Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2010
Дмитрий Геннадьевич Горин (р. 1970) — философ, социолог, автор книг и статей о структурах времени и пространства в российской культуре.
Дмитрий Горин
Поколения модернизации:
от обнаружения альтернатив к повторению пройденного
Сюжеты о невероятных путешествиях в прошлое часто основаны на желании не столько преодолеть время, сколько исправить его, привнести в прошлое знание о будущих ошибках и тем самым изменить ситуацию в настоящем. В фильме Владимира Хотиненко “Зеркало для героя” (1987) это желание разбивается о трагическую мысль: прошлое необратимо, его невозможно изменить. Герои фильма, попавшие из перестроечного времени в 1949 год, не в состоянии прервать цепочку роковых событий и предотвратить трагедию. Эта невозможность изменить время читается в контексте конфликта поколений (фильм начинается с идейной ссоры отца и сына): перестроечное поколение 1980-х не способно “скорректировать” прошлого своих родителей. Прошлое будет преследовать новые поколения, с неумолимой логикой предопределяя не только их настоящее, но и будущее, которое, в конечном итоге, предстает как ремейк уже пройденного. Такая детерминированность времени весьма характерна для культур, ограничивающих веру в возможности личной активности, но совсем не обязательна для культур, раскрепощающих такую активность. Любопытно, например, что в первом фильме из трилогии Роберта Земекиса “Назад в будущее” (1985) герою из рейгановской Америки 1980-х годов, попавшему в 1950-е, удается все же исправить “ошибки” своего отца и даже сделать его преуспевающим, изменив тем самым и собственное положение в настоящем времени. Еще одна весьма символичная деталь: в фильме Земекиса для путешествий во времени изобретается специальная машина, а в фильме Хотиненко роль “машины времени” играет оголенный провод, случайно задетый героем. Прошлое здесь возвращается само…
Путешествия во времени и смена поколений
Фантастические сюжеты путешествий во времени отражают как минимум два противоположных варианта описания изменений. В первом случае, в фильме Хотиненко, социальные практики предстают как предзаданное повторение различных вариаций на тему того, что уже было. Во втором — в фильме Земекиса — изменения основываются на неких альтернативных предпосылках, существовавших в прошлом в виде нереализованного потенциала. Динамика российского общества сочетает оба варианта взаимодействия прошлого, настоящего и будущего. Но рефлексии подвергается, как правило, лишь один из них. В принципиально новых условиях в неожиданном, но вполне узнаваемом виде могут воспроизводиться, казалось бы, уже оставшиеся в далеком прошлом образцы и стереотипы социального мышления и поведения. Даже радикальные изменения могут порой оборачиваться возвращением прошлого. Но в определенных состояниях культуры открываются окна возможностей для реализации принципиально новых социальных практик.
Оба фильма представляют так же и две модели взаимодействия поколений. Если одни и те же социальные практики повторяются из поколения в поколение, то даже конфликт между ними не способствует новой интерпретации реальности, а мечты молодежи разбиваются о необходимость встраиваться в уже существующие социальные структуры. Однако в условиях нарастания социальных перемен такое повторение пройденного все менее и менее возможно. В динамичных обществах молодежь способствует устранению устаревших стереотипов и практик, расчищая почву для нового. Постепенно занимая все более высокое положение, представители нового поколения реализуют свои идеалы и меняют образцы поведения[1]. Впрочем, в научном сообществе существуют разногласия как по вопросу о длительности жизненного цикла одного поколения, так и в отношении справедливости теории смены поколений вообще[2]. Причина этих разногласий состоит, видимо, в том, что в различных обществах социализация новых возрастных когорт имеет свою специфику. Следовательно, и сама смена поколений по-разному проявляет себя в качестве фактора социальной модернизации[3].
В России феномен столкновения поколений был описан еще Иваном Тургеневым (“Отцы и дети”), а Велимир Хлебников в книге “Учитель и ученик” даже определил период смены поколений в 28 лет. В осмыслении послевоенного развития проблема того влияния, которое смена поколений оказывает на социальные изменения, становится более очевидной[4]. Это связано прежде всего с изменениями условий и характера интеграции молодежи в новой демографической ситуации. Если еще в начале ХХ века средняя продолжительность жизни была низкой, а поколения не конкурировали между собой, то уже к 1970 году поколение тех, кто родился в 1935-1939 годах, было даже более многочисленным, чем поколение родившихся в 1965-1969 годах[5]. Из-за увеличения продолжительности жизни и возникновения конкуренции поколений на рынке труда произошло значительное увеличение срока обучения. Такое “откладывание” времени вступления молодежи в трудовую жизнь не только снижало давление молодого поколения на рынок труда, но и способствовало межпоколенческой сегрегации. Появление в послевоенной Америке понятия “поколение “Pepsi”” стало результатом, пожалуй, первой рекламной кампании, направленной на поколение как целостный слой потребителей, имеющий собственный жизненный стиль. Свою книгу “Generation “П”” Виктор Пелевин посвящает поколению, которое на излете брежневской эпохи выбрало “пепси” в условиях, когда “идеологи СССР считали, что истина бывает только одна”.
