому вопросу. Автор предупреждает, что начиная с 1990-х годов подход западных держав к урегулированию конфликтов заключается в следующем:
«В большинстве горячих точек изначально выбирается “правильная” сторона, goodguys, которой и оказывается помощь – политическая, военная, дипломатическая» (с. 8).
Явно не только к прошлому обращены и ламентации автора по поводу «развала» СССР, на смену которому пришла слабая Россия, поначалу неспособная всерьез вмешиваться в мировые дела. Несмотря на эти идеологизированные пассажи, обрамляющие текст, сам по себе он читается с большим интересом и содержит немало сведений о ельцинской России, которые, по определению, могут содержать только мемуары. Более отдаленному периоду в истории российской дипломатии посвящена работа Александра Кузнецова о политической культуре русской дипломатической службы начала XX века.
В последнее время журнал уделяет постоянное внимание арктической проблематике. Два обсуждаемых здесь номера не стали отклоняться от этой традиции. Кейтлин Антрим (№ 3) призывает развивать «Партнерство вокруг 180-го меридиана» – сотрудничество между северо-восточными регионами России, северными территориями Канады и Аляской. Удаленность от остального мира с его повседневными конфликтами и несметные природные богатства создают взаимную заинтересованность в партнерских отношениях между этими регионами вне зависимости от перипетий глобальной дипломатической игры. Лев Воронков анализирует роль НАТО в Арктике, особо подчеркивая разногласия, существующие внутри блока между прибрежными арктическими государствами и остальными членами блока. По свидетельству автора, точки зрения США, Канады, Дании, Норвегии и Исландии на арктические проблемы гораздо ближе к российскому взгляду, нежели к позициям остальных членов Североатлантического альянса.
В четвертом номере эту тему продолжает рубрика «Размороженная геополитика». Ее название особенно хорошо передает основную мысль статьи Скотта Борджерсона «Грядущий бум в Арктике», обсуждающей перспективы разработки природных ресурсов региона и его использования в транспортных целях. Работа Дмитрия Тулупова «Многополярный круг» посвящена институциональным аспектам становления арктической дипломатии как особого направления внешнеполитической деятельности заинтересованных государств.
В то время, как «Россия в глобальной политике» все больше внимания уделяет ближневосточной тематике, «Pro et Contra» выпустил тематический номер, посвященный отношениям стран Центральной Азии с внешними державами (2013. № 1-2). Первая позиция в оглавлении совершенно заслуженно отведена статье Марлен Ларюэль «Внешняя политика и идентичность в Центральной Азии». В работе с самого начала сформулированы несколько ключевых тезисов, которые затем раскрываются в ходе дальнейшего анализа. Во-первых, как подчеркивает Ларюэль, ключевой внешнеполитический приоритет центральноазиатских стран состоит в обеспечении собственной самостоятельности на международной арене. Во-вторых, в остальном внешняя политика имеет второстепенное значение по отношению к внутриполитическим задачам. В-третьих, каждое из пяти государств по-разному ставит конкретные задачи перед своей дипломатией.
Как выясняется, во внешней политике центральноазиатские лидеры могут позволить себе бóльшую свободу эксперимента, чем во внутренней. В зависимости от контекста они подчеркивают то принадлежность своих стран к группе посткоммунистических, то роль ислама в качестве основной религии, а в других случаях – азиатскую или европейскую идентичность. Во внутренней политике выбор, напротив, весьма ограничен: в основном национальная идентичность конструируется на основе изобретения традиции, уходящей корнями в седую старину, тогда как более близкие эпохи по разным причинам оказываются для этой цели не удобны. Категорически неприемлемыми оказываются и те варианты самоидентификации, которые предполагают подчиненную роль страны по отношению к внешнему гегемону: ни идеи пантюркизма, ни попытки Ирана играть на персидском наследии, ни постсоветская интеграция, продвигаемая Москвой, не вызывают в регионе большого энтузиазма.
