Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2012
Филипп
Лежён (р. 1938) –
французский
историк и
теоретик
литературы.
Филипп
Лежён
От
автобиографии
к рассказу о
себе,
от
университета
к ассоциации
любителей: история
одного
гуманитария
Филипп Лежён (Philippe Lejeune) – историк
и теоретик литературы,
крупнейший специалист
в области изучения
автобиографических
сочинений. Преподавал
в Лионском университете,
позднее стал одним
из учредителей
Ассоциации в защиту
автобиографии
и автобиографического
наследия[1]
и ее неформальным
лидером. Автор
работ по истории
французской автобиографической
литературы XVIII–XX веков
и теории автобиографического
жанра, широко
известных гуманитариям
во всем мире. Дважды
приезжал в Россию
с лекциями[2].
Предлагаемый
вниманию читателей
«НЗ» текст Лежёна
особый. Хотя бы
потому, что это
автобиография
человека, который
бульшую часть
своей жизни посвятил
научному изучению…
автобиографии.
К тому же это история
жизни, рассказанная
интеллектуалом,
обладающим тонким
юмором, самоиронией
и изысканным,
истинно французским
стилем письма.
Впервые она была
представлена
на английском
языке 22 апреля
2005 года на 58-й ежегодной
конференции по
иностранным языкам
в Университете
штата Кентукки
(Лексингтон, США).
Публикуемый ниже
перевод сделан
с французского
оригинала, любезно
предоставленного
автором вместе
с послесловием
для русского читателя.
[Юрий
Зарецкий]
Всегда
неловко говорить
о себе. Трактаты
о правилах хорошего
тона – как французские,
так и, полагаю,
американские
– делать этого
не рекомендуют.
Так баронесса
Стафф в 1893 году писала
следующее: «Говорить
о себе, пусть даже
в уничижительной
форме, не позволяет
чувство благородства.
Выставлять в разговоре
свое Я следует
как можно реже;
это почти всегда
неудобный и скучный
предмет для окружающих».
Так что не волнуйтесь:
я буду говорить
только о своей
карьере исследователя.
Причем не столько
объяснять ее,
сколько просто
описывать. Несколько
месяцев тому назад
во Франции мне
пришлось представлять
свой личный случай
перед «лабораторией
клинической социологии»,
как будто бы я
был подопытным
животным, – с той
разницей, что
меня вдобавок
просили препарировать
самого себя. Я
должен был объяснить,
как связаны между
собой моя «история
жизни» и мои «научные
интересы», – вопрос,
который каждый
из нас рано или
поздно задает
самому себе. Так
что представьте,
что я говорю о
вас. В самом деле,
что заставило
нас выбрать тему,
над которой мы
работаем? Откуда
взялись интеллектуальные
инструменты, которыми
мы пользуемся?
Корректны ли они?
Меняются ли они
с течением времени?
Выступая
перед сотрудниками
упомянутой лаборатории,
я попытался ответить
на эти вопросы,
сравнив свою университетскую
карьеру с карьерой
моего отца, специалиста
по древнегреческой
филологии (как
сказал бы Бурдьё,
в смысле «воспроизводства»
я – его наследник),
и проследив свое
плавание по бурным
волнам университетской
корпорации, когда,
борясь с ветрами
и лавируя между
течениями, я старался
обеспечить себе
возможность заниматься
тем, чем хотел
(то есть быть частью
«поля», используя
язык того же Бурдьё).
Что меня тогда
поразило – так
это временнбя
дистанция между
нежным возрастом,
в котором сформировался
мой интерес к
записям личного
характера (мне
было пятнадцать,
когда в 1953 году я
начал вести дневник),
и возрастом зрелым,
в котором я решил
сделать из этого
объект своего
исследования
(это был 1968 год, и
мне было уже тридцать).
Как получилось,
что я столько
времени блуждал
в других направлениях,
не находя своего
Северного полюса?
Разве стрелка
моего компаса
не была достаточно
намагничена? Я
вижу две причины
такого запоздания:
одна – личная, другая
– коллективная.
Личная заключалась
в постепенном
изменении моего
отношения к собственным
записям, в том,
чего я ожидал
от них в те годы.
Дневник был верным
спутником треволнений
моей юности; он
научил меня разбираться
в своих чувствах
и лучше писать:
в этом он, вне всяких
сомнений, мне
помог. Но, возможно,
он мне и навредил:
из-за него я замкнулся
в себе, мне не хватало
диалога, который
способствовал
бы моему созреванию.
Но главное – он
стал фактором
моего провала:
провала моих литературных
амбиций. Как и
многие подростки,
а также целый
ряд тех, кто в силу
отсутствия способностей
становится преподавателями
(как сказал Бернард
Шоу, кто умеет
– делает, кто не
умеет – тот учит
других), я любил
литературу, но
литература не
любила меня. В
детстве я мечтал
стать поэтом.
В юности у меня
случилось умопомрачение:
читая в семнадцать
лет Пруста, я понял,
что погиб, – мои
сочинения уже
написаны другим.
С трагической
очевидностью
я также понял,
что стал жертвой
того, что члены
группы УЛИПО («Цех
потенциальной
литературы» – Кено,
Перек и их друзья)
остроумно именовали
«упреждающим плагиатом».
Боль лишь усилилась,
когда я обнаружил,
что и другие читатели
Пруста – самозванцы
и плагиаторы!
– полагают, что
написанное Прустом
было на самом
деле их собственным
шедевром. Пруст
сделал меня сиротой
– как и тысячи других
своих читателей.
И тогда мой дневник
– с его повторами,
фразерством, занудством
и самодовольством
– стал казаться
мне антиподом
литературного
творчества. Однако
я его сохранил,
рассудив, что
в дальнейшем,
если я все же когда-нибудь
стану писателем,
он пригодится
мне как сырье.
Пока же я был ни
на что не годен.
Я был неспособен
написать ни единой
строчки художественной
прозы: я сам не
верил в то, что
писал. Я был обречен
пополнить ряды
литературной
обслуги, стать
преподом. Лишь
в 1968 году я вновь
ощутил жгучую
потребность писать.
И тогда я устроил
для себя что-то
вроде мастерской
личного письма,
где мне открылось,
что на службу
автобиографическому
самовыражению
могут быть поставлены
все безграничные
возможности языка.
Что автобиография
может быть также
искусством. И
что, возможно,
это – совершенно
новое – искусство
еще лишь предстоит
изобрести. Озарением
для меня стало
чтение Мишеля
Лейриса. Да, автобиография
была новым рубежом.