Можно предположить, что характер влияния того или иного поколения на преобразование общества определяется особенностями поколенческой социализации. Принципиальным здесь выступает выбор точки отсчета, открывающей возможные способы освоения молодым человеком социального опыта. Первая возможность связана с официально поддерживаемыми (или даже навязываемыми) формами социализации в рамках господствующего дискурса. Примером достаточно жесткой и безальтернативной системы социализации является характерное для советского общества последовательное членство в организациях октябрят, пионеров и комсомольцев. Благодаря функционированию такой системы достигалось устойчивое единство временных и пространственных перспектив, позволявшее нивелировать непредсказуемые эффекты смены поколений. Вторая возможность социализации молодежи состоит в открытии качественно новых перспектив, освобожденных от доминирующих ценностей (или противостоящих им) и основанных на социализации в среде себе подобных. Несмотря на господство официальных каналов социализации в советском обществе, открытие таких альтернативных перспектив несколькими советскими поколениями имело принципиальные последствия для последующих преобразований.
Воображаемые путешествия во времени, подобные тем, которые совершили герои Владимира Хотиненко и Роберта Земекиса, вынуждены предпринимать представители каждого нового поколения. Цель подобных мыслительных путешествий — своеобразное сканирование воображаемого хронотопа социальной реальности, в котором каждое новое поколение стремится открыть собственные жизненные перспективы. Сам способ открытия таких перспектив представляет собой весьма любопытный феномен, объясняющий некоторые особенности постсоветской модернизации.
Поколения модернизации: обнаружение альтернатив
Динамика смены поколений в течение последних пяти десятилетий достаточно очевидным образом соотносится с особенностями приобщения различных возрастных групп к модернизационным ценностям. Пожалуй, первым заметным примером самосознания поколения как отдельной социальной группы в послевоенном Советском Союзе был феномен “шестидесятников”. Это поколение, сыгравшее большую роль в советской истории, сформировалось в эпоху хрущевской “оттепели” и сохранило романтизм 1960-х годов, способности к творческому мышлению, веру чуть ли не в безграничные возможности человека. Такие ориентации подкреплялись реальными достижениями научно-технического прогресса, наиболее ярким из которых стал, пожалуй, полет Юрия Гагарина. Хронотоп культуры “шестидесятников” характеризуется масштабными перспективами — причем как во временном, так и в пространственном аспекте. Характерный для хрущевской “оттепели” социальный оптимизм открывал возможности для построения и больших личных перспектив, широта которых обеспечивалась также открытием новых пространств (международный фестиваль молодежи и студентов 1957 года в Москве и освоение космоса — знаковые события, способствовавшие радикальному расширению воображаемого пространства).
Судьбы “шестидесятников” нередко складывались нелегко; им пришлось пережить разочарование, связанное с закатом “оттепели” и усилением позиций консерваторов в 1970-е годы. К концу 1960-х относится появление первых молодежных субкультур, предлагавших андерграундные способы социализации как бы “за пределами” официальной социальности. Брежневская геронтократия, достигшая пика на рубеже 1970-х и 1980-х годов, явилась очевидным примером блокирования жизненных возможностей новых поколений в рамках существовавшей тогда номенклатурной системы. Хронотоп культуры 1970-х годов определялся ситуацией политического двоемыслия. Обстановка вынуждала многих думающих представителей поколения “семидесятников” скрывать свое истинное отношение к деградирующему режиму. Романтизм и вера в человека сменились конформизмом и социальным пессимизмом, чему в немалой степени способствовала переориентация экономики с инновационного развития на сырьевой путь. Поколение молодежи, формировавшееся в 1970-е годы, училось воспроизводить социальные практики как бы сразу в двух реальностях. Первая соответствовала официально декларируемым моральным ценностям, а вторая — не артикулируемым в официальном дискурсе и не всегда легальным практикам выживания. Очевидