Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2012
Вячеслав
Евгеньевич Морозов (р. 1972) – историк, политолог, профессор Института
политологии Тартуского университета. Живет в Тарту и Санкт-Петербурге. Автор
книги «Россия и Другие: идентичность и границы политического сообщества»
(2009).
Вячеслав Морозов
Pro et Contra (2012. № 3)
Вестник
общественного мнения (2012. № 2)
Полис
(2012. № 3, 4)
Россия
в глобальной политике (2012. № 3, 4)
Бурные политические события зимы 2011/12 года оказали
влияние на многие сферы жизни российского общества, и с течением времени эти последствия
постепенно становятся предметом все более интенсивного осмысления и обсуждения.
Так, третий номер «России в глобальной политике»
за 2012 год обращает внимание на внешнеполитические аспекты внутриполитической трансформации.
Он выстроен вокруг одной главной темы, сформулированной в заголовке редакционной
статьи «Внешняя политика: конец единогласия?». В номере даже имеется текст, претендующий
на роль теоретического введения, – это работа Татьяны Романовой «О неоклассическом
реализме и современной России». Суть теории неоклассического реализма раскрыта в
статье, поэтому не будем подробно останавливаться на этом. Видимо, нужно лишь пояснить,
почему редакция сочла в данном случае уместным опереться именно на эту теорию. Дело
в том, что неоклассический реализм сохраняет ключевой для неореализма тезис о приоритете
системных факторов в определении долгосрочных тенденций внешней политики государства,
однако при этом настаивает на необходимости учета внутренних механизмов формирования
внешней политики (в том числе идеологических и культурных ее аспектов) при анализе
конкретных решений на тактическом уровне. Политическая система, существовавшая в
России до политического кризиса 2011–2012 годов, монополизировала принятие решений
на самом верху и тем самым не оставляла места для использования подобных аналитических
инструментов. Исходная эмпирическая посылка работы состоит в том, что в России появились
зачатки полицентричного механизма формирования внешней политики, в котором свою
роль играют различные государственные институты, а также социальные группы. Различные
аспекты этого процесса анализируются в других материалах номера. Хотя их авторы
не оперируют терминами неоклассического реализма, эта теория все же представлена
в статье как наиболее подходящая для изучения российской внешней политики сейчас
и в будущем.
При том, что общая тенденция, на наш взгляд, подмечена
верно, позволим себе поставить под сомнение некоторые тезисы Татьяны Романовой.
Прежде всего предложение положить в основу изучения российской внешней политики
именно неоклассический реализм (а не институциональные подходы или, например, конструктивизм)
предполагает, что мы все-таки отдаем долгосрочный приоритет системному уровню. Иными
словами, мы должны быть способны показать, что общая тенденция эволюции российской
внешней политики соответствует тому, как меняется положение страны в международной
системе. На каком-то очень абстрактном уровне такой тезис, возможно, и правдоподобен,
но конкретика российской внешней политики, со всей ее хаотичностью и непредсказуемостью,
приоритетом сиюминутных интересов элит над любыми другими составляющими внешнеполитического
процесса, заставляет усомниться в состоятельности этой посылки.
Еще один момент работы, который вызывает возражения,
– это трактовка автором таких понятий, как национальный интерес и национальная консолидация
(в противоположность фрагментации). С одной стороны, Романова утверждает, что в
период расцвета путинизма политика российского государства была направлена «на построение
национального консенсуса». Именно поэтому для анализа внешней политики больше подходил
«примитивный (нео)реализм»:
«“Базовая
категория” данной теории – национальный интерес – становится инструментом легитимации
действий вовне, а также консолидации общественного мнения в целом и элиты в частности
в поддержку действий на внешней арене» (с. 13–14).
Сегодня эта ситуация изменилась в связи с плюрализацией
общества и усложнением механизма принятия решений.
Этот последний тезис сформулирован чересчур категорично.
Автор упускает из виду тот факт, что даже в условиях плюрализма консолидация вокруг
некоторой конкретной интерпретации национального интереса – особенно применительно
к внешней политике – остается главной задачей любой находящейся у власти политической
силы. Политик не может выступать от имени лишь части общества – он должен убедить
граждан, что предлагаемый им курс оптимален с точки зрения интересов нации в целом,
а не только отдельных групп. Это прекрасно видно на примере нынешней избирательной
кампании в США: и Обама, и Ромни выступают от имени «трудолюбивых американцев»,
противопоставляя им «бездушных политиканов», хотя предлагаемые кандидатами решения
зачастую диаметрально противоположны. Плюралистичная политическая система отличается
от монополистической наличием нескольких влиятельных интерпретаций национального
интереса, но это понятие продолжает играть ключевую роль в политической борьбе.
С другой стороны, чуть далее по тексту Романова формулирует противоположное утверждение, повторяя вполне распространенную в России (да и не только) догму о том, что идеологическая фрагментация есть признак слабости государства.
«Отсутствие
разделяемой всеми идеологии не дает России возможности на данном этапе качественно
конкурировать на концептуальном, идейном уровне… лишает нашу страну одного из самых
востребованных в современном мире инструментов. […] Наши партнеры или конкуренты
тоже пребывают в состоянии разброда и шатания и немногим больше заслуживают доверия
в идеологическом плане» (с. 20).
Отсюда уже недалеко до главного лозунга времен формирования
однопартийной системы – «в единстве наша сила» (читай: в плюрализме наша слабость).
Оставляя за рамками идеологическую сторону этого утверждения (в конце концов, соглашаться
или нет – вопрос политических пристрастий), заметим лишь, что тезис о слабости государств,
живущих в условиях идеологического плюрализма, противоречит историческим данным
и с научной точки зрения едва ли может считаться состоятельным.
