Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2013
Александр Александрович Кондаков (р. 1983) – социолог, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).
Александр Кондаков
Дерадикализация российского феминизма, или Как Джудит Батлер, наконец, встретила Александру Коллонтай
Новые времена, новые герои
История российского феминизма уходит своими корнями в вязкие почвы XIX века, о котором многие из нас чаще судят по американским экранизациям романов Достоевского и Толстого, чем по работам историков. Социальная критика в целом и российский феминизм в частности возникают почти единовременно и очень быстро разрастаются мириадами течений. Конечно, удобнее всего мыслить такие течения в рамках бинарных оппозиций: левые–правые, западники–славянофилы, революционеры–консерваторы. Действительность оказывается несколько более сложной, а на ее конструирование влияет множество разнообразных структур.
Во второй половине XIX века женщины занимали особое место в сословной структуре российского общества, выполняя «очевидную» и «природную» функцию по восполнению подданных государя императора[1]. Вызов такому положению дел скорее бросался в повседневных практиках, чем в активном политическом действии. Политизация гендерных отношений происходит лишь в следующем, ХХ, столетии, но после революции «женский вопрос» почти сразу кардинальным образом «решается». По заверению Сталина, к концу 1920-х «женский вопрос решен полностью и окончательно»[2]. Лишь с появлением нового классового расслоения в советском обществе 1970-х феминизм приобретает новые обертоны, как ни странно, романтизирующие опыт женщин среднего класса[3]. Дальнейший сценарий развития закономерен и даже скучен: формальное равенство требуется подкрепить социальными и институциональными практиками, а для этих целей необходимо реализовать культурный проект под названием «женщина», то есть воспроизвести истинно женское в коллективном бытии и, наконец, завершить решение задачи, поставленной еще политикой советской «уравниловки», но уже в условиях свободного рынка.
Однако эффекты свободного рынка вмешались в плавный ход событий: государственная политика, не чувствительная к многообразию человеческого опыта, оказалась неспособной откликнуться на ставшие реальностью новые политические идентичности, произведенные в 1990-е годы. Только теперь, когда первый десяток XXI века уже остался позади, эффекты работы рыночных механизмов в культуре и обществе приобретают конкретный смысл. Эти эффекты связаны прежде всего с формированием широкого разнообразия политических идентичностей, доступных для современных россиян вне зависимости от того, одобряется культивирование таких идентичностей государством или нет. Частью этого процесса стало и переформирование феминистского движения в России. Кто бы мог предположить, что российская феминистская панк-группа станет главным мировым культурным событием в 2012 году!
Но и это лишь часть намечающейся общей тенденции. Стоит отметить, что так называемое «радикальное» феминистское движение, основанием которого как раз и является формулирование «истинно женского», неожиданно расцветает новыми красками. 26 января 2013 года Московская радикальная феминистская группа (ныне «StreetFem») публикует на своем сайте манифест, ярко противоречащий прошлому опыту феминистской борьбы в России, продолжающий панковскую риторику «PussyRiot» и освобождающий «женщину» от жестких рамок «женского»:
«На себе, на своем собственном теле я ощущаю пересечение неофашизма, гендерного подавления, капитализма. И в этих условиях я не могу оставаться замкнутой сугубо на дихотомии мужчина–женщина, я не могу согласиться, что женский опыт одинаков, общ для всех женщин. Я становлюсь на позиции постколониального феминизма. Я хочу сказать, что современный российский феминизм должен избавиться от классовой надменности. Потому что феминизм без классового вопроса – это не феминизм. Феминизм без национального, религиозного вопроса – это не феминизм. Феминизм без экологического вопроса – это не феминизм»[4].
Этот текст уже не является частью старой доброй борьбы женщин за свои права: он переставляет акценты, в генеалогии которых стоит разобраться с пристальным вниманием к деталям. А эти «детали» позволяют сделать вывод: «женщина» уже существует, и задача феминизма сейчас – уничтожить ее вместе с «мужчиной», патриархатом и гендерным неравенством.
