Интервью с адвокатом Вадимом Клювгантом
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2013
Вадим
Владимирович Клювгант (р. 1958) – адвокат, член комитета
Верховного совета Российской Федерации по вопросам законности, правопорядка и
борьбы с преступностью, член Конституционной комиссии (1990–1993), мэр
Магнитогорска (1991–1995), в настоящее время защищает в суде интересы экс-главы «ЮКОСа»
Михаила Ходорковского.
«Деятельность адвоката оппозиционна уже потому,
что он добивается исполнения законов». Интервью с
адвокатом Вадимом Клювгантом
«Неприкосновенный запас»: Одним из последних
достижений защиты в деле «ЮКОСа» стало решение Московского
городского суда о сокращении сроков Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву.
Суд удовлетворил требование прокуратуры, и, таким образом, бывшие руководители «ЮКОСа»
выйдут на свободу в 2014 году. Вы удовлетворены таким решением?
Вадим Клювгант: Безусловно, нет. Несмотря на то, что Мосгорсуд сократил
наказание, вся фальшивость, несправедливость и абсурдность второго «дела “ЮКОСа”»
остались незыблемыми. Мало того, мы, защита, еще год назад требовали, помимо
отмены приговора с прекращением дела, освободить Михаила Ходорковского и
Платона Лебедева в связи со смягчением санкций уголовного закона, по которому
они осуждены. Летом 2012 года председатель Верховного суда России предписал
Мосгорсуду рассмотреть и этот вопрос. Мосгорсуд тянул еще пять месяцев, и
только в конце декабря сподобился снизить срок беззаконного заключения с 13-ти
до 11 лет. А прокуратура и вовсе никаких таких требований не заявляла, хотя,
безусловно, обязана была это сделать. В архангельских судах прокуроры всячески
противилась сколько-нибудь существенному снижению срока наказания Лебедева,
дважды добившись отмены судебных решений. В заседании же президиума Мосгорсуда
прокурор лишь милостиво согласился с тем, что сокращение наказания в силу
закона обязательно, но «щедрости» его хватило только на полуторагодичное
снижение. Впрочем, все это – хоть и важные, но частности. А если о главном, то я
буду доволен тогда, когда политические заложники будут освобождены и
реабилитированы. Никакие частные улучшения их положения этой задачи не
отменяют. Могу также сказать, что для достижения этой цели защита делает все
возможное. Защита Ходорковского – бесспорно, узника совести – отнюдь не сводится только к
политической составляющей при всей ее важности. И это принципиально. Каждое
слово, каждая закорючка обвинения разобраны нами вдоль, поперек и на просвет.
Диагноз, никем ни разу доказательно не опровергнутый, но многократно
подтвержденный, таков: обвинение насквозь фальшиво – в правовом и экономическом
отношениях, да и просто с позиций логики и здравого смысла.
«НЗ»: То есть нередко встречающиеся аналогии между «главным
заключенным страны» и героями Франца Кафки вполне уместны?
В.К.: Действительно, понятие «кафкианский процесс» в связи с
«делом Ходорковского» прочно вошло не только в отечественный, но и
международный обиход. Не хотелось бы отвечать вульгарно, но у нас Кафка
«отдыхает и нервно курит в стороне» – ощущение примерно такое. Поверьте, когда
находишься внутри процесса, видишь перед собой реальные лица, их погоны и
мантии, слышишь их речи и читаешь их творения, ощущение от происходящего
гораздо сильнее, чем от литературного произведения. Кстати, категорически
протестую, когда подобные действия называют бредовыми или шизофреническими. Это
психиатрические дефиниции, ими характеризуют поведение больных людей, которые
не ведают, что творят. Соответственно, спроса с них – никакого. Те же, о ком
говорю я, как и те, кто за ними стоит, все понимают, все делают сознательно и
за все должны будут ответить. Другое дело, что они не только бессовестны, но
часто еще и невежественны. Такая гремучая смесь дает чудовищный эффект, и
оттого масштаб позора и посмешища сильнее. И страшнее.
