Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2012
Алексей Левинсон
Кавказ-лаборатория
Для многих людей, живущих в центральной России,
Кавказ – особое место, где все держится на взятках и без протекции ни шагу. А
там, на Кавказе (на Северном Кавказе, речь пока о нем), практически каждый
настаивает на отсутствии особой «кавказской специфики», по крайней мере в
отношении этих социальных проблем. Общественность всего региона глубоко
возмущена «антикавказской истерией в федеральных СМИ», которая, в частности,
проявляется в подчеркивании или изобретении отличий кавказцев от остальных
россиян в вопросах моральных норм и социального поведения.
На Кавказе признают, что главные проблемы
региона – это коррупция и клановость. Но, как говорят люди, те же проблемы
характерны и для всей России. Некоторые полагают, что коррупция на Кавказе
несколько (никто не говорит – намного) выше, чем в остальной России, а
некоторые указывают, что, например, в Москве или на Дальнем Востоке она еще
выше. Что касается клановости, то возникают вопросы: а если элиту формируют из
уроженцев одного города, воспитанников одного вуза, работников одного ведомства
– это не клановость? А если некий крупный чиновник раздает лакомые куски
собственности своим соседям по кооперативу – это не клановость? Почти все
сходятся в том, что решение этих проблем на Кавказе возможно только в случае их
решения в центре[1].
Очень часто при оценке масштаба теневой экономики на Кавказе специалисты также
замечают, что эти показатели лишь благодаря существующим стереотипам считаются
исключительно высокими по сравнению с остальной Россией, а на деле – или равны,
или незначительно отличаются от средних по стране.
Но, допуская правомерность суждения, что
глубина поразивших всю Россию социальных проблем на Кавказе не принципиально
выше, чем в остальных частях страны, не забудем, что в «истории болезни»
различия были.
На Северном Кавказе осталось еще немало тех,
кто с тоской и умилением вспоминает советские времена. Тогда, мол, все жили
душа в душу, а «люди и знать не знали, кто какой национальности». Это –
превратившиеся в миф воспоминания того поколения, которому довелось вырасти в
короткую паузу после сталинских чисток, репрессий, депортаций и до возвращения
депортированных.
Действительно, по сравнению с нынешним временем
тогда было и более сытно, и более спокойно. Присланные из центра вторые
секретари обкомов принимали решения, нужные центру, что в известном смысле
снижало конкуренцию местных (в том числе этнических) элит. В это время работали
предприятия ВПК, функционировали колхозы. Часть Закавказья и Северного Кавказа
снимала и природную ренту: кавказские субтропики, море и горы вкупе с близким
Крымом (кто помнит аббревиатуры ЧБК и ЮБК?) образовывали особое пространство,
получившее народное название «югá», – крошечная доля огромной страны,
основную часть которой занимали «северá». В те времена, о которых теперь
вздыхают, «севера» были уже не сплошной лагерной зоной, но и местом больших
заработков, тратить которые было негде, кроме как на «югах». Концентрация
относительно больших средств в региональном обороте, значительное число
«частников», зарабатывавших на продаже фруктов и сдаче жилья, позволило
развиться на Кавказе своеобразному виду частного предпринимательства, полностью
незаконного, разумеется, с точки зрения советского Уголовного кодекса.
Отсутствие большинства юридических и финансовых
институтов, необходимых для функционирования «нормального» капитализма, привело
к появлению заменителей, которыми стали имевшиеся в наличии реликты
традиционного общества: родственные и земляческие связи, нормы чести и
честности перед «своими»[2].
Здесь можно было бы указать на сходство со средневековыми торговыми системами
на Востоке, но важнее увидеть отличия, возникшие в результате давления
советского распределительно-карательного аппарата. Агенты традиционных структур
атаковали советский порядок с помощью двух ресурсов, имевшихся у них в
распоряжении: свободных денежных средств и родственных (или иных первичных)
связей, традиционных обычаев. Так сложилась система коррупции, объединившая
«открытые» властные и «теневые» коммерческие структуры.
Это можно считать кавказским изобретением[3].
Далее система приступила к приватизации доходов госпредприятий при сохранении
государственного покрытия расходов. Эта экономическая модель стала постепенно –
по пути «русифицируясь» – распространяться к экономическому центру страны.
Казнокрадство и кумовство существовали в русской культуре задолго до этого,
были они присущи и советской системе в центре, но до поры не образовывали
особого экономического уклада. Теневая экономика, в которой предпринимательство
и коммерческие отношения в целом опираются на традиционные первичные структуры,
возникала в первую очередь там, на «югах». По мере распространения по всей
стране менялись источники обогащения, менялись и первичные системы, на которые
опирались коррупционные схемы. Если кавказские «кланы» опираются на
кровнородственные и земляческие структуры, то столичные – на структуры
дружеские, на сообщества однокурсников, соседей по кооперативу.