История протеста – генеалогия идентичности
Оформление политического участия разнородных масс становится важной задачей на первых этапах мобилизации любого движения, когда недовольная группа готовится к тем или иным формам активного действия в публичном пространстве. В этой работе на помощь политическим лидерам приходит риторика, выстроенная вокруг идеи идентичности. Идентичность широко используется в политике, поскольку апелляция к ней является апелляцией к некоей сущностной характеристике человека, способной стать достаточным основанием для целеполагания в той или иной деятельности, в том числе политической[5]. Мишель Фуко полагал, что такая практика неразрывно связана с развитием научного дискурса эпохи модерна, имеющим тенденцию к категоризации окружающего мира и к описанию этих категориальных рамок[6]. Под давлением тех или иных дискурсивных сил субъект может сам определять себя, принимая предлагаемую идентичность[7].
Для Карла Маркса любое движение против существующего порядка – закономерность исторического развития. Его позиция состояла в том, что конфликт между классами неизбежен и в любом случае приводит к революции, солидаризирующей пролетариат вокруг идеи освобождения от капиталистического угнетения так же, как однажды буржуазия восстала против аристократии[8]. Пожалуй, Маркс недооценивал капиталистов, которые смогли на долгие годы удержать власть, снабжая рабочих заработной платой и идеологией потребления, рассказывающей о том, как эту зарплату нужно тратить. Но этот капиталистический компромисс возымел и обратный эффект. На протяжении многих веков люди жили в нищете, даже не задумываясь о протесте. Однако вкус к «хорошей жизни», развившийся у потребителя, наряду с наблюдаемым неравенством, заставлял все большее количество людей полагать, что можно жить еще лучше: относительная депривация производила фрустрации символического порядка[9]. Люди вдруг осознавали себя лишенными того, что им стало казаться естественным иметь: права человека, равенство, справедливость[10]. Эти конструкты оказались удобным основанием для выражения своих требований в манифестах, исходящих от имени больших солидарных групп. Частным примером такой борьбы становится женское политическое движение, требующее равноправия, то есть артикулирующее свое конкретное угнетение в терминах борьбы за равные права.
На помощь элитам пришло право, экспроприирующее страдающие идентичности: многие государства вписали эти идентичности в законы, чтобы создать иллюзорный мир справедливости и всеобщих благ[11]. Так, партии и правительства включают в свою политическую повестку расовые, гендерные, классовые вопросы, а затем создают антидискриминационные правовые механизмы, формально эти вопросы решающие. Скорее всего подобные шаги действительно обеспечивают некоторым представителям миноритарных групп равноправие и защиту, однако общие проблемы неравенства в целом остаются неразрешенными. Более того, в правовом пространстве создается иллюзия решения проблем: если закон защищает от дискриминации, значит – дискриминации больше не существует. При этом право же и закрепляет существование самой категории угнетения.
Правительства использовали и широкое разнообразие других правовых механизмов уменьшения рисков от последствий протестов: например, институционализация форм выражения протестного мнения – митинги, демонстрации, забастовки – обзавелись традициями, правилами, установленным законом порядком. Сегодня сложно представить себе массовый протест без конкретных требований угнетенных, составленных в список и изложенных таким образом, чтобы существующая власть могла их удовлетворить[12]. Многие угнетенные даже получают представительство в парламентах: они голосуют за партии, которые мобилизуют к выборам их страдающие идентичности, чтобы «бороться» в рамках существующей системы за их «права». На деле эти партии лишь инициируют все новые законы, постулирующие уничтожение неравенства, но не затрагивающие оснований этого неравенства.
Важным моментом при этом является спорная, но устойчивая риторика естественности происходящего. Права человека, ради которых устраиваются протесты, считаются естественными правами каждого. Для защиты прав человека организуются протестные группы, лишенные по тому или иному признаку этих прав. Их солидарность основывается на ущемленной идентичности, то есть на интернализированной категории, по признаку которой группа поражается в правах: скажем, феминистские движения выдвигают требования от лица всех людей, подпадающих под категорию «женщина»[13]. Естественным кажется и выдвижение «рациональных» требований – требований, которые возможно удовлетворить, не бросая вызова всей системе. Да и само понятие «революция» означало еще несколько веков назад «возврат к естественному состоянию» (от лат. revolutio – вращение назад, возвращение). Идеологи первых революций во имя прав человека считали, что существующий порядок несправедлив, поскольку он отдалился от естественного, в котором человек изначально свободен и наслаждается в полной мере своими естественными правами[14]. Смысл революции, соответственно, состоял в том, чтобы вернуть человека в это естественное состояние, в котором нет места угнетению, а свобода выражается в форме природного закона и неотъемлемых прав человека.
А была ли девочка?
История феминистского движения на Западе условно разделяется на три «волны». Первую связывают с возникновением суфражизма, развивавшегося во второй половине XIX– начале ХХ века движения за право женщин на голосование. Пожалуй, именно тогда впервые в истории «женский вопрос» был встроен в политическую повестку дня. Данный факт не остался незамеченным и имел серию важных эффектов. Во-первых, не только либеральные и левые, но и консервативные партии были вынуждены вырабатывать собственную позицию по отношению к правам женского населения стран Европы и Америки. Российская империя была активно вовлечена в этот процесс наряду с ее соседями, российские интеллектуалы начали писать о равноправии полов уже в 1850-е годы[15]. Во-вторых, благодаря деятельности движения на политической сцене появились новые действующие лица – женщины-активистки и женщины-политики. Наконец, некоторые заявленные движением цели были достигнуты: формальные права были гарантированы женщинам в нескольких государствах.
Вторая волна феминизма является продолжением борьбы женщин за равные права, ее начало связывается с политической активностью 1960-х годов в Западной Европе и США. К этому времени проблематизируется гендерная сегрегация общества. Мужчины реализуют свои желания в общественной сфере, политике и на высоких руководящих должностях, в то время как женщинам отводится второстепенная роль хранительницы приватных пространств семьи и дома. Как для воспроизводства данной социальной модели, так и для ее критики консерваторы и феминистки вырабатывают дискурс о сущности женщины и значении женственности. Политика борьбы за равноправие при этом строится на конструктах «истинно женского», производящих категорию «женщина» и наполняющих ее смыслом. В самом общем плане феминизм второй волны называют «радикальным феминизмом» – идеологией принципиальных различий двух миров: мира женщин и мира мужчин[16].
В конце 1980-х и в 1990-х годах этой позиции бросается вызов со стороны самих феминисток. В частности, за деконструкцию радикального феминизма принимается Джудит Батлер[17]. Ее критика американского радикального феминизма будет полезна и для понимания нового женского политического активизма в российском контексте. Отказ от бинарных оппозиций мужского/женского в политике ассоциируется с третьей волной феминизма.
Основываясь на идеях структуралистов (прежде всего работах Клода Леви-Стросса) и теоретиков перформативности (в основном трудах Джона Остина), Джудит Батлер призывает по-новому взглянуть на пол и гендер, которые стали политическими основами солидарности феминистского движения. Дополняя и критикуя предшественников, Батлер предлагает пути преодоления структуралистского подхода и его эффектов в феминистской политике. В деконструкции категорий «женщина», «пол» и «гендер» Джудит Батлер стремится отыскать потенциал для новой конфигурации политики, отчетливо формулирующей задачи и характеристики третьей волны феминизма в том виде, в котором мы знаем ее теперь.
Категории имеют потенциал воспроизводства значений в языке. В особенности это касается таких базовых конструктов, как «пол» и «гендер». Гендер способен подчинять образ действий человека в воспроизводстве полоролевых различий. Если мы относимся к данным категориям как к биологическим фактам, наше поведение строится на воспринятых в процессе социализации значениях того, что считается в обществе мужским или женским поведением. По мнению Батлер, действительная ситуация оказывается значительно более разнообразной, а различия между полами теряют смысл, если мы примем в расчет возможности преодоления воспроизводства языковых значений.