Отныне объект
личного желания
стал для меня
также объектом
научного исследования.
У этой
задержки имелись
и коллективные
причины. Пока
мое личное желание
еще не оформилось,
я выбирал ложные,
хотя и престижные
маршруты: изучение
какого-нибудь
маститого автора
(Пруста, конечно)
или классической
проблемы («Стал
ХХ век концом
литературы или
ее расцветом?»).
Мне и в голову
не приходило,
что «научное исследование»
может идти непроторенным
путем. В то время
нужно было быть
канонически корректным.
Лишь около 1968 года
я обнаружил, что
во Франции существует
огромная, необычайно
богатая, неисследованная
территория: автобиография.
Неисследованная,
потому что ее
недооценивали.
Все критики были
убеждены в правоте
Альбера Тибоде,
постановившего
в 1935 году, что «автобиография
– это роман тех,
из кого не получился
романист, искусство
тех, из кого не
вышел художник».
Даже сегодня авторитетное
литературное
приложение к газете
«Монд» под названием
«Мир книг» все еще
продолжает расстреливать
автобиографию
в упор: она-де нарциссична,
пресна, скучна.
Если же автобиография
представляет
интерес, то это
уже не автобиография,
ибо сама по себе
автобиография
никому не интересна.
В то время изучались
некоторые редкие
автобиографические
шедевры (Руссо,
Шатобриан, Стендаль),
но никогда – жанр
как целое. Единственное
заслуживающее
внимания исключение
на фоне этой критической
пустыни – замечательная,
страниц на двадцать,
статья Жоржа Гюсдорфа.
Это открытие я
сделал, работая
над статьей о
жанре автобиографии
для одной энциклопедии.
В зарубежном –
англо-американском
или немецком –
литературоведении
существовало
множество критических
исследований
на эту тему. Во
Франции же – решительно
ничего. И вот я
решил пойти наугад,
не ставя целью
отлить свои исследования
в форму диссертации,
и продвигаться
вперед, свободно
публикуя все,
что пожелаю.
Но
тогда встал вопрос:
а что вообще такое
автобиография?
Надо было собрать
корпус таких документов
и к тому же сделать
это исходя из
некоего определения.
Я взял за основу
словарное определение,
уточнив его и
сделав центральным
элементом модель,
предложенную
Руссо. Для меня
стал откровением
тот факт, что автобиография
определяется
не только присущими
ей формой (рассказ)
и содержанием
(жизнь) – в конце
концов, эту форму
и это содержание
может имитировать
художественная
литература, – но
прежде всего неким
актом, который
радикально отличает
ее от этой последней,
а именно: реальный
человек берет
на себя обязательство
правдиво и достоверно
рассказать о себе.
Это то, что я назвал
«автобиографическим
пактом». Разумеется,
между этим пактом
и контрактом беллетриста
существуют некоторые
промежуточные
позиции, но они
могут быть определены
лишь по отношению
к данным двум
полюсам. Таким
образом, важнейший
признак изучаемого
жанра я отношу
к области прагматики,
к области речевых
актов. Автобиография
– это не текст, в
котором некто
говорит правду
о себе, а текст,
в котором некто
реальный говорит,
что он ее говорит.
И это обязательство
оказывает совершенно
особое влияние
на восприятие.
Текст автобиографии
и текст художественного
произведения
будут читаться
абсолютно по-разному.
Автобиографический
пакт производит
возбуждающее
действие (он возбуждает
любопытство, доверчивость,
прямую вовлеченность),
но также и действие
устрашающее, чем
отчасти объясняются
предрассудки,
которыми окружен
этот жанр во Франции.
Автобиографический
пакт привязчив:
автор ждет от
вас любви, дружбы
– либо уважения
и восхищения,
которые вы, быть
может, не готовы
ему дать. Автобиографический
пакт заразен:
даже если оставить
в стороне провокации
Руссо, предлагавшего
читателю обнажиться
так же, как он, прежде
чем тот осмелится
судить его, – этот
пакт предполагает
определенную
форму весьма неудобной
взаимности: ибо
нам не всегда
хочется думать
о себе. Предложенная
мною формулировка
– «автобиографический
пакт» – стала популярной,
возможно, потому,
что она напоминает
своего рода «договор
с дьяволом», скрепленный
кровью… Иногда
у меня даже складывается
впечатление, что
я не ученый, а брендмейкер,
которому пришла
в голову удачная
идея, наподобие
изобретателя
«Веселой буренки»[3].
В своей
первой книге –
«Автобиография
во Франции» – я использую
эту дефиницию
достаточно нормативно.
Это было юношеской
наивностью, но
также, вероятно,
потребностью,
связанной с книгой,
в которой впервые
делалась попытка
очертить французский
автобиографический
пейзаж: нужно
было нарисовать
центр, периферию,
границы. Начиная
со второй книги
– «Автобиографический
пакт» – дефиниция
перестает быть
рабочим инструментом,
превращаясь в
самостоятельный
объект изучения.
Я применяю к ней
аналитический
метод, вдохновленный
работами Жерара
Женетта, Романа
Якобсона, а позднее
других русских
формалистов. Я
выделяю отдельно
все параметры,
которые входят
в состав дефиниции
(пакт, высказывание,
языковая форма,
темпоральность,
тематическое
содержание и так
далее). Для каждого
из них я выявляю
весь спектр возможных
решений. Затем
свожу их в двухчастную
таблицу, принимая
во внимание субординацию
признаков. Я поступаю
как мастеровой,
который должен
испробовать все
смеси – и уже существующие,
и потенциально
возможные. Как-то
раз, рассматривая
одну из таких
таблиц, Серж Дубровский[4] заметил
незаполненную
ячейку, которую
я (по неосторожности)
объявил пустой,
и ему пришла идея
изобрести смесь,
которую он назвал
«автофикцией».
Следующим этапом
была серия работ,
где я исследовал
преимущественно
пограничные зоны
– все те ситуации,
в которых наложения
обнаруживают
как общие, так
и несовместимые
черты двух взаимодействующих
жанров: написанные
от третьего лица
автобиографии,
автофикции, мнимые
мемуары и так
далее. Моим следующим
шагом была попытка
проследить метаморфозы
автобиографического
текста, когда
он перестает быть
письменным, – в
живописных автопортретах,
в кинематографе
от первого лица
или же когда, оставаясь
в рамках письменного
изложения, автор
меняет медиасреду
и переходит в
Интернет. Такова
тема одной из
моих последних
книг «Дорогой
экран», где на примере
блогов я пытаюсь
показать взаимоналожения
дневника, переписки
и прессы…
Одним
из последствий
этого увлечения
грамматикой и
анализом стало
то, что я перестал
верить в извечность
жанров: отныне
история литературы
представлялась
мне лишь серией
трансформаций.
