Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2011
Никита Павлович Соколов (р. 1957) – историк и публицист.
Никита Соколов
Послание в позавчера
Новая статья Ричарда Пайпса производит чрезвычайно странное впечатление. По форме она напоминает библиографический обзор, предшествующий ученым монографиям. Задача таких обзоров – показать, что вопрос, на который претендует ответить автор, прежде в науке вовсе не ставился или не получил удовлетворительного разрешения. Проблема влияния на Русь монгольского нашествия и последующего “ига” представляется Ричарду Пайпсу чрезвычайно важной “для русского самосознания”:
“Ведь если монголы вовсе не оказали на Русь никакого влияния или если подобное влияние было ничтожным, то нынешнюю Россию можно рассматривать в качестве европейской державы, которая, несмотря на все свои национальные особенности, все-таки принадлежит к Западу. […] Но если Россия сформировалось непосредственно под монгольским влиянием, то это государство оказывается частью Азии или “евразийской” державой, инстинктивно отторгающей ценности западного мира”.
Однако бросается в глаза то, что и сама формулировка вопроса, и предлагаемый читателям обзор отражают состояние исторических представлений, весьма далеких от современной науки.
Сама отправная посылка обозревателя – “разрушительность этого нашествия не вызывает ни малейших сомнений, но вопрос о том, как именно оно повлияло на историческую судьбу России, по-прежнему остается открытым”, – не точна в обеих своих частях. Многолетними трудами российских археологов, сравнительно недавно представленными широкой публике в виде общего свода[1], установлено, что степень разорения Руси в 1237–1240 годах прежде сильно преувеличивалась из-за излишнего доверия историков летописным эсхатологическим описаниям. Но летопись служила не столько изложением, сколько способом осмысления событий. Нашествие “иноплеменных” рассматривалось русскими книжниками как “кара господня”, а монголам приписывались черты библейских “нечистых народов”, появление которых предшествует светопреставлению. Летописные фрагменты, повествующие о нашествии, зачастую буквально совпадают с текстами библейских пророчеств. Между тем Смоленское, Пинское, Витебское, Полоцкое княжества и большая часть Новгородской земли вообще не были затронуты монголами. Да и взятие Батыем того или иного города было, по данным археологов, событием отнюдь не катастрофическим. Все крупные города, которыми овладели монголы, продолжали существовать и в дальнейшем. Летописное известие о том, что “весь Киев разбежался”, “не терпя татарского насилья”, относится к 1300 году; то есть окончательный упадок Киева наступил через семь десятилетий после нашествия.
Единственная столица крупного древнерусского княжества, на месте которой нет современной городской застройки, Старая Рязань, длительное время претендовала на звание “русских Помпей” – города, погибшего в одночасье под ударами монголов. Но и это представление не соответствует ни летописным, ни археологическим источникам. “Повесть о разорении Рязани” описывает восстановление города непосредственно вслед за нашествием таким образом:
“Благоверный князь Ингварь Ингваревич, названный во святом крещении Козьмой, сел на столе отца своего, великого князя Ингваря Святославича. И обновил землю Рязанскую, и церкви поставил, и монастыри построил, и пришельцев утешил, и людей собрал. И была радость христианам, которых избавил Бог рукою своею крепкою от безбожного и зловерного царя Батыя”[2].
Археологические изыскания последних десятилетий подтверждают, что Старая Рязань в течение, по крайней мере, столетия после Батыева нашествия не только была оживленным городом, но и сохраняла статус важного политического центра. В целом современные археологи убеждены, что упадок многих поселений, ранее списывавшийся на монгольское вторжение, произошел заметно позже и под действием факторов климатического характера. Разруха, вызванная собственно нашествием, напротив, продолжалась недолго, а “структуры повседневности” были восстановлены в кратчайшее время. Показательно, что уже в 1239 году великий князь владимирский Ярослав Всеволодович собрал достаточно сил для крупного похода на своего противника Михаила Черниговского.
Столь же сомнительна и вторая часть основного тезиса: о продолжающемся споре относительно последствий долговременной вассальной зависимости князей северо-восточной Руси от Орды (которое для простоты и мы по традиции будем называть “игом”, несмотря на бесспорную неадекватность этого термина). Чтобы представить дело именно таким образом, Пайпс скрупулезно перечисляет даже незначительных исторических компиляторов и приводит мельчайшие штрихи, позволяющие говорить о заимствовании Русью у монголов отдельных бытовых обычаев и целых политических институтов. При этом он некритически повторяет множество положений, давно опровергнутых, вплоть до комических ошибок. (К примеру, слова “калибр”, “лютня” и “зенит” никак не могут служить показателями монгольского влияния, поскольку первое заимствовано русским языком из греческого при голландском посредничестве, а второе и третье – из арабского через итальянский и французский соответственно.)
