Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2011
Александр Геннадьевич Осипов (р. 1964) – докторант Института социологии РАН и старший исследователь Европейского центра по вопросам меньшинств (Бремен).
Александр Осипов
Равноправие без границ
То, как в Советском Союзе понимали и обеспечивали равенство по этническому признаку, или, выражаясь по-старому, “национальное равноправие”, незаслуженно обойденная вниманием составляющая коммунистической идеологии и внутренней политики. Самое простое и, в общем, достаточное объяснение этому – густая тень от репрессивных практик, не позволяющая воспринимать советскую риторику всерьез. Но в самом общем виде контуры равенства по-советски описаны в литературе и в целом понятны. Партия и правительство провозглашали равноправие громко и часто, хотя и невнятно; при этом декларации не мешали ни репрессиям (вплоть до расстрельных кампаний и депортаций), ни ограничениям в отношении подозрительных национальностей, ни раздаче привилегий. В основе же всего лежала социальная инженерия, нацеленная на выравнивание основных параметров существования разных этнических и территориальных сегментов и на формирование единой управляемой социальной среды.
Нехватка анализа ощущается на двух уровнях. Во-первых, не хватает знания того, как официальная политика проводилась в жизнь, что называется, на местах и в повседневности. В частности, мы не очень хорошо представляем себе и понимаем неформальные или полуформальные механизмы партийного руководства (в первую очередь, в подборе кадров и в дисциплинарном воздействии), не прописанные в законах и официальных инструкциях. Во-вторых, не очевидно, как советский опыт и советские практики соотносятся с более широким мировым контекстом и процессами за пределами “соцлагеря”.
Ниже я попробую показать, что советские подходы к равенству по этническому признаку вполне вписываются в мировой контекст. Отправная точка для сравнения понятна: СССР, как и развитые капиталистические страны, существовал в парадигме модерна и индустриализма, предполагавшей стандартизацию социальной жизни и единые регулятивные механизмы, а значит, и – по крайней мере – формальное равенство управляемых субъектов перед государством, а также в отношении друг друга.
Разумеется, советская идеология и внутренняя политика не были едиными и неизменными на протяжении 70 лет; нет и такого единого референта, как “Запад” или “несоветский мир”. Тем не менее, можно говорить о некоторых базовых трендах, поддающихся сравнительному анализу. В очень разных обстоятельствах правящие элиты понимали встававшие перед ними вызовы сходным образом и давали на них сходные ответы, хотя хронологически порядок, последовательность и масштабность этих реакций серьезно различаются.
Схематично эволюцию того, как понималось равенство по расовому или этническому признаку в условно-обобщенном “западном мире”, можно обрисовать следующим образом. Юридическое равенство граждан было установлено при демонтаже институтов, по сути, кастовой системы, унаследованной от колониализма и системы рабовладения (в Северной Америке, Австралии и отчасти Европе), или сословных порядков, определявших место этнических, языковых и религиозных меньшинств (в Европе). Формальное равенство не приводит к ликвидации социальных диспропорций между расовыми или этническими группами. Введение дополнительных правовых гарантий против индивидуальных нарушений равенства, в частности, запрет того, что сейчас в Европе называется “косвенной дискриминацией” (нейтральные правила, требования и практики, по сути ставящие в неблагоприятное положение те или иные группы)[1], в целом тоже ограниченно влияет на социальную динамику и стратификацию. Проблема в том, что основные причины диспропорций между этническими и расовыми категориями состоят не в предубеждениях и действиях отдельно взятых лиц, а в сложившихся рутинных моделях отношений и поведения. Шире – причины заключаются во множестве спонтанных процессов, порождающих неравенства и, соответственно, корреляции между классом и статусом, с одной стороны, и приписываемой человеку групповой принадлежностью, с другой.