А рассказ об этих
трансформациях,
когда он пишется
исходя из личных
пристрастий, подчиняется
правилам того,
что Поль Рикёр
называл нарративной
идентичностью:
написание истории
отдельного жанра
может оказаться
такой же мифической
затеей, как и написание
истории отдельного
индивида. Существовала
ли автобиография
в античном мире?
Нетрудно найти
некоторые черты
современной автобиографии
в том или ином
типе древних текстов.
Но вопрос в том,
выполняли ли они
аналогичную функцию.
Поскольку данное
повествование
– своего рода автобиография,
считаю возможным
сделать одно признание.
Ослепленный «Исповедью»
Руссо, я стал рассматривать
год ее публикации,
1792-й, как своего рода
переломный момент,
радикальный разрыв,
которым открывалась
современная эпоха,
– период, находившийся
в центре моего
внимания. В этом
тоже было что-то
мифическое – просто
мифу о древнем
происхождении
я предпочел миф
о недавнем появлении.
Конечно же, история
должна писаться
по-другому. Поэтому,
как мне кажется,
я был ближе к истине,
когда избрал другую
тактику, не менее
занимательную,
но методологически
более корректную:
увлекся коллекционированием
документов и составлением
описей. Одной
из проблем изучения
личных записей
является то, что
внимание исследователей
сосредоточено
на тех редких
опубликованных
произведениях,
которые имели
успех и надолго
пережили своих
создателей. Между
тем, прежде чем
конституироваться
в литературный
жанр, автобиографическое
письмо было и
остается не чем
иным, как чрезвычайно
широко распространенной
практикой,
и было бы опрометчивым
подходить к нему
лишь с точки зрения
его восприятия.
Но я опережаю
события, это выяснится
по ходу рассказа.
В самом
деле, мои первые
исследования,
положенные в основу
«Автобиографического
пакта», касались
исключительно
шедевров, которыми
я восхищался:
Руссо, Стендаль,
Жид, Сартр, Мишель
Лейрис. Я пропустил
Шатобриана, которого
обожал, но который
меня пугал. В вашей
стране[5] реакцией
на такой выбор
стали недовольно
нахмуренные брови:
дескать, только
мужчины, ни одной
женщины! В дальнейшем
я постарался исправиться,
посвятив целую
книгу 115 дневникам,
авторами которых
были юные девушки.
Она так и назвалась:
«Le Moi des demoiselles» («“Я”
молодых девушек»).
Паритет был, таким
образом, восстановлен.
Что касается этих
столь высоко ценимых
мною произведений,
то я сделал попытку
проанализировать
сложность их композиции,
но также – их необычайное
разнообразие.
В самом деле, у
Руссо – это мифологическое
построение, у
Сартра – аргументативная
диалектика, у
Лейриса – блуждания
и поэтические
переплетения:
поистине, автобиографическое
творчество способно
вобрать в себя
практически все
жанры и литературные
формы!
Посвятив
несколько лет
изучению этих
шедевров, а также
исследованию
автобиографического
«пакта», я вдруг
начал испытывать
мучительные сомнения.
Неужели всю оставшуюся
жизнь в науке
я буду заниматься
тем же самым? Неужто
я исписался, исчерпал
свои возможности?
Каждому из нас
знакомы такие
депрессивные
моменты. И тогда
самое лучшее –
отдаться на волю
случая, читать
все, что попадается
под руку, оторваться
от того, чем вы
занимались до
сих пор, открыться.
Я должен поблагодарить
Жана-Поля Сартра
и моего прадедушку
за то, что в 1977–1978 годах
они помогли мне
выйти за пределы
священного пространства
литературы и стать
открытым для автобиографического
самовыражения
обычных людей.
В последней фразе
«Слов» Сартр провозглашает,
что он – «весь человек,
вобравший всех
людей, он стоит
всех, его стоит
любой». Я поймал
его на слове, особенно
после того, как
в 1976 году посмотрел
фильм Александра
Астрюка и Мишеля
Конта «Сартр о
себе». В нем Сартр
рассказывает
о своей жизни
перед камерой:
он делает это
так безыскусно
и беззащитно,
его чистосердечие
так резко контрастирует
с обольстительной
хитроумностью
«Слов», его тело,
жесты, интонации,
паузы сообщают
нам нечто новое,
отличное от его
блистательной
автобиографической
прозы. Он безоружен,
и он обезоруживает:
слушая его, проникаешься
симпатией. Тогда
я понял, в чем обаяние
рядовой автобиографии:
она требует от
реципиента более
активного участия,
нежели автобиография
литературная.
Литература просчитывает
свое воздействие
и направляет на
читателя всю свою
силу: вам не о чем
беспокоиться,
все уже сделано
за вас, просто
расслабьтесь
и получите удовольствие!
Устный же рассказ,
как и письменная
история жизни,
созданные «обычным»
человеком, предполагают
участие слушателя
в самом ее создании.
Удовольствие
в данном случае
приходится не
столько получать,
сколько завоевывать.
Эти истории нельзя
воспринимать
буквально, и слушатель/читатель
по существу становится
одним из создателей
(чуть было не сказал
«сочинителей»,
но правильнее
было бы – «биографов»)
жизненных историй,
которые перед
ним разворачиваются.
Это обстоятельство
открылось мне
во всей его полноте
в истории с моим
прадедом по отцовской
линии Ксавье Эдуардом
Лежёном, жившим
в XIX веке
и работавшим продавцом
в одном из новых
парижских универмагов,
а в свободное
время писавшим
в стол. Он написал
много всего: это
были, в основном,
стихи, но также
автобиографические
тексты и прежде
всего – большая
незаконченная
автобиография
под названием
«Этапы моей жизни»,
повествование
которой почему-то
обрывалось на
двадцатом году
жизни. Поначалу
я воспринимал
этот текст снисходительно,
находя его трогательным,
но трафаретным
и не слишком выразительным,
– до тех пор пока
не обнаружил,
что мой предок
лгал. Причем речь
шла о наиболее
важных, но также
и легче всего
поддающихся проверке
биографических
фактах: рождении
и женитьбе. Вообще-то
жизнь его была
полна трагических
событий и тайн,
повествование
о которых он подчас
переносил на второстепенные
персонажи и которые
в конце концов
и заставили его
остановиться
на полпути. И вот
я, вместе со своим
отцом, то есть
его внуком, превратился
в сыщика, роющегося
в архивах, расспрашивающего
родственников
и пытающегося
расшифровать
текст, который,
по своей наивности,
я считал наивным.
Позже
я осознал, что
роль детектива
была моей слабостью.
Я уже пробовал
себя в этой роли
в начале 1970-х, когда
«психоанализировал»
прустовскую «мадленку»
или изучал признания
Лейриса и Руссо.
Конечно, я не собирался
ставить им диагноз,
я лишь хотел понять,
как они пишут,
как в письме отражается
их бессознательное,
как они плывут
по его волнам,
если можно так
выразиться. Это
было довольно
рискованно – особенно
когда дело касалось
такого ныне здравствующего
писателя, как
Мишель Лейрис.
Начиная с 1985 года
я вновь превратился
в ищейку, с головой
погрузившись
в текстологические
исследования:
черновики различных
авторов автобиографий
позволили мне
проследить процесс
выработки того,
что Поль Рикёр
называл нарративной
идентичностью.
Я изучал черновики
сартровских «Слов»,
«Детства» Натали
Саррот, всех автобиографических
начинаний Жоржа
Перека. Я также
изучал процесс
создания дневника
Анны Франк, то,
как она сама полностью
переделала свой
текст, а также
изменения, позже
внесенные ее отцом.
«Любопытство
сгубило кошку»,
– говорят англичане.
Мы же, французы,
говорим, что «любопытство
– большой порок».
Но, быть может,
наши слабости
и недостатки –
черты характера
или причуды – способны
иногда превращаться
в полезные методические
приемы? В данном
докладе я уже
упоминал о трех
таких недостатках:
о свойственных
мне страшной дотошности,
маниакальном
любопытстве и
страсти к коллекционированию.
Последнее качество
получило развитие
как раз тогда,
когда я начал
заниматься такой
необъятной темой,
как сочинения
обычных людей.
И действительно,
в период с 1977-й по
1986 год я отошел от
литературного
канона и стал
расширять территорию
своих поисков
в двух новых направлениях.
Ими стали личные
записи обычных
людей, открытые
мне моим прадедом,
и медийное пространство,
открытое мне Сартром.
Я решил
составить полный
указатель письменных
автобиографий,
созданных между
1789-м и 1914 годами, то
есть, грубо говоря,
в XIX веке,
начав с печатных
работ и разделив
тексты по роду
занятий или социальному
положению их создателей.
Моя идея заключалась
в том, чтобы написать
своего рода «социальную
историю дискурсов».
Сначала я искал
торговцев, промышленников
и финансистов
– начиная с тех,
кто обанкротился,
и кончая теми,
кто ставил свой
успех в пример
другим. Отныне
речь шла уже не
об обсуждении
отдельных показательных
шедевров, а об
изучении множества
текстов, демонстрирующих
широкий набор
способов, которыми
люди в той или
иной ситуации
рассказывали
свою жизнь. Но
нужно было также
как-то интерпретировать
эти тексты – причем
не так, как это
делают историки,
которые используют
их как простые
«источники» информации
по другим вопросам,
но подходя к ним
как к полноправным
историческим
фактам: вот как
в такую-то эпоху
индивид мог реконструировать
собственную жизнь
и рассказать об
этом другим. После
торговцев я взялся
за учителей, после
учителей – за преступников.
Кто-то может возразить,
что преступник
– это не профессия,
– тем не менее, иногда
это так. Единство
корпуса подобных
текстов проистекает
из общности их
дискурсивных
стратегий, накладываемой
самой судебной
системой: здесь
я уже забрел на
территорию Мишеля
Фуко. Затем я попытался
исследовать в
том же духе, как
во второй половине
XIX века
медикализация
и криминализация
гомосексуальности
парадоксальным
образом сделали
возможным ее автобиографическое
самовыражение
и подготовили
выход в свет записок
Андре Жида под
названием «Если
зерно не умрет»
– первой гомосексуальной
автобиографии,
опубликованной
во Франции самим
ее автором. Чтобы
изучать автобиографии
преступников
и гомосексуалов,
мне пришлось отказаться
от работы с печатной
продукцией и заняться
архивными разысканиями.
Я был ошеломлен
количеством и
богатством найденных
текстов: работы
хватило бы на
пятьдесят человек
– а я был один. В тот
же период я обнаружил
также колоссальный
массив современных
автобиографий
обычных людей,
опубликованных
за авторский счет,
– то, что американцы
называют vanity press. Так же,
как и предыдущие
тексты, я классифицировал
их в соответствии
с типом дискурса,
обратив при этом
внимание на несоответствие
между спросом
и предложением
в том, что касается
жизнеописаний.
Автобиографические
истории, с которыми
жаждут ознакомиться
читатели данной
конкретной эпохи
или с которыми
им предлагают
ознакомиться,
не всегда создаются
их современниками
самостоятельно.
Еще
более отчетливо
данное обстоятельство
проявилось в процессе
исследований,
вдохновленных
фильмом о Сартре.
Я изучал автобиографии,
созданные в соавторстве,
когда под одним
«я» скрываются
двое, когда это
«я» является продуктом
диалога. Это происходит
в двух диаметрально
противоположных
случаях: когда
речь идет о знаменитостях
(и тогда я стал
изучать историю
газетного интервью,
первые послевоенные
радиоинтервью,
а также современные
телевизионные
передачи вроде
«Апострофов» Бернара
Пиво[6])
и, наоборот, когда
речь идет о никому
не известных людях
(здесь уместно
вспомнить подходы
«устной истории»,
отстаиваемые
некоторыми современными
историками и социологами,
а также популистские
книги, «дающие
слово» безвестным
личностям, которых
хорошо потрепала
жизнь).
Исследования
в этих направлениях
постепенно отдалили
меня от академического
канона и поэтики,
зато приблизили
к себе. Я всегда
стремился сохранить
связь между работой
в университете
и личными занятиями.
Так, в 1970-е, занимаясь
расшифровкой
рукописей Мишеля
Лейриса, я устроил
для себя маленькую
литературную
мастерскую, где
апробировал новые
приемы для измерения
собственных глубин.