«НЗ»: Почему же Страсбургский суд в решении 2011 года – после
семилетнего рассмотрения жалобы, поданной в рамках еще первого уголовного дела,
– не увидел в его материалах политической подоплеки?
В.К.: Начнем с того, что узниками совести Ходорковского и
Лебедева официально признала международная правозащитная организация «Amnesty International» – та самая, которая и
ввела этот термин в оборот. Далее, к выводу о политической и коррупционной
мотивированности их преследования пришли многочисленные международные
организации, международные и иностранные суды, парламенты многих стран.
Последним по времени свидетельством тому стала резолюция Европарламента «О
политическом использовании правосудия в России» от 13 декабря 2012 года. Все до
единого международные запросы российских властей о выдаче обвиняемых и
представлении информации по делу «ЮКОСа» отклонены во всех без исключения
странах, куда бы их ни направляли. Основаниями для отклонения служили
политическая мотивированность преследования и отсутствие справедливого и
беспристрастного суда. Полный перечень таких решений и заявлений имеется на
сайте Khodorkovsky.ru;
адресую к нему желающих узнать документально подтвержденные обстоятельства.
А Европейский суд по
правам человека, к сожалению, так до сих пор и не нашел в себе сил рассмотреть
и разрешить по существу жалобы Ходорковского и Лебедева даже на первое обвинение,
первый процесс и первый приговор. Единственное решение ЕСПЧ в отношении
Ходорковского принято по его жалобе 2004 года на незаконность задержания,
ареста и содержания под стражей. В
нем признаны серьезнейшие нарушения его права на свободу и личную неприкосновенность,
о чем очень не любят говорить российские официальные лица и их пропаганда.
О политической мотивированности именно этих действий Страсбургский суд и
говорил в своем решении. Там сказано, что суд принимает во внимание
многочисленные оценки других судов и организаций, но ему для признания
нарушения нужны бесспорные, неопровержимые и прямые доказательства того, что
все действия всех органов и должностных лиц государства-ответчика были
совершены исключительно в целях неправосудного преследования и ни в каких
других. Никогда раньше ЕСПЧ не предъявлял столь непомерных и откровенно
невыполнимых требований к доказыванию подобного нарушения. Подчеркиваю, ни
уголовные обвинения, ни судебные процессы по их рассмотрению, ни приговоры в
отношении Михаила Ходорковского до сих пор не были предметом оценки ЕСПЧ.
«НЗ»: Два года назад вы говорили о ситуации информационной
блокады на основных федеральных телеканалах и о «массированном заказном вранье
в ряде других СМИ и в официальной пропаганде». Сегодня легче донести информацию
до общества?
В.К.: На основных федеральных телеканалах изменений к
лучшему не наблюдаю. Провластная пропаганда, по-моему, стала еще более лживой и
агрессивной, заметно прибавилось мракобесия. А общество неоднородно: кто хочет
слышать и понимать, тот приложит усилия, сумеет найти достоверную информацию и
сделать выводы. Благо, есть Интернет и честная журналистика. Хотя и им, мягко
говоря, живется непросто и легче не становится.
«НЗ»: За эти годы «дело Ходорковского» стало индикатором политического
климата в стране. Скажем, объявляется либерализация Уголовного кодекса – и нам
сразу показывают, как она отразилась на главных политических заключенных.
Многим кажется, что и тональность высказываний Путина, когда он говорит об этом
деле, тоже изменилась. Так, во время большой пресс-конференции в конце минувшего года
президент заявил: «Я надеюсь, что в соответствии с законом Михаил Борисович
выйдет на свободу, дай Бог ему здоровья». Вы согласны, что уголовная
политика государства меняет направление и наметился поворот к законности и
справедливости?
