Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2010
Александр Владленович Шубин (р. 1965) — историк, автор книг “Ритмы истории. Периодическая теория общественного развития” (1996), “От “застоя” к реформам. СССР в 1977-1985 гг.” (2001), “Вожди и заговорщики” (2004), “Мир на краю бездны” (2004); “Анархия — мать порядка” (2005), “Социализм. Золотой век теории” (2007) и других.
Александр Шубин
Модернизация и постиндустриальный барьер,
или Почему у Медведева ничего не получается
Рассуждая на эту тему, наверное, нужно приводить горы статистической информации. Но сложность в том, что отечественная статистика начала XXI века — проблема, требующая отдельного обсуждения. Очень уж часто эта статистика противоречит объективной реальности, данной нам в ощущениях. “Нет веры этой статистике, брехня это все”, — как сказал недавно российский президент. Поэтому, оценивая успехи модернизации и информатизации в России, я буду отталкиваться от самой реальности, доступной мне в непосредственном опыте. Вот, например, от такого эпизода.
Феодальный хайвэй
Место действия — федеральная трасса вокруг города Новгорода, хайвэй — продукт модернизации. Меня как раз везли по нему в августе 2010 года на легковом автомобиле, тоже очень современном, продукте западных технологий. Как известно, максимально разрешенная скорость даже на этом идеальном хайвэе с разделительным ограждением и без населенных пунктов — 90 км в час. Еще известно, что российские водители сигналят друг другу в случае, если за углом кроется засада с радаром. Увидев сигнал, наш водитель сбавил скорость со 100 км в час до 80 (я сидел рядом и все видел). Минут через десять нас тормозит будущий полицейский и предлагает водителю пройти с ним. Я увязался из интереса: а что может быть при скорости 80 км в час на хайвэе? Нашему водителю сообщили, что на трассе осуществляется фотофиксация. Ну что же, мы не волнуемся: даже если прибор был расположен более чем в 10 минутах езды отсюда (как потом я узнал — гораздо ближе, в пределах прямой видимости), максимальное превышение, которое у нас теоретически можно обнаружить, километров 10. И вот нам показывают фото нашего автомобиля и скорость — 167 км в час. Этого достаточно, чтобы изъять права…
Однажды пару лет назад мне доводилось ехать с такой скоростью несколько минут ради эксперимента. Сильное ощущение, но ничего подобного сегодня не было. Немая сцена, наше возмущение, ухмылки сотрудников правоохранительных органов…
Мы пытались протестовать, но водителю пригрозили изъятием прав и возможностью посетить новгородский суд (причем несколько раз — не наездишься). И главное — гарантировано, что суд примет сторону правоохранителей (они же — правохоронители), а не водителей. Кто бы сомневался!
Меня попросили отойти, чтобы не было свидетелей окончательного соглашения. Зато я заметил, как водитель задрипанного грузовичка выкупал свои права за несколько тысяч — он якобы шел со скоростью 157 км в час. “Да у меня двигатель такую скорость не потянет, машина развалится… — Ничего, вы могли двигатель расточить”.
Таков результат введения современной западной технологии контроля на российских дорогах + “Фотошоп” или какая-то другая несложная программка, доступная пониманию даже новгородских полицаев.
По дороге мы азартно обсуждали, что в таком случае делать. Но сошлись на том, что жаловаться крупному феодалу (например службе собственной безопасности) на мелкого бессмысленно. Ведь если бы служба собственной безопасности действительно собиралась разоблачать коррупцию, то ее представитель просто мог бы проехать на повышенной скорости по этому и подобным хайвэям. Может быть, они там и ездят, эти представители, — дань с мест собирают. Вот такая экскурсия в глухое Средневековье, где ландскнехты власти обирают путников на большой дороге. И с каждым годом таких экскурсий меньше не становится.
Думаю, любой читатель может добавить к этому эпизоду из моей коллекции несколько своих впечатлений. Но вывод один — соединение современных технологий с ретроградными социальными отношениями ведет не к модернизации, а к закреплению ретроградности, усилению угнетения. Потому что угнетающий получает новую, более совершенную дубинку против угнетаемого.