Недостататочные успехи в преодолении неравенства вызывают протестную активность со стороны ущемленных групп, моральные комплексы культурной элиты и опасения правящего истеблишмента относительно социальной стабильности. Картину осложняет проблематика “традиционных” этнических меньшинств (особенно в Европе) и иммиграции со всем присущим ей спектром вызовов. Широкие общественные дебаты порождают все более размытое и мозаичное понимание равенства и недискриминации: речь идет о необходимости выравнивания социальных условий, или о равенстве возможностей индивидов; к вопросам индивидуального равенства добавляется этическая повестка “справедливости” в отношении групп; возникают темы признания культурного разнообразия, слома прежней рутины межличностных отношений и обновления латентно репрессивной языковой повседневности, преодоления межрасовых барьеров и изоляции[2]. Требования ликвидации практик и институтов, объективно создающих социальные барьеры для меньшинств, перетекают в идеи так называемых “позитивных” мер, создающих дополнительные возможности для ущемленных в прошлом групп и перераспределяющих в их пользу общественные ресурсы[3]. Многие из этих идей закрепляются в международных инструментах и в национальных правовых системах и реально проводятся в жизнь (включая “позитивные меры”), хотя и в ограниченных масштабах[4].
В каких областях и по каким параметрам советские подходы можно сравнивать с тем, что происходило и происходит в развитых капиталистических странах?
Запрет нарушения индивидуального равноправия. На первый взгляд, здесь скорее приходится говорить о сущностных различиях при некотором формальном сходстве. Требования равноправия в партийных и государственных программных документах были всегда выражены нечетко, в том смысле, что не разграничивалось равенство индивидов и “наций” или “национальностей”. При этом риторика группового “равноправия” присутствовала всегда, и чаще всего именно она оказывалась на первом плане. Например, в наиболее детально разработанном концептуальном документе КПСС – “Платформе партии по национальному вопросу” 1989 года – при перечислении основных направлений национальной политики тезис о недопустимости ущемления прав граждан стоит на пятом месте, после “равенства народов” и “создания условий для развития языков и культур”[5].
В советских конституциях, правда, присутствовали сильные по современным меркам формулировки об индивидуальном равенстве. Например, статья 36 Конституции СССР 1977 года провозглашала, что “какое бы то ни было прямое или косвенное ограничение прав, установление прямых или косвенных преимуществ граждан по расовым и национальным признакам […] наказываются по закону”. Эта формулировка восходит к 1920-м годам[6], воспроизводится в Конституции СССР 1936 года (статья 123) и, разумеется, в конституциях союзных республик, а также в ряде кодексов, вплоть до современного Трудового кодекса РФ 2001 года (статья 64). Впрочем, определить, что имели в виду законодатели под “косвенным ограничением” или “косвенным созданием преимуществ” и как эти выражения соотносятся с современной западной концепцией косвенной дискриминации, довольно затруднительно – нет ни практики правоприменения, ни рассуждений на этот счет советских правоведов.
Формально запрет нарушения индивидуального равноправия обеспечивался уголовным правом. Примечательно, что в советских кодексах нарушение равноправия (например статья 74 УК РСФСР 1960 года) включало в себя и возбуждение вражды и ненависти. Подоплека, в общем, была вполне понятна – в качестве объекта посягательства рассматривались не права и достоинство личности, а общественный порядок. В этом существенное отличие западных антидискриминационных подходов от советского правопонимания. В первом случае запрет нарушения равенства выводится из необходимости защиты личности, и не случайно все антидискриминационные начинания опираются на риторику прав человека. Во втором защищаемые блага – это стабильность государства. Впрочем, это положение уголовного закона в СССР не применялось до 1990 года; коллизии с ограничениями и предпочтениями по этническому признаку решались по партийной линии без лишней огласки, и эти сюжеты еще ждут своих исследователей. Хотя в российском Уголовном кодексе 1996 года нарушение равноправия разделено на два состава – на собственно дискриминацию и возбуждение вражды, – практика показывает (особенно после принятия антиэкстремистского законодательства), что старые, государствоцентричные восприятия не сильно изменились[7].