В.К.: Вы очень точно сформулировали: «объявляется»
либерализация уголовного законодательства. С тем, что о ней объявили громко, с
фанфарами и барабанами, спорить не приходится. А вот реальным событием она,
увы, не стала. Конечно, замечательно, что в результате точечных изменений
закона в последние два года некоторые осужденные вышли на свободу раньше или не
были арестованы до суда. Однако другие продолжают гибнуть, терять здоровье,
семьи, имущество в результате репрессий, произвола, коррупции. Их совсем не
меньше тех, кому повезло. И не становится меньше. Уровень исполнения этих
законодательных новаций таков, что есть масса возможностей их обойти, что и происходит.
И потом, либерализация есть что-то вроде, с позволения сказать, «подобрения»
карательной практики. Но карать-то можно за доказанную вину, а наша главная
беда именно в том, что свирепые (в последнее время – чуть менее свирепые)
репрессии обрушиваются на невиновных: по фальсифицированным делам, за
непреступные, а то и вовсе не совершенные деяния. И если на десятом году
беззаконного и безвинного заключения суд решил длить мучения узников 11 лет
вместо 13-ти – что же, это и есть либерализация? Прикажете в ладоши хлопать? И,
ах, в «изменении тональности высказываний» президента надо усмотреть начало эры
милосердия? Девять лет держать невиновного человека в тюрьме, создавая ему
невыносимо тяжелые и унизительные, даже по российским меркам, условия,
изощренно клеветать на него, а на десятом году назвать по имени-отчеству,
пожелав здоровья, – это поворот к законности и справедливости? Увольте.
«НЗ»: С чем же тогда мы имеем дело?
В.К.: Если отвлечься от пропагандистских трюков и взглянуть
на ситуацию честно, то налицо нарастающая репрессивность, а не либерализация.
Комплекс принятых и внесенных за последний год законов и законопроектов вполне
может претендовать на то, чтобы считаться юридическим «антисобытием» года.
Здесь и «иностранные агенты», и закон о митингах, и ограничения в Интернете –
конечно, под прикрытием «защиты детей», – и утратившее границы понятие
государственной измены, и многократно размножившееся мошенничество. Здесь же и
суетливое возвращение уголовно наказуемой клеветы спустя всего несколько
месяцев после ее отмены, и снятие барьеров для бесконечного пересмотра дел в
сторону ужесточения, и дальнейшее планомерное уничтожение суда присяжных –
единственного суда, где оправдательные решения принимаются реально, а не на
уровне арифметической погрешности. О диком по замыслу и не менее диком по
исполнению запрете усыновления сирот американцами я даже не говорю. Повторюсь:
очевидна нарастающая репрессивность законодательства, опасная сама по себе, но
к тому же усиленная лукавой расплывчатостью формулировок и часто
неудовлетворительно низкой юридической техникой. Все это создает дополнительные
возможности для произвола в деятельности «правохоронителей», и без того
фактически бесконтрольной. Скромная пара законодательных веяний вроде бы
демократической направленности, таких, как выборы губернаторов или партийная
реформа, не меняет общей картины. Тем более, что и их исполнение весьма
лукавое, во многом соответствующее знаменитой ленинской формуле: по форме
правильно – по сути же издевательство.
«НЗ»: С клеветой получилось забавно, учитывая, как быстро
свернули эту законодательную норму,
принятую в рамках модернизационных инициатив президентства Дмитрия Медведева.
При этом глава комитета Государственной Думы по гражданскому, уголовному,
арбитражному и процессуальному законодательству Павел Крашенинников заявил, что
декриминализация статьи привела к тому, что «некоторые
граждане» стали обвинять порядочных людей в страшных грехах.
В.К.: На мой взгляд, метания вокруг статьи о клевете вообще
не достойны называться законодательной деятельностью. Механизм судебной защиты
чести и достоинства, доброго имени, деловой репутации давно и неплохо
разработан и активно используется теми, кому дороги именно эти ценности. Этот
механизм регулируется нормами Гражданского кодекса. Что касается уголовной
ответственности за клевету, то она не делает такую защиту более эффективной,
но, напротив, затрудняет ее, поскольку возникает требование доказать заведомую
для обвиняемого ложность распространенных сведений. Зато в качестве инструмента
выборочных репрессий за неугодное слово она очень даже хороша. Тем более, что в
таких случаях никто не утруждается доказательством вины.