Работа Алексея Малашенко озаглавлена «Интересы и шансы России в Центральной Азии», и автор добросовестно выстраивает анализ в полном соответствии с заголовком. Интересно отметить, что последовательное рассмотрение национальных интересов России в регионе сводится к перечислению основных проблем, с которыми сталкивается Москва, но не конкретных путей их решения, которые руководство страны считало бы соответствующими национальным интересам. Это и понятно, учитывая то, насколько двусмысленной оказывается позиция российского руководства по ряду ключевых вопросов – таких, например, как иммиграция из Центральной Азии. Во второй части работы, посвященной «шансам», автор сосредоточивается на попытках Москвы развивать региональные международные организации, в первую очередь Евразийский союз и Организацию Договора о коллективной безопасности. Общий вывод автора состоит в том, что влияние России в регионе сокращается и шансы достичь прогресса есть лишь в отношениях с Казахстаном, Кыргызстаном и, с меньшей вероятностью, с Таджикистаном.
Небольшая статья Олега Червинского, озаглавленная «Казахстан между Москвой и Пекином», рассказывает о том, как Казахстану удалось снизить зависимость от России в нефтегазовой сфере, и о том, какую роль в этом сыграл Китай. Вопросам энергетики уделено значительное внимание также в работе Раффаэлло Лантуччи и Александроса Петерсена «Народная республика превращается в империю». Авторы статьи, в оригинале напечатанной в журнале «The National Interest», подчеркивают, что за счет экспансии в Центральную Азию Китай обеспечил себе прочный тыл и теперь может себе позволить соперничать с США и другими державами на море.
Исследуя политику США в Центральной Азии, Джеффри Манкофф выделяет четыре этапа ее развития. В 1990-е годы Вашингтон всеми силами пытался обеспечить диверсификацию связей региона с внешним миром с тем, чтобы уменьшить его зависимость от России. С конца 2001 года абсолютным приоритетом стал Афганистан, причем необходимость обеспечить поддержку афганской кампании приглушила соперничество как между Россией и США, так и между центральноазиатскими странами. С выводом американских войск из Афганистана в 2014 году начнется новый этап, и Манкофф считает, что главная задача теперь будет состоять в налаживании более эффективной системы управления в каждом из государств региона. Автор особо подчеркивает, что качество управления не равнозначно демократизации, но подразумевает наличие работающей судебной системы и верховенство закона, а также реформирование силового сектора. При этом, как полагает Манкофф, для США больше нет смысла противостоять усилиям России по вовлечению стран региона в постсоветскую интеграцию.
Подводя итог рассмотрению центральноазиатских сюжетов, Марта Брилл Олкотт прежде всего акцентирует внимание на том, как далеко ушли страны региона от своего советского прошлого: изменилось самовосприятие людей, забывается русский язык, по-другому выглядят города. Однако страны региона продолжают сталкиваться с проблемами, отчасти обусловленными советским наследием: недостаточной диверсификацией экономики, нехваткой рабочих мест. Растет социальное неравенство, ощущается дефицит электроэнергии, остро стоит вопрос политических реформ – особенно в тех странах, которым предстоит пережить смену лидеров. При этом большинство из этих проблем народам Центральной Азии придется решать самостоятельно: ни у одного из внешних игроков нет достаточной мотивации для того, чтобы всерьез участвовать в делах региона.
Два «нетематических» материала номера посвящены очень разным проблемам, хотя при желании, конечно, и между ними можно найти параллели. Элла Панеях детально исследует феномен избыточного государственного регулирования в современной России. Методы управления, принятые в стране, приводят, например, к следующему:
«Двадцать пять миллионов человек в российских органах управления, силовых структурах, в преимущественно государственных учреждениях образования и здравоохранения большую часть своего рабочего времени заняты лишь тем, что заполняют и обрабатывают бумаги, при помощи которых одни госслужащие (или бюджетники, не обладающие этим статусом, но также работающие на государство) доказывают другим госслужащим (своему начальству, внешнему контролеру, сотруднику смежного органа), что они не бездельники, не воры и не полные профаны в своем деле» (с. 80).
Одним из основных элементов этой системы стало уголовное регулирование, вследствие чего едва ли не любой активный человек становится потенциальным объектом внимания со стороны правоохранительных органов. Основным последствием зарегулированности становится низкая эффективность труда во всех сферах, снижение экономической и гражданской активности, тяжелые последствия для социально не защищенной части общества:
«Вплоть до ситуаций, когда предоставление социальных услуг лишь сопряжено с дополнительными трудностями для самих получателей и ограничивает, а вовсе не улучшает их шансы на полноценную жизнь» (с. 91–92).
Недавняя кончина президента Венесуэлы стала поводом для изучения «феномена Чавеса», предпринятого Татьяной Ворожейкиной. В числе разнообразных последствий популистского автократического правления венесуэльского лидера автор особо подчеркивает разрушение всех государственных институтов, которые были целиком и полностью подчинены воле вождя. Это создало серьезные проблемы для преемника Чавеса Николаса Мадуро, который вынужден бороться с экономическими последствиями популистских решений своего предшественника, явно не обладая при этом сопоставимой харизмой и политическим талантом.
Рубрика «Векторы общественной эволюции» в новом номере «Вестника общественного мнения» (2013. № 1) посвящена переменам, произошедшим в российском обществе в результате политического кризиса конца 2011-го – начала 2012 года. Борис Макаренко реконструирует новые водоразделы в российском обществе на основе опроса, в котором выяснялось мнение россиян по поводу желаемого направления развития политического устройства, отношение к протестным акциям, либеральным и репрессивным законодательным новшествам, а также доверие к общественным институтам. В итоге автору удалось выделить пять примерно равных кластеров, каждый из которых включает около одной пятой респондентов. Это «путинские консерваторы», «умеренные прогрессисты», «скептические лоялисты», «демократы-нигилисты» и «принципиальные оппозиционеры». Было бы, конечно, интересно попробовать наложить эту матрицу на структуру конкретных идеологических и политических предпочтений (например, по вопросам семейной политики), но для этого, конечно, необходимо гораздо более масштабное исследование.
Алексей Левинсон размышляет о сущности перелома, произошедшего в российской политической и общественной жизни в 2012 году. По его мнению, активных участников протестов неправильно описывать как «средний» или «креативный класс» – по своей сути это было движение не определенного класса, а горожан, граждан или, еще шире, явление на политическую арену общества как такового. Он считает неверным предположение, что в основе путинской стабильности лежал некий социальный контракт между властью и обществом: отношения, о которых идет речь, никак не подпадают под определение договорных. Главным источником высокого рейтинга президента всегда было «возрождение достоинства», которое общество испытало в 2000-е годы в силу внутренней динамики социального развития, а приписало Путину.
Левинсон полагает также, что различные сетевые технологии принципиально изменили российское общество, которое теперь объединяет не только и не столько фигура лидера, сколько горизонтальные социальные связи. Этих перемен в Кремле не заметили, предпочитая реагировать на обострение ситуации методом политического лавирования, то усиливая репрессии, то, напротив, проводя частичную либерализацию. Автор считает большой ошибкой властей избранный ими фундаменталистский, консервативный курс, поскольку черносотенные идеи пользуются поддержкой «сравнительно малочисленной части “народа”, менее, а не более значительной, чем меньшинство, поддерживающее либеральный курс. Реальное большинство, масса, собственно “народ”, политических ориентаций не имеет вообще» (с. 34). Вопрос теперь в том, возобладает ли фундаменталистская тенденция окончательно (что, как уверен Левинсон, приведет к острому гражданскому противостоянию) или будет продолжена тактика лавирования. Последняя тоже ведет в тупик, но все-таки не напрямую к катастрофе.
Третий материал рубрики – статью Сергея Николюка «Белорусская модернизация как способ борьбы с трудовой миграцией» – уместнее было бы, наверное, разместить под следующей, самой обширной рубрикой со всеохватным названием «Социальные проблемы: экономика, занятость, миграция, образование». Речь в работе идет о новых инициативах белорусского президента, направленных на ускорение социально-экономического развития путем технической модернизации. Делается это, если верить Николюку, главным образом с целью справиться с массовой эмиграцией наиболее активных граждан, но пока инициативы руководства не нашли достаточной поддержки в массах.