Отдаленные параллели между западными и советским подходами в этой области возникают, что называется, по факту, а не из-за единства мировоззрений. Советская власть (по крайней мере, в той части своей деятельности, которая была открыта для публики) вопросами равенства индивидов откровенно пренебрегала, больше уделяя внимания пресечению подрывной (с ее точки зрения) активности. Вместе с тем в ряде континентальных европейских стран (таких, как Франция и Германия) до последних лет приоритетом тоже считалась борьба с крайними проявлениями – языком вражды и расовым насилием, а антидискриминационное законодательство пробивало себе дорогу с большим трудом[8]. В последние же годы общим местом для пишущей публики стало признание того, что защита отдельно взятых лиц от дискриминации (особенно по следам индивидуальных жалоб), хотя и должна оставаться условием sine qua non, крайне неэффективна и для самих жалобщиков, и для исправления ситуации в целом. Наконец, подъем националистического популизма и праворадикальных группировок заставляет по-новому оценивать значение репрессивных мер против крайних проявлений.
Социальная инженерия и позитивные меры. С легкой руки Терри Мартина СССР стали называть “империей позитивных действий”[9] в том смысле, что основой советской национальной политики было вложение ресурсов в развитие ранее “отсталых” в экономическом и социальном отношении “национальных окраин” для сближения культурных уровней разных территорий и этнических групп. Разумеется, прямолинейное сопоставление советского опыта и “позитивных мер” хромает. Во-первых, эти вещи относятся к разным историческим периодам, а мотивации, цели и механизмы реализации такого рода политики по обе стороны “железного занавеса” серьезно различались. То, что иногда собирательно называется “позитивными мерами”, включает в себя очень и очень разные подходы, описываемые с помощью очень и очень разнообразной терминологии, а расхождения между отдельными странами и между отдельными периодами колоссальны. Наконец, не следует забывать про дистанции между идеями и их практическим воплощением.
Общим для СССР и элит в западных странах оказывается признание недостаточности формального равенства людей, относящихся к разным этническим группам, или, шире, равенства в обращении с ними (в силу чего и как достигается такое признание – отдельный разговор). Отсюда – необходимость в той или иной мере выравнивать социальные условия и возможности разных групп, перераспределяя ресурсы в пользу наиболее слабых. При всех институциональных и мировоззренческих различиях сходство порой обнаруживается не только в базовой интенции, но и в риторике, и деталях исполнения, например, использовании механизмов квот и ролевых моделей.
Коммунисты как приверженцы модерной идеологии обозначали политику инвестиций в географическую и этническую периферию с помощью идиомы “развития”[10]. В этом они были не одиноки – это понятие можно встретить в законодательстве и в официальных декларациях других стран и международных организаций: например, именно в таком значении оно используется в канадском законе о мультикультурализме 1988 года[11]. Термин “развитие” применительно к группам – единственное, что осталось от советских практик “позитивных мер” в постсоветской России. Понятие превратилось в фантик без конфеты – в новых условиях у государства нет ни мотивов, ни возможностей делать то же, что и раньше, и остатки пара уходят в свисток. Идиома развития этнических групп встречается даже в российской Конституции (статья 71, пункт “е”), не говоря о множестве концепций и программ этнической политики; можно наткнуться даже на такой курьез, как “создание условий для равного развития этнических общностей”[12].
Символическое признание и участие. В период перестройки общим местом для критиков советской системы стало утверждение, что главным пороком “национально-государственного устройства” СССР было создание иерархии этнических общностей. Иными словами, существование квазигосударственных образований разного уровня – от союзных республик до автономных округов – интерпретировалось как неравноправие разностатусных этнических групп, не говоря уже об ущемленном положении тех, кто вообще не располагал никакой формой государственности. Вопрос о том, как символические статусы территорий отражались (если отражались вообще) на объеме возможностей, которыми располагали их жители, и в частности те, кто относился к “титульным национальностям”, совсем не прост, и однозначный ответ едва ли здесь возможен. Но если бы советская власть пошла по пути, предложенному позже академиком Сахаровым и состоящему в повышении статуса всех “национально-государственных образований” в СССР до уровня союзных республик[13], то вряд ли критика такого варианта была бы менее ожесточенной. В принципе, по формуле Аристотеля (“Никомахова этика”), несправедливым в зависимости от обстоятельств может признаваться как неравное обращение с равными, так и равное обращение с неравными. Нашлось бы немало аргументов в пользу того, что уравнивание самых разных групп и территорий означает игнорирование их потребностей и потенциалов.