Как победить коррупцию
Нынешние правители России полагают, что не только феодалы с большой дороги и в кабинетах среднего звена могут использовать модернизированную дубинку. Наступая на те же грабли, что и Юрий Андропов, они надеются использовать дубинку против собственной бюрократии, погрязшей в коррупции. Время от времени нам сообщают, что из коррумпированной системы извлечен очередной винтик и даже (что реже) отправлен на скамью подсудимых. Без большого ущерба для коррупционной системы. Каждый шаг в борьбе с коррупцией ведет к усугублению чиновничьего воровства. Тогда, в 1980-е годы, при Андропове и после него, аресты коррупционеров и “коррупционеров” не выкорчевали коррупцию, а укрепили классовый эгоизм чиновников и теневиков в преддверии приватизации 1990-х. Но масштабы коррупции в то время ограничивались по крайней мере тем, что украденные деньги нельзя было вложить в легальный бизнес. Сейчас таких ограничений нет. Наш правящий класс основан на сращивании бесконтрольной чиновничьей власти с компрадорским капиталом, прежде всего крупным (отсюда — война ларькам в пользу супермаркетов).
Не знаю, тайна ли это для Путина и Медведева или они делают вид, что не знают тайну сию, но путь к решению проблемы системной коррупции лежит в прямо обратном направлении, чем то, что делается в России. Этот путь — масштабное, принципиальное сокращение полномочий чиновника в пользу гражданина. Если важнейшие вопросы жизни человека решаются уведомительным порядком, если разрешение чиновника требуется только в узком спектре вопросов и очень четко определяется законом, если компетенция органов ясно и твердо разделена по уровням и ветвям, если самоуправлению переданы и реальные полномочия, и соответствующая часть бюджета, то коррупция станет явлением еле заметным, маргинальным. Скорее, благодарностью по старой привычке, чем унизительной необходимостью. Если бы водитель, свидетелем несчастий которого я стал, знал, что в суде будет объективное расследование, а представители власти (полицейские), пойманные на фальсификации материалов, окажутся в тюрьме или хотя бы будут уволены с работы, то описанного мной эпизода не было бы и быть бы не могло в принципе. Даже в 1990-е годы, столкнувшись с аналогичной ситуацией, я бы знал, куда жаловаться, как пугать. Но после того, как в середине 2000-х власть слилась в серый бетонный монолит, где рука руку моет, для коррупции были созданы идеальные условия, а милиция превратилась во всевластную опричную организацию, которую жители начинают бояться больше, чем преступности.
Недавно меня попросили проанализировать проект закона о полиции. Я готовился писать длинный развернутый доклад, но по размышлении зрелом ограничился короткой рекомендацией: закона пока не принимать, потому что в сложившейся ситуации он в принципе ничего не может изменить, кроме некоторого ухудшения ситуации. Но виноват в этом не один этот закон, а все законодательство, принимавшееся как минимум с 2004 года. Все это законодательство нужно отменить единым актом, потому что оно очень тесно увязывает в единый гордиев узел нормы права, мотивированные бюрократическим лоббизмом так, что каждый новый акт лишь затягивает петлю на шее россиянина все туже. Например, такая цепочка: чтобы милиционер (пардон, полисмен) не фальсифицировал фотофиксацию (законодательное “улучшение”, которое лишь усилило произвол), он должен быть уверен, что изменилась система судопроизводства. А еще он должен знать, что его начальник зависим от представительных органов, областного и городского, а эти органы избираются в результате открытого соревнования политических сил. Значит, информация о злоупотреблении будет подхвачена прессой, от которой зависят результаты выборов и формирование власти вообще. Значит, заявление о злоупотреблении заинтересует мили(поли)цейского начальника, потому что он будет бояться скандала и разбирательства в суде. А чтобы выборы были честными и открытыми, мы должны как минимум вернуться к временам, где несколько тысяч простых граждан (а не только влиятельные чиновники) могли создать партию… Как далеко от закона о полиции мы ушли, но без всего этого и многого другого принятие конкретного законодательного акта бессмысленно. И любая модернизация оборачивается новым шагом на пути феодализации.
Итак, модернизация требует в качестве предварительного условия резкого расширения возможностей гражданского общества за счет полномочий власти, она невозможна без развития самоуправления и гарантий политического плюрализма, для начала хотя бы до уровня 1990-х. И это только для начала, потому что и в 1990-е годы существенных успехов на пути модернизации нашего общества достигнуто не было. Начались лишь процессы, которые могли привести к модернизации, а могли — и к нынешней деградации. Значит, для того, чтобы идти вперед, нужно не только выйти из нынешнего тупика (единым актом ликвидировать все законодательство второй половины 2000-х, обеспечить плюрализм власти), но и заняться созданием реальных условий движения вперед. Что же это за условия? И почему власть, двигаясь “по пути модернизации”, все время толкает страну в обратном направлении?