Проблемы России как страны, в которую направляются миграционные потоки из Белоруссии и других стран постсоветского пространства, обсуждаются в работах Ирины Поповой и Валентины Осиповой («Отношение принимающей стороны к мигрантам»), Клаудио Моррисона («Строители в России: мобильность, наем и стабильность рабочих мест постсоветских мигрантов-строителей») и Петра Бизюкова («Неустойчивая занятость как форма деградации трудовых отношений»). Результаты этих исследований, увы, не внушают особого оптимизма. Уровень ксенофобии в России предсказуемо высок. Миграция позволяет строительным рабочим как в России, так и в ЕС зарабатывать больше, но «лишает их надежд на стабильную занятость, семейные планы и профессиональный рост» (с. 99). При этом неустойчивая занятость становится все более распространенной во всех отраслях российской экономики, что снижает уровень социальной защищенности работника и оставляет условия трудовых отношений практически полностью на усмотрение работодателя.
Еще два текста посвящены вопросам взаимоотношений между финансовыми институтами и населением. Марина Красильникова изучает финансовое поведение населения через призму понятия доверия. Как выясняется, помимо общего низкого уровня доверия к большинству социальных институтов, в России отсутствует корреляция между доверием и финансовым поведением населения. Так, немногие из российских семей способны планировать свой бюджет более, чем на год, и эта способность никак не связана с тем, доверяют ли они правительству или банкам. В статье Натальи Бондаренко в свою очередь проводится сравнительный анализ представлений о финансовой системе и финансовых рисках в России, странах ЕС и некоторых других постсоветских государствах.
Наконец, тема образования представлена работой Елены Авраамовой «Первоклассники и их родители: жизнь по новым правилам», в которой исследуется отношение родителей учеников к непрерывным реформам образовательной системы. Согласно данным исследования, родители проявляют достаточную гибкость в подходе к обучению детей и преобразования не создают для них непреодолимых проблем. В то же время они не ждут от реформ особенно позитивных результатов и, будучи в целом недовольны качеством образования, в массовом порядке пользуются дополнительными образовательными услугами.
Рубрика «Тема номера» в третьем номере «Полиса» (2013. № 3) имеет подзаголовок «Политический мир в эпоху перемен», под который можно подвести едва ли не любой политологический текст. Автор статьи «Социализм как первая стадия капитализма. Опыт постсоветской России» Юлий Оганисьян бьется над вопросом о том, «как называется общественное устройство, в коем мы обретаемся». В данном случае перед нами опять-таки проявление одной из достойных сожаления традиций мейнстрима отечественного обществознания, не затронутого лингвистическим поворотом. Именование понимается в рамках этой традиции как подбор наиболее подходящего из некоторого конечного числа терминов, каждый из которых соотносится со строго определенной сущностью. Каждый эмпирически обнаруживаемый элемент общественного устройства соотносится с конкретной формацией – капитализмом, социализмом или даже первобытно-общинным строем. Естественно, в итоге получается, что в России нет ни правильного капитализма, ни правильного социализма, а, вместо этого, имеется «разложившееся социалистическое общество с врастающими в него капиталистическими структурами – уродливый гибрид, возникший в результате противоестественного скрещивания генетически несовместимых систем» (с. 40). К тому же еще компрадорские элиты так и норовят продаться Западу, а демократический транзит пока привел лишь к авторитаризму. Напоследок, рассмотрев на трех страницах эволюцию партийной системы за прошедшие 25 лет, Оганисьян приделывает к тексту нечто вроде заключения, в котором из восьми предложений четыре – вопросительные, а прочие представляют собой «подведение итогов» примерно в таком духе: «Так вот и протекает демократический транзит в России» (с. 46).