Если брать всю советскую официальную риторику целиком, а не по частям, то несложно увидеть, что власть на символическом уровне, с одной стороны, декларировала, что все этнические общности являются составной частью государственности[14], с другой, выстраивала “справедливую” систему статусов с учетом разных параметров и соображений[15], среди которых оказывались и репрессивно-полицейские, и внешнеполитические. Этот подход прослеживается и в наше время: “национально-государственное устройство” Российской Федерации с распадом СССР оказалось несколько урезанным, зато возникла тема “национально-культурной автономии”, которая якобы делает группы, “не имеющие” “своей” государственности, субъектом самоопределения и полноправными участниками национальной политики в стране[16].
Но игры в выстраивание “справедливых” систем символических статусов не чужды и многим западным, и не только западным, странам, а также международным организациям. Скандинавия, обе Америки и Австралия символически отделяют аборигенное население от меньшинств (или иммигрантских групп). Канадская хартия прав и свобод 1982 года, а также законодательство и судебная практика идут дальше, выделяя особую нишу для языковых меньшинств (англоканадцев в Квебеке и франкоговорящих сообществ на остальной территории) и вводя сложную иерархию статусов для “первых наций” и “аборигенов” (эти понятия отнюдь не тождественны). Наконец, языковые игры ведутся вокруг понятий “меньшинства” и “мультикультурализм”. Некоторые категории, пусть и составляющие меньшую часть населения (франкошвейцарцы, каталонцы или шведоязычные граждане Финляндии) не принято называть “меньшинствами”, а понятие “мультикультурализм” в Европе изначально по неписаной конвенции относилось только к иммигрантам[17]. Многие европейские страны разделяют “автохтонные” и “неавтохтонные”, а также “национальные” и “этнические” меньшинства. Попытки уравнять “меньшинства” и “иммигрантов” порой вызывают упорное и успешное сопротивление. Например, в Швеции усилиями этнических активистов и политиков единая вначале повестка “мультикультурализма” была поделена на две части: отдельно для меньшинств, отдельно для иммигрантов[18]. Остается добавить, что, как и в СССР, совсем не очевидно, что эти символические игры транслируются в практику и напрямую влияют на права и социальные возможности конкретных людей.
Культурализация социального. Наличие у всех “национальностей” своего “багажа” – особенных “культур”, которые необходимо (по крайней мере, в той части, которую можно считать “народной” и “прогрессивной”) в идеале в равной для всех мере сохранять и развивать, – признавалось и артикулировалось с разной степенью последовательности и интенсивности в партийных и государственных документах на протяжении всего советского периода. На практике власть поощряла в ограниченных масштабах и под идеологическим контролем профессиональные формы культурной деятельности и фольклорную активность.
Более важны два других обстоятельства. Во-первых, в официальной риторике прослеживается антиизоляционистский мотив: культурная мозаичность не должна была вести к укреплению межгрупповых границ – напротив, требовалось взаимное влияние и “обогащение” культур с отдаленной перспективой их “слияния”. Во-вторых, в период перестройки уже четко прослеживается тенденция кодировать социальные проблемы в терминах культуры. В официозных публикациях на темы “совершенствования межнациональных отношений”[19] и в партийных декларациях[20] проблемы конфликтов и социальных дисбалансов стали описываться как следствие недостаточного учета культурной “специфики” и недостаточных усилий по удовлетворению “потребностей”, в первую очередь языково-культурных, отдельных национальностей.
КПСС и советской власти эти озарения не помогли, но культурализация социального после распада СССР из официальных деклараций никуда не исчезла. Напротив, почти все официальные заявления, касающиеся этнических проблем, а также концепции и программы развития “межэтнических отношений” выдвигают на первый план “развитие культур” и “межкультурный диалог”. Практическая деятельность в основном тоже сводится к поощрению фольклорно-просветительских проектов и организованному общению этнического актива.