Что такое модернизация, или Операция “Ы”
В современном гуманитарном знании под модернизацией принято понимать переход к современному (модерному), то есть индустриальному урбанизированному обществу. Таким образом, когда Медведев и Путин выступают за модернизацию, это значит, что они хотели бы, чтобы Россия шла, условно говоря, от Средневековья к Новому времени, от традиционных аграрных отношений к индустриальным. Но в нашей стране индустриальное урбанизированное общество возникло еще в середине ХХ века. Казалось бы, еще один повод поиронизировать над исторической безграмотностью наших руководителей и их советников. Но не все так просто. Это не просто нонсенс, это оговорка по Фрейду.
В последние два десятилетия страна прошла большой путь в сторону деиндустриализации, и не только в сфере промышленности, но и в структуре общества в целом. Реальность, данная нам в ощущениях, очевидна: структуры индустриального общества разлагаются на всех уровнях (от отмирания производства средств производства до трансформации системы образования) и замещаются структурами, характерными для традиционного (в нашем случае феодального) общества.
За прошедшие два десятилетия деградация еще не зашла так далеко, чтобы вообще разрушить городское общество. Но в некоторых сферах процесс идет быстрее, и в правящей “элите” (касте) уже зримо проступают феодальные черты. Если раньше кто-то рекомендовал человека на работу, его спрашивали: что он умеет? А теперь: он тебе кто? На место рациональной системы отбора кадров (тоже не идеальной, холодной и бездушной) пришла родственно-клиентельная, характерная для доиндустриальных отношений.
Вероятно, наши правители осознают, что по мере смещения страны в “третий мир” она деградирует социально. Соответственно, задача перехода к модернизации может читаться как надежда переломить тенденцию деградации, развернуть вектор движения страны от регресса к возвращению на путь модерного прогресса.
Апологеты Путина даже время от времени сообщают нам, что он могучим движением плеча уже свершил этот разворот. Сергей Кургинян с присущим ему театральным артистизмом несколько лет назад выразил эту мысль, изобразив на лице невероятное напряжение: “Путин напряг волю — Ы-ы-ы — и вытянул страну”. Сегодня, полагаю, даже автор этой реплики понимает, что никуда Путин страну не вытянул, а операция “Ы” — чистый пиар. Не получилось вытянуть, но очень хочется. Их “модернизация” — надежда на разворот.
Но мир ушел вперед за это время, он стучится в постиндустриальное завтра. В глобальной экономической системе командует тот, кто впереди. А впереди тот, кто использует постиндустриальные структуры. Так задача модернизации переплетается с надеждой взнуздать еще и постиндустриальное, информационное нечто, как выразился в частном разговоре один чиновник администрации президента: “Войти в совет директоров корпорации “Планета Земля””.
Путин, Медведев и Горбачев
Когда я слушаю наших замечательных руководителей, я поражаюсь, насколько демонстративно они игнорируют опыт недавнего прошлого. Так же, как и Медведев с Путиным, Горбачев с Андроповым воспринимали ускорение как преимущественно технологическую проблему. Сконцентрировать средства и купить на них современную технику, которая повысит производительность труда. Это ускорение зашло в тупик уже к 1987 году. И пришлось сменить “ускорение” на “перестройку”, то есть техническую авторитарную модернизацию на социальные демократические преобразования. Оказалось, что без соответствующего социально-культурного “софта” технологический “хард” плохо работает. А деньги и время были потрачены[1].
Андропова и Горбачева трудно винить: Андропов честно признал, что не очень представляет себе, куда забрела страна, что “мы еще не изучили должным образом общества, в котором живем и трудимся”[2], а в начале реформ Горбачева никто в СССР еще не разбирался в ключевой проблеме реформ — проблеме постиндустриального перехода.
Индустриальное общество не может развиваться беспредельно, по ряду причин оно подходит к границам своего роста. Эта система слишком ресурсоемка и негибка, так как основана на принципах стандартизации и узкой специализации, “стискивающих” личность настолько, что она начинает протестовать.
Начиная с “бурных 1960-х” западное индустриальное общество начало перестраиваться в более гибкую систему с элементами постиндустриальных отношений. Технологическим символом этой перестройки стал персональный компьютер, сделавший центром переработки и распределения информации человека с компьютером, а не бюрократическую и корпоративную организацию.