Другие материалы рубрики «Теория и практика внешней
политики» представляют различные формы рефлексии по поводу места России в современном
мире. Михаил Виноградов анализирует внешнеполитические воззрения «российской элиты
за пределами профильных ведомств», на основе экспертной реконструкции выделяя восемь
«типовых картин мира». Впрочем, несмотря на различия, российские элиты в целом проявляют
мало интереса к внешнеполитическим сюжетам, а тот, что есть, в основном сфокусирован
на отношениях России с западными странами. Андрей Цыганков полемизирует с теорией
авторитарного экспансионизма – комплексом представлений, согласно которым России
присущ неизбывный авторитаризм, который в свою очередь неизбежно ведет к авторитарной
внешней политике. Статья была изначально опубликована в журнале «Europe—Asia Studies» и, будучи адресована англоязычной аудитории, призывала ее задуматься о том,
что западному взгляду на Россию присущи некоторые неотрефлексированные эссенциалистские
стереотипы. В русскоязычном контексте тот же текст приобретает несколько двусмысленное
звучание: с одной стороны, автор стучится в открытую дверь, так как абсурдность
подобного рода теорий понятна всем, кроме совсем уж оголтелых западников; с другой
стороны, антизападники, прочитав материал, укрепятся в своем убеждении, что Запад
Россию не понимает и понять не может. Для российской аудитории, наверное, было бы
интереснее поразмышлять о происхождении таких псевдотеорий, оценить степень их влияния
и механизмы воспроизводства.
Статья Николая Спасского «Закат Европы и перспективы
России» в свою очередь интересна не основным содержанием, а стоящими за ним исходными
посылками, которые делают работу весьма репрезентативной для определенного идеологического
тренда в отечественной академической среде. Содержательно текст представляет собой
по существу рассказ о нелегкой судьбе европейского социального государства. В этом
нарративе имеются существенные пробелы: например, автор напрямую выводит сегодняшние
проблемы стран-должников еврозоны (Греции, Италии, Испании) из кризиса европейской
социальной модели, наметившегося уже в 1970-е годы. При этом он пролистывает, не
замечая, важнейшую страницу в истории этой модели – неолиберальный поворот 1980-х
годов и его политику тотальной дерегуляции, которая создала предпосылки для современных
проблем финансового сектора.
Эти упущения, однако, не главное. Идеологически статья
любопытна, во-первых, своим конспирологическим тоном.
«После окончания
Второй мировой войны… руководство западноевропейского правящего класса, видимо,
собралось на какое-то тайное сборище. Собралось и решило, что Европа не переживет
еще одну большую войну или настоящую революцию» (с. 46–47).
Когда читаешь такое, поначалу не возникает сомнений
в том, что автор шутит. Но, видимо, эта шутка из тех, в которых есть доля шутки:
образ капиталистической закулисы, постоянно изыскивающей все новые способы эксплуатации
трудящихся, постоянно возникает в ходе анализа и в конце концов становится его необходимым
элементом.
Во-вторых, для образа мысли Спасского характерен ценностный
нигилизм и фетишизация стабильности и порядка, которые давно стали отличительной
чертой российского политического мышления. Собственно, конспирологический стеб –
это уже показатель циничного отношения к сфере политического. В ходе дальнейшего
изложения автор упорно доказывает тезис о низости и подлости человеческой природы,
а на этом в свою очередь основывается вывод о необходимости усиления государства.
Причем Спасский открыто заявляет, что такое усиление должно осуществляться за счет
отказа от демократических ценностей:
«Я бы предпочел
кардинальное решение – чтобы этих не совсем свободных демократических выборов в
Германии [начала 1930-х годов] не было вообще. А вместо этого какой-нибудь бравый
генерал… организовал военный переворот и попросту перестрелял верхушку нацистов»
(с. 59).
Автор полагает, что «наши западные партнеры», равно
как и «наша домашняя оппозиция», увлеклись насаждением демократии в ее предельно
упрощенном варианте, который сводится к свободным выборам. Но вместо того, чтобы
задуматься о том, как оживить понятие демократии в кризисную эпоху, он предлагает
по-честному отказаться от демократической мишуры и, ни много ни мало, построить
«сильное, добротное, честное государство. И умное. И жесткое – когда надо. А остальное
– приложится» (с. 60). Впрочем, автор не дает себе труда хоть сколько-нибудь конкретно
определить пути достижения этого государственнического рая, так что те, кому не
очень хочется прислуживать доброму папе-государю, могут пока вздохнуть с облегчением.
Кризис современного социального государства и, шире,
всей миросистемы констатируют и авторы следующей рубрики, озаглавленной «Идеологические
альтернативы». Здесь редакция журнала попыталась, и не без успеха, представить весь
спектр внешнеполитических доктрин, характерных для современной России. Борис Козловский
и Павел Лукин, призванные, по всей видимости, говорить от лица либералов, объясняют
несостоятельность российской внешней политики тем, что Россия не отказалась в свое
время от советского наследия вместе со всеми его стереотипами и бременем вины перед
соседями. Диагноз, возможно, верен, но непонятно, можно ли было столь радикально
порвать с прошлым даже в начале 1990-х, не говоря уже о настоящем моменте. К сожалению,
ответ на вопрос «Что делать?» в статье сводится к набору общеизвестных рецептов,
многие из которых уже давно взяты на вооружение властью (например, требование, чтобы
внешняя политика была подчинена императивам модернизации страны). В результате Козловский
и Лукин просто предлагают по-иному расставить акценты в отношениях с Западом, где-то
пойти на уступки (противоракетная оборона, Ближний Восток), а где-то, наоборот,
поднажать: так, авторы считают, что война 2008 года должна была завершиться насильственной
сменой власти в Грузии.
Впечатление от статьи Бориса Кагарлицкого несколько
портит заголовок – «До основанья, а затем?». Даже при том, что он верно отражает
суть работы, стилистически он все равно отсылает к наивному антикоммунизму времен
поздней перестройки, делая авторский образ левого интеллектуала несколько карикатурным.
