Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2011
Сергей Румянцев (р. 1973) – научный сотрудник Института философии, социологии и права Национальной академии наук Азербайджана, руководитель независимой исследовательской группы “
Novator” (Баку), научный сотрудник Фонда Александра фон Гумбольдта (постдокторская программа) Института европейской этнологии Университета имени Гумбольдта (Берлин).
Сергей Румянцев
Советская национальная политика в Закавказье:
конструирование национальных границ, историй и культур
Я понимал, что, чем сильнее я горжусь, тем зауряднее становлюсь, и это чувство мне нравилось.
Орхан Памук. Дом тишины
Введение
В конце января 1997 года известного в Азербайджане и Турции поэта Бахтияра Вагабзаде навестил в больнице президент Азербайджана Гейдар Алиев. Поэт, известный как националист пантюркистского толка, благодарил президента за помощь, превозносил его достоинства как человека, радеющего о нации. Обоим участникам этой беседы было что вспомнить из своего советского прошлого.
В творческой биографии Вагабзаде центральное место занимает поэма “Гюлюстан” (1959), в которой он воспел трагедию разделенного между Персидской и Российской империями азербайджанского народа. Поэма принесла Вагабзаде славу диссидента, пережившего преследования со стороны советского режима. Можно предположить, что на закате хрущевской оттепели, в 1962 году, поэту пришлось пережить неприятные минуты критики за свой националистический уклон, но комфортно пережить эти репрессии[1] Вагабзаде помогли многочисленные звания, должности и почести. Его никогда не лишали членства в Союзе писателей, он долгие годы преподавал в университете, активно публиковался, получал многочисленные научные звания и должности (в их числе члена-корреспондента Академии наук), был лауреатом государственной премии СССР, пять раз избирался в Верховный совет народных депутатов Азербайджанской ССР и прочее.
Эту завидную карьеру поэт-националист Вагабзаде сделал в Советском Союзе, политический режим которого часто описывается не только как антинационалистический, но и как антинациональный[2]. Гейдар Алиев (бывший глава КГБ республики и бывший первый секретарь ЦК КПА) был как раз видным представителем этого советского режима, который и должен был бороться с национализмом в Азербайджанской ССР. Во время беседы с Вагабзаде он вспоминал:
“…Не было равных русской, советской системе образования. Нет в мире университета, равного Московскому. Мой сын Ильхам закончил в Москве Университет международных отношений. Это самый известный университет в мире. […] Сколько у нас выросло высококвалифицированных людей в области науки, здравоохранения, медицины, образования. Нужно знать им цену. […] Представьте, где еще есть такие деятели культуры, как в Азербайджане?”[3]
Оба заслуженных деятеля советской поры вспоминали о достижениях советской национальной политики, в реализации которой принимали самое активное участие. Один как глава компартии, другой как поэт-националист. Лежала ли между ними непреодолимая пропасть?
Одна “историческая родина” – один национальный язык
Закавказье как раз и являлось регионом бывшего СССР, в котором логика и противоречия политики, направленной на поддержание и (там, где их не было) конструирование этнических границ, видны особенно рельефно. Три относительно небольшие республики разделили между собой “титульные нации”, доминирующие в регионе. В момент формирования независимых республик пришедшие к власти национальные элиты всех трех закавказских государств столкнулись со схожими проблемами. В ходе нациестроительства им пришлось создавать национальные столицы из Баку и Тифлиса – имперских городских центров с превалирующим не азербайджанским и не грузинским населением. Небольшой городок Ереван в качестве столицы был выбран по причине того, что Александрополь заняли турки, и город-столицу Армении еще предстояло построить. Окончательному решению пограничных споров мешали трудности установления границы с Турцией, равно как и конфликты между самими закавказскими республиками. Наконец, большинство грузин, армян и азербайджанцев еще предстояло сделать национальными сообществами, учитывая “слабость национальной идентичности в Российской империи и Советском Союзе в первые декады ХХ века и ограниченность национального самосознания в основном только средой городской интеллигенции”[4]. Бóльшая часть жителей региона, как и всей империи, проживала в сельской местности, и в основе их самоидентификации лежали религия (особенно для азербайджанцев) и локальная идентичность.