СССР и его союзники недооценили значение широкого распространения персональных компьютеров и гражданских коммуникаций. Они по-прежнему рассчитывали на мощные вычислительные машины, к которым имел доступ ограниченный круг специалистов, то есть они исходили из представления о необходимости концентрации информационных потоков в руках власти. Но для быстрого развития научной и технической мысли было необходимо привлечь гораздо больший круг интеллектуалов, создать среду коллективного моделирования. На Западе в этот процесс были включены широкие слои специалистов, имевшие доступ к компьютерным сетям. В СССР интеллигенция была “стиснута” множеством рамок и поднялась бунтовать. Это было одним из проявлений кризиса советской сверхгосударственной модели индустриализма. СССР стал проигрывать социально-экономическое соревнование с Западом. Когда эта проблема была воспринята советским руководством, оно далеко не сразу осознало, что дело не только в технологиях, но и в социальной организации. А когда стала очевидна необходимость преобразования общества, уже не было времени разработать его оптимальную модель. Не мудрено — ведь проблемы, связанные с постиндустриальным переходом, стали осознаваться только во время перестройки[3].
Попытка советского общества выйти из кризиса индустриального общества во время перестройки потерпела неудачу. Советское общество на всех парах, “ускоряясь”, приближалось к стене постиндустриального барьера. Но перепрыгнуть через него не удалось, и страна со всего размаха ударилась о стену.
СССР распался, страны советского пространства превратились в часть периферии глобального капитализма и стали сползать назад, в обратном направлении от стены. В этом положении оставшиеся в наследство от СССР структуры современности деградируют, происходит откат к полуфеодальным формам жизни.
Эта деградация должна быть не только поводом для печали, но и важным уроком: если постсоветское общество намерено двигаться не только “назад”, но и “вперед”, ему снова придется решать те задачи, которые не смогла решить перестройка. Ему необходимо не только развернуться от деградации к прогрессу, не только подойти снова к барьеру, но и суметь перемахнуть через него. Потому что с нашей стороны барьера — вечная периферийность, “третий мир”.
С Горбачева спрос невелик — за его спиной не было опыта. Но сегодня Медведев наступает на горбачевские грабли через два десятилетия после перестройки. Пора чему-то и научиться.
Модернизация воспринимается как преимущественно техническая проблема. Не удивительно, что нынешнее “ускорение” оборачивается ускорением движения назад, а не вперед: проблемой разворота вектора развития страны власти не занимаются. Думаю, что происходит это не по недомыслию, а из коллективной корысти господствующей касты. Классовый интерес сильнее, чем заботы о судьбах страны.
Наступая на горбачевские грабли, Медведев делает это в новых условиях. Ведь прошло уже два десятилетия движения вверх по лестнице, ведущей вниз. В чем-то это даже хорошо — действия Медведева не могут привести к катастрофическим последствиям. В отличие от Горбачева, у него почти нет рычагов воздействия на социальную ситуацию. Рычаги сгнили. Медведев и даже Путин не могут “развалить” систему, ибо система и есть гниль. Нельзя развалить гниль гнилью.
Выйти из гнилой системы (если по ней не ударит внешняя сила, чего бы очень не хотелось) можно только одним способом: выстроив параллельную систему, основанную на других принципах и защищенную от гнили.
Уж не о Сколково ли я? Вот где будет город новый заложен, вот оно поле чудес, где взрастут постиндустриальные деревья с золотыми плодами… Но нет, не взрастут.
Ведь в Сколково не предполагается создавать новых общественных отношений. Все, как всегда: поле чудес в стране дураков, где исчезают бюджетные деньги (выделенные за счет уже существующей науки), а фирмы, каким-то боком причастные к начальникам этого поля, получают налоговые льготы.
Взгляд наших полуфеодалов скользит по поверхности явлений, цепляется за блестящие “штучки”, которые прежде меняли на газ и нефть, а теперь хочется сделать у себя. Только невдомек, что для производства “штучек” нужно перестроить само общество, начиная от привилегий правящей касты и кончая представлениями о добре и зле. Они смотрят на блестящий фасад и не желают думать, что за ним стоит. Таков был взгляд средневекового человека на промышленную цивилизацию. Таков взгляд современной российской правящей касты на западное позднеиндустриальное общество с его манящими постиндустриальными плодами.
Информационное общество на марше: телефон и папуасы
Дело в том, что информационное (постиндустриальное) общество — это новая формация, сменяющая общество индустриальное[4]. Речь идет о принципиально новых общественных отношениях, которые превосходят индустриальное общество, основанное на стандартизации и разделении труда. Именно это позволяет и технологиям развиваться принципиально по-новому.