Впрочем, возможно, это сознательная подрывная стратегия. Откликнувшись на призыв
редакции предложить левый взгляд на современное состояние российской внешней политики
и на то, какой она могла бы быть, если бы отвечала общественным интересам, Кагарлицкий
поначалу рисует довольно стандартную картину засилья олигархических интересов, а
затем взрывает ее изнутри, снаружи и вообще со всех сторон. Он доказывает, что неолиберальная
миросистема себя изжила и самая насущная задача состоит в ее постепенном демонтаже,
пока она не рухнула сама и не погребла нас всех под своей тяжестью. Прелесть же
российской ситуации – в том, что отечественная государственность прогнила еще больше
и развалится заведомо раньше, чем нынешняя инкарнация глобального капитализма. Соответственно,
у новой России есть шанс принять участие в демонтаже старой системы – и именно в
этом, согласно Кагарлицкому, состояла бы внешняя политика, соответствующая национальным
интересам. Ну, а если поразрушать не получится и мир таки провалится в тартарары,
то можно хотя бы попытаться выйти из кризиса раньше других.
Михаил Ремизов, представляющий консервативную позицию,
согласен с Кагарлицким как в анализе сущности нынешнего глобального кризиса как
кризиса неолиберальной глобализации, так и в оценке состояния дел в России как близком
к катастрофическому. В качестве ответа Ремизов предлагает «правый антиглобализм»,
то есть национализм, осознавший глобальный характер вызовов, с которым ему приходится
сталкиваться, и стремящийся реализовать национальные ценности «интер-национальными»
(дефис для Ремизова принципиален) методами. Что касается собственно России, то у
нее есть все шансы встать в авангарде этого движения, отказавшись от имперских иллюзий
и осознав себя в качестве русского национального государства. Автор отдает дань
своим предшественникам – Александру Солженицыну и Вадиму Цымбурскому, коих обильно
цитирует. В утешение же империалистам предлагается пример Турции, которая в свое
время решительно порвала с имперским прошлым, консолидировала этническое ядро и
теперь «расправляет крылья. Одно – в сторону арабского мира, другое – в сторону
Европы с ее исламскими этническими анклавами» (с. 107).
Мультикультурализм как практически единственно возможная
исходная позиция для работы на тему «Российские мусульмане и внешняя политика»,
разумеется, идет вразрез с тезисами Ремизова. Интересно, однако, что выводы ее автора
Рината Мухаметова если и не снимают это противоречие, то по крайней мере смягчают
его. Как показывает автор, для российских мусульман характерен широкий спектр взглядов
на проблемы внешней политики, которая к тому же имеет второстепенное значение по
отношению к политике внутренней. Иными словами, российские мусульмане не выделяются
как группа, имеющая собственные внешнеполитические интересы, – хотя это, разумеется,
ни в коем случае не означает, что в сфере внутренней политики им пришлись бы по
нраву предложения Ремизова о национальной консолидации на основе русского культурного
национализма.
Рассмотрев идеологические альтернативы российской внешней
политики, авторы номера переходят к альтернативам отраслевым, которые оказываются
прямо противоположными друг другу. Иван Данилин критикует нынешнее российское руководство
за милитаризацию инновационной политики, полагая, что в долгосрочном аспекте такой
подход не позволит совершить технологический прорыв. Василий Кашин, напротив, считает,
что единственный путь к инновационной экономике состоит в развитии военной и атомной
промышленности, поскольку помимо этих отраслей никаких технологических заделов ни
у России, ни у СССР никогда не было.
Различия в подходах двух авторов отражены и в названиях
статей: материал Данилина озаглавлен «Дипломатия и инновации: сначала Идея». Автор
провозглашает задачу «экономизации внешней политики», видимо, полагая, что уже сделанных
российским руководством заявлений о постановке дипломатии на службу экономике пока
недостаточно. Более того, он считает, что «требуется коррекция всего комплекса целей,
задач и инструментария внешней политики», а для прыжка в будущее «необходимо формирование
пригодной к употреблению глобальной идеи, сопоставимой по масштабу с ведущими идеологиями
и идеями прошлого и настоящего» (с. 131). Название работы Кашина – «Без альянсов
и идеологий» – отражает его более реалистический подход:
«Нынешняя
российская политика в целом вполне отвечает интересам отечественного оборонно-промышленного
комплекса. Россия не вступает в союзы, готова продавать оружие всем странам, которым
его можно поставлять в соответствии с законом, и стойко сопротивляется давлению,
когда военно-техническое сотрудничество вызывает недовольство у других государств»
(с. 140).
Не обязательно соглашаться с Кашиным в его одобрительном
отношении к такому внешнеполитическому курсу, но очевидно, что как описание состояния
дел его работа гораздо ближе к реальности, чем призывы Данилина начать с выработки
новой Большой Идеи (не иначе, как на деньги налогоплательщиков?).
Третий номер включает еще две рубрики – «Космос как
предчувствие» и «Переходный возраст Америки», но обе они содержат исключительно
работы американских авторов, причем в большинстве своем переводы оригиналов, опубликованных
в «Foreign Affairs».
Четвертый выпуск «России в глобальной политике» открывается
одной из традиционных для журнала рубрик – «Мировое устройство». Ульрих Бек продолжает
пропагандировать главную идею своей жизни – концепцию «общества риска». Ветеран
немецкой социологии полагает, что осознание глобального характера угроз, с которыми
сталкивается современное человечество, может лечь в основу «космополитического реализма»
и побудить людей к сотрудничеству на основе интересов, а не ценностей. Почему глобальные
угрозы должны вести именно к глобальной солидарности, а не к росту национального
эгоизма и стремлению выжить за счет других, мэтр не объясняет, отделываясь лишь
признанием того, что, конечно, космополитический реализм не панацея и будет срабатывать
не во всех случаях.
Евгений Гонтмахер и Никита Загладин также обращаются
к теме глобализации, особенно подчеркивая тенденцию к «“деэтатизации” мирового развития,
ограничению возможностей государства влиять на ход процессов, протекающих в том
числе и на его территории» (с. 28). Общий кризис суверенитета и демократии, помноженный
на кризис обществознания («универсальных законов общественного развития не существует»,
констатируют авторы на с. 22) вызывает необходимость переосмысления роли государства
и международных институтов. Правда, конкретики в выводах российских авторов не больше,
чем у их немецкого коллеги: в конечном счете они не находят ничего лучше, как предложить
решать все эти проблемы в рамках «все более глобальных структур гражданского общества»
(с. 31).