А когда я изучал
устную историю,
то попробовал
сделать это на
материале собственной
семьи, записывая
рассказы родителей,
брата, сестер
и так далее. Быть
может, ключ к разгадке
моей жизни находился
не во мне самом,
а в том, что меня
окружало? Эта
эволюция отразилась
и в названии двух
книг, написанных
мною в те годы:
«Je est un autre» 1980 года
(«Я – это другой» –
формула, взятая
мною у Рембо, но
в несколько ином
смысле) с подзаголовком
«Автобиография:
от литературы
к СМИ» и «Moi aussi» 1986 года («Я тоже»),
не имеющая подзаголовка,
смягчающего такую
заявку.
Подчас
какая-нибудь мелочь
может подтолкнуть
вас, если вы уже
созрели, к новой
области исследований,
даже если затем
вам придется потратить
определенное
время на то, чтобы
найти в ней свою
нишу и осмыслить
сделанный выбор.
Именно так произошло
со мной в 1986–1987 годах,
когда я начал
заниматься дневниками,
причем на основе
методов, совершенно
противоположных
тем, которые я
использовал для
изучения автобиографий.
Затем я предпринял,
так сказать, прямое
действие, никак
не связанное с
моей академической
активностью, для
того, чтобы поднять
в глазах французского
общества ценность
автобиографического
письма.
Для
большей ясности
расскажу вам об
этих двух затеях
поочередно, но
вы увидите, что
они были теснейшим
образом связаны.
Что
касается дневников,
то все началось
с одного разговора,
который состоялся
у меня с моей подругой
Элиан Лекарм в
январе 1987 года. Мы
говорили о сегодняшних
подростках. Она
сказала: «Сегодня
меньше подростков
ведут дневники,
чем это было в
наше время». Я же
утверждал обратное,
полагая, что данная
практика должна
была стать более
массовой благодаря
тому, что молодежь
теперь дольше
учится в школе.
Но ни я, ни она не
имели доказательств
для подкрепления
наших утверждений.
В ученых книгах
ничего об этом
не говорилось.
Никто ничего не
знал. «Нужно провести
опрос», – подумал
я. И тогда я вдруг
заметил, что вот
уже семнадцать
лет, как я занимаюсь
автобиографией,
но при этом совершенно
забросил проблему
дневника, так
и не избавившись
от юношеских обид,
нанесенных мне
этим жанром. Однако
с тех пор я повзрослел
и постепенно вернулся
к практике ведения
дневника – не столь
претенциозной,
как автобиография,
но, вероятно, более
правдиво отражающей
пережитое. А в
последующие годы
я начал размышлять
о таких письменных
практиках, которые
позволили бы соединить
преимущества
автобиографии
(реконструкция)
и дневника (спонтанность),
но избежать их
недостатков (игры
воображения и
малозначительности).
Упрощая в силу
ретроспективного
характера моего
изложения суть
изменений, растянувшихся
на многие годы
и осознанных мною
далеко не сразу,
скажу так: да, я,
специалист по
автобиографии,
уже не восхищался
Автобиографией
с большой буквы;
отныне я мечтал
о дробных, датированных
автобиографических
текстах, гибко,
день за днем, подобно
дневнику, отслеживающих
метаморфозы чьей-либо
жизни.
И вот
в 1987 году я ступил
на эту новую территорию,
недооцененную
мною прежде, но,
в отличие от автобиографии,
уже достаточно
серьезно возделанную
французской университетской
критикой. В самом
деле, существовали
три больших справочных
издания, авторами
которых были,
соответственно,
Мишель Лелё, Ален
Жирар и Беатрис
Дидье. Но все трое
рассматривали
дневник лишь как
литературный
жанр и основывались
на чтении опубликованных
сочинений. Между
тем, дневник является
прежде всего жизненной
и письменной практикой.
Его нельзя изучать
исключительно
по книгам, причем
по двум причинам.
Первая состоит
в том, что для того,
кто его ведет,
дневник представляет
совершенно уникальный
след, чуть ли не
произведение
искусства: бумага,
почерк, украшения,
вложенные документы
превращают его
в своего рода
реликварий, а
подчас весьма
громоздкие его
габариты плохо
вяжутся с книжным
форматом, что
приводит к купюрам.
Вторая причина
в том, что в мире
пишутся миллионы
дневников, из
которых ежегодно
публикуется лишь
небольшая часть.
Во Франции она
исчисляется несколькими
десятками. Можно
ли быть уверенным
в том, что эта опубликованная
часть показательна
в отношении целого?
Нет, и можно даже
быть уверенным
в обратном. Например,
во Франции 85% опубликованных
дневников написаны
мужчинами, хотя
известно, что
дневники в основном
ведут женщины.
Кроме того, в первую
очередь издаются
дневники писателей,
или известных
людей, или же участников
войны – обычная
жизнь никому не
известных людей
представлена
очень слабо.
Если
при изучении автобиографии
я отталкивался
от дефиниции и
целого корпуса
шедевров, то в
случае с дневником
все обстояло ровно
наоборот. Я забыл
дать ему определение
и понял это лишь
спустя двенадцать
лет. Тогда я придумал
самую что ни на
есть простую и
понятную дефиницию:
в моем понимании,
дневник – это «серия
датированных
следов». Ранее
мне приходилось
давать определение
автобиографии,
поскольку границы
между нею и художественным
вымыслом достаточно
размыты. Другое
дело – дневник.
Если ваша жизнь,
описанная в дневнике,
будет выдуманной,
то это уже будет
не вымыслом, а
просто-напросто
враньем (по отношению
к другим) и полнейшим
сумасбродством
(в том, что касается
вас самих)… И тогда
я эмпирическим
путем, подобно
социологу или
журналисту, занялся
поисками настоящих
дневников. Я проводил
опросы, рассылая
вопросники по
школам и университетам.
Я опубликовал
в прессе призыв
поделиться дневниковыми
записями; мне
ответили 47 человек,
я вступил с ними
в переписку и,
в конце концов,
без всяких комментариев
опубликовал их
письма в книге
под названием
«Cher cahier» («Дорогая
тетрадка»).
Но
мне было этого
мало: я желал видеть
сами рукописи.
Если раньше я
ходил в архивы
(именно там я нашел
вышеупомянутые
девичьи дневники
в количестве 115
штук), то теперь
я опирался на
деятельность
двух ассоциаций.
У нас во Франции
есть ассоциация,
которая предлагает
подросткам, решившим
выбросить свой
дневник, отдать
его на хранение
с возможностью
впоследствии
истребовать назад.
На чердаке дома,
где расположена
эта ассоциация,
я смог ознакомиться
с дневниками современных
подростков, нередко
полными драматизма,
порой весьма изобретательными.