Постколониальные теоретики расы и этничности, сопоставившие эти концепты с категорией гендера, отметили, что невозможно рассматривать солидарность женщин в отрыве от классовых, этнических или расовых различий их опыта[18]. Скажем, этническая солидарность может оказаться сильнее гендерной, и потому феминизм обойдет вниманием часть женщин, не учтя их запросы к существующему несправедливому порядку.
Однако феминистки второй волны имели ответ на это противоречие, или по крайней мере так им казалось. Несмотря на возможное неравенство, внутри самого «женского» есть нечто, определяющее любую женщину, нечто, свойственное ей в самом непосредственном и онтологическом смысле. «Именно в материнстве женщина реализуется полностью физиологически», – утверждала Симона де Бовуар[19]. Юлия Кристева также придает особый онтологический статус материнству, которое, по ее мнению, производит женское бытие, то есть предшествует любому культурному, политическому или психическому конструированию, составляющему женщину в современной реальности[20]. Кристева считает, что материнство возвращает женщине ее собственное тело и является символическим основанием женского, выражающимся в самом материнстве и в способности к поэтическому восприятию мира. Батлер замечает на этот тезис, что Кристева попала в эссенциалистскую ловушку, которую она сама для себя и организовала:
«Кристева концептуализирует материнский инстинкт так, будто он имеет онтологический статус, предшествующий патриархатному закону, но она не видит, что сам патриархат может являться его причиной»[21].
Батлер настаивает, что гендерная идентичность женщины не должна определяться в зависимости от ее пола, и уж тем более, в зависимости от репродуктивных возможностей ее тела. Во-первых, такой подход предполагает сексуализацию женщины, включая ее в «гетеросексуальную матрицу». Во-вторых, это исключает множество женщин: детей женского пола, старых женщин, бесплодных женщин, женщин, не желающих иметь детей.
В отличие от многих теоретиков, Батлер не видит разницы между полом и гендером. Для нее обе категории одинаково репрессивны и одинаково эфемерны. Кроме того, одна не существует без другой: биологический пол без смыслового гендерного наполнения теряет свою «природу». Очевидным примером тому является критика комментариев Мишеля Фуко по поводу описанной им истории гермафродита Геркулины[22]. Она демонстрирует, как жесткая политика идентичности производит далеко идущие эффекты. Геркулина – человек, имеющий половые органы как мужчины, так и женщины. До определенного возраста ее пол не был определен ни ею самой, ни окружающими. Когда власти идентифицировали ее как мужчину, Геркулина совершила самоубийство, оставив после себя дневниковые записи. Согласно описанию Фуко, в детстве, когда могла исполнять роль девочки, Геркулина не имела причин для беспокойства. Она была в гармонии с собой в юности, когда ее сексуальное желание удовлетворялось с другими женщинами и когда она сама опознавала себя как лесбиянку. Власти вывели Геркулину из состояния равновесия, установив ее пол (мужской) на основании испытываемого ею сексуального желания к женщинам. Со своей стороны, Фуко использовал этот случай для утверждения права на существование гомосексуального желания. Батлер предложила другую трактовку[23]. Геркулина, по ее мнению, никогда не была ни мужчиной ни женщиной. Следовательно, ее сексуальное желание не гомосексуальное, не гетеросексуальное, не бисексуальное – оно просто не укладывается в таким образом навязываемую систему. Более того, оно бросает вызов самой системе, которая предполагает наличие двух полов, сексуального желания, организованного вокруг этих двух полов, и гендерной идентичности, основанной на этих двух полах. Такой порядок не имеет никаких (включая биологические) оснований. Пол – такой же социальный конструкт, как и гендер. Тела не могут означать никакого из полов, если над конструированием пола не работает власть гендера, а значит – и пол, и гендер в равной мере сконструированы существующими властными дискурсами[24].
Если субъект не может пониматься как стабильный и неизменный, необходимо предпринять «радикальное переосмысление категорий идентичности в контексте отношений радикальной гендерной асимметрии»[25]. Батлер полагает, что если мужчины и женщины действительно существуют и являются столь разными, то никакого равенства достичь невозможно. Феминистки совершают ошибку, когда проводят такое разделение полов: это приводит их к тому, что они считают мужчин своими врагами, в то время как неравенство воспроизводится общей ригидной социальной структурой и мы сами (и феминистки в том числе) делаем вклад в ее воспроизводство.