Работа Елены Шестопал «Политическое лидерство в новых условиях: смена парадигмы восприятия» представляет результаты эмпирического исследования образов ведущих российских политиков, проведенного в ноябре – декабре 2012 года, и сравнивает эти результаты с данными предыдущих исследований. По данным автора, победа на президентских выборах укрепила лидерские позиции Владимира Путина, хотя по сравнению с предыдущими периодами его сторонники предъявляют теперь к президенту и его политике более конкретные требования. Более того, «критично воспринимая президента на рациональном уровне, те же респонденты на бессознательном уровне воспринимают Путина куда более позитивно, чем накануне выборов» (с. 57). Методика определения бессознательного восприятия через ассоциации со зверями и запахами, возможно, не всем покажется надежной, и уж тем более не ясны механизмы трансляции этих ассоциаций в политическое поведение (которое все-таки по большей части сознательно). Автор, однако, убеждена в том, что на основании ее метода можно прогнозировать развитие политической ситуации.
Завершающий материал рубрики – статья Александра Линецкого «Роль стихийных процессов в становлении политических систем». На самом деле феномен, который автор пытается объяснить, – это инерционность социальных структур перед лицом любых попыток сознательного реформирования. По убеждению Линецкого, трудности с пониманием этого явления связаны с недооценкой значения стихийных социальных процессов. Определение стихийности, на которое опирается автор, довольно спорно: оно фактически сводится к противопоставлению формальных и неформальных институтов, которые предстают в виде двух непересекающихся множеств. Формальные институты в понимании автора находятся под полным контролем руководства страны, тогда как неформальные никакому контролю не поддаются, и именно поэтому все протекающие в их рамках процессы следует считать стихийными.
Подобные выводы, увы, крайне наивны. Любая форма самоорганизации, сколь угодно неформальная, по определению, означает движение от стихийности к упорядочению. Большинство социальных правил, норм, устойчивых моделей поведения возникают стихийно и функционируют без чьего-либо непосредственного руководства. Тем не менее как таковые они представляют собой элементы социального порядка и, следовательно, никак не могут считаться проявлениями стихийных процессов.
Традиционная рубрика «Россия сегодня» также снабжена подзаголовком: «Этнонациональное измерение». В статье, напрямую посвященной этой проблематике, Сергей Перегудов обсуждает «русский вопрос». По его мнению, обостренная чувствительность этнических русских к своему статусу как «государствообразующего народа», в том числе находящая выражение в ксенофобии, имеет объективные причины и связана с утратой социальных гарантий и неуверенностью в завтрашнем дне. В целом это, конечно, верно, но автор явно склонен на этой основе оправдывать претензии русских на роль «титульной нации» в масштабе всего государства. Такой подход можно считать безоговорочно правильным лишь в том случае, если любая социальная проблема рассматривается в этническом измерении как проблема русских, татар или чеченцев.
Тем более удивительно предложение автора бороться с ксенофобией путем укрепления федерализма и самостоятельности регионов с тем, чтобы все народы Российской Федерации могли чувствовать себя «титульными» соответственно своему удельному весу в политической нации. Проблема этой идеи даже не в ее трудноосуществимости, а в том, что она закрепляет принцип этнической собственности на те или иные территории, об опасности которого много писал, в частности, Алексей Миллер (см., например, наш обзор в «НЗ» № 54).
Работа Юрия Шабаева и Александра Садохина также напрямую обращена к теме рубрики. Авторы доказывают, что сокращение численности финно-угорских народов на территории России по результатам последних переписей является следствием не «вымирания», а возникновения новой ситуации, «когда свобода культурного выбора, включая характер культурной идентификации, позволяет личности быть более независимой от этнокультурного диктата группы и в значительной мере самой определять свои культурные предпочтения» (с. 119).
Тематика других материалов рубрики напрямую не связана с этнополитикой. Так, в завершающей части материалов «круглого стола» «Такие разные России» обсуждаются различные формы социального многообразия, а не только полиэтничность. Статья Вероники Щеблановой и Ирины Сурковой представляет результаты анкетирования участников контртеррористической операции на Северном Кавказе, в ходе которого исследовалась их оценка как самой операции, так и своего участия в ней, но никак не этническая проблематика.
В четвертом номере под рубрикой «Тема номера: сложные темы современной политики» Владислав Иноземцев предлагает обсудить вопросы, связанные с колониализмом и его наследием. Отталкиваясь от античного смысла слова «колония», связанного с переселением из метрополии, он предлагает отличать собственно колонии европейских стран (преимущественно в Северной и Южной Америке) от территорий, которые европейцы некоторое время контролировали. Это различие, вероятно, важно само по себе и вполне может иметь смысл в определенном контексте. Однако Иноземцев пытается использовать его в качестве инструмента критики постколониальной теории, и это его предприятие, на наш взгляд, с треском проваливается.