Большевики были настроены на быстрые перемены. В первые годы реализации советского национального проекта был решен вопрос межреспубликанских границ. Местные национал-большевики активно участвовали в процессе их установления. Территориальные споры 1918–1920 годов были так же актуальны для местных элит, примкнувших к коммунистам, как и для “буржуазных националистов” (мусаватистов в Азербайджане, дашнаков в Армении или меньшевиков в Грузии). В конечном итоге, границы республик определились в результате компромисса между пожеланиями центра и притязаниями местных национал-большевиков[5]. Новая власть не пыталась разрушить уже случившегося в 1918 году разделения региона на три национальные республики – напротив, именно в эпоху СССР “национальные территории” стали официально “принадлежать тем национальностям, чье название они носили”[6]. Эти три советские республики (как и все остальные) стали “квазинациональными государствами” со своими “фиксированными территориями, названиями, законодательством, административным персоналом, культурной и политической элитой”[7]. В каждой из них (как и в остальных советских национальных республиках) с разной степенью интенсивности происходила национализация сфер образования, культуры, реализовывались национальные политики памяти.
Советская власть поддержала и ряд реформ, проводившихся в 1918–1920 годах правительствами местных националистов:
“В Грузии и Армении, например, советское правительство не осудило деятельность меньшевистского и дашнакского правительств в области нациестроительства в 1920–1921 годах и, напротив, объявило о том, что советская власть усилит начатую ими национализацию”[8].
Преподавание на местных языках стало официальной политикой. В результате были выполнены два важнейших пожелания националистов: территориальная автономия и официальный национальный статус для языка доминирующей группы. Конечно, позже политика ускоренной модернизации страны (индустриализация, урбанизация и так далее) привели к тому, что с 1938 года русский язык стал обязательным предметом во всех нерусских школах. Но, несмотря на постепенное усиление позиций русского языка, национализация в области упрочения позиций национальных языков прижилась как раз в закавказских республиках.
“К 1932 году, несмотря на все усилия, попытка установить нерусские языки в качестве основных правительственных языков в нерусских республиках провалилась практически везде, за исключением Грузии и Армении. После 1932 года от этой политики тихо отказались, и русский стал основным. […] Национальные языки продолжали развиваться в сфере всеобщего образования, в прессе, а также в сфере культуры”[9].
В публичной сфере Азербайджана (и конкретно столицы – Баку), в сравнении с Грузией и Арменией, национальный язык в значительной степени уступал свои позиции русскому. Но до конца существования СССР азербайджанский оставался официальным языком республики и сохранил серьезные позиции в сфере культуры (образование, литература, национальный театр, часть прессы), а также в регионах за пределами столицы.
Именно язык местные “буржуазные националисты”, равно как и национал-большевики, считали основным маркером национальности наряду с “исторической/национальной территорией”. Закавказские республики были единственными тремя республиками, в конституциях которых национальные языки были указанны в качестве государственных. В конституциях Грузии и Армении этот статус был зафиксирован еще в 1937 году; в Азербайджане, под впечатлением от политики соседних республик, данный статус появился в конституции в первые годы оттепели, в 1956-м. Обсуждение проекта новой конституции привело к тому, что 14 апреля 1978 года тысячи жителей Тбилиси во главе с научной и культурной элитой вышли на митинг перед домом правительства с требованием сохранить статью о статусе грузинского как государственного языка. Политические элиты всех трех республик поддержали это требование. В конституциях 1978 года статус государственных был сохранен за языками всех трех доминирующих в регионе национальных групп[10]. В последние годы существования СССР местные коммунистические административные элиты и интеллигенция оказались значительно более национально мыслящими, чем к моменту его образования.
Быстрота и эффективность национальной политики, проводимой советским политическим режимом в области институционализации (территориальной и политической) союзных республик и автономий, а также идеи внедрения в массы представлений о нации как этнокультурном сообществе были весьма заметны. В первые годы реализации советского национального проекта были получены следующие результаты:
“…В ходе всесоюзной переписи населения 1926 года консультанты-этнографы сообщали, что жители сельских местностей продолжают идентифицировать себя главным образом в категориях клана, племени, религии или места рождения, несмотря на то, что локальные элиты пытаются манипулировать регистрацией национальности для реализации собственных планов”.
Однако уже к началу 1930-х “национальность стала фундаментальным маркером идентичности”[11].
Национальные исторические нарративы
В первые годы советской власти создаются и первые учебники национальных историй. Организации исследовательских обществ (археологических и этнографических), а также выпуску первых версий учебных пособий придавалось очень большое значение. Историческое повествование призвано было обосновать права “титульных групп” на эксклюзивное владение “национальной территорией”. История нации наряду с этнографией становилась важнейшим доказательством оригинального пути ее развития (этногенеза). Этот воображаемый особый исторический путь, хоть и в соседстве, но у каждого свой, был важным инструментом конструирования культурных границ. Теперь у каждой нации должны были быть свои костюмы, танцы, кухня, архитектурная традиция и искусство. Истоки происхождения этих маркеров национальной идентичности следовало искать в глубине веков.