«Попытка определить врага в единой форме является реверсивным дискурсом, который просто отражает стратегию угнетателя, вместо того, чтобы предложить решение проблемы»[26].
Политика без рода и племени
Джудит Батлер отметила важный парадокс: увлекшись борьбой за равенство между полами, феминистское движение забывает осмыслить то, в чем заключается неравенство и каким образом это неравенство воспроизводится существующим порядком. Между тем, понимание системной ошибки феминистской стратегии, основанной на эссенциалистском делении людей, способно кардинально изменить политические задачи феминизма. Любые солидарные политические движения требуют артикуляции собственной идентичности, основанной не на каких-то устойчивых сущностях, а на том типе угнетения, с которым сталкиваются участники этих движений. Более того, пока политические движения опираются на некие «естественные» сущности тех, кто их составляет, они выдвигают некие «естественные» требования существующему правительству. Однако порядок, который сделал естественным неравенство, не способен его уничтожить, поскольку именно неравенство питает его силы.
Такой взгляд может казаться излишне пессимистичным. Однако понимание перформативности и изменчивости даже таких категорий, как пол или гендер, приводит и к выводам, оптимистичным в перспективе достижения равенства. Эти выводы строятся на основе самого механизма перформативности, суть которого Батлер формулирует, отталкиваясь от работ Моник Виттиг, так же подвергшей сомнению онтологический статус категорий пола и гендера[27]. Вслед за Виттиг Батлер считает, что повторяемые в языке конструкты «производят эффекты реальности, которые, в конце концов, неправильно интерпретируются как “факты”»[28]. Таким образом, повторение – это залог превращения конструируемых феноменов в «фактически существующие».
Существование политических партий или политических движений становится бессмысленным, поскольку они строятся вокруг идентичностей и иллюзии единства, производимой апелляцией к идентичности. Такие политические объединения должны иметь общие и четко сформулированные цели, но если не существует единой категории «женского», то не может быть и никакого единого политического феминизма.
«Подчиняясь требованиям представительной политики, такой феминизм артикулирует стабильный субъект [своей политики] и, следовательно, становится непредставительным»[29].
Батлер предлагает новую форму политики, которая не основывалась бы на идентичности.
«Если идентичности не были бы установленными раз и навсегда политическими силлогизмами, а политика не понималась бы как серия практик, основанных на постулируемых интересах, которые производят уже готовые субъекты, тогда на руинах старой возникла бы новая конфигурация политики»[30].
Иными словами, может существовать такой феминизм, который был бы лишен своей гендерной основы. Первым шагом на этом пути становится нивелирование гендера (и пола) как значимой категории солидаризации. Любой субъект может быть разрушен через «практику означивания» и субверсию дискурсивных повторений, создающих этот субъект. Новая практика означивания политических субъектов – это и есть новая конфигурация политики, являющаяся по своей сути подрывной (субверсивной) практикой. Подрывные практики бросают вызов гегемонному порядку вещей, конструирующему политические идентичности и заставляющему нас вести себя определенным образом. Они придают новое значение категориям, кажущимся естественными. Это и является постоянным политическим действием, которое способно пошатнуть основания неравенства.
Принципиальным моментом новой политической стратегии является постоянное повторение подрывной практики: то есть отказ от повторения уже устоявшихся практик. Подрыв обеспечивает уничтожение старых значений привычных категорий, что зачастую блокируется страхом перед всем новым, необычным и непривычным. Нарушение гендерных норм подвергается жестким санкциям, являющимся манифестацией этого страха, например гомофобия может быть понята как страх перед новыми проявлениями сексуальности, появившимися в публичной сфере. Однако достигаемые субверсивной политикой цели в перспективе оборачиваются нормализацией субъектов этой политики, равно как и самой подрывной практики. Следовательно, этот политический проект вынужден продолжаться, постоянно переосмысливая положение субъекта в имеющемся на данный момент порядке, чтобы не допустить генерации нового неравенства. Подрывная практика – это непрекращающаяся рефлексия и критика онтологических позиций политического и социального субъекта.