Начнем с того, что Иноземцев разделяет довольно распространенное однобокое представление о постколониализме, сводя его к антиколониализму и, более того, утверждая, что теоретики постколониализма «призывают скорее к отторжению европейского пути, чем к его творческому использованию» (с. 11). Даже если это и верно в отношении догматических версий постколониальных исследований, наиболее значимый вклад в развитие социальной теории внесли все же не они, а те работы, в которых критика евроцентризма сочеталась с анализом отпечатка, оставленного колониализмом повсюду, – и в бывших колониях, и в метрополиях, и на уровне международной системы.
Иноземцев справедливо утверждает, что европейцы никогда не переселялись в заморские владения в Африке и Азии в тех же масштабах, что и в Америку, но это не означает, что колонизация без переселения не имела значительных последствий. Собственно, автор и сам подчеркивает тяжесть этих последствий, когда пишет о том, насколько не готовы оказались освободившиеся от колониализма страны к самостоятельному существованию в рамках мировой капиталистической системы (с. 13). Он, однако, не видит глобального значения этих проблем, предпочитая писать о них как о частностях, актуальных лишь для недоразвитой периферии, – то есть в откровенно ориенталистском ключе.
Однако отказ от единого термина в описании всех этих явлений контрпродуктивен еще и потому, что наследие колониализма ощутимо и в бывших переселенческих колониях, давно ставших независимыми государствами. Это абсолютно очевидно в Латинской Америке, где доля потомков коренных жителей гораздо выше, чем в Северной Америке или Австралии, хотя и в последних двух случаях проблемы колониального наследия стоят очень остро.
Применительно к российскому случаю различие между территориями, колонизированными по переселенческой модели (прежде всего Сибирь), и зависимыми землями (Центральная Азия) тоже весьма важно, но его абсолютизация в работе Иноземцева опять-таки не выдерживает критики. Во-первых, понятие внутренней колонизации сводится в этом случае к сугубо географическому, тогда, как известно, что одной из ключевых особенностей России были близкие к колониальным отношения между европеизированным правящим классом и крестьянской массой. Во-вторых, опять-таки упускается из виду значение имперского наследия для российского общества в целом – его идентичности, экономики, социальных структур. В результате попытки создания интеграционных объединений на постсоветском пространстве выглядят блажью путинского руководства, не имеющей под собой никаких рациональных оснований, – а это, конечно, уже перебор.
Если к тексту Иноземцева, как уже понятно, у нас масса вопросов, то другой материал рубрики – работу Владимира Якунина «Политическая тектоника современного мира» – мы рекомендуем безоговорочно. Вашему покорному слуге, посвятившему последние пятнадцать лет жизни анализу российского политического дискурса, не часто приходилось читать что-либо, столь же саморазоблачительное. Текст настолько проникнут конспирологическим духом, до такой степени лишен логики и так восхитительно косноязычен, что его чтение способно доставить истинному ценителю российской начальственной мысли ни с чем несравнимое удовольствие.
Профессор Якунин приподнимает перед читателем завесу, за которой скрывается истинное содержание мирового политического процесса. Естественно, состоит оно в борьбе США за мировое господство, которому противостоят прогрессивные силы во главе с Россией. В борьбе с силами зла у России есть два союзника: ее ядерное оружие (которое, правда, устаревает) и православие. Конечно, свою веру Россия никому не навязывает – есть на свете немало других хороших религий – ислам, например. Мощь этого оружия признают даже супостаты:
«По данным ЦРУ, возрастание духовно-ценностного фактора, тысячелетия хранимого мировыми религиями, в том числе, православным христианством, устремлено в будущее» (с. 29).
Так что России надо с кем-нибудь объединиться – с Европой ли, с Китаем, а можно сразу с обоими. Объединяться они, конечно же, захотят, в том числе и по следующей причине:
«Интереснейшим свойством России является то, что она, по сути, есть модель мира. Этот вывод вытекает из этнического, конфессионального, культурного многоцветья и даже того малоизвестного факта, что генофонд российского народа максимально разнообразен по сравнению с любым регионом мира» (с. 30).