Пришло время конструирования культурного ландшафта. Социокультурные пространства союзных республик должны были стать не только советскими, но и национальными. По мнению идеологов национальной политики, следовало привить как “титульным нациям”, так и “национальным меньшинствам” убеждение в том, что право на землю является естественным, то есть исторически обоснованным. Идеологи были уверены в объективном существовании таких естественных прав, основываясь на интерпретации марксистских теорий. Дефиниция нации, предложенная Сталиным, в целом не противоречила представлениям “буржуазных националистов”. С тем большей легкостью ее принимали и местные национал-большевики. Теперь же эти представления о нации следовало прививать в массовом порядке, и в этом вопросе большевики и буржуазные националисты также мало расходились и в идеологии, и в практике.
Например, оказавшиеся на непродолжительный период у власти в Азербайджане мусаватисты (члены партии “Мусават” – “Равенство”) уже в 1919 году провозгласили, что в школах будет преподаваться история тюрков. Большевики были согласны с этим решением. С целью ускорения процесса разработки курсов по национальным историям из ведущих университетов СССР в регион направлялись специалисты, призванные помочь быстрой подготовке “на местах” историков, филологов и этнографов (как исследователей, так и преподавателей). Во всех трех столицах в 1919 году, то есть еще до прихода большевиков, были основаны университеты. Советская власть не только не закрыла эти учебные заведения, но и способствовала их интенсивному развитию, так, именно при советской власти в закавказских университетах открылись филологические и исторические факультеты. С целью интенсификации исследовательской работы в области изучения истории (этногенеза, археологических экспедиций, политической истории) во всех республиках примерно в одно время открылись (вслед за филиалами АН СССР) и национальные академии наук (в Тбилиси – в 1941-м, в Ереване – в 1943-м, в Баку – в 1945-м).
Было, впрочем, ясно, что шансы равны не у всех. Мусульмане-тюрки, составлявшие титульную нацию азербайджанцев, были в гораздо меньшей степени интегрированы в административную и военную элиты царской империи. Группа интеллектуалов, способных участвовать в быстром создании культуры и исторического нарратива, также была куда менее многочисленной, чем у армян или грузин. Азербайджанцы, таким образом, нуждались в большей поддержке: в результате азербайджанскими историками и философами стали Евгений Пахомов и Владимир Сысоев, составившие в первой половине 1920-х годов небольшие учебные пособия для преподавания истории Азербайджана. В Баку с лекциями приезжал академик Василий Бартольд, местной звездой был Александр Маковельский (академик азербайджанской Академии наук, директор академического Института философии).
В 1920–1930-х годах предпринимались попытки создания массовых учебных пособий для школ по историям всех трех “титульных наций”. В числе первых был учебник “История армянского народа” (1944), авторы которого были наименее статусными историками из тех, кто создавал первые подобные пособия. В их числе (в качестве редактора) был только один будущий академик, Нерсисян Мкртич, в тот момент директор Института истории Академии наук Армении. Историки спешили и с созданием нового академического нарратива. Одним из первых стал подготовленный академиком Акопом Манандяном трехтомник “Критический обзор истории армянского народа” (1945, 1952, 1957). Работа над все новыми версиями истории армянского народа не прекращалась весь советский период: советские армянские историки шли в унисон с грузинскими и успели к началу 1980-х создать восьмитомную “Историю армянского народа” (1968–1984).
В Грузии основатель Тбилисского университета, академик Иванэ Джавахишвили, ученик Николая Марра, лауреат Сталинской премии 1947 года, стал автором первого четырехтомного труда “История грузинского народа”. Еще один академик Академии наук Грузии Симон Джанашиа также стал лауреатом Сталинских премий первой и второй степеней, в том числе и за школьный учебник “История Грузии с древнейших времен до XIX века” (1946). Конечно, на этом разработки академического нарратива, как и издания новых учебников, не прекратились. Академик Георгий Меликишвили стал первым историком, получившим в 1957 году Ленинскую премию, и впоследствии организатором восьмитомного издания “Очерки истории Грузии”, опубликованного к 1982 году.