Если мы говорим о культурализации этнических проблем за пределами СССР, то следует отметить, что история вопроса гораздо старше мультикультурализма, который здесь приходит на ум в первую очередь. В XIX веке проблема меньшинств стала частью темы национализма и строительства национальных государств, и с того времени далеко не все страны проводили политику ассимиляции или делали это последовательно; в свою очередь признание существования меньшинств и задача их защиты описываются в первую очередь как сохранение и даже поощрение культурных особенностей. Все академические и политические дискуссии в Европе на протяжении последних по меньшей мере ста лет склоняются именно к такому пониманию; дискурс защиты культурных особенностей меньшинств отливается в национальные законы и международные инструменты. Постоянный суд международной справедливости, учрежденный Лигой Наций, по делу о школах меньшинств в Албании в 1935 году умудрился даже заключить, что реальное равноправие меньшинств возможно только при обеспечении условий для сохранения их культурных и языковых характеристик[21]. Следствия культурализации многочисленны и различны, и на первое место следует поставить возможность политических манипуляций и подмены повесток – обсуждения фольклорной активности вместо более сложных и менее комфортных тем.
Отправная точка для всего того, на что прикрепляется ярлык “мультикультурализма”, – это наступившее в 1970-е годы признание новых социальных реалий, привнесенных массовой иммиграцией в развитые западные страны. За этим признанием следует множество самых разнообразных идей, стратегий, программ, законодательных и административных новаций, которые с трудом поддаются объединению и классификации. Во всей этой пестроте все-таки можно проследить две взаимосвязанные тенденции. Первая – это создание простой и комфортной объяснительной рамки, выведение социальных проблем и конфликтов из квазиестественной разницы “культур”. Вторая – символическое признание, обсуждение и поощрение группового своеобразия вместо решения социальных вопросов и устранения барьеров на пути социального участия. Признание равенства культур предлагается здесь как символическая замена социального равенства[22].
Сколько живет мультикультурализм во всех его проявлениях, столько существует и его критика, основанная на упреках в укреплении межобщинных барьеров и расколе общества по этническим линиям. В условиях массовых разочарований эта критика достигает свой цели, и мультикультурализм вступает в период ребрендинга[23]. Самой наивной его формой становится внедрение термина “интеркультурализм”[24] с призывами к преодолению “межкультурных барьеров”, что наглядно соотносится с советским “сближением культур” и постсоветским “межкультурным диалогом”. Впрочем, базовые допущения мультикультурализма никуда не исчезают, просто меняется знак: раньше проблема виделась в том, как сохранить и использовать культурный “багаж” новых меньшинств, теперь – как освободить их от этого “багажа” ради “интеграции”.
Воспитание толерантности. Советская власть формировала нового человека, и частью этого процесса было интернациональное воспитание. Формированию установок межнационального общения и “правильного” восприятия разнообразия уделялось (по крайне мере формально) настолько серьезное внимание, что соответствующие лозунги вошли не только в партийные декларации, но и в Конституцию СССР 1977 года[25]. Эффективность этого воспитательного процесса, впрочем, представляет собой отдельную тему. Идеи воспитательной работы под другими названиями (развитие толерантности) сохраняют популярность у начальства и среди гражданских активистов в современной России. Среди возможных причин следует назвать простоту идеи, относительную легкость в реализации и ее доступность для сознания среднестатистического чиновника.
При всем своеобразии советских методик промывки мозгов провести параллели с попытками коррекции индивидуальных установок и индивидуального поведения в западных странах все-таки можно. Такие инициативы имели и имеют место в разных видах и формах и в разных контекстах приобретают разное значение. Например, в Германии термин “мультикультурализм”, вошедший в оборот в начале 1980-х годов, понимался и понимается преимущественно как часть “социальной педагогики” – стратегии и технологии выработки у людей надлежащих навыков восприятия и поведения[26].
Многие начинания в духе воспитания толерантности исходят от общества, а не от государства; формирование профессиональных кодексов поведения и всего того, что собирательно называется “политической корректностью”, не имело ничего общего с правительственными инициативами. Социальная педагогика находится совсем не в гармоничных отношениях с антидискриминационной политикой: противодействие дискриминации основывается на игнорировании целей и мотивов индивидуального поведения и на признании только его реальных последствий. Важно то, что меры по коррекции индивидуального восприятия и поведения являются легитимной и неотъемлемой частью всего пакета мер по регулированию и совершенствованию этнических отношений. Наглядное свидетельство – закрепление этих идей в ряде международных документов, в частности, в столь популярной среди продвинутых россиян Декларации принципов толерантности ЮНЕСКО 1995 года.