«НЗ»: «Антисобытий» в минувшем году было достаточно и в
судебной практике – возьмем хотя бы процесс по делу «Pussy Riot». Комментируя
его, вы отметили, что там нет состава преступления. Почему? Ведь, как известно,
суд решил по-другому?
В.К.: Состава преступления в этом деле я не видел и не вижу.
Действующий
уголовный закон России не предусматривает уголовной ответственности за те
действия, которые инкриминированы осужденным. Подчеркиваю, речь не о
доказанности тех или иных действий, а о том, что действия, в которых обвинили и
за которые осудили этих людей, не являются преступными. Думаю, именно (и
только) поэтому сразу вслед за приговором возникла экзотическая идея о введении
уголовной ответственности за «оскорбление чувств верующих». Прекрасное
доказательство «от противного». Ссылки же на церковный канон, звучавшие в
процессе, можно считать классическим примером мракобесия. А за суд и его
приговор мне стыдно. И горько.
«НЗ»: Каково это – быть защитником Михаила Ходорковского? Вы
сталкиваетесь с заведомо ожидаемым произволом в судах, но продолжаете бороться.
В чем вы видите результат этих усилий? Исключительно в опыте противодействия
репрессивной машине?
В.К.: Немалый адвокатский опыт такого рода в России накоплен
и до нас. В советские времена его сокровищницу пополняли блестящие аристократы
духа, в числе которых Софья Васильевна Каллистратова, Дина Исааковна Каминская,
Борис Андреевич Золотухин, Семен Львович Ария. С одним из замечательных
адвокатов-бойцов этой когорты (светлая ему память) Юрием Марковичем Шмидтом я
имел счастье плечом к плечу работать без малого шесть лет в команде защиты
Михаила Ходорковского. Надеюсь, мы тоже чем-то обогатили этот опыт. Конечно, не
могут не угнетать демонстративное беззаконие, безнаказанный произвол, грубая
сила в ответ на неопровержимые аргументы. Но высокая устойчивость к стрессам и
готовность идти до конца в достижении целей защиты – обязательные адвокатские
качества, без них в этой профессии состояться нельзя. И потом: те, кто
заказывает и творит безобразие, только и ждут нашего разочарования и
капитуляции. Но пока не дождались, и, думаю, не дождутся. Напротив, как раз им
приходится разочаровываться, ведь борьба продолжается уже почти десять лет. О
проблеме не забыли ни в стране, ни в мире, и это, конечно же, результат. Другим
результатом можно считать неопровержимую моральную победу и непоколебимую
юридическую правоту Ходорковского, Лебедева и других людей из команды «ЮКОСа».
Иначе говоря, для меня быть защитником Михаила Ходорковского – дело чести. И
также серьезный вызов, профессиональный и человеческий, если угодно,
гражданский.
«НЗ»: Тем, кто будет идти за вами, несомненно, пригодится
принципиально иная стилистика судоговорения, отличающая этот процесс. В
процессе по делу «ЮКОСа», во-первых, судоговорение присутствует, что само по
себе – редкость в сегодняшнем суде. Во-вторых, оно образное, смелое и
доказательное. Приведу цитату из речи вашего коллеги: «И вот теперь перед вами,
уважаемые члены президиума городского суда, уже в который раз стоит выбор,
соблюдать Закон или продолжить тиражировать очевидную чушь, остановить
запущенную около десяти лет назад машину беззакония или же вновь, закрыв глаза,
оставить все как есть».
В.К.: В современном российском суде ораторское мастерство сторон не востребовано –
это, к сожалению, правда. Талантливая судебная речь теперь больше из области
преданий, а стандартная реакция на нее – либо откровенная скука, либо
раздражение и окрик. Мы постоянно слышим на процессах: «Не повторяйтесь, мы это
читали». Но, помилуйте, у нас же устное судопроизводство!