Азербайджанские историки явно отставали в этой гонке от своих коллег из Армении и Грузии. Первый учебник для средних школ в Азербайджанской ССР был составлен только в 1960 году на основании трехтомного труда по истории Азербайджана, подготовленного исследователями из Института истории Академии наук. Организовать эту работу поручили Алиовсату Гулиеву, который в тот момент был кандидатом исторических наук и деканом факультета истории в университете. По словам его современных биографов, осенью 1948 года Гулиева вызвал к себе Мирджафар Багиров (первый секретарь ЦК КПА) и сообщил следующее:
Работа затянулась надолго. Первый том издания увидел свет только в январе 1958 года, уже после расстрела Багирова (бывшего приближенным Лаврентии Берии). Однако новое руководство Азербайджанской ССР и сменивший Багирова Иман Мустафаев контролировали процесс создания исторического нарратива и постоянно торопили историков[13]. Первый том вместил в себя весь сконструированный к тому времени советскими азербайджанскими историками нарратив, повествующий об истории Азербайджана начиная с палеолита и до включения в состав Российской империи. Вся работа была закончена только к 1963 году, когда Гулиев во второй раз стал директором Института истории, и за несколько лет до того, как он получил звание члена-корреспондента Академии наук. В создании как первой трехтомной истории Азербайджана, так и первого учебника вместе с ним участвовал большой авторский коллектив. В его составе были титулованные азербайджанские академики Алисохбат Сумбатзаде, Исмаил Гусейнов, считающийся первым азербайджанцем, получившим звание доктора исторических наук, и другие. Запаздывание азербайджанских историков проявило себя и в подготовке второй, восьмитомной, версии истории Азербайджана, которая была доработана и опубликована только в постсоветский период.
Авторы всех этих версий историй Азербайджана, Армении и Грузии были чрезвычайно озабочены проблемами этногенеза “титульных наций”. Ведь именно древность и непрерывность проживания на определенной территории гарантировала права на нее. В Армянской ССР академик Григорий Капанцян, сторонник идеи о древней стране Хайаса как колыбели армянского народа, относил создание этого государства к середине второго тысячелетия до нашей эры. Другим историком, озабоченным проблемой этногенеза армян, был заслуженный деятель науки Армянской ССР, академик Сурен Еремян. Не отставали от армянских коллег историки Грузии и Азербайджана. Все они стали видеть истоки своих народов по меньшей мере в том же втором тысячелетии до нашей эры. Как раз стремление найти эти древние истоки этногенеза и затягивало работу над трехтомной историей Азербайджана. Так, заметное отставание от графика Алиовсат Гулиев объяснял необходимостью выяснения “процесса формирования азербайджанского народа и корней азербайджанского языка, новой научной периодизации книги”[14].
Несколько перефразируя Пьера Нора, можно сказать, что в случае с конструированием любой (неважно, советской или постсоветской) версии этногенеза мы имеем дело с некой “ретроспективной протяженностью”, или “культом непрерывности, достоверностью знания о том, кому и чему мы обязаны тем, чем мы являемся”. Нора формулирует это так:
“[Большое значение имеет] идея происхождения – эта профанированная версия мифологического повествования, которая позволила сохранить обществу, идущему дорогой национальной секуляризации, потребность в сакральном. Чем более великим было происхождение, тем больше оно возвеличивало нас. Ибо мы восхваляем себя, восхваляя прошлое”[15].
Если для Нора и “его” Франции подобное соотношение уже распалось, то для закавказских историков оно и теперь является вполне жизнеспособным. Тем более актуальными вопросы этногенеза были в годы, когда нарратив непрерывной линейной истории, возвеличивающей закавказские “титульные нации”, еще только предстояло создать. Причем закавказский кейс был важен для всего Союза. Фактически это был единственный регион СССР, где можно было сконструировать длительную традицию государственности. Все древние государственные образования (Урарту, Манна, Мидия, хетты), которые помещались историками в истоки этногенеза армян, азербайджанцев или грузин, были сопричастны древнему ближневосточному региону, “колыбели человеческой цивилизации”. Отблески этой великой истории (этногенез как история “нашего” вклада в мировую цивилизацию) падали и на весь советский народ.
Культурный фронт
Безусловно, такие великие и древние национальные сообщества просто не могли не обладать еще и великими культурами. Эти великие и древние культуры конструировались параллельно разработке исторических нарративов и теорий этногенеза. Впрочем, именно культурное строительство носило особенно противоречивый характер. С одной стороны, в центре пантеона должны были стать герои-коммунисты-интернационалисты. С другой, образы коммунистов национализировались. Кроме того, именно в отношении советской культурной политики следует задаваться вопросами, сформулированными еще Алейдой Ассман:
“Кто остается за границами культурной памяти? Каковы принципы включения и исключения? Эти вопросы неминуемо связаны с вопросами владения и удержания власти; это значит, что изменения во властных отношениях будут также вызывать и изменение в структуре культурной памяти”[16].