Даже когда не понятно, что делать с расизмом, неравенством и конфликтами, всегда можно заняться воспитанием и пропагандой.
***
Не буду умалять достижения советской власти и вообще давать оценки полученным результатам. Об успехах с лихвой написано в советских газетах и материалах съездов КПСС; о провалах – в диссидентской и перестроечной публицистике. Не все, что излагали советские пропагандисты, было ложью; действительно, Советы много делали и сделали для выравнивания социальных позиций разных этнических групп. В том, как они понимали свои задачи и как их выполняли, можно провести немало параллелей с несоветским миром, в основном с развитыми западными странами. Хронологически большинство советских мер предшествуют западным, но говорить о заимствованиях не приходится. По крайней мере, отсутствуют подтверждения не то что импорта советских ноу-хау, но даже сколько-нибудь серьезного к ним интереса до падения “железного занавеса”, да и реальной возможности удовлетворить этот интерес, если б таковой был.
Следование единой логике можно объяснить не заимствованиями, а общим источником: общностью парадигмы, в которой работали элиты. Ее полное и корректное описание пока затруднительно; по крайней мере, она явно не сводится к базовым допущениям национализма или к эссенциализации расы и этничности. Наиболее адекватным оказывается введенный Роджерсом Брубейкером несколько корявый термин “группизм”[27]. Группизм не синоним эссенциализма или примордиализма, это вообще не теория или направление мысли. Скорее его можно назвать устойчивым и зачастую нерефлексивным компонентом публичных дискурсов – это привычка использовать клише, описывающие группы как сами собой разумеющиеся социальные единицы с границами, внутренней структурой и способностью выступать участниками общественных отношений. Соответственно, принадлежность лица к группе воспринимается не как отношение, а как свойство, определяющее многие индивидуальные характеристики и ресурсы. Для нас важно, что группизм есть устойчивая и неотъемлемая черта той, условно западной, традиции общественной мысли, к которой относится и Россия. Национализм, расизм, марксистско-ленинская теория национального вопроса или либеральный мультикультурализм вполне вписываются в эти рамки.
Подход к обеспечению равенства, основанный на группистском восприятии реалий, противоречив с точки зрения целей и средств. Формальное равенство индивидов или равенство в обращении – неплохой способ закрепить и далее воспроизводить социальные асимметрии, в том числе такие, которые пересчитываются по этнической шкале. Если выравнивать социальные условия разных этнических общностей, придется ограничивать индивидуальную мобильность и жестко регулировать все стороны жизни, забыв про права и свободы и согласившись с тем, что отношения государства и человека определяются его, человека, происхождением. Бороться только с радикальными идеологиями и преследовать ксенофобские выходки – упускать из вида не агрессивную, повседневную и дискриминационную рутину. Попытки регулировать поведение людей воспитанием или запретами не влияют в целом на социальную динамику. Если же бороться с дискриминацией, игнорируя индивидуальные мотивы, предрасположенности и вину дискриминирующих, то разговор неизбежно будет вестись в категориях противостояния угнетенных и угнетающих “наций” или “расовых групп”. Консервация и воспроизводство культурной мозаики ограничивают социальную мобильность и требуют перераспределения ресурсов, а значит, провоцируют недовольство со всех сторон; выравнивание социальных компетентностей, а значит, и возможностей выходцев из разных групп заставляет вспомнить страшное слово “ассимиляция”. На практике применяются компромиссные и смешанные подходы, в результате получается та же смесь из желаемых и нежелательных последствий.
Сходство советских и несоветских идей влечет за собой и сходство полученных (но не обязательно усвоенных) уроков. Первый – ограниченные возможности социальной инженерии: результаты и “позитивных мер”, и советской “национальной политики”, конечно, не равны нулю, но и далеки от ожиданий. Советы располагали ресурсами и рычагами, о которых никакое буржуазное правительство не могло и мечтать. Тем не менее, уже в 1970-е годы съезды КПСС констатировали серьезные перекосы в национальном составе выборных и руководящих органов союзных и автономных республик (в пользу “титульного” населения)[28], а с началом перестройки началось открытое признание глубоких диспропорций в уровне доходов, социальной и профессиональной структуре разных этнических групп[29].