Генри Киссинджер в тексте, озаглавленном «Пределы универсализма»,
не претендует на решение всех мировых проблем, ограничиваясь поиском компромисса
между двумя основными направлениями американской внешнеполитической мысли – реализмом
и неоконсерватизмом. Они, как известно, радикально расходятся между собой по вопросу
о том, должна ли внешняя политика основываться на ценностях и должны ли США, соответственно,
стремиться к распространению демократии везде, где только представляется такая возможность.
Константин Косачев, назначенный после ухода из Думы
командующим российской «мягкой силой» (на посту главы Россотрудничества), уже успел
дать несколько занятных интервью, но развернутых текстов с изложением его позиции
по данному вопросу нам пока видеть не приходилось. Как это с недавних пор принято
у наших политиков, он начинает свой текст с сетований на то, что Россию плохо понимают
за ее пределами:
«Скажем,
в России было не так много сторонников режимов Саддама Хусейна или Каддафи – реальную
озабоченность вызывала практика внешнего вмешательства. Однако в зарубежных СМИ
все подавалось как поддержка “авторитарной” Россией идейных “братьев по разуму”»
(с. 41).
Так и хочется задать вопрос: а где же засели эти самые
немногочисленные сторонники диктаторов, уж не в Кремле ли часом? Ведь мировое общественное
мнение осуждает в первую очередь не позицию российского народа (которая все равно
никому не известна по причине отсутствия механизмов выражения народной воли), а
действия официальных властей, которые как раз очень легко заподозрить в симпатиях
к «братьям по разуму»!
«Гвоздем» статьи, однако, стала трактовка Косачевым
универсальных ценностей. Помимо традиционных уже напоминаний, что демократизация
совсем не обязательно ведет к повышению уровня жизни, что лучше действовать наоборот
– сначала повысить экономическое благосостояние, а там, даст бог, и демократия как-нибудь
сама собой вырастет, – Косачев предлагает рассматривать универсальные ценности как
общественное достояние: они «не могут на понятийном уровне считаться чьей-то собственностью,
например, западной, и индивидуальной характеристикой
чьей-то “мягкой силы”» (с. 42). Иными словами, если мы говорим об общечеловеческих
ценностях, то они не только «ваши», но и «наши». У засевших в Кремле «братьев» ровно
столько же прав на демократию и права человека, сколько и у тех, кто квартирует
на Пенсильвания-авеню или, к примеру, на Елисейских полях. А значит, если братишки
захотят объявить Россию демократической страной, мешать им никто не вправе:
«С уходом
мировой идеологической однополярности… мы можем говорить о единстве базовых ценностей
для большинства народов и при этом о различиях в их индивидуальном воплощении, обусловленном национальными, историческими
и прочими особенностями» (с. 43).
Сама идея о том, что универсальные ценности всегда
имеют локальное воплощение, конечно, отнюдь не нова и уже была в полной мере задействована
в доктрине «суверенной демократии». Что действительно восхищает в логике Косачева,
так это неподражаемо элегантная подмена понятий. Исходная посылка самоочевидна:
западные страны, будучи эталоном демократии, пользуются этим в качестве источника
«мягкой силы». Демократия как универсальная ценность есть достояние всего человечества.
Следующий логический шаг, который делает человек подлинно демократических убеждений
– утверждение, что народ России заслуживает демократического государственного устройства
ровно в той же мере, что и народы западных стран. А вот изощренный бюрократ в лице
Косачева не привык видеть в народе политический субъект, которому могут понадобиться
те или иные ценности. Если ценности универсальны и принадлежат всем, то от лица
граждан России на эти ценности претендует российская бюрократия, чтобы затем использовать
их для оправдания любых безобразий, которые ей взбредет в голову вытворить.
Впрочем, в ходе дальнейшего изложения все-таки выясняется,
что российская пропагандистская машина под руководством Косачева хотя бы не собирается
пока заниматься распространением демократии по образцу США и ЕС. Она всего лишь
будет пытаться, как и ранее, преуменьшить значение универсальных ценностей с партикуляристских
и релятивистских позиций: российская «мягкая сила» будет основываться на идее защиты
суверенитета как инструмента, гарантирующего права каждого государства самостоятельно
выбирать политическую и социально-экономическую модель. Так что амбиции России в
этой сфере гораздо скромнее, чем у ее все более влиятельного соседа – Китая. Как
свидетельствуют Ольга Борох и Александр Ломанов, китайское руководство в последние
годы перешло в своей стратегии от подчеркивания многообразия путей развития к разработке
собственного понимания универсальных ценностей и их продвижению в окружающий мир.
С учетом экономических успехов Китая и растущего интереса к его истории и культуре
у этой стратегии явно больше шансов на успех, чем у попыток российского режима оправдать
собственное существование в глазах остального мира.
Большинство материалов рубрики «Коллектив и безопасность»
являются откликами на довольно значимое событие в международной политике на постсоветском
пространстве – выход Узбекистана из Организации Договора о коллективной безопасности
(ОДКБ). При этом российский аналитик Аркадий Дубнов и его узбекский коллега Рафик
Сайфулин довольно скептически смотрят на настоящее и будущее организации. Оба, в
частности, указывают на то, что de jure единое пространство ОДКБ de facto распадается на три ареала – западный (где Россия и Белоруссия граничат с НАТО),
южный (где Армения конфликтует с Азербайджаном) и центральноазиатский (где ключевую
роль играет афганский фактор). Россия заинтересована во всех трех направлениях,
но сфера интересов других государств – участников ОДКБ ограничена их регионом. Кроме
того, в Центральной Азии чрезвычайно сильны опасения в отношении намерений Москвы,
которую подозревают в стремлении восстановить СССР. Более оптимистично на будущее
ОДКБ смотрит казахский эксперт Мурат Лаумулин, тогда как статья Анатолия Адамишина
откликается на другое недавнее событие – военные столкновения на территории Таджикистана,
в Горном Бадахшане. Этот конфликт, разумеется, заставил говорить о гражданской войне
1992–1997 годов, и Адамишин вспоминает о том, какую роль тогда играла российская
дипломатия в попытках мирного урегулирования.