Информационная революция создала новые условия для изменения структуры общества передовых стран мира. Стала уменьшаться роль промышленных классов, упало число пролетариев. Многие работы стала выполнять автоматика. Уменьшилась и роль промышленности как таковой, большинство занятых в обществе потребления стало перемещаться в сферу обслуживания и работы с информацией. Компьютеры позволили создать информационные модели реальности — виртуальную реальность, серьезно изменившую структуру потребностей, сдвинув их центр тяжести в область впечатлений. Потребовалась более образованная и многофункциональная рабочая сила. На место узкоспециализированного рабочего, выполняющего приказы менеджера и производящего стандартизированную продукцию, стал приходить хорошо образованный специалист, постоянно совершенствующий производство.
Положение нового типа информационных работников в процессе производства отличается как от положения рабочих и обычных служащих, так и от прежней интеллигенции (интеллектуалов), которая жестко встроена в процесс разделения труда и управляется менеджерами. Руководство может ставить этим работникам лишь самые общие задачи, а конкретные решения вырабатываются специалистами самостоятельно с помощью компьютера и информационных коммуникаций. Их работа носит не воспроизводящий, а творческий характер. Эти тенденции важны и продуктивны, но они еще только намечаются в мире, они еще не победили.
Роста объемов информационного обмена, количества людей, занятых в работе с информацией, не достаточно, чтобы говорить о принципиально новом обществе. Ведь рост числа бюрократов, перебирающих бумаги, не признак роста “информационного сектора”. Распространение информационных технологий само по себе не излечивает многочисленные социальные нарывы на теле цивилизации, не означает качественную перемену в развитии общества.
Социальные отношения лишь тогда могут считаться постиндустриальными, когда они качественно отличаются от индустриальных и доиндустриальных. Эти различия будут так же велики, как между аграрным обществом Средневековья и индустриальным обществом модерна. Соответственно, и переход к новым общественным отношениям (“третья волна”) является не менее масштабным явлением, чем переход от традиционного общества к индустриальному, сопровождавшийся беспрецедентными социальными потрясениями.
Если новое общество не вариант индустриального, то будут преодолены важнейшие черты прежней формации: специализация будет вытесняться многофункциональностью, воспроизводство по шаблонам — креативностью, вертикальные формальные отношения управления — сетевыми горизонтальными неформальными связями, бюрократическая государственность — гибким информационным управлением и самоуправлением.
Исходя из различий с индустриализмом можно предположить так же такие параметры нового общества, как демассовизация и деиерархизация цивилизации, деконцентрация производства и населения, резкий рост информационного обмена, диверсификация деятельности, установление непосредственных (не опосредованных рынком и бюрократией) связей производителей и потребителей, полицентричные, самоуправленческие политические системы, экологическая реконструкция экономики и так далее.
Речь идет о переходе от управления к согласованию, от штамповки к творчеству. И лишь очень примитивное сознание отождествляет информационное общество с информационно-коммуникационными технологиями. Это то же самое, что путать капитализм с телефоном.
Гиганты мысли, пишущие речи президенту, отождествляют информационное общество именно с технологиями: “В XXI веке главная ставка делается именно на развитие информационно-коммуникационных технологий. Этим все сказано”[5]. Все сказано, ничего не добавить. Нужны технологии, а общество менять не нужно. Только вот одно без другого не получится. Хотели утереть нос GPS “ГЛОНАССом”. Но не очень-то работает “ГЛОНАСС” у папуасов. Нужно что-то в обществе исправить, чтобы производить качественные технологии.
Но беда в том, что и Запад, у которого GPS работает, еще не достиг показателей информационного общества. Ядро его производства вполне индустриальное, основанное на жесткой специализации и стандартизации (критерии индустриального общества), а массы лишних для индустрии людей направляются не в сектор информационной продукции, а в сервис, то есть в доиндустриальную сферу.
Однако опыт показывает, что производство новой информации требует более гибких форм управления, большей автономии производителя-творца, чем это принято в жестко управляемой индустриальной организации. Но инерция прежней бюрократически-капиталистической системы пока не позволяет в полной мере раскрыться потенциалу новых тенденций.
Это значит, что переход к постиндустриальному обществу на Западе только начался и далек от завершения. А для таких межформационных переходов типичны социальные и экономические потрясения. Западная пропаганда утешает себя тем, что переход уже произошел где-то в последней четверти ХХ века и ничего уже не будет существенно меняться в XXI столетии, — дескать, наступил “конец истории”.
Этот пропагандистский трюк также основан на подмене общественных отношений технологиями, хотя и несколько более тонкой.
Варварам объясняют, что для производства “штучек” нужно встроиться в систему глобализма, освоить ее стандарты и свое место в разделении труда. Это ближе к истине, потому что глобализированная мировая фабрика, используя уже возникшие в зоне “процветания” элементы постиндустриальных отношений, может производить технологии, остающиеся предметом зависти для полуфеодальных наследников полуразвалившейся советской индустрии.
Но, если бы дело было только в том, чтобы скопировать западный либерализм, можно было бы совершить ради “штучек” какую-нибудь оранжевую “революцию сверху”, поменять Ходорковского и его гонителей местами, пасть ниц перед Западом и молить научить нас информационному обществу. Беда в том, что и на Западе оно развивается только в виде отдельных элементов и весьма нестабильно. И лишь за счет ресурсов “третьего мира”. Не может весь мир жить по-западному — ресурсов не хватит. Но периферия мира может жить по установленным стандартам, закрепляющим за каждой страной ее место в периферийном разделении труда. Именно такое разделение и позволяет уродливому древу современной экономики порождать золотые плоды элементов постиндустриального общества и технологические прорывы в индустриально развитых странах, к которым Россия не относится. В этих условиях худший путь — это зависимая интеграция в глобализированную систему, переживающую острый кризис.
Но гвоздь программы — нанотехнологии. Очень современно, а результат виден только в микроскоп. Только к этому “микроскопу” посторонних не подпускают. По определению, нанотехнологии — это техника размером с молекулу, а не все, что имеет такой размер. Пиарщики под нанотехнологиями могут понимать и химические реакции, и физические эффекты, которые человечество применяет уже давно. Создать промышленность нанотехнологий — задача, сопоставимая с созданием атомной бомбы и полетом в космос в середине ХХ века. Для этого нужно развить целые смежные отрасли, а практическое применение может и не окупить затрат. Если бы Россия действительно решила завалить мир реальными нанотехнологиями, то от нас всех требовали бы трудовых подвигов, как в СССР 1950-х. Однако этого не происходит — в гнилой социальной системе все уходит в распил и в пиар.
А реально существующая промышленность трансформируется во вполне определенном направлении. Российская индустрия встроена в глобальную систему разделения труда на правах цехов чужих фабрик. Роль индустриального ядра мировой фабрики сегодня играют другие страны — прежде всего Китай. Высокотехнологические цеха и конструкторские бюро — в Западной Европе и Северной Америке. На наш счет остается роль великой энергетической державы (читай — большого сырьевого придатка), места хранения отходов и одной из мировых площадок для сборочных цехов мировых фирм. Участие в такой системе выгодно тем, кто сидит в ее центре, а не на периферии. А Россия и постсоветское пространство в целом — типичная периферия. Постсоветская промышленность с ядром в военно-промышленном комплексе не очень-то нужна миру. Не нужны миру Титанграды. Нужны ли они нам? При определенных условиях да. Но при тех же условиях нам нужны и наукограды — прямая противоположность Сколково.
Нам нужна и ремодернизация, и развитие постиндустриальных отношений, и демократия (в смысле — народовластие). Только настоящие, а не пиар-муляжи.
Электронное правительство
Начнем с современной российской “демократии”, ибо, как мы видели, в нее многое “упирается”. Нет, здесь не место говорить о фальсификациях при голосовании, разгонах митингов и тому подобном. Здесь последний писк моды — идея электронного правительства. Это примерно то же самое, как если бы в начале ХХ века демократией объявлялась бы все та же телефонизация.
Процитируем президента:
“Уже довольно значительное количество лет, если иметь в виду быстроту сегодняшнего времени, мы говорим об “электронном правительстве”. Никто не спорит с самой идеей электронного правительства, все согласны с тем, что информационные технологии повышают и прозрачность государственных услуг, снижают уровень коррупции, но реально почти ничего не меняется”.
Вот она — борьба XXI века. Демиурги информационного общества пытаются просветить бюрократическую толщу (сразу в двух смыслах слова), сделать ее культурной и прозрачной. А толща закрылась щитом секретности и невежества:
“Практически нигде граждане не могут непосредственно со своего рабочего места или из дома отправить декларацию, заключить договор, да и просто узнать о том, как происходит движение документа, с которым они обратились в органы государственной власти, что, естественным образом, действительно способствовало бы устранению бюрократических препон и снижению коррупции”.