А как объединимся, тут и конец Америке с ее Федеральной резервной системой.
Продолжая обсуждение «сложных тем», Кирилл Сергеев настаивает на том, что «основой современной социальной онтологии является стремление к “минимизации рисков”» (с. 37). Идея отнюдь не нова – здесь можно вспомнить не только Ульриха Бека с его «обществом риска», но и обширную литературу, с разных сторон обсуждающую проблемы безопасности как понятия и феномена. Соответственно, не очень понятно, почему автор считает возможным утверждать, что «вся эта проблематика почему-то не является предметом открытого дискурса в современном обществе» (с. 42), и на основе этого утверждения выстраивает целую теорию «“невысказуемых” онтологических требований».
Юлий Нисневич рассуждает о феномене политической ответственности, раскладывая его по полочкам применительно к некой усредненной демократической системе. По итогам исследования формулируется гипотеза о том, что именно необходимо сделать, чтобы «политическая ответственность стала неотъемлемым и действенным фактором политической системы». Далее следует список из нескольких пунктов, вызывающий некоторое недоумение. Так, например, не совсем понятно, как можно совместить требование, что «политическая деятельность должна осуществляться как профессиональная получившей необходимую теоретическую и практическую подготовку меритократической элитой», с постулатом, требующим регулярной сменяемости должностных лиц в результате свободных и честных выборов. Как быть, если на выборах победит не прошедший специальной подготовки самозванец? И можно ли считать свободными выборы, к участию в которых допускаются лишь кандидаты, прошедшие некий курс обучения?
Ганс Кёхлер в статье, опубликованной под рубрикой «Лаборатория: пространства политической коммуникации» размышляет о том, способствуют ли новые социальные медиа диалогу. Понятие диалога трактуется в духе Хабермаса и превращается в самоцель, тогда как социальные сети и прочие новомодные средства коммуникации не вызывают у автора особого доверия. По его мнению, такое общение приводит к возникновению «виртуальной толпы», которая очень далека от идеала рационального, основанного на взаимном уважении диалога, столь милого сердцу всякого сторонника теории коммуникативного действия.
Тему продолжают материалы «круглого стола» «Образ России: дефицит “мягкой силы”», проведенного «Полисом» и Российской ассоциацией политической науки. По соображениям, о которых можно лишь догадываться, первой на этом мероприятии получила слово вице-президент Центра национальной славы Залина Медоева, выступление которой выглядит как отчет о проделанной работе, а не как научное сообщение. В остальных выступлениях со всей очевидностью прослеживается тенденция, уже неоднократно подмеченная исследователями, наблюдающими за российской дискуссией по проблемам «мягкой силы». В оригинальной формулировке Джозефа Ная эта концепция описывает привлекательность образа жизни и ценностей, ассоциирующихся с тем или иным государством и влияющих на политические предпочтения других участников международной системы. В России же «мягкая сила» понимается почти исключительно как пропаганда, как стратегия государства по улучшению собственного имиджа за рубежом и прямого воздействия на мировое общественное мнение.
Справедливости ради следует отметить, что Ирина Василенко в начале своего доклада приводит оригинальное определение по Наю, но, перейдя от теории к практике, немедленно скатывается к разговору о «разработке яркой идейной концепции и популярного слогана», «проведении информационных имиджевых кампаний» и «активизации деятельности организаций соотечественников за рубежом» (с. 92). В остальных докладах «мягкая сила» фигурирует как вопрос даже не пропаганды, а контрпропаганды: говоря словами Елены Малышевой, «агрессия в информационном пространстве других стран наносит ущерб внутренней и внешней политике РФ, и ей необходимо противопоставить реализацию мер по улучшению имиджа России за рубежом» (с. 94). Репортажи западных СМИ «о нарушении прав человека в квазидемократической России, о показной и фальшивой свободе слова, о русском царе-диктаторе, разгоняющем оппозицию», свидетельствуют не о чем другом, как о «тенденции намеренного противодействия восстановлению позиций России на мировой арене» (Ольга Хауер-Тюкаркина, с. 95–96), и бороться нужно, разумеется, не с нарушениями прав человека, а с вражеской пропагандой.