Разговор вполне логично продолжает афганская тема.
Будущее Афганистана после вывода оттуда войск НАТО обсуждают Иван Сафранчук, Джон
Подеста и Стивен Хэдли, Сохейл Махмуд и, наконец, Сюн Гуанкай. Широким международным
представительством отличается и рубрика «Весна продолжается», посвященная проблемам
Ближнего Востока. Кеннет Уолтц предлагает позволить Ирану создать ядерное оружие,
Руслан Курбанов пытается предсказать будущее Саудовской Аравии, Геворг Мирзаян строит
прогнозы относительно Египта, а Марк Катц анализирует возможные последствия нынешней
позиции России по сирийскому вопросу. В самом хвосте номера бедной родственницей
притулилась европейская тематика – и не удивительно, ведь соответствующая рубрика
озаглавлена «Европа после заката». Здесь различные варианты будущего европейской
интеграции обсуждают Констанца Штельценмюллер и Себастьян Маллаби.
Первая и главная рубрика третьего номера «Полиса» подводит итоги очередного электорального
сезона и озаглавлена «Россия и Путин. Снова вместе?». Статью Владислава Иноземцева
«Перспективы развития России в новом политическом цикле» мы настоятельно рекомендуем
всем как совершенно обязательную к прочтению. В этом тексте сосредоточено все лучшее,
чем отличается «Полис» последних лет. Статья написана смело, без оглядки на начальство,
но в то же время без передергиваний и нарочитой фронды; сказано все, что нужно было
сказать, но при этом текст занимает всего двенадцать журнальных страниц, и к тому
же сказано это таким языком, что всю работу хочется разобрать на цитаты.
Именно по этой причине едва ли возможно суммировать
здесь ее основное содержание: для этого пришлось бы занять как минимум страницу
«НЗ» дословными цитатами из оригинала. Остановимся лишь на наиболее значимом моменте:
Иноземцев доказывает, что Путину и его команде удалось создать практически идеальную
авторитарную систему, намного более эффективную, чем брежневская, хотя при этом
столь же застойную.
«Они поставили
под личный контроль гигантские богатства страны; во много раз повысили благосостояние
чиновников, которые стали базой для доминирования правящей элиты; почти упразднили
свободные выборы и отменили право на демонстрации и забастовки; сделали судебную
власть зависимой от правящей бюрократии и по сути породили отделенное от народа
сообщество, живущее на закрытой территории и даже по городским улицам перемещающееся
без соблюдения каких-либо правил. При этом режим допустил немыслимые для советского
времени свободы слова и передвижения, позволил гражданам заниматься бизнесом, иметь
значительную частную собственность и даже критиковать правителей как заблагорассудится»
(с. 15).
Именно в этом сочетании авторитарного контроля над
сферой политического и значительной долей свободы во всем, что касается частного
интереса, – секрет успеха путинизма. Ну, а для тех, кто недоволен отсутствием политической
свободы и произволом чиновников, существуют открытые границы и, соответственно,
возможность делать карьеру за рубежом.
На этом фоне безоговорочная победа Путина на президентских
выборах выглядит вполне объяснимо, а общие выводы для противников Путина неутешительны:
«Впечатления
о непрочности режима, созданного в России Владимиром Путиным, иллюзорны… Никакого
“нового курса” и никакого “Путина
Вместе с тем автор указывает, что для сохранения на
ближайшие годы сложившегося в обществе консенсуса необходимы некоторые меры, которые
позволили бы снизить политическое напряжение. Их перечень состоит из пяти пунктов,
и за месяцы, прошедшие с момента написания работы, уже можно попытаться оценить,
пошла ли власть этим путем.
Как показало «холодное лето 2012-го», из пяти шагов,
предписанных Иноземцевым, власти сделали дважды по полшага – слегка разблокировали
«переставшие действовать социальные лифты в государственных и окологосударственных
структурах» и позволили себе немного конструктивной самокритики, признав, что сложившаяся
за предыдущее десятилетие политическая система не вполне соответствует изменившимся
реалиям. Освобождения мелкого бизнеса от чиновничьего гнета пока не предвидится,
бюрократия и правоохранители продолжают вести себя неприлично, а уж об отказе «от
жесткого регулирования как протестной активности, так и информационного пространства»
(с. 16) речи и вовсе быть не может. Напротив, сорвавшиеся с цепи охранители одержимы
стремлением запретить все живое и покарать всех, от местных богохульников до американских
поп-звезд. Раскол в обществе, наметившийся уже в период президентской кампании,
за лето стал одним из решающих факторов политической жизни. Сможет ли система пережить
собственное безоглядное увлечение репрессиями – таков, вероятно, наиболее актуальный
вопрос текущего момента.
В каком-то смысле ответ на этот вопрос пытается найти
Геннадий Грачев в работе «Оценка политической стабильности на прошедших выборах
парламента и президента России». Его политические и эпистемологические позиции,
однако, настолько далеки от точки зрения Иноземцева, что реального диалога между
статьями не получается. Для работы Грачева характерно типичное для политического
мейнстрима возведение стабильности в ранг ценности: «Принятые руководством страны
меры позволили ослабить напряженность в обществе, и выборы Президента РФ 4 марта
Современная политическая ситуация в той или иной мере
находит отражение и в материалах, отнесенных редакцией к теме четвертого номера
«Полиса», – «Политическая культура как составляющая российской политики». Опубликованная
здесь Работа Оксаны Гаман-Голутвиной «Метафизика элитных трансформаций в России»
оставляет немного странное впечатление: кажется, что текст писали как минимум три
разных человека. Начинается все с попытки классифицировать Россию в рамках деления
на динамично развивающиеся и стагнирующие культуры, введенного Лоренсом Харрисоном.