Спору нет, хорошо, когда ты направляешь письмо во власть и назад тебе приходит отписка не по почте (как сейчас — в том числе и из администрации президента), а по электронке. Также можно посмотреть, как движутся неважные документы (важные кому же покажут) и какой чиновник аппарата вельможи отписку отписывает. Особенно приятно не стоять в очередях, а отправить декларацию по электронной почте. Впрочем, и по обычной почте ничем не хуже. Но нужно быть очень наивным, чтобы думать, будто смена носителя информации может что-то кардинально изменить в бюрократических препонах и коррупции. Ведь они зависят от полномочий чиновника, а не от того, что он вывешивает на сайте. Благостную картину можно и на бумаге нарисовать, и в Интернете. Дело привычное.
Впрочем, граждане как были далеко от власти, так и останутся, электронное око должно теперь неотступно следить за чиновником сверху, чтобы хитрецы не разворовывали государственного добра. А хитрецы саботируют:
“Нет реальных подвижек и во внедрении межведомственного электронного документооборота, да и в формировании так называемых закупок в режиме онлайн. Нет единой системы учета результатов научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, выполняемых за счет государственного бюджета”.
Безобразие! Непонятно только, что мешает следить за тем же самым по бумажным документам. Да то же самое мешает, что позволит мухлевать и с электронными отчетами.
Однако, как и в случае с фотофиксацией, внедрение новых технологий без изменения социальных отношений ведет лишь к ухудшению положения подданных в их контактах с властью.
Я верю, что пока электронное правительство еще несовершенно, что оно отшлифуется и отточит формы, после чего простой человек этот электронно-административный барьер пробить уже не сможет, и чиновничья каста окончательно отгородится от граждан (точнее, уже подданных). Если не произойдет событий, которые можно будет назвать революцией. И отнюдь не информационной. Потому что только революция может сокрушить классовый интерес, использующий в своих целях современную технику, но подавляющий ростки общественных отношений, соответствующих ей.
Народовластие и политический плюрализм начинаются не с компьютеров, компьютер может использоваться и для укрепления тоталитарных структур (как в свое время телефон позволил создать телефонное право). Народовластие — это принятие решений гражданами и бесправие чиновника, который постепенно становится регистратором. Компьютерные технологии делают это возможным, но ничего не гарантируют. Гарантии возникнут — с компьютером или без — в случае ликвидации кастово-олигархической структуры общества, нынешнего господства чиновничества и крупного бизнеса, сросшихся, как сиамские близнецы.
Не сочтите сказанного призывом к свержению президента и правительства. Я рассуждаю об общественных отношениях, а не праве тех или иных людей на власть.
Что делать?
Что можно предпринять, если России все же удастся выйти из нынешнего тупика, чтобы страна двигалась вперед, а не деградировала, как в конце ХХ — начале XXI веков?
Прежде всего, необходимо понять разницу между двумя взаимосвязанными, но разными задачами — ремодернизацией и созданием постиндустриального сектора. Эти задачи решаются разными методами. Ремодернизация в наших условиях — это восстановление индустриальной структуры, ориентированной на саму страну и лишь потом на глобальное разделение труда. Речь идет о восстановлении на новой технической основе советской производственной индустриальной базы, технологическая цепочка которой не разбросана по всему миру, а территориально локализована. Включая производство средств производства и те виды продукции, на которые в мире уже есть спрос, но которые еще не начали стремительно распространяться, как в свое время мобильники. Боюсь, что речь идет не о “нано”, а о чем-то, наблюдаемом невооруженным глазом, — новых видах транспорта, двигателях на новых энергоносителях, альтернативной энергетике вообще, вероятно, и робототехнике. Разумеется, участие России в развитии альтернативной энергетики возможно только в том случае, если будет снят контроль над государством со стороны нефтегазовых олигархий.
Ремодернизация не является чисто технологической задачей, она требует соответствующих кадров, а значит, также воссоздания социального государства, рациональной системы вертикальной мобильности, проекта “просвещение” — то есть восстановления преобладания рационального знания над мифотворчеством и постмодернистской его атомизацией.
Ремодернизация и восстановление социального государства являются предпосылкой для формирования очагов постиндустриального (креативного) общества. Без того, чтобы все же преодолеть барьер постиндустриального перехода, который оказался не по зубам СССР, бессмысленна и ремодернизация. Ведь индустриальное общество неизбежно подойдет к этому барьеру и не сможет развиваться дальше, пока не изменится принципиально.