Несмотря на то,
что я имел разрешение
на чтение этих
дневников, это
оказалось довольно
волнующим и тяжелым,
хотя и поучительным
опытом. Другую
ассоциацию основал
я сам вместе со
своими друзьями.
Это ассоциация,
которая собирает
автобиографические
тексты, написанные
никому не известными
людьми. Благодаря
сети, состоящей
из друзей, я получил
доступ к великому
множеству личных
дневников. Я был
удивлен их серьезностью,
хорошим языком,
красотой. Они
развенчивали
предрассудки,
которыми во Франции
окружена эта практика,
нередко считающаяся
ребяческой, нарциссической
и эстетически
ничтожной.
Вскоре
я столкнулся с
другой проблемой:
как поделиться
обретенным? Недостаточно
об этом рассказать
– надо это показать.
Надо было, таким
образом, сделать
выставку, хотя
экспонировать
такие интимные
вещи – дело весьма
деликатное. Эта
выставка смогла
состояться благодаря
Ассоциации в
защиту
автобиографии
и моей подруге
Катрин Богэрт.
Она прошла в Лионской
муниципальной
библиотеке в 1997
году. На ней мы
выставили 250 оригинальных
дневников, причем
вперемешку – дневники
знаменитостей
и рядовых людей.
Мы разработали
нарративный сценарий
выставки, где
излагалась история
каждого из дневников
от первой до последней
страницы, а сами
дневники, выставленные
в витринах, шаг
за шагом иллюстрировали
наши пояснения.
Если же кто-то
хотел самостоятельно
осмотреть выставку,
читая описание
каждого отдельного
экспоната, то
это занимало у
него несколько
часов. Выставку
посетило много
народу. Люди испытывали,
если можно так
сказать, священный
трепет перед этим
своеобразным
храмом частной
жизни. Каково
же было наше удивление,
когда один местный
хореограф, почти
случайно оказавшийся
на выставке, уходя,
изъявил желание
поставить по ее
следам балет,
– и сделал это! Он
взял дневник девочки-подростка
по имени Катрин
Поцци, жившей
в конце XIX века, и создал
на его основе
хореографическую
постановку. Роль
Катрин исполняли
сразу три танцовщицы:
одна из них читала
текст, а две другие
в танце и в музыке
пытались передать
то, что невозможно
выразить словами,
что находилось
между строк. В
последний день
выставки мы вдвоем
с Катрин Богэрт
нанесли прощальный
визит этим 250-ти
дневникам, которые
в течение трех
месяцев учились
жить вместе. Скоро
их разлучат навеки,
а декорации разберут
и уничтожат. Выставка
– это явление недолговечное.
И наш каталог
с немногочисленными
иллюстрациями
вряд ли смог бы
продлить ей жизнь.
Удрученные этим
обстоятельством,
мы начали долгое
«стратегическое
дежурство», выжидая,
когда подвернется
подходящий случай.
Я же, воспользовавшись
этой задержкой,
решил заняться
разработкой сюжетов,
которые оказались
слабыми местами
нашей выставки,
а именно: отдаленным
прошлым и живой
современностью.
Что касается прошлого,
то меня интересовали
такие проблемы,
как дневник в
античности и радикальные
изменения, произошедшие
в Европе в конце
Средних веков:
появление бумаги
и изобретение
механических
часов. Что касается
современности,
то мое внимание
привлекли онлайн
дневники, или
«живые журналы»,
которым я посвятил
в 2000 году свою книгу
«Cher йcran» («Дорогой
экран»), прямо перекликающуюся
с выпущенной мною
ранее «Дорогой
тетрадкой». Затем
произошло долгожданное
чудо: в 2001 году один
издатель предложил
нам сделать большую
иллюстрированную
книгу, где будут
не только иллюстрации,
но и много текста,
то есть нечто,
могущее стать
и очерком, и выставкой
одновременно.
Наша книга, содержащая
репродукции более
150 дневников и предлагающая
обзор существования
этой практики
во Франции, вышла
в свет в 2003 году под
тем же названием,
что и выставка: «Un journal a soi» («Личный
дневник»).
Теперь
вернемся немного
назад. Я уже говорил
о своем параллельном
увлечении, шедшем
рука об руку с
«открытием» дневника:
создании боевой
ассоциации вне
университета.
Все началось с
осознания одной
потребности, в
отношении которой
у французского
общества не было
удовлетворительного
ответа: речь шла
о необходимости
для авторов передать
потомкам свои
автобиографические
сочинения. Около
1986 года я распространил
через различные
газеты призыв
к собиранию семейных
архивов: я искал
новые источники
для своего сводного
указателя автобиографий
XIX века.
В нем говорилось:
«Если у вас в кладовке
или на чердаке
есть какие-нибудь
автобиографические
записки прошлого
века, напишите
мне об этом: мне
это интересно!»
И я получил ряд
положительных
ответов, но также
несколько весьма
странных писем.
Там было сказано:
«Месье, довожу
до вашего сведения,
что у меня дома
нет никаких рукописей
XIX века».
После нескольких
неловких фраз
человек переходил
к сути: «Тем не менее
у меня есть нечто,
что могло бы вас
заинтересовать».
Вы, очевидно, догадываетесь,
что речь шла об
автобиографии
или дневнике самого
моего корреспондента,
который продолжал
извиняющимся
тоном: «Я знаю, что
это не совсем
то, я, конечно, не
человек XIX века, но все же…»
Первое такое письмо
вызвало у меня
улыбку. Но, когда
стали приходить
и другие, я понял,
что дело принимает
серьезный оборот.
Я согласился с
тем, чтобы эти
люди присылали
мне свои тексты,
и пообещал их
прочесть. И тут
пришла моя очередь
испытать неловкость.
Хочу сказать несколько
слов о том, чем
была обусловлена
эта неловкость
с той и с другой
стороны.
Мои
корреспонденты
ощущали неловкость,
во-первых, оттого,
что им хотелось,
чтобы их прочли
раньше, чем они
умрут, и, во-вторых,
чтобы их тексты
не умерли вместе
с ними. Для этого
есть только три
пути. Издательство?
Но издательства
могут опубликовать
лишь очень ограниченное
число текстов,
и именно поэтому
так много автобиографов
попадают в ловушку
публикации за
счет автора. Архив?