Предложенная Батлер новая конфигурация политики была подхвачена панками, феминистами (обоих «полов»), обычными гражданами в США и других странах в 1990-е годы. В той или иной мере, осознанно и неосознанно новые политические движения и отдельные индивиды создавали новые интерпретации гендера и пола, постоянно сбивая с толку широкую общественность, которая желала стабильного разделения полов. Но пол продолжал разрушаться даже физически. Например, социально-научный эксперимент Беатрис Пресиадо заключался в том, чтобы при помощи доступных любому европейцу гормональных препаратов изменить телесное проявление своего пола и понаблюдать за реакцией окружающих[31]. Отход от политики радикального феминизма был подхвачен антирасистским движением в США, поскольку включение в категорию «женщина» для афроамериканок продолжало оставаться проблематичным: «женщиной» можно было быть только белой и обеспеченной[32]. В новой же конфигурации феминистской политики активно актуализируется экономическое неравенство: насколько одинаковым будет опыт женщин, живущих в достатке, и бедных?
Однако третья волна феминизма в Советском Союзе случилась задолго до второй волны, поднявшейся на Западе. В работах революционерки Александры Коллонтай успешно осуществляется деконструкция «традиционных» гендерных структур, в которых она подмечает основы неравенства в сексуальных отношениях:
«Понятие о “неравенстве полов” даже в области психофизиологии заставляет применять постоянно различные мерки к одному и тому же поступку, совершаемому представителями различных полов. И даже самый “передовой человек” буржуазного лагеря, давно перешагнувший через весь кодекс ходячей морали, легко поймает себя на том, что в этом пункте он при расценке поведения мужчины и женщины произнес различный приговор. […] Только изменение экономической роли женщины и вступление ее на самостоятельный трудовой путь может и будет способствовать ослаблению этих ошибочных и лицемерных представлений»[33].
С тем же задором, что и много десятилетий спустя, это будут делать Анджела Дэвис и Джудит Батлер, Коллонтай не оставляет камня на камне от привычных полоролевых стереотипов, от женской солидарности и «буржуазной морали». И, тем не менее, ей не удается выйти за пределы категоризации политической и социальной активности. Она с легкостью заменяет гендерное неравенство классовым, утверждая, что в основе нового отношения к полу лежит классовая солидарность, пролетарское товарищество и коллективистская мораль. Они, по ее мнению, «по своей природе» эгалитарны:
«На смену буржуазии, с ее классовой идеологией, с ее индивидуалистическим кодексом сексуальной морали, идет другой класс, новая социальная группа… Этот передовой, восходящий класс не может не таить в своих недрах зачатков новых отношений полов, тесно связанных с его классовыми и социальными задачами»[34].
На начальном этапе советское правительство стремилось к производству пролетариата вне зависимости от пола[35], но политическая риторика в значительной степени отличалась от самой политики. Партия и ее лидеры усердно производили нации, классы, сословия и гендерное неравенство в новых законах и государственных программах. Риторически уничтожив бинарный гендерный монолит, революционная идеология воспроизвела новые основания неравенства, а классовое неравенство в свою очередь вернуло к жизни гендерную сегрегацию. В 1970-е формирующееся советское общество потребления вписывает СССР в глобальный контекст воспроизводства неравенства[36], а в качестве сопротивления ему закономерно появляется и вторая волна российского феминизма, осуществившая поиск истинно женского в советском обществе.
После распада СССР многие феминистки по большому счету игнорировали неравенства, выходящие за пределы половой оппозиции. В этой связи можно задать почти риторический вопрос: как часто положение мигрантов становится повесткой дня в политической платформе российского феминизма? Опыт угнетения, который есть у мигрантов, рассматривается отдельно от существующей системы неравенства, хотя это угнетение осуществляется все той же патриархатной социальной структурой.