«НЗ»: Если дело «ЮКОСа» столько лет задает
стандарты надругательства над правом, то оно же создает и практику защиты от
этого надругательства. Скажите, требуется ли в этом деле личное мужество?
В.К.: Разумеется, да, и не только в этом деле, хотя в нем,
конечно, особенно. Адвокат в России – это, если хотите, узаконенный оппозиционер. В свое время
петербургский присяжный поверенный Николай Карабчевский говорил, что
деятельность адвоката оппозиционна уже потому, что он добивается исполнения
существующих законов. Сказано это было в конце XIX века, а мы сейчас живем в
XXI веке. Что изменилось?
«НЗ»: Вы знаете судебную систему изнутри. Какие меры, на ваш
взгляд, нужны для утверждения самостоятельности и независимости суда в России?
В.К.: Для начала нужно хотя бы начать движение в этом
направлении, а не просто делать вид. В последний раз такое движение происходило
у нас в начале 1990-х годов, но оно быстро замедлилось, а потом и вовсе
захлебнулось. Сегодня наблюдается попятное движение: суды снова превращены в
придаток исполнительной власти и силовых структур, а судьи низведены до уровня
заурядных чиновников. В то же время никакой замены Суду нет и не может быть.
Раз единственной альтернативой правосудию оказывается всеобъемлющий произвол,
жертвой которого может стать каждый, то направления реформирования вполне
очевидны. Для начала нужно вызволить судей из-под крепостной зависимости от
председателей судов и прочего начальства; прекратить формирование судейского
корпуса «из своих» (силовиков и судейских клерков); ликвидировать «палочную»
систему оценки работы судей и, в первую очередь, избавиться от критерия «стабильности/отменяемости»
судебного решения, не имеющего ничего общего с правосудием. Справедливое
судебное решение должно быть не подвигом, а рабочей рутиной. И, конечно же,
необходимо прекратить дискредитацию и планомерное уничтожение суда присяжных;
напротив, его нужно всячески укреплять и расширять сферу его компетенции. Это
далеко не все, только первоочередное. По сути же речь должна идти
даже не о реформировании, а о возрождении российской судебной власти.
«НЗ»: Вернемся к уголовной политике государства. В ноябре
прошлого года Государственная Дума приняла поправки в Уголовно-процессуальный и
Уголовный кодексы РФ, которые не вызвали особого общественного резонанса. Но вы
стали одним из немногих, кто обратил на них внимание, указав в одной из
публикаций на то, что «взбесившийся принтер» очень
быстро превращается в репрессивную машину. В чем именно подвох упомянутых
законодательных инициатив?
В.К.: Действительно, об этих поправках почти не говорили, их протаскивали
тихо. Интересно то, что инициаторами на этот раз выступали не депутаты, которые
в последнее время рождают много экзотических проектов, а другие, весьма
серьезные субъекты законодательной инициативы – Верховный суд и правительство.
На сегодняшний момент один закон уже вступил в силу, другой принят в первом
чтении, третий пока только внесен. В чем суть предлагаемых новаций?
Правительство считает, что любое уголовное дело, сколько бы лет ни прошло с
момента вступления итогового решения по нему в законную силу – будь то
оправдательный или обвинительный приговор, – в любой момент может быть
отправлено на пересмотр, причем с целью ухудшения положения осужденного. То
есть на основе прежнего сюжета может появиться какое-то новое, более тяжкое
обвинение. Единственный временной предел – общий срок давности, составляющий
сегодня до пятнадцати лет, причем за самые тяжкие преступления он может вовсе
не применяться. Пересмотр дела может быть проведен по двум основаниям. Первое:
если наступили новые общественно опасные последствия того или иного деяния –
причем никому не ясно, что сие означает. Второе: если выявлены обстоятельства,
дающие основания для предъявления нового, более тяжкого обвинения – что еще
более туманно.
«НЗ»: Иными словами, следственные органы получат возможность
придумывать новые трактовки тех деяний, по которым уже были вынесены приговоры,
и начинать новые уголовные дела?