Новая власть демонстрировала стремление структурировать культурную память советских наций, спонсируя массовое производство образов национальных поэтов и народных героев (монументальных, художественных, поэтических и литературных). Образы героев-царей или полководцев в довоенные годы не пользовались популярностью. Однако война и оттепель многое изменили, и в публичном пространстве городов нашлось место и для национализированных героев-царей.
Три республики вновь оказались в неравном положении. Среди мусульман-тюрков практически не было скульпторов и художников. В то время, как христиане грузины и армяне не имели препятствий к занятию этими профессиями. Маленькая и разоренная войной Армянская ССР могла положиться на национальные кадры уже в 1920-х годах, армяне съезжались в республику со всего мира. Даже столица строилась и проектировалась по плану, разработанному архитектором Александром Таманяном. Будущий народный архитектор Армянской СССР, лауреат Сталинской премии, до 1923 года никогда не жил в Ереване, но именно он создал эту столицу. Тифлис был культурным и административно-политическим центром Закавказского генерал-губернаторства. Баку же являлся мультинациональным центром нефтедобычи, и мусульмане-тюрки не играли заметной роли в культурной и политической жизни. Коренизация продвигалась здесь медленнее именно в сфере культуры.
Советский режим придавал большое значение монументальному строительству: один из первых декретов “О монументальной пропаганде” был принят еще в апреле 1918 года[17]. Ровно через два года в Баку вошла 11-я армия. В том же году выходец из Одессы, скульптор Яков Кейлихис, становится автором первого скульптурного бюста – Карлу Марксу, – установленного в публичном месте, на Приморском бульваре Баку, в республике с преимущественно мусульманским населением. Тот же Кейлихис стал автором первого скульптурного монумента, установленного в Баку в честь поэта Сабира (1922). Другой одессит, Пинхос Сабсай, один из первых создателей скульптурных портретов Ленина (1918), в 1926-м переезжает в Баку, а уже в 1930-м создает памятник еще одному признанному новой властью азербайджанскому поэту Мирзе Фатали Ахундову. Когда в 1958 году этот памятник меняли на новый, услуги “некоренных” скульпторов уже не понадобились. Авторами обновленного образа Сабира стали скульптор Джелал Карягды и архитекторы Газанфар Ализаде и Э. Исмайлов.
Однако именно Баку стал городом, в котором родилась легенда о 26-ти комиссарах, чей монументальный образ занял центральное место в общезакавказском пантеоне героев. 1–8 сентября 1920 года в Баку проходил Первый съезд народов Востока. К этому событию приурочили и торжественные похороны останков 26-ти бакинских комиссаров, расстрелянных в 1918 году недалеко от Красноводска. Их перезахоронили в парке Свободы в центре Баку, который впоследствии получил название “26-ти комиссаров”. Автором первого посвященного им монументального памятника должен был стать Жорж Якулов (тбилисский армянин), известный художник и график-авангардист. Однако по ряду причин он не успел воплотить свой замысел. Горельеф “Расстрел 26-ти бакинских комиссаров”, установленный в 1958 году в Баку (к 40-летнему юбилею их гибели), был создан Сергеем Меркуровым – известным советским скульптором. Меркуров был этническим армянином, выходцем из закавказского региона, автором трех самых масштабных памятников Сталину (один из которых, высотой в 49 метров, был установлен в Ереване) и, конечно, лауреатом двух Сталинских премий первой степени. Но авторами главного памятника – пантеона с вечным огнем, установленного в 1968 году над могилой комиссаров, – стали уже местные скульпторы Ибрагим Зейналов и Н. Мамедов.
Собирательный образ 26-ти бакинских комиссаров при всем своем внешнем интернационалистическом пафосе как нельзя кстати подходил для всех трех “титульных групп” Закавказья. Самыми узнаваемыми, главными из всех 26-ти комиссаров, стали четверо: армянин Степан Шаумян, азербайджанец Мешади Азизбеков, грузин Алеша Джапаридзе и – реверанс в сторону “самого великого” из всех советских народов – русский Иван Фиолетов. Каждая из “титульных наций” в Закавказье получала таким образом своего собственного героя. Причем особенно повезло Армении. Все тот же Меркуров стал автором памятника самому главному из комиссаров – Степану Шаумяну, – который был установлен в Ереване в 1932 году (задолго до сооружения мемориалов в Баку).
Если героев-комиссаров приходилось в определенном смысле делить (хотя у каждой нации были и свои собственные герои-коммунисты), то с поэтами все обстояло намного проще:
“Одной из форм проявления дружбы народов, взаимно обогащающихся в области культуры, были юбилейные празднества, которыми вся страна отмечала важнейшие события культурной жизни отдельных национальностей. Таковы были юбилей Пушкина в 1937 году, 750-летний юбилей поэмы Шота Руставели “Витязь в тигровой шкуре” в том же году, 750-летие “Слова о полку Игореве” в 1938 году […] празднование тысячелетия армянского народного эпоса “Давид Сасунский” в 1939 году”[18].