Какое место занимают вопросы социального неравенства в феминистской политике в России? Зависимость женщин от того, каким образом понимается женское предназначение на рынке труда, прямо влияет на уровень зарплат и возможности карьерного роста. Однако часть феминисток продолжает настаивать на идее уникальности репродуктивного опыта женщины и особой женской заботе, которые следует охранять ограничениями в сфере труда и карьеры. Право на распоряжение собственным телом также оканчивается там, где начинается разговор о проституции: женщины среднего класса, как правило, отказываются понимать, почему этот вид труда может быть привлекателен.
Тем неожиданнее оказались вторжения в публичное пространство новых российских феминистских групп, громогласно выдвинувших эти вопросы. Первыми знаковыми акциями стали перформансы «PussyRiot», которые своим имиджем и способами политического действия вызвали не только нескрываемый интерес, но и максимально репрессивную реакцию власти. Их выступления обратили внимание на уродливые отблески капитализма («Кропоткин-водка»), репрессивную власть государства («Смерть тюрьме, свободу протесту»), нелегитимную монополизацию политики («Путин зассал») и оцерковление государства («Богородица, Путина прогони»). Эти политические действия оказались субверсивными как по отношению к существующей иерархичной политике (они совершались методами искусства без артикуляции солидарных групповых требований), так и по отношению к представлениям о политике в целом (помимо собственно акций, их политические эффекты возникали как цепочка реакций в Интернете или со стороны властей).
В противовес новой феминистской повестке государство выдвинуло стандартный аргумент: равенство полов является юридическим фактом современной России. На суде над «Pussy Riot» летом 2012 года судья официально объявила гендерное равенство достигнутым, как это сделал Сталин несколькими десятилетиями раньше. Более того, по мнению судьи, этому достигнутому равенству угрожает новый феминизм:
«В Российской Федерации равенство прав и свобод закреплено в ст. 19 Конституции РФ. Государство гарантирует равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола. […] Мужчина и женщина имеют равные права и свободы и равные возможности для их реализации.
В настоящее время лица, причисляющие себя к феминистскому движению, борются за равенство полов в политических, семейных и сексуальных отношениях. Принадлежность к феминизму в Российской Федерации не является правонарушением или преступлением. Ряд религий, таких, как православие, католичество, ислам, имеют религиозно-догматическую основу, не совместимую с идеями феминизма. И хотя феминизм не является религиозным учением, его представители вторгаются в такие сферы общественных отношений, как мораль, нормы приличия, отношения в семье, сексуальные отношения, в том числе нетрадиционные, которые исторически строились на основе религиозного мировоззрения. […]
Идея превосходства одной и, соответственно, неполноценности, неприемлемости другой идеологии, социальной группы, религии дает почву для взаимной вражды и ненависти, для межличностных конфликтных отношений»[37].
В судебном решении феминизму противопоставляются религия и конституционное право. При этом каждый из этих феноменов мыслится функционально: предполагается, что интерпретация формальной конечной цели феминизма, религиозного учения или правовых норм приводит к реальному достижению этой цели. Словно в классической теории речевых актов, сказанное слово производит высказанную реальность. Однако так не бывает. Скорее бывает наоборот: давление и однозначное означивание социальной реальности порождает протест. К началу 2013 года одна из радикальных феминистских групп так же сформулировала новый поворот в своей стратегии, тем самым отказавшись от «радикальности» и переключившись на новые конфигурации политики:
«Сейчас я хочу сказать, что не существует такой универсальной категории, как “женщина”, о которой говорили радикальные феминистки, а равно не существует и “мирового сестринства” (впрочем, как и “братства”). Я не разделяю надменную точку зрения, что женский опыт везде одинаков. Я хочу сказать, что пол (гендер) не существует вне рамок культурных различий, вне рамок классового, национального или даже религиозного самосознания. А моя личная идентичность не совсем связана с идентичностью белых феминисток»[38].