В.К.: Представим себе человека, который осужден, отбывает наказание,
или уже его отбыл, или, может быть, освобожден досрочно в связи со смягчением
закона. И вдруг обнаруживаются «новые обстоятельства», которые, кстати,
ограничиваются лишь простором фантазии следственных, прокурорских и судебных
органов. В принципе, репрессия может продолжаться до бесконечности: человек
никогда не будет уверен, что его дело разрешено окончательно. Особый цинизм
ситуации придает то обстоятельство, что авторы поправки ссылаются на
постановление Конституционного суда 2007 года, искажая его смысл. В том постановлении говорилось: у потерпевшего должен быть
законодательно предусмотренный способ защиты нарушенных прав в случае, если
весь причиненный им вред не был и не мог быть известен при рассмотрении дела
судом. Например, человека осудили за причинение тяжкого вреда здоровью, а после
вынесения приговора потерпевший умер от той же травмы. Причем тогда, в 2007
году, подчеркивался исключительный порядок такого пересмотра и недопустимость
его использования для устранения недостатков, допущенных при первичном
рассмотрении дела. Подобных оговорок теперь нет и близко, вместо них
безграничное расширение возможностей: любые «новые последствия» и, кроме того,
любые «выявленные новые обстоятельства» дают основание для предъявления более
тяжкого обвинения. А решать, есть ли в деле «последствия и обстоятельства»,
будут, разумеется, следователь с прокурором, а суд потом с готовностью
проштампует. Почувствуйте разницу…
«НЗ»: Если таковы
поправки, предлагаемые в УПК правительством, то страшно даже спрашивать, какие
же новации инициирует Верховный суд?
В.К.: Закон о внесении поправок в УК, принятый по инициативе
Верховного суда и уже вступивший в силу, касается уголовной ответственности за
мошенничество. Считается, что теперь это понятие и эта ответственность получили
необходимое уточнение. Но это неправда, поскольку сама «безразмерная» статья
159 в УК осталась неизменной; зато к ней дополнительно прибавили еще шесть
статей, касающихся мошенничества разных видов. Я говорю «безразмерная», так как
именно по ней квалифицируется большинство рейдерских и коррупционных
дел, в которых за преступный обман выдается все что угодно. Например,
пресловутое нарушение договорных обязательств, которое теперь стало еще и
самостоятельным видом мошенничества. Любой сюжет, если требуется, можно
затолкать в эту 159-ю или ее клоны. Понятно, что появление такой
«дифференциации» мошеннических деяний облегчает «выявление» и применение тех
самых «новых обстоятельств», о которых мы сказали выше.
Но это еще не все. Другой
законопроект, внесенный постановлением пленума Верховного суда,
перераспределяет подсудность уголовных дел. Все дела, кроме тех, по которым
может быть назначена смертная казнь или пожизненное лишение свободы, передаются
в районные суды. А в них оправдательные приговоры, по официальной статистике
Судебного департамента за 2011 год, составляют 0,2% от общего числа приговоров.
Если учесть, что треть оправдательных приговоров районных судов отменяется в
кассационной инстанции, то мы получаем 0,13%. В судах же
областного или равного ему уровня такая доля значительно выше: прежде всего за
счет дел, рассмотренных с участием присяжных заседателей. Из всех
вердиктов, выносимых присяжными, доля оправдательных составляет 15–20%.
Понятно, что присяжные всегда были элементом непредсказуемости для тех, кто
заказывает коррупционные и политические дела. Теперь же в число дел,
передаваемых на районный уровень, где присяжных нет, попадает и знаменитая
статья 210 УК РФ, посвященная организованному преступному сообществу. Как
известно, обвинение практически по любому экономическому делу содержит в себе
квалифицирующий признак «в составе организованной группы». Предпринимательская
деятельность по сути своей осуществляется в организованных формах: если есть
компания, то в ней имеются акционеры, менеджеры, сотрудники, бухгалтеры. Вот
эту организованность и выдают с легкостью необычайной за преступную. Наличие такого
признака делает обвинение более тяжким, но это все же одно обвинение. Сегодня в
заказных делах боятся прибегать к 210 статье по одной-единственной причине:
если обвиняемый попросит суда присяжных, то ему обязаны будут его предоставить.