В первые годы «движения к рынку» некоторые
кавказские структуры сохраняли свой пионерско-лидерский характер, работая
«переходниками» от теневой к открытой рыночной системе. В ситуации правовой
неопределенности – менявшееся законодательство еще не покрывало всего поля
начавшей развиваться предпринимательской активности – некоторые нужные рынку
банковские и финансовые институты сложились прежде всего на Кавказе. Тамошним
предпринимателям не достались самые крупные куски на первых приватизационных
дележках, но со своими «чеченскими авизо» они оказались полезными для первых и
неумелых – будущих олигархов из центра.
Нынешний Кавказ утратил роль лаборатории
российского теневого капитализма и российской коррупции. Нефтяная/газовая рента
многократно выше той, которую давали субтропики, горы и море. Кавказ в
пренебрежении, немилости у центра – будь то оставшийся в пределах РФ северный
склон, будь то лежащий за кордоном южный. Но ведь Кавказ был не только очагом
коррупции, но и местом первых попыток системной борьбы с ней. Эдуард
Шеварднадзе – едва ли не первый выходец из «органов», ставший лидером нации, –
еще до андроповских инициатив всесоюзного масштаба попробовал осуществить в
отдельно взятой республике нечто вроде перестройки. Диктаторской рукой он убрал
наиболее известных коррупционеров из власти, поставил на их место людей, в
честности которых он был лично уверен. Это были, скажем так: его однокурсники.
По рассказам, грузинская экономическая система сперва остановилась в полном
параличе. Затем коррумпировала новых назначенцев и ожила. Решительный первый
секретарь обкома убрал и эту когорту и поставил новых, скажем так: своих
одноклассников. Это была попытка победить коррупционную систему коррупционными
же средствами, однако на первых шагах местная общественность горячо поддержала
борющегося за честность лидера. Взлет его популярности заставил соседей по
Закавказью имитировать такие же кампании.
Шеварнадзевская протоперестройка захлебнулась:
коррупция как система оказалась сильнее. Разочарованная общественность
отвернулась от лидера, а он, обнаруживший неспособность решить главную задачу,
стал хвататься за разные мелкие проблемы: бороться с нарушениями правил
дорожного движения, тостами и так далее. Экспериментатора, потерявшего всякую
поддержку в народе, центр отозвал в Москву, где он и дождался своего часа в
горбачевскую перестройку.
Грузинскому обществу, однако, еще не раз
приходилось становиться полигоном социальных экспериментов. Редко вспоминаемый
теперь, Гамсахурдиа тоже начинал с антикоррупционной программы и тоже имел
поддержку и любовь общества. Но – стабильности ради – повел республику по пути
реставрации советских бюрократических систем, и в кратчайшие сроки грузинское
общество вплотную подошло к национальной катастрофе: экономическому коллапсу и
гражданской войне. Ему удалось из этого выбраться. Бестолково-враждебная
политика северного соседа объективно вытолкала Грузию на единственный
остававшийся путь – обычной демократии без опоры на национальную специфику,
вековые традиции и тому подобные ценности. К ужасу и отвращению соседних авторитарно-фундаменталистских
режимов – сработало. На родине всесоюзно знаменитой коррупции менты не берут
взяток. «Неужели и нам этого не избежать?» – с опаской думают соседи.
[1]
Упомянем два
исключения. Указывают, что в Чечне некоторые виды коррупции (мздоимство
полицейских и подобные им) искоренены или резко снижены режимом Кадырова, равно
как и «придушена» борьба кланов. Вместе с тем, по отзывам респондентов,
социальная цена таких достижений неприемлемо велика. К тому же в Чечне просто
произошла предельная централизация всех финансовых потоков: они перешли в руки
единственного клана. Другой пример локального решения проблем
коррупции – это Грузия, но об этом ниже.
[2] Важно отметить, что традиционные структуры
актуализировались еще и в экстремальных обстоятельствах, в которых оказались
семь переселенных народов Северного Кавказа. Шансы на выживание прямым образом
зависели от возрожденных (и приспособленных к новым обстоятельствам) структур
родовой социальной организации. Они же помогли при очередном социальном потрясении
– возвращении на историческую родину.
[3] Нечто похожее происходило также в некоторых
районах советской Средней Азии, например, в Ферганской долине.