Нельзя не отметить, что абстрактность критериев позволяет трактовать их произвольно,
да и эмпирические свидетельства в пользу той или иной классификации не отличаются
особой строгостью и состоят по большей части из клише («российское общество, пожалуй,
самое индивидуалистическое в мире», с. 25). Затем «для понимания природы подъема
и упадка элит и возглавляемых ими наций» (с. 27) автор неожиданно обращается к Льву
Гумилеву и его теории пассионарности – и, разумеется, ударяется в метафизические
рассуждения о глубинном содержании различных эпох в истории России. Этот поток неожиданно
прерывается, когда автор доходит до наших дней: здесь вводится хотя и спорное, но
гораздо более строгое понятие «маркетизации системы общественных отношений» (с.
34), и дальше идут уже рассуждения политолога-позитивиста, подкрепляющего свои тезисы
ссылками на материалы других исследований, в том числе и своих собственных. Заканчивается
все утверждением, с отсылкой к Джону Ролзу, что России необходимо строительство
эффективных – а значит, справедливых – социальных институтов и что решающим здесь
должен стать фактор эффективного лидерства. Знать бы еще, в чем же состоят критерии
эффективности: нынешнее российское руководство явно считает себя самым эффективным c петровских времен, но согласна ли с этим автор, так
и остается загадкой.
Три других статьи, вошедших в «Тему номера»
четвертого номера «Полиса», внутреннее более однородны, но в совокупности отражают
почти столь же пестрое разнообразие теоретических и методологических подходов к
понятию политической культуры. Так, Виктор Сергеев уходит в макроисторические обобщения,
выводя некоторые значимые черты современной российской культуры из времен создания
русского государства в IX–X веках. При этом его подход к ранней русской истории
явно страдает чрезмерной избирательностью, и это приводит к прямым и довольно наивным
с точки зрения любого профессионального историка параллелям между эпохами, отстоящими
друг от на целое тысячелетие:
«Русское
общество очень дорого заплатило и продолжает платить за то, что в основе формирования
его элитных сетей лежала работорговля пиратских шаек. Государство, основанное работорговцами,
несет на себе тяжелый груз исторической ответственности» (с. 21).
Леонтий Бызов в работе «Социокультурные и социально-политические
аспекты формирования современной российской нации» столь масштабными обобщениями
не занимается, но проявляет гораздо большую склонность к метафизике. Его статья
наполнена рассуждениями о «национальных корнях», «исторических формах национального
самосознания», «этнокультурных доминантах» и тому подобных концептах. Однако предложенное
Бызовым объяснение причин роста популярности этнонационализма в современной России
в подобного рода концептуальном аппарате совершенно не нуждается и, может быть,
именно поэтому выглядит свежим и интересным. Бызов полагает, что решающим фактором
здесь стал кризис имперского, государственнического национализма, который в свою
очередь вытекает из того, что широкие массы патриотически настроенных россиян более
не способны самоидентифицироваться с коррумпированным и насквозь прогнившим государством.
Те, кто на протяжении предыдущего десятилетия готов был подписаться под путинским
лозунгом сильного государства, сегодня считают режим антинародным, а единственной
основой для выражения национальных чувств для них остается самоопределение в качестве
этнических русских, которым противостоят всевозможные инородцы. В этом, по мнению
Бызова, и кроются корни протестной мобилизации и радикализации националистических
движений – явления, которое автор определяет термином «революционный национализм».
Работа Владимира Петухова «Поколение “нулевых”: социальные
настроения, идеологические установки и политическое участие», напротив, написана
как вполне стандартное социологическое исследование скорее позитивистского плана.
Его автор, однако, согласен с Бызовым в констатации возрастающей популярности националистических
движений и отмечает наличие этого феномена также и в молодежной среде. Однако Петухов
скорее говорит о поляризации, поскольку либеральные и левые протестные движения
также консолидируются. Впрочем, активной политической деятельностью в любом случае
занимаются от 2% до 5% молодых людей, тогда как для молодежных масс характерна «гипертрофированная
ориентация на частную жизнь, понимание свободы исключительно как свободы индивидуального
выбора» в части карьеры, развлечений и пр. (с. 58).
Работа Виктора Мартьянова «Модерн продолжается», опубликованная
под рубрикой «Лаборатория: гражданское общество и современное государство» в третьем
номере «Полиса», на наш взгляд, хорошо иллюстрирует типичные для отечественной интеллектуальной
среды подходы к интерпретации понятий модерна и постмодерна. Значительная часть
текста посвящена доказательству тезиса, который в оригинальной традиции размышлений
о постмодерне составляет основу самого этого понятия: постмодерн не является отрицанием
модерна, он порожден модерном и продолжает многие тенденции последнего. Поэтому
мысль о том, что «конец модерна означал бы одновременно и конец постмодернизма»
необходимо только в России, но даже и здесь к доказательству лучше было бы подойти
совсем с другой стороны.
Можно, конечно, в определенном смысле согласиться с
утверждениями Мартьянова, что «постмодернизм является не более чем внутренним диалектическим
антитезисом» эпохи модерна и что «постмодернизм предполагает своего рода априорный
запрет на холизм» (с. 117). В то же время автор явно преувеличивает антагонизм постмодернистской
мысли по отношению к модерну, а вместе с тем недооценивает ее критический и даже
подрывной потенциал. Эта мысль действительно преследует цель эмансипации, однако
совсем не путем инверсии модернистских оппозиций (см. с. 116), а путем, во-первых,
указания на неравенство, присущее многим бинарным конструкциям, которые на поверхности
кажутся нейтральными (мужчина–женщина, белый–черный и так далее), и, во-вторых,
показывая, что в этих бинарных конструкциях неизбежно присутствует третий элемент.
Непонимание этого последнего момента заставляет автора обвинять постмодернизм:
«[Он] провоцируя
и оправдывая множащиеся претензии и конфликты все более мелких и ограниченных человеческих
идентичностей (этносы, иммигранты, языковые, сексуальные и религиозные меньшинства,
богатые и бедные и т.д.), не содержит рекомендаций по их действительному разрешению,
поскольку не обладает универсализующим потенциалом» (с. 118).