Но это еще полбеды. Беда же в том, что Пайпсу, дабы представить дело так, будто спор продолжается, приходится брать в союзники второстепенных публицистов столетней давности, исключая из рассмотрения новейшую, собственно научную литературу. Между тем наиболее основательные исследования[3] последних полутора десятилетий, показав, насколько это возможно, на основании источников конкретные механизмы становления российского единодержавия, вполне однозначно отвечают на поставленные им вопросы и даже, по сути, закрывают тему в ее постановке гарвардским историком. Оставаясь на почве строгой науки, то есть, опираясь на доступные источники и не давая воли фантазии, приходится соглашаться с классиками в лице Сергея Соловьева, Василия Ключевского и Сергея Платонова: трансформация, происходившая в политической сфере северо-восточных русских княжеств, имела исключительно внутренние пружины и мотивы. Разумеется, кое-что полезное для ведения войны и удобное в быту заимствовалось и у соседей. Но становление главного института, полагаемого чаще всего, с одной стороны, “якорем спасения” и “палладиумом” России, а с другой, порождением “татарщины” – самодержавия, и преобразование граждан в подданных, обязанных государю беспрекословным повиновением, вовсе не может быть приписано монгольской инициативе. Оно даже и не завершилось в Московском великом княжестве. Воля великого князя, а позднее и царя всея Руси, была ограничена существовавшими издревле и даже развившимися вновь в эпоху “ига” институтами, такими, как боярская дума, земское самоуправление и система местничества. Окончательное торжество “татарщины” в этом смысле произойдет лишь в императорской России, за что монголы уже никак не могут нести ответственности.
Аналогичным образом, говоря о развитии отношений собственности, Пайпс дает форы любезным ему авторам, утверждающим, будто в московской Руси под влиянием монголов утвердилась “патримония” государя, рассматривавшего всю землю как свою вотчинную собственность. При этом работы последних десятилетий, показывающие сложность этих отношений и, в частности, устанавливающие, что земельные пожалования государя не делали бояр его бесправными слугами[4], в обзор вовсе не попали. Особо следует отметить тот факт, что заметный рост монастырского землевладения в XIV столетии был связан не с монгольскими налоговыми льготами, а с широким распространением “общежительного” монастырского устава[5], введенного первоначально Сергием Радонежским в Троицком монастыре. При господствовавшем до того “келиотском” уставе земельные “вклады” составляли собственность монаха (то есть были принадлежностью “кельи”) и после его кончины наследовались родственниками в миру. Соответственно, монастыри чрезвычайно медленно накапливали земельные угодья. При общежительном уставе собственником вклада оказывался монастырь в целом, что в сочетании с обычаем служилых людей принимать под конец жизни постриг и привело к взрывному росту церковного землевладения.
Более существенная погрешность против современной науки, чреватая тяжелыми последствиями для российского общественного сознания, содержится в другом пласте – в риторике и терминологии Ричарда Пайпса. Он буквально загоняет читателя в тупик, не оставляющий никакой надежды российским либералам-западникам. С одной стороны, он с сочувствием цитирует Николая Костомарова, писавшего в работе “Начало единодержавия в Древней Руси” (1868), что под влиянием монголов “исчезло чувство свободы, чести, сознание личного достоинства; раболепство перед высшими и деспотизм над низшими стали качествами русской души”[6]. С другой стороны, формулирует Пайпс уже от себя, если влияние монголов на русские нравы ничтожно, значит, можно считать доказанным фактом то, что “русская привязанность к автократии сложилась под влиянием каких-то генетических факторов и, как таковая, не подвержена изменениям”.
Во времена Костомарова историкам еще не возбранялось пользоваться метафорой народной души. Однако в последние тридцать лет подобный метафорический арсенал был решительно отвергнут наукой ввиду его полной непригодности к делу. Попытки обнаружить научными средствами какие-то “генетически” неизменные программы национального самосознания, какую-то инвариантную программу отношения к переменам внешнего мира, которые можно было бы именовать национальной колеей, матрицей и так далее, завершились крахом. Усилиями легиона историков, усердно занимавшихся на протяжении нескольких десятилетий изучением “ментальности”, обнаружилось ее широкое разнообразие от сословия к сословию и повсеместная изменчивость на протяжении весьма коротких исторических периодов[7]. Даже в области вещного мира никакая самая почтенная “древняя традиция” не простирается в прошлое далее полутора или двух столетий[8]. Тем более не имеется никакого национально-культурного “гена”, заставляющего современного русского человека мыслить в понятиях благоверного князя Александра Невского. Существование подобных сущностей – предмет веры, но не позитивного знания.
Ричард Пайпс, содействуя возобновлению дискуссии в терминах и проблемных топосах, преодоленных современной наукой, может рассчитывать только на ответный всплеск внерациональных псевдофилософских камланий. В чем, собственно, он почти открыто и сознается, упоминая в качестве наиболее авторитетных знатоков проблемы Льва Гумилева, Александра Панарина и Александра Дугина – “неоевразийцев”, ухитряющихся духовным оком созерцать в российском прошлом феномены, которые научной оптикой не наблюдаются.
_______________________________________________
1) См.: Русь в XIII веке: древности темного времени / Под ред. Н.А. Макарова, А.В. Чернецова. М.: Наука, 2003.
2) Повесть о разорении Рязани Батыем // Изборник [Сборник произведений литературы Древней Руси]. Серия “Библиотека всемирной литературы”. М.: Художественная литература, 1969. С. 361.
3) Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV веках: пути политического развития. М.: Наука, 1996; Он же. Москва и Орда. М.: Наука, 2000; Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). М.: Аспект-Пресс, 2001.
4) См., например: Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России. М.: Мысль, 1985.
5) См.: Плигузов А.И. Полемика в Русской Церкви первой трети XVI столетия. М.: Индрик, 2002.
6) Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1903. Т. 12. С. 47.
7) Особенно убедительные примеры такой текучести дает обманчиво объективная географическая номенклатура, подробнее об этом см.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003.
8) К примеру, шотландский килт, в котором неизменно фигурируют средневековые “горцы” из кино, был изобретен только в
XVIII веке, а “клановые цвета” тартанов – клетчатой шерстяной ткани – и вовсе в XIX столетии (см.: Hobsbawm E., Ranger T. (Eds.). The Invention of Tradition. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1983).