И вот теперь она, эта 210-я, отправляется в районные суды, уходя от суда
присяжных. С высокой вероятностью можно предположить, что скоро на смену
квалифицирующему признаку «организованной группы» массово придет
самостоятельное, отдельное обвинение в создании организованного преступного
сообщества или участии в нем, предполагающее до двадцати лет лишения свободы.
Таковы наши светлые перспективы.
«НЗ»: Не приведет ли это к кризису института суда присяжных
как такового?
В.К.: На
мой взгляд, такой кризис налицо уже лет восемь, он усиливается и сопровождается
агрессивной дискредитацией института присяжных. Есть все основания говорить о
планомерном низведении доли и роли этого суда до уровня, сопоставимого с
арифметической погрешностью. Вместе с тем суд присяжных – единственная форма
российского судопроизводства, к которой сохраняется хоть какое-то доверие
общества и в деятельности которого есть реально осязаемая доля оправдательных
решений.
«НЗ»: Не
так давно в экспертном сообществе готовилась Концепция
модернизации уголовного законодательства в экономической сфере. Какова ее
судьба?
В.К.: Да, такой документ был подготовлен в 2010 году, причем, если не
ошибаюсь, то ли по поручению, то ли с согласия президента Медведева.
На основе этого документа, разработанного первоклассными специалистами, Совет
по правам человека при президенте РФ направил главе государства целый пакет
законопроектов, предполагавших множество мер, – от предпринимательской амнистии
до системных (а не точечных и периферийных) изменений уголовного, уголовно-процессуального
и прочего законодательства. Его отвергли еще на этапе предварительных
обсуждений с участием представителей администрации президента и Государственной
Думы – причем делалось это с аргументами типа «нам это не нужно» и «общество к
этому не готово».
Зато вещи противоположного толка, как видим, принимаются с
энтузиазмом. Концепция,
между тем, предполагала простую и единственно разумную модель, согласно которой
функция уголовного права по отношению к экономике – исключительно
охранительная, и не более того. При таком взгляде на вещи уголовное право
поддерживает гражданско-правовое регулирование нашей жизни (в частности,
защищает экономику и хозяйственный оборот от наиболее опасных посягательств), а
не довлеет над ним, подминая под себя. Никакие хозяйственные споры не могут
решаться уголовно-правовыми методами и влечь за собой уголовную репрессию.
Никакое «уголовное гражданское право» со своим параллельным взглядом на свободу
экономической деятельности и ее пределы вообще не может существовать. Когда «обоснованность»
цен и договорных условий определяют следователь с прокурором или когда они же
избирательно игнорируют право собственности, то о какой модернизации и
конкурентоспособной экономике можно говорить?! Интересно, что в этом
«творческом» отношении к экономической свободе наше государство следует заветам
Ленина:
«Мы ничего “частного” не
признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное.
Мы допускаем капитализм только государственный, а государство – это мы… Отсюда –
расширить применение государственного вмешательства в “частноправовые”
отношения; расширить право государства отменять “частные” договоры; применять
не corpus juris romani [правила
римского гражданского права. – В.К.] к “гражданским правоотношениям”, а
наше революционное правосознание, показывать систематически, упорно, настойчиво
на ряде образцовых процессов, как это надо делать с умом и энергией; через
партию шельмовать и выгонять тех членов ревтрибуналов и нарсудей, кои не учатся
этому и не хотят понять этого»[1].
Кстати, о
необходимости покончить с этим уродством говорил Путин в ходе последней
избирательной кампании и в прошлогоднем послании Федеральному собранию. Но,
поскольку такая модель невыгодна и опасна для тех, кто реально контролирует
«правохоронительную» сферу и, во многом, экономику, она по-прежнему
заблокирована.
Беседовала Юлия Счастливцева
Январь 2013 года