Именно поэты в качестве идеализированных символов наций подходили для конструирования национальных культур[19]. В 1930-х годах, незадолго до начала Второй мировой войны, традиция отмечать юбилеи поэтов и их произведений приобрела особенно широкий размах:
“Перед войной отгремел юбилей армянского эпоса Давида Сасунского (дата рождения которого вообще-то неизвестна) […] в Азербайджане готовился юбилей великого поэта Низами. С Низами была небольшая неловкость: во-первых, он был не азербайджанский, а персидский (иранский) поэт, хотя жил он в ныне азербайджанском городе Гяндже. […] Кроме того, по ритуалу полагалось выставить на видном месте портрет поэта… Особая трудность заключалась в том, что Коран строжайше запрещает всякие изображения живых существ и […] портрета Низами в природе не существовало. […] Портрет был доставлен на дом первому секретарю ЦК КП Азербайджана Багирову, локальному Сталину. Тот вызвал к себе ведущего медиевиста из Института истории, отдернул полотно с портрета и спросил: “Похож?” “На кого?..” – робко промямлил эксперт. Багиров покраснел от гнева: “На Низами!” “Видите ли, – сказал эксперт, – в Средние века на Востоке портретов не создавали…””[20]
Но в советском Азербайджане портреты уже создавали. И для того, чтобы вообразить идеальный образ Низами (1141–1209), нашелся уже и коренной художник-азербайджанец. Газанфар Халыков, в будущем народный художник Азербайджанской ССР, создал портрет Низами в 1940 году. Создание монумента поэту также было поручено местному скульптору, которым стал Фуад Абдурахманов, заслуженный деятель искусств Азербайджанской ССР (1943), народный художник Азербайджанской ССР (1955), первый азербайджанец, ставший членкором Академии художеств СССР (1949), лауреат двух Сталинских премий (1947, 1951), в том числе и за монументальный образ Низами. Первый памятник поэту Низами его работы был установлен в 1947 году в Кировабаде (Гяндже) и второй в 1949 году в Баку.
С созданием образа Низами советским политикам и деятелям культуры удалось обогнать воображение “буржуазных националистов”. Виднейший представитель азербайджанской партии тюрков-националистов, мусаватист Мамед Эммин Расулзаде, в изданном в 1922 году в Анкаре очерке, посвященном истории Азербайджана, не упоминает о Низами ни единым словом. Для него первым великим азербайджанским поэтом был Мухаммед Физули (1498–1556), всю свою жизнь проживший на территории современного Ирака[21]. Однако в советском Азербайджане Физули быстро уступил свои позиции Низами. Это поражение нашло свое символическое завершение в переименовании центральной улицы города: теперь это был уже проспект имени Низами, а не Физули. Хотя Низами ни строчки не написал на тюркском, но он жил на территории теперь уже советского Азербайджана и в XII веке. Кроме того, приняв Низами за основоположника азербайджанской поэзии, можно было выглядеть не хуже, чем соседи с их Шотой Руставели (XII век) или претендующим на 1000-летие армянским эпосом “Давид Сасунский”.
В результате, главному идеологу азербайджанского национализма пришлось догонять советский проект. С заметным опозданием Расулзаде только в 1949 году (когда в Азербайджанской ССР уже отгремел юбилей, были переведены и изданы массовыми тиражами произведения поэта, установлены монументы, созданы портреты) в той же Анкаре публикует книгу “Азербайджанский поэт Низами”, где, пытаясь превзойти советских азербайджанских деятелей культуры, пишет следующее:
“Несмотря на пустившее корни ложное представление, Низами, по нашему мнению, азербайджанский поэт… При исследовании произведений Низами ясно видно, что он далек от фарского национализма, полон любви к тюркскому, связан со средой и условиями Закавказья, постоянно занят заботами об исторической судьбе и геополитикой страны, и таким образом он, конечно же, поэт Азербайджана”[22].
В Армении роль главного национального поэтического произведения была предоставлена героическому эпосу “Давид Сасунский”. Образно запечатлеть эпос в камне и металле поручили Ерванду Кочару. К 1939 году, получив заказ за полтора месяца до празднования, он успел изваять гипсовый вариант трехметровой статуи, который и был выставлен в дни юбилея на одной из центральных площадей Еревана. Он же стал и автором графических иллюстраций к эпосу (1939). Однако установку постоянного памятника пришлось отложить, так как Кочар был арестован. Но, вернувшись из заключения, он в 1959 году все же установил памятник Давиду Сасунскому. Арест не помешал скульптору впоследствии получить множество почетных званий и титулов, в том числе звание народного художника Армянской ССР.