Другое следствие можно обозначить с помощью введенного Валери Банс термина “субверсивные институты”, то есть такие, которые при изменении обстоятельств начинают работать на разрушение создавшей их системы (подобно федеративному устройству СССР)[30]. Попытки пересчитывать социальное (не)равенство по этнической шкале в конечном счете порождают нарративы жертвенности и угнетения. Абсолютно любую ситуацию можно риторически представить как несправедливость в отношении той или иной группы. Все аргументы относительно доминирования одной группы по отношению к другой и несправедливости такого положения можно легко развернуть в противоположную сторону. Западные страны сталкиваются в разных формах с “ответом большинства” (majority backlash)[31]. СССР в период перестройки наблюдал нечто подобное, когда все эмпирически доказуемые или воображаемые социальные несправедливости проецировались на этнические отношения. Похоже, это была только первая серия; вторая разворачивается на наших глазах по мере того, как идея “ущемленности русских” в России становится частью элитного и обывательского здравого смысла.
Мораль: проблемы невозможно решить на том же уровне мышления, на котором они были созданы (Эйнштейн).
____________________________
1) Non-Discrimination in International Law. A Handbook for Practitioners. London, 2005. P. 21, 80–89.
2) McCrudden C. The New Concept of Equality // ERA-Forum. 2003. Vol. 4. № 3. P. 9–24; De Schutter O. Three Models of Equality and European Anti-Discrimination Law // Northern Ireland Legal Quarterly. 2006. Vol. 56. № 1. P. 1–56; Fraser N. Rethinking Recognition // New Left Review. 2000. № 3. P. 107–120.
3) Clifford J. Locating Equality: From Historical Philosophical Thought to Modern Legal Norms // The Equal Rights Review. 2008. Vol. 1. P. 17–18.
4) International Perspectives on Positive Action Measures. A comparative analysis in the European Union, Canada, the United States and South Africa. Luxembourg, 2009; De Vos M. Beyond Formal Equality. Positive Action under Directives 2000/43/EC and 2000/78/EC. Luxembourg, 2007; Sowell T. Affirmative Action around the World: an Empirical Study. New Haven, 2004.
5) Национальная политика партии в современных условиях (платформа КПСС). Принята Пленумом ЦК КПСС 20 сентября 1989 года // Материалы Пленума Центрального комитета КПСС. 19–20 сентября 1989 года. М., 1989. С. 218.
6) Например, такая формулировка приводилась в статье 13 Конституция РСФС 1925 года.
7) Розальская М. Неправомерное применение антиэкстремистского законодательства в России в 2010 году. Доклад Информационно-аналитического центра “Сова”. Март 2011 (www.sova-center.ru/misuse/publications/2011/03/d21249); Ксенофобия, свобода совести и антиэкстремизм в России в 2009 году. Сборник ежегодных докладов Информационно-аналитического центра “Сова”. М., 2010.
8) Обзоры развития национальных законодательств в странах ЕС приведены в материалах Migration Policy Group, см.: Anti—Discrimination Country Reports (www.migpolgroup.org/publications_info.php?id=18).
9) Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001 (в русскоязычной литературе распространен калькирующий перевод понятия affirmative action как “аффирмативное действие” или даже “положительная деятельность”; вместе с тем наиболее удачным представляется перевод “положительная (или позитивная) дискриминация”. – Примеч. ред.).
10) Например, “свободное развитие народов” в этническом смысле неоднократно упоминается в Декларации об образовании Союза Советских Социалистических Республик 1922 года.
11) Canadian Multiculturalism Act. Loi sur le multiculturalisme canadien. R.S.C., 1985. Р. 24 (4th Supp.). Section 3. Par. 1(d).
12) Содержится более чем в десяти региональных “концепциях” национальной политики, например, Республики Саха, Удмуртии, Волгоградской, Свердловской и Челябинской областей, Ямало-Ненецкого автономного округа.
13) Конституция Союза Советских Республик Европы и Азии. Проект народного депутата СССР, академика А.Д. Сахарова // Конституции Российской Федерации (альтернативные проекты). М., 1993. Т. II. С. 118–121.