Насаждение партикулярных групповых прав действительно
стало результатом постмодернистской критики гомогенного национального государства
эпохи модерна, однако имеет мало общего с подлинно постмодернистским взглядом на
любую идентичность, как всегда, содержащую в самой себе собственное отрицание.
Однако помимо типичного для отечественного мейнстрима
недопонимания философских основ постмодернистской критики, неприятие последней со
стороны Мартьянова обусловлено его собственной консервативной позицией (нам уже
приходилось указывать на этот факт – см. обзор в 83-м номере «НЗ»). Именно консервативное
стремление отыскать некую незыблемую первооснову в итоге заставляет его обвинить
постмодернистов в том, что они ведут лобовую атаку на модерн, развязывают «войну
всех против всех», стремятся к «ниспровержению традиции и авторитетов», что приводит
к «увеличению индивидуальных рисков и несвободы в отсутствие внятных правил общественной
жизни» (с. 117). Впрочем, и для модерна характерны «перманентный “моральный коллапс”»,
«негуманная целерациональность» и «нехватка этических ограничителей», которые лишь
до поры до времени затушевывались быстрым развитием капиталистической миросистемы
(с. 120). На самом деле неприязнь вызывает у Мартьянова даже не постмодернистская
критика как таковая, а уже та секулярная, антифундаменталистская тенденция, которая
легла в основу капиталистической модернизации как таковой.
В четвертом номере рубрика «Лаборатория» посвящена
теме массового сознания. Алексей Ильин и Владимир Евдокимов размышляют о плюсах
и минусах становления Интернета в качестве альтернативы официальным СМИ – с точки
зрения как распространения информации, так и политической пропаганды. Кроме того,
журнал публикует перевод написанной в 1928 году статьи знаменитого американского
теоретика и практика пропаганды Эдварда Бернейса «Манипуляция общественным мнением:
как и почему», а в следующем номере обещана более поздняя работа – «Инженерия согласия»
(1947). Вводную статью к обоим материалам написал Александр Белоусов. Наконец, среди
материалов рубрики – стенограмма «круглого стола» «Образы лидеров в массовом сознании
накануне выборов», проведенного на факультете политологии МГУ в феврале 2012 года.
Под рубрикой «Кафедра» в третьем и четвертом номерах
выходит журнальный вариант главы, написанной Владимиром Барановским для учебника
«Современные международные отношения» под редакцией Анатолия Торкунова. Рубрика
«Версии» в третьем номере посвящена региональной политике в России и включает статьи
Елены Лебедевой и Ирины Бусыгиной, а также Дмитрия Гончарова. Один из материалов
рубрики «Россия сегодня» в четвертом номере также посвящен российским регионам –
это статья Сергея Расторгуева «Инкумбенты-бизнесмены в областной законодательной
власти в ЦФО в 2000–2011 гг.». Под рубрикой «Тезаурус» в третьем номере публикуются
статьи Такаси Иногути о понятии политической теории и Роджера Гриффина о фашизме.
Всем, чья профессиональная жизнь связана с политическими науками, будет интересно
ознакомиться с весьма информативной статьей Леонида Савинова «Российская политология
и ее наукометрические показатели», в которой обсуждаются результаты и проблемы измерения
продуктивности научного творчества с помощью всевозможных индексов – как мировых,
так и отечественных.
Второй номер «Вестника
общественного мнения» за 2012 года открывает обширная, на сорок полноформатных
страниц, статья Льва Гудкова «“Доверие” в России: смысл, функции, структура». Работа
содержит как эмпирические данные, так и концептуальные размышления относительно
феномена доверия в социологии. С нашей точки зрения (а в данном случае это скорее
взгляд со стороны), один из наиболее интересных моментов статьи – указание автора
на двойственность данного явления в России, когда декларативное доверие к символам
государственности (национальный лидер, армия, церковь) сочетается с практическим
недоверием к функционирующим институтам (парламенту, партиям, суду, полиции и так
далее). Автор указывает, что такое сочетание при отсутствии современных демократических
институтов порождает циничное отношение ко всему, что находится за пределами символической
политики, а моральный упадок и отсутствие доверия в свою очередь не позволяют сформироваться
демократическим институтам.
Марина Красильникова в работе «Отношение к власти в
структуре социального самочувствия» отмечает интересный феномен. Если в ходе предыдущих
избирательных кампаний, особенно перед президентскими выборами, наблюдался рост
социального оптимизма и, в частности, индекса оценок власти, то в 2011 году на фоне
высоких общих показателей удовлетворенности опросы показывали растущее недовольство
властью. Красильникова оценивает этот феномен оптимистично, как признак возрастания
уверенности в собственных силах и, следовательно, более рационального отношения
к политике, способности требовать от властей выполнения обязательств. Тему рациональности
подхватывает Олег Каширских, пытаясь выстроить вокруг нее, а также вокруг противопоставления
публичного и частного новое объяснение легитимности власти в современной России,
которое должно стать альтернативой распространенному взгляду на стабильность как
условие социального контракта между властью и гражданами. Если бы автор поменьше
ссылался на авторитеты и дал себе труд писать русским языком, а не академическим
жаргоном, его теория, вероятно, имела бы больше шансов на успех. Чего стоит, например,
такая вот фраза: «…интерсубъективность как коллективное формирование идентичности
обладает гораздо большим потенциалом для осознания собственной идентичности» (с.
66).
Несколько материалов номера посвящены социологии недавних
политических протестов. Денис Волков обсуждает состав участников протестных акций,
причины и механизмы политической мобилизации, сравнивает недавние митинги и шествия
с протестными акциями предшествующих лет. Антон Олейник проводит контент-анализ
фотографий протестных митингов и количественный анализ данных опросов, что позволяет
ему получить уточненные данные о численности участников, оценить их гендерный и
возрастной состав, а также политические симпатии. В номере публикуется также перевод
статьи Ивана Крастева и Стивена Холмса «Странная смерть управляемой демократии»
– правда, почему-то без указания на тот факт, что оригинал увидел свет под слегка
отличным названием в «Journal of Democracy».