В процитированном манифесте формальное равенство, права женщин и устоявшаяся политика не являются предметом обсуждения – они больше не интересны. Новая борьба разворачивается в новой реальности, в которой Конституция больше не может ничего гарантировать. Конечно, пока это только лозунги. Новая конфигурация политики может показаться разрушительной. Однако на самом деле это разрушение является созидательным, поскольку оно противостоит разделению людей на группы согласно критериям класса, пола, сексуальности, нации, этничности. Российский феминизм включается в общую борьбу с неравенством, а эффекты этой борьбы во многом зависят от каждого гражданина, способного увидеть те специфические места, в которых неравенство воспроизводится, и предложить альтернативную интерпретацию этих мест собственным неподчинением «издревле» существующим порядкам.
[1]Юкина И. Русский феминизм как вызов современности. СПб., 2002. С. 59–60, 83.
[2]Воронина О. Феминизм и гендерное равенство. М., 2003. С. 111.
[3]ГаповаЕ.О гендере, нации и классе в посткоммунизме // Гендерные исследования. 2005. № 15. С. 101–118.
[4]Запись в блоге «Streetfem» за авторством Е.М. от 26 января 2013 года (http://radical-fem-msk.livejournal.com/14762.html).
[5] Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами идентичности // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 69.
[6] Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.
[7]Foucault
M. On the Genealogy of Ethics // Idem. Beyond Structuralism and Hermeneutics.
[8] Коротко об этом см.: Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения: В 9 т. М.: Политиздат, 1986.Т. 4. С. 136–140, 137–138.
[9] Гарр Т. Почему бунтуют люди. СПб., 2005. С. 61; Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 378.
[10]BrownW. Suffering
the Paradoxes of Rights // Brown W., Halley J. (Eds.). Left Legalism / Left Critique.
[11]Kennedy D. The Critique of Rights in Critical Legal Studies // Brown W., Halley J. (Eds.). Op. cit. P. 179–180.
[12]См. статьюДжудитБатлервэтомномере «НЗ».
[13] Riley
D. Am I That Name? Feminism and the
Category of «Women» in History // Kemp S., Squires J. (Eds.). Feminisms.
[14] Руссо Ж.Ж. О причинах неравенства // Антология мировой философии: В 4 т. М.: Мысль, 1970. Т. 2. С. 561.
[15]Юкина И. Указ. соч. С. 63–64.
[16] Элиотт П., Менделл Н. Теории феминизма // Гендерные исследования: феминистская методология в социальных науках / Ред. И. Жеребкина. Харьков, 1998. С. 15–51.
[17]
[18] Дэвис А.Женщины, раса, класс. М.: Прогресс, 1987.
[19] Бовуар С. де. Второй пол: В 2 т. М.: Прогресс, 1997.Т. 2. С. 550.
[20]КристеваЮ. Душаиобраз; ЧитаяБиблию; Знамениенапутиксубъекту; Ребеноксневысказаннымсмыслом // Интенциональностьитекстуальность. Философская мысль Франции XX века / Общ. ред. Е.А. Наймана, В.А. Суровцева. Томск, 1998. С. 253–305.
[21]
[22]Foucault
M. Herculine Barbin, Being the Recently
Discovered Memoirs of a Nineteenth-Century French Hermaphrodite.
[23]
[24]Ibid. P. 137.
[25] Ibid. P. 11.
[26]Ibid. P. 13.
[27] Виттиг М. Прямое мышление
и другие эссе. М.,
[28]
[29]Ibid. P. 5.
[30]Ibid. P. 149.
[31]Preciado B. Testo Yonqui. Madrid: Espasa Calpe, 2008. P. 97.
[32]Дэвис А. Указ. соч.
[33]Коллонтай А. Новая мораль и рабочий класс. М.: ВЦИКС, 1919. С. 55–56 (см. также: www.1917.com/XML/lRWOGpq+C0cfPfaaPKxuRrFTB-c.xml).
[34]Там же. С. 57.
[35]Воронина О. Женщина и социализм: опыт феминистского анализа // Феминизм. Восток. Запад. Россия / Под ред. М.Т. Степанянц. М.: Наука, 1993. С. 221.
[36]ГаповаЕ.Указ. соч. С. 101.
[37]Цит. по: www.snob.ru/selected/entry/51999.
[38]Запись в блоге «Streetfem» за авторством Е.М. от 26 января 2013 года (http://radical-fem-msk.livejournal.com/14762.html).