14) Такое понимание отразилось, например, в изобретенной в конце 1940-х годов и дожившей в правоведческих публикациях до настоящего времени концепции “национального” (читай – этнического) суверенитета, которым обладают все этнические общности и который существует параллельно и во взаимосвязи с народным и государственным суверенитетами. См.: Карапетян Л.М. Федеративное устройство Российского государства. М., 2001. С. 227–230; Коркмасова К. Конституционные основы российского федерализма и общенациональная идея России. Ростов-на-Дону, 2002. С. 70–71, 102–103, 154, 164–167; Левин И.Д. Суверенитет. М., 1948. С. 224–265; Федерализм. Теория. Институты. Отношения (сравнительно-правовое исследование) / Отв. ред. Б.Н. Топорнин. М., 2001. С. 82.
15) Connor W. The National Question in Marxist-Leninist Theory and Strategy. Princeton, NJ, 1984. P. 208–220.
16) Дробижева Л.М. Завоевания демократии и этнонациональные проблемы России (что может и чего не может дать демократизация) // Общественные науки и современность. 2005. № 2. С. 22; Паин Э.А. Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в постсоветской России. М., 2004. С. 169.
17) Inglis Ch. Multiculturalism: New Policy Responses to Diversity. Paris: UNESCO, 1996. P. 64.
18) Spiliopoulou Åkermark A., Huss L.
Ten Years of Minority Discourse in Sweden // International Obligations and National Debates: Minorities around the Baltic Sea. Mariehamn, 2006. P. 553.19) Бромлей Ю.В. Национальные проблемы в свете принципа равноправия // Национальные процессы в СССР. М., 1991. С. 45–47, 57–58.
20) О межнациональных отношениях // Материалы XIX Всесоюзной конференции Коммунистической партии Советского Союза, 28 июня – 1 июля 1988 г. М., 1988. С
. 145–148; Национальная политика партии… С. 216, 217.21) Permanent Court of International Justice. Minority Schools in Albania. Greece vs. Albania. Advisory Opinion No. 26. 1935. PCIJ. Ser. A./B. № 64.
22) Радтке Ф.-О. Между дерегуляцией и дискриминацией. Дилемма немецкого социального государства в обращении с иммиграцией // Миграция и национальное государство.
СПб.: ЦНСИ, 2004. С. 199–200.23) Vertovec S., Wessendorf S. (Eds.). The Multiculturalism Backlash. European Discourses, Policies and Practices. London; New York, 2010.
24) White Paper on Intercultural Dialogue “Living Together As Equals in Dignity”. Council of Europe. 118th Ministerial Session of the Ministers of Foreign Affairs. Strasbourg. 7 May 2008 (www.coe.int/t/dg4/intercultural/Source/White%20Paper_final_revised_EN.pdf).
25) Статья 36 провозглашала, что равноправие обеспечивается в числе прочего “воспитанием граждан в духе советского патриотизма и социалистического интернационализма”, а статья 64 добавляла, что “долг каждого гражданина СССР – […] укреплять дружбу наций и народностей”.
26) Радтке Ф.-О. Указ.соч.
27) Brubaker R. Ethnicity Without Groups // Archive Europenne de Sociologie. 2002. Vol. XLIII. № 2. P. 163–165.
28) Куличенко М.И. Возрастание руководящей роли КПСС в развитии национальных отношений в условиях зрелого социализма // Развитие национальных отношений в СССР в свете решений XXVI съезда КПСС. М.: Наука, 1982. С. 51–52; Тадевосян Э.В. XXVI съезд КПСС об интернациональной сущности советской государственности и ее национальных форм // Там же. С. 77–82.
29) Бромлей Ю.В. Указ. соч. С. 51–55; Тишков В.А. Союз до и после пяти лет перестройки // Национальные процессы в СССР. М., 1991. С. 69–80.
30) Bunce V. Subversive Institutions: The Design and the Destruction of Socialism and the State. Cambridge, 1999.
31) Vertovec S., Wessendorf S. (Eds.). Оp. cit.; Hewitt R. White Backlash and the Politics of Multiculturalism. Cambridge, 2005.