Статья Сергея Мицека «Российский гражданин сквозь призму
экономических показателей» полна устрашающих символов и формул, но выводы автора
не отличаются большой оригинальностью:
«Российский
гражданин становится все более зажиточным, образованным, знающим и коммуникабельным.
Он все больше концентрируется в больших городах, лучше знает мир, чем это было ранее.
Структура его потребления неуклонно движется в сторону стандартов, свойственных
гражданам развитых стран. При этом граждане России проявляют некоторую легкомысленность
в том, что касается расходов на экологию, лечение и обучение» (с. 109).
Ольга Караева исследует отношение россиян к генной
инженерии и генетически модифицированным продуктам, ожидаемо констатируя отсутствие
достоверных знаний об особенностях генных технологий.
«Pro et Contra» довольно
широко определяет тему третьего номера – «Перемены в российском обществе», что позволяет
подверстать под нее как материалы, сфокусированные на недавних политических событиях
и их последствиях, так и работы, имеющие более длительную хронологическую перспективу.
Статья Льва Гудкова «Социальный капитал и идеологические ориентации», пожалуй, объединяет
оба этих подхода: с одной стороны, в работе дается оценка движущих сил и возможных
последствий недавней протестной волны, но, с другой стороны, это делается с использованием
данных социологических исследований, проводившихся на протяжении ряда последних
лет. Автор берет за основу типологию, предложенную Ричардом Роузом, который выделяет
в российском обществе три уклада: домодерный, модерный и антимодерный. Наиболее
существенным тезисом статьи Гудкова нам представляется его замечание, что в современной
России различия между этими укладами перестали носить чисто хронологический характер.
Если раньше было принято считать модерный уклад самым «продвинутым», а социальные
слои и сообщества, живущие в двух других укладах, просто несколько отставшими на
пути модернизации, то сегодня эти три уклада отражают три направления, в которых
российское общество движется одновременно, три конкурирующих модели развития, каждая
из которых может стать доминирующей в будущей России. Впрочем, трудно сказать, действительно
ли российское общество качественно изменилось по итогам путинской эпохи или дело
в том, что устойчивость и популярность авторитаризма заставила исследователей несколько
изменить свою оптику. Оценка тех или иных различий как различных стадий одной социальной
модели или как сосуществующих альтернатив – это ведь вопрос не факта, а интерпретации.
Тему нарастающего политического противостояния продолжает
Светлана Солодовник в статье «Два народа, две церкви». Автор показывает, как рост
политической напряженности в стране отразился на православной общественности, часть
которой во главе с патриархом поддержала власти, а другая часть оказалась в оппозиции
не только к Кремлю, но и к патриархии. Разумеется, преследование активисток «Pussy Riot» и позиция церковного руководства
по этому вопросу не могли не углубить раскол.
Остальные материалы номера посвящены различным аспектам
того, что можно было бы охарактеризовать несколько старомодным, но достаточно широким
понятием «национальный вопрос». Ольга Троицкая формулирует «миграционную дилемму
России». Нынешняя миграционная политика построена на наихудшем сочетании принципов:
открытость границ на пространстве СНГ сосуществует с рестриктивной политикой в отношении
легального проживания и трудоустройства иностранных граждан. Ограничения призваны
компенсировать негативные последствия свободы передвижения, но на деле ведут лишь
к росту коррупции и повсеместным нарушениям прав мигрантов. Согласно международному
опыту, как показывает Троицкая, главным залогом успеха миграционной политики является
ее последовательность: и у либерального, и у ограничительного варианта есть свои
преимущества и недостатки, но совмещение обеих моделей гарантирует неконтролируемый
рост миграционных потоков и наихудшие социальные последствия возрастающей численности
мигрантов. В 2011 году Федеральная миграционная служба предложила было проект реформ
по либеральному варианту, но это начинание было похоронено в ходе предвыборной кампании
(причем не последнюю роль здесь сыграли инициативы Владимира Путина по созданию
Евразийского союза и его высказывания по национальному вопросу).
Алла Анисимова и Ольга Ечевская, опираясь среди прочего
на материалы интервью, исследуют феномен сибирской идентичности. Как свидетельствуют
в том числе и материалы переписи 2010 года, люди, называющие себя сибиряками, все
чаще объявляют это своей «национальностью». Такой рост регионального самосознания,
по свидетельству авторов, в значительной степени служит средством выражения протеста
по отношению к федеральному центру. Ольга Малинова анализирует предвыборную риторику
Владимира Путина с точки зрения того, как в ней предстает политическое единство
российской нации. Автор включила в сферу анализа также отклики на выступления президента
со стороны представителей различных частей политического спектра.
Наконец, Алексей Миллер в работе «Изобретение традиции»
сравнивает различные политические символы, недавно введенные в оборот в разных странах,
– георгиевскую ленточку в России, «свечу памяти» о Голодоморе на Украине и «смоленский
крест» в Польше. Несмотря на то, что создатели и пропагандисты этих новых символов
всячески отрицают их политический характер, они, как справедливо отмечает автор,
имеют фундаментально политическое значение как символы объединения нации вокруг
совершенно конкретных ценностей и идеалов. К тому же эти символы часто оказываются
полем политической борьбы: так, белые ленты в России изначально появились в пику
георгиевским, но можно наблюдать и попытки совмещения этих двух символов, смысл
которого – несогласие с попытками властей монополизировать свое право на память
о Второй мировой войне. Это простое наблюдение, пожалуй, удачно обобщает сущность
политической борьбы в России на современном этапе. С одной стороны, политическое
поле стало гораздо более многообразным. С другой стороны, как мы уже отметили в
начале обзора, каждая политическая позиция стремится консолидировать общество вокруг
некоторого конкретного понимания национального интереса. Белая лента, соседствующая
с георгиевской, может служить символической репрезентацией этой борьбы, в которой
патриотические лозунги перестают быть оправданием авторитаризма, а напротив, становятся
призывом к самоопределению и свободе.