Наиболее быстрые всходы давала культурная революция в Грузии. Ленинский план монументальной пропаганды в Тбилиси реализовывал в числе прочих известный скульптор Яков Николадзе. В 1937 году, когда в Грузии праздновали 750-летний юбилей поэмы “Витязь в тигровой шкуре”, Николадзе создал свой знаменитый барельефный портрет Шота Руставели. Впрочем, двух Сталинских премий первой степени он был удостоен за скульптурные портреты Чахрухадзе (поэт XII века) и “Ленин в период создания “Искры”” (1947). В Тбилиси уже в 1942 году установили памятник Шоте Руставели, авторство которого принадлежит скульптору Константину Мерабишвили (ученику Николадзе), который и получил Сталинскую премию первой степени за этот памятник.
Художник Ираклий Тоидзе стал создателем образа Шоты Руставели в живописи. Он же стал и автором иллюстраций к книге Шоты Руставели (1937), за которые в 1941 году был удостоен Сталинской премии второй степени. Именно Тоидзе впоследствии был удостоен трех Сталинских премий всех возможных степеней. Столь высокая оценка не была случайной: художник сумел соединить советское с национальным, став автором картины с оригинальным называнием “Молодой Сталин читает поэму Шоты Руставели “Витязь в тигровой шкуре””. Эта картина наиболее точно передает суть советского национального проекта: быть советским – значит быть национальным.
Заключение
Национальная политика и связанная с ней культурная революция в том виде, в каком она реализовывалась в закавказских республиках, является прекрасной иллюстрацией тезиса Юрия Слезкина о том, что “советская национальная политика формулировалась и осуществлялась националистами”[23]. После распада советской империи широко распространились идеи, что “в странах бывшего Советского Союза и Восточного блока существует очевидная тенденция восстановления и реконструкции национальных символов, существовавших до коммунистического режима”[24]. Но если взглянуть на историю закавказских республик, то следует задаться вопросом: а что же существовало до коммунистического режима? Что, кроме герба и флага, успели создать немногочисленные местные “буржуазные националисты”? Что, кроме нескольких малоинтересных литературных и публицистических произведений досоветских интеллектуалов, вновь (после “освобождения”) стало “достоянием” наций?
По сути вся реставрация закончилась банальным строительством новых мечетей и храмов, иногда на месте старых, разрушенных советской властью. Какого-либо серьезного восстановления национальных символов не было и быть не могло по той причине, что до советской власти они еще не были сконструированы и воплощены в монументах, литературе, живописи. В основном все культурное нациестроительство состоялось в советский период, будучи им инсценированным. Теперь уже никому не приходит в голову отказываться от образов Низами, Руставели или Давида Сасунского в том виде, в каком они были сконструированы при советской власти. Никому не приходит в голову мысль отказаться от конструктов этногенеза и представлений о “нашем” великом вкладе в цивилизацию и культуру, от созданных при советской власти имиджей “наших” великих и уникальных национальных культур. Поэтому реконструируют мавзолей Низами, построенный на месте его предполагаемого захоронения в советские годы; парк с памятником Низами в Баку или памятник Шоте Руставели или Давиду-Строителю в Тбилиси, установленные при той же советской власти.
Не везде отказались и от “своих” коммунистов. Образы 26-ти бакинских комиссаров перестали быть частью социокультурного и политического ландшафта Баку по той причине, что многие из них (и, что особенно “возмутительно”, главный – Шаумян) были этническими армянами. В контексте карабахского армяно-азербайджанского конфликта монументы комиссарам стали неуместны. Но в Ереване памятник Меркурова, посвященный комиссару-армянину Степану Шаумяну, счастливо пережил все реставрации и реконструкции. В южно-кавказских республиках и теперь очень мало каких-либо постсоветских памятников, посвященных деятелям 1918–1921 годов или забытым деятелям культуры. И этому не следует удивляться: ведь национальные символы и наследие в значительной степени принадлежат именно советской эпохе. Даже Баку, Тбилиси или Ереван в своем нынешнем виде являются результатом советского проекта конструирования из них столиц национальных республик.