Может быть, текст
у вас и возьмут
на хранение, но
читать точно не
будут. Во Франции,
если вы придете
в местный архив
с дневником под
мышкой, вас примут
за сумасшедшего
и скажут: «Чтобы
в установленном
порядке сдать
материалы на хранение,
вы должны сделать
три вещи: 1) умереть;
2) выждать пятьдесят
лет; 3) вновь явиться
к нам на прием».
Принимаются лишь
тексты, доказавшие
жизнеспособность
во враждебном
окружении. Что
же остается? Семья.
Семьи любят семейные
предания, но гораздо
меньше они любят
автобиографические
сочинения отдельных
своих членов –
эти сугубо индивидуальные,
пристрастные
и не слишком скромные
версии групповой
истории. Все это
создает неудобства.
Записи нередко
исчезают при переходе
имущества к новому
владельцу или
при переезде.
Люди часто покидают
квартиры и дома
в спешке. Во Франции
сочинения личного
характера можно
найти у букинистов,
на развалах, на
блошиных рынках…
Вот почему люди
обращаются ко
мне.
А что
мне остается делать?
Я читаю, сочувственно
отвечаю, но порой
это сочувствие
показное: ведь
я не всеяден, я
не могу любить
всех подряд. Кроме
того, у меня нет
решения проблемы
хранения этих
сочинений. Не
могу же я превратить
свою квартиру
в архив; да и сам
я когда-нибудь
умру, и вещи из
моих шкафов выбросят
на помойку. В обоих
случаях – как для
чтения, так и для
хранения – решение
может быть только
коллективным.
Только группа
или ассоциация
может аккумулировать
любой опыт и любое
мироощущение
во всем их многообразии.
Вместе с тем только
общественное
хранилище может
быть если не вечным
– ибо ничто не вечно,
– то, по крайней
мере, долговременным
местом хранения
архивных документов.
Впервые
идея того, как
решить проблему,
пришла мне в голову
в 1988 году, когда я
узнал о существовании
Национального
архива дневниковых
записей (Archivio Diaristico Nazionale), созданного
в 1984 году в маленькой
тосканской деревушке
журналистом Саверио
Тутино. Он убедил
мэра отдать ему
в распоряжение
часть здания деревенской
ратуши для хранения
автобиографических
архивов, финансирование
которых должно
было осуществляться
на конкурсной
основе. Подумать
только, конкурс
автобиографий!
Я был слегка шокирован,
присутствуя на
«финале» этого
конкурса, и поклялся
себе, что никогда
не стану заниматься
подобными вещами.
Но в остальном
это начинание
заслуживало восхищения.
Спустя три года,
благодаря своей
подруге Шанталь
Шавейриа-Дюмулен,
я обнаружил в
окрестностях
Лиона городок
– он называется
Амбериё-ан-Бюже,
– где имеется слишком
большая библиотека
(такое иногда
случается!) и мэр
которого вместе
с библиотекарем
прониклись нашим
проектом. Мы решили
сделать то же,
что и итальянцы,
но без конкурса
– просто передавая
информацию из
уст в уста. И мы
это сделали, и
это работает.
Ассоциация в защиту
автобиографии,
созданная в 1992 году,
уже собрала и
«обработала» около
2000 текстов. Речь
в первую очередь
идет о современных
документах, написанных
во второй половине
ХХ века. Эти тексты
не отражают фактической
ситуации, находясь
к ней, так сказать,
в обратной пропорции:
75% составляют автобиографические
рассказы (тогда
как в жизни они
наиболее сложны
для написания
и встречаются
довольно редко),
20% приходятся на
дневники (тогда
как во Франции
их ведут три миллиона
человек), и лишь
5% составляют письма
(тогда как их пишет
чуть ли не каждый).
Отказ
от конкурса увенчался
созданием оригинальной
интерактивной
системы. Мы поддерживаем
личные отношения
со всеми людьми,
предоставившими
нам тексты.
После
того, как текст
поступает и регистрируется
в Амбериё, его
отсылают в «группу
чтения». У нас имеется
пять таких групп,
в среднем по десять
человек в каждой.
Находятся они
в разных городах
Франции (Париже,
Страсбурге, Экс-ан-Провансе,
а также в Нормандии).
Они собираются
раз в месяц и работают
круглый год, обеспечивая
прочтение, описание
и индексацию текстов.
С самого начала
я вхожу в состав
одной из таких
групп. Это совершенно
уникальное ощущение
– открывать для
себя тексты, которых
еще никто не касался,
и иметь возможность
читать их, не вынося
никаких вердиктов.
Мы принимаем все,
нам не надо ничего
отбирать, поскольку
мы ничего не публикуем.
Если текст нам
не подходит, мы
откладываем его
до следующего
заседания, и его
берет читать кто-то
другой. В конце
концов, все тексты
находят своего
читателя. Мы составляем
на него аннотацию,
которую предоставляем
для сведения автору
и которая должна
позволить будущим
читателям отыскать
данный текст.
Каждые два года
издаются сборники
этих аннотаций
под названием
«Garde—mйmoire» (их
вышло уже шесть)
с тематическим
указателем в конце.
Благодаря таким
«систематическим
каталогам» историки,
социологи и просто
интересующиеся,
приехав в Амбериё,
могут ознакомиться
с текстами. Впрочем,
и сами эти каталоги
читаются, как
романы, как сказки
«Тысячи и одной
ночи» – или, точнее,
«Тысячи и одной
жизни»: богатейшее
собрание разнообразных
и совершенно неожиданных
историй!
Я говорил
об интерактивности.
Так вот, это также
означает, что
каждый из нас
может выступать
в разном качестве.
Члены Ассоциации,
входящие в «группы
чтения», могут
подавать и собственные
тексты. Податели
таким образом
становятся читателями
и наоборот. Ассоциация
– это не ученое
сообщество, это
скорее клуб любителей,
объединенных
общим хобби. Так,
многие члены Ассоциации
сами ведут дневники,
и они счастливы,
что у них наконец-то
появилась возможность
открыто обмениваться
соображениями
о практике, до
сих пор вызывающей
в нашей стране
сдержанное и даже
насмешливое отношение.
Наряду с «группами
чтения» имеются
также группы по
интересам: их
участники читают
опубликованные
книги, организуют
занятия литературным
мастерством, коллективные
обсуждения, обмен
писательским
опытом и так далее.
Это сети, где люди
свободно обмениваются
мнениями и достижениями,
где они не связаны
никакими властными
отношениями, а
действуют по взаимному
согласию. Вот
почему мы без
особого труда
смогли собрать
достаточное количество
рукописей для
нашей выставки
дневников. Мы
также издаем журнал
«
Нас не
так уж много – всего
около 800 человек,
и мы существуем
всего тринадцать
лет. Мы получаем
радость от наших
встреч, но удалось
ли нам хоть в чем-то
изменить французское
общество? Считать
так было бы слишком
большой претензией.