Результативность “третьей волны” в каждой стране зависит от того, возникнет ли в ней сектор будущего. Его возможные черты, если сформулировать их максимально коротко: творческий характер деятельности работников — совладельцев средств производства + самоуправление + федеративное народовластие + договорное право и неукоснительное выполнение взятых на себя обязательств + равноправные горизонтальные связи между людьми и коллективами[6].
Сектор будущего будет длительное время сосуществовать с элементами индустриальной культуры — ведь переход “третьей волны” практически невозможно совершить всему обществу одновременно в силу его социально-культурной неоднородности. Поэтому сектор будущего нуждается в “теплице” — надежной защите от разрушения, от агрессии более примитивных социальных форм: вертикально организованных корпораций, бюрократии, мафиозных кланов и так далее. Отсюда возникает жизненная необходимость народовластия (самоуправления и федерализма), защиты социальных, экологических, гражданских стандартов и внешнеполитической безопасности. На этом и должно сосредоточиться государство, эвакуировавшись из всех остальных сфер (то есть отказавшись от нынешнего сращивания интересов чиновничества и бизнеса).
В силу известной экстерриториальности новых отношений задача постиндустриального перехода актуальна не только для ядра современного глобализма, но и для периферийных стран. “Третья волна” может носить очаговый характер, и очаги будущего могут образовываться по всему свету. Даже в условиях сохраняющихся старых общественных отношений и дефицита средств можно приступить к очаговой модернизации на постиндустриальной основе. Для этого нужно исходить из приоритета создания новой социальной структуры как основы будущей технологической модернизации (а не наоборот). Очаговый характер перехода предполагает невозможность и ненужность тотальной государственной мобилизации, которая в ХХ веке была условием форсированной индустриальной модернизации.
Очаг постиндустриального общества должен быть действующей моделью будущего. Он может называться по-разному: креативная община, “футуроград”, “смыслополис”, альтернативное поселение, но необходимо, чтобы его социальная организация способствовала творческой, инновационной работе. Ядром этих очагов будет гибкое, экологичное, наукоемкое производство, в котором распоряжаются трудовые коллективы. Участники этого производства могут жить в “электронных” (насыщенных современной бытовой и коммуникационной техникой) коттеджах по соседству. Жизнь в очагах должна быть организована в соответствии с решениями самих жителей и органов самоуправления, а не чиновников. Работники должны быть обеспечены надежной социальной и бытовой инфраструктурой. Быт людей должен не отвлекать их от любимого дела и общения, а делать жизнь удобной и интересной.
Но очаги нового уклада не должны оставаться островками в океане неустроенности и бесправия. Независимо от того, готов человек взять на себя повышенные обязанности творца новых отношений или предпочитает более спокойный образ жизни и размеренный индустриальный, сельский или ремесленный труд, он имеет право на комфортный, здоровый образ жизни, участие в принятии решений, от которых зависит его жизнь, доступ к информации и достижениям культуры.
Очевидно, что эти предложения рассчитаны не на нынешнее руководство страны. Крайне маловероятно, чтобы подобная программа была бы для него приемлема (о причинах много говорилось выше). К кому же я обращаюсь?
К тем представителям средних слоев, которые осознают свои фундаментальные человеческие интересы — то, что отличает нас от животных и автоматов. Жизнь в обществе, организованном иначе (на основе творчества, горизонтальных — сетевых, равноправных, неформальных — связей; информационно и интеллектуально насыщенной деятельности — одним словом, информально), удобна, интересна и выгодна практически для всех людей. И она станет возможной, если вы, читатель, согласитесь со мной.
______________________________________________________
1) Подробнее см.: Шубин А.В. Парадоксы перестройки: неиспользованный шанс СССР. М., 2005. С. 26-30, 61-78.
2) Андропов Ю.В. Карл Маркс и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР // Коммунист. 1983. № 3. С. 20.
3) См.: Компьютерная революция и информатизация общества. М., 1990; Шубин А.В. Преданная демократия. СССР и неформалы. 1986-1989. М., 2006. С. 260-261.
4) См., например, классическую работу: Тоффлер А. Третья волна. М., 1999.
5) Здесь и далее цитируется выступление Дмитрия Медведева на Госсовете “О реализации Стратегии развития информационного общества в Российской Федерации” 17 июля 2008 года (http://news.kremlin.ru/transcripts/819).
6) Подробнее см.: Шубин А.В. Великая депрессия и будущее России. М., 2006. С. 324-349.