Каждая титульная нация получила свою историю как доказательство эксклюзивного права на владение “исторической территорией” и свою национальную культуру (как структуру институтов и пантеон образов). Все управленцы (такие, как Гейдар Алиев) и деятели культуры (как Бахтияр Вагабзаде) были успешными советскими функционерами. Но быть советским не мешало быть еще и национальным – скорее даже способствовало этому. Всем советским людям с детских садов прививалась гордость за свою национальную культуру и красоту своих национальных республик. Воспитываемые любовь и уважение к Ленину, Москве и Пушкину не мешали, а скорее даже призваны были дополнить обязательную любовь грузин к Шоте Руставели и Тбилиси, азербайджанцев – к Низами и Баку, армян – к “Давиду Сасунскому” и Еревану. В большой советской стране у каждого была своя конкретная родина, которую не только разрешалось, но и требовалось воспевать и любить. Эта гордость за свои национальные республики (свои “истинные родины”) к моменту распада СССР давно уже была заурядной и привычной. Реставрировать и восстанавливать пришлось немногое. Главное, что изменилось, – гордиться можно было еще сильнее. Платой за эту все возрастающую национальную гордость становится ее неизменная спутница – заурядность. И большинству это нравится.
__________________________________
1) См. биографию Бахтияра Вагабзаде: www.guseynov.lv/B_Vagabzade.html.
2) Брубейкер Р. Мифы и заблуждения в изучении национализма // Ab Imperio. 2000. № 1. С. 248.
3) Беседа президента Азербайджанской Республики Гейдара Алиева с народным поэтом Бахтияром Вагабзаде, лечащимся в Центральной бассейновой больнице имени М. Гадирли, 19 января 1997 года // Бакинский рабочий. 1997. 24 января (http://library.aliyev—heritage.org/ru/3351594.html).
4) Suny R.G. Making Minorities: The Politics of National Boundaries in the Soviet Experience // Burguiere A., Grew R. (Eds.). Construction of Minorities: Cases for Comparison Across Time and Around the World. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000. P. 249–250.
5) Баберовски Й. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. Москва: РОССПЭН, 2010. С
. 237–239.6) Slezkine Y. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Eley G., Suny R.G. (Eds.). Becoming National. New York; Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 211.
7) Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 41.
8) Martin T. An Affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism // Suny R.G. (Ed.). A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. New
York: Oxford University Press, 2001. P. 76 (в русскоязычной литературе распространен калькирующий перевод понятия affirmative action как “аффирмативное действие”; вместе с тем наиболее удачным представляется перевод “положительная дискриминация”).9) Blitstein P.A. Nation-Building or Russification? Obligatory Russian Instruction in the Non-Russian school 1938–1953 // Suny R.G. (Ed.). A State of Nations… P. 253.
10)
Martin T. Op. cit. P. 81.11) Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca; London: Cornell University Press, 2005. P. 145–146.
12) Ахундова Э., Гусейнзаде М. Алиовсат Гулиев – он писал историю. Документальный роман. Баку: Азернешр, 2003 (цит. по: www.gramotey.com/?open_file=1269024805).
13) Гасанлы Дж. Хрущевская “оттепель” и национальный вопрос в Азербайджане (1954–1959). М.: Флинта, 2009. С. 496–499.
14) Там же. С. 497.
15) Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Франция-память. СПб
., 1999. С. 35–36.16) Assman A. “Plunging into Nothingness”: The Politics of Cultural Memory // Lambert L.B., Ochsner A. (Eds.). Moment to Monument: The Making and Unmaking of Cultural Significance. Bielefeld
: Verlag, 2009. P. 35.17)
См. об этом: Michalski S. Public Monuments: Art in Political Bondage 1870–1997. London: Reaction Books Ltd., 1998. P. 107.18) Ковалев В.А. Очерки истории русской и советской литературы. Часть вторая. М.: Издательство Академии наук СССР, 1955 (цит. по:
www.biografia.ru/cgi—bin/quotes.pl?oaction=show&name=ochlit02).19) Hobsbawm E. Nations and nationalism since 1780. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 57.
20) Дьяконов И.М. Книга воспоминаний. СПб.: Европейский дом, 1995. С. 731.
21) Расулзаде М.Э. Азербайджанская Республика. Сборник произведений и писем. М.: Флинта, 2010. С. 29–30.
22)
Rəsulzadə M.Ə. Azərbaycan Şairi Nizami. Bakı: Azernəşr, 1991. S. 25–26, 28.2
3) Slezkine Y. Op. cit. P. 202.24) Carrier P. Holocaust Monuments and National Memory Cultures in France and Germany since 1989: The Origins and Political Function of the Vel’ d’Hiv’ in Paris and the Holocaust Monument in Berlin. New York; Oxford: Berghahn Books, 200