Лучше сказать,
что мы «сопровождаем»
эти перемены.
В последние несколько
лет женские журналы
стали проявлять
большой интерес
к личным дневникам,
и мне теперь часто
приходится давать
интервью, что
забавляет моих
друзей и родных.
В журналах, по
радио и на телевидении
сегодня идут активные
дебаты об автофикции:
этот красивый
и расплывчатый
термин ныне используется
для обозначения
и автобиографии,
и автобиографического
романа, прежде
вызывавших весьма
неоднозначное
отношение публики.
К этому жанру
относят целый
ряд совершенно
разных произведений,
усматривая в подобном
конгломерате
не то новую школу,
не то новое литературное
направление –
как это было с
«Новым романом»
в 1960-е годы. Но главные
изменения, которые
чреваты далеко
идущими последствиями,
происходят на
уровне средней
школы. С 2001 года автобиография
становится одним
из пяти обязательных
разделов курса
литературы и французского
языка для старших
классов. Тысячи
учителей должны
отныне преподавать
этот предмет десяткам
тысяч своих подопечных.
Иногда я опасаюсь,
что дело из одной
крайности перейдет
в другую: ведь
обязаловка может
привести к тому,
что автобиография
превратится в
скучнейшее дополнительное
задание, в пытку.
Не придется ли
мне через несколько
лет создавать
Ассоциацию для
борьбы с автобиографией?
Мой рассказ
близится к концу,
и я начинаю думать,
не поддался ли
я опасным искушениям
автобиографического
жанра. Единственное,
перед чем, надеюсь,
мне удалось устоять,
– это то, против
чего предостерегала
баронесса Стафф
в своем трактате
о правилах хорошего
тона: кокетливого
самоуничижения.
Если автобиография
может, как я считаю,
стремиться к красоте
и своеобразной
правде, отличающим
произведение
искусства, то
вряд ли она может
сама по себе быть
научным трудом.
Можно ли препарировать
самого себя? Это
попытался сделать
Пьер Бурдьё в
последней работе
«Esquisse pour une auto—analyse» («Эскиз
к самоанализу»,
2004), в начале которой
он заявляет: «Это
– не автобиография».
То, что только
что сделал я, несомненно,
автобиография
– простое свидетельство,
которое должно
быть включено
в коллективное
поле, сопоставлено
с другими подобными
свидетельствами,
интерпретировано
с помощью инструментов,
которыми я не
владею. «Я» – это всего
лишь слабый огонек;
я пробуждаюсь
от моего аутистического
сна: вы здесь, и
я благодарю вас.
Postscriptum
Дорогие
российские читатели!
Вот как семь лет
назад я рассказывал
о своей интеллектуальной
жизни студентам
и преподавателям
одного американского
университета.
Это было в штате
Кентукки, стране
лошадей. Я подумал,
что могу предложить
вашему вниманию
этот рассказ безо
всяких изменений.
Одна из главных
проблем, связанных
с автобиографией,
состоит в том,
что, коль скоро
вы ее опубликовали,
вы чувствуете
себя обязанным
походить на то,
что вы сказали,
соответствовать
созданному вами
образу, который
уже нельзя просто
так изменить.
Отныне вы навеки
обречены на самого
себя. Поэтому
я и не собираюсь
ничего менять
в написанном –
просто кое-что
добавлю. В 2012 году
Ассоциации в поддержку
автобиографии
исполняется двадцать
лет – солидный
возраст! На данный
момент она располагает
3000 единиц хранения,
и скоро ей уже
не хватит занимаемых
помещений. Это
не может не беспокоить,
придется искать
какое-то решение…
На лекции 2005 года
в Лексингтоне
я ничего не сказал
еще об одном предмете
моего беспокойства:
в какое русло
направить свои
творческие усилия
теперь, после
того как я опубликовал
работу «Un journal а soi?» («Личный
дневник?»). Книга,
которую предстоит
написать, работа,
которую необходимо
закончить, – все
это своеобразная
защита от смерти.
И, чем мы старше,
тем желаннее этот
щит. Но независимо
от возраста вас
подстерегает
еще одна опасность:
начать переписывать
по инерции уже
написанное, что
представляет
собой другую форму
смерти. И вот в
2005 году я понял, что
ввязался в новый
серьезный проект:
написание истории
происхождения
личного дневника
во Франции в период
между 1750-м и 1815 годами,
причем на основе
совершенно новых
материалов, найденных
мною в архивах.
Моя страсть к
неизданным текстам
и неизвестным
людям обрела таким
образом новый
объект. Я мечтаю
о богато иллюстрированной
книге, своего
рода археологическом
дневнике, который
читался бы как
сборник рассказов
и не содержал
бы окончательных
выводов. О современном
состоянии этой
книги вы можете
судить по материалам,
публикуемым по
мере их готовности
на моем сайте
Autopacte[7]. Она
будет такой толстой,
что я не смогу
найти издателя:
и это будет предлогом
для того, чтобы
не заканчивать
работу… а значит,
не умирать!
Перевод с
французского
Юлии Ткаченко
[1] Association pour l’autobiographie et le Patrimoine Autobiographique (http://association.sitapa.org/accueil.php).
[2]
Разносторонняя
научная и
общественная
деятельность
Лежёна, а
также
подробная
библиография
его работ (в
том числе и
переводов на
русский)
представлены
на сайте www.autopacte.org. – Примеч.
ред.
[3] «
[4] Серж
Дубровский –
французский
писатель и теоретик
литературы,
автор
многочисленных
автобиографических
сочинений.
Известен
своим
вкладом в
теоретическое
осмысление
современной
автобиографической
прозы. Его
ныне
популярный
термин
«автофикция»
недавно был
включен во
французские
энциклопедические
словари
«Ларусс» и
«Робер». – Примеч.
перев.
[5] Имеются
в виду
Соединенные
Штаты, где
проходила
конференция,
на которой
был сделан
этот доклад. – Примеч.
перев.
[6]
Популярная
французская
телепередача,
которую
журналист и
писатель
Бернар Пиво
вел в течение
28 лет. В гостях
у Пиво
побывали многие
известные
писатели: от
Маркеса и
Чарльза
Буковски до
Солженицына
и Набокова. – Примеч.
перев.
[7] www.autopacte.org.