Работа Олеси Захаровой о проблематике прав человека в отношениях России и Европейского союза контрастирует с выступлениями участников «круглого стола» своей подчеркнутой научностью и стремлением выдержать критическую дистанцию между исследовательской позицией и изучаемым материалом. Используя критический дискурс-анализ, Захарова обнаруживает, что для российского дискурса прав человека характерны постоянные отсылки к морально-нравственным ценностям, тогда как в европейских текстах разговор идет прежде всего в правовых терминах. Этот вывод и иллюстрирующие его цитаты представляют несомненный интерес, но само противопоставление морали и права нуждается в более четкой концептуальной проработке в свете очевидной взаимосвязи и взаимообусловленности этих понятий.
Александр Кочетков предсказывает, что управление глобальным информационным обществом вскоре «станет осуществляться на основе постепенно формирующегося нового политического режима – нетократизма», который «станет неким симбиозом элитократии и демократии» (именно элитократии, а не олигархии или меритократии, с. 118, 121). Дарья Татаркова исследует образ несистемной оппозиции в средствах массовой информации, используя в качестве источников «Российскую газету», «Ведомости» и «Профиль».
Под рубрикой «Orbis terrarum» в четвертом номере публикуется лишь один текст, но зато достаточно большой по объему. Это исследование Сергея Малкова, Андрея Коротаева, Леонида Исаева и Евгении Кузьминовой, в котором разрабатывается количественная методика оценки и прогнозирования социальной нестабильности на материале «арабской весны». Рубрика «Обратная связь» состоит из первых откликов на статью Валерия Конышева и Александра Сергунина, которую мы подробно обсуждали в предыдущем обзоре (см. «НЗ» № 89). Не оспаривая доводов Конышева и Сергунина по ключевым позициям, Ольга Сафонова предлагает обратиться к творчеству Александра Вендта как возможному варианту «межпарадигмального компромисса». Проблема, однако, в том, что попытка «наведения мостов», предпринятая Вендтом, уже давно обсуждена в более радикальной постпозитивистской литературе и признана не слишком состоятельной. Иными словами, условия диалога, предложенные Вендтом, оказались неприемлемы как минимум для одной из сторон (хотя многие другие аспекты его творчества, безусловно, сохраняют актуальность).
Дмитрий Коршунов в свою очередь высказывает предположение о возможности «растворения» постпозитивизма в других теориях, основанное на рассуждениях примерно следующего характера:
«Конструктивизм может оказаться созвучен либерализму в его более широком понимании. С одной стороны, конструктивизм – идеалистическая теория, а идеализм – альтернативное название либерализма; с другой, конструктивизм делает акцент на новых акторах МО (социальных группах, объединениях…), что вписывается в концепцию “плюрализма”, также являющуюся либеральной по своей сути» (с. 187).
Здесь все поставлено с ног на голову: даже если признать конструктивизм разновидностью идеализма (с чем большинство конструктивистов категорически не согласны), речь здесь идет о разных значениях слова «идеализм»: как противоположности материализму в первом случае и реализму – во втором. Плюрализм в свою очередь остается либеральным лишь до тех пор, пока к «новым акторам» применяется либеральная теория, и перестает быть таковым, если их роль анализируется с позиций конструктивизма.
И вновь перед нами симптом более общего явления, характерного для российских текстов по теории международных отношений, да и для социальных наук в целом. Спор идет не о продуктивности той или иной теории, а исключительно о классификациях и ярлыках, которые к тому же преподносятся как взаимоисключающие. Выход из этого тупика предлагает как раз постпозитивистская философия науки, но она большинством отечественных авторов отбрасывается без обсуждения, поскольку якобы постулирует непознаваемость мира. Увы, сочетание призывов к диалогу с категорическим нежеланием совершить интеллектуальные усилия для того, чтобы понять позицию противоположной стороны, – явление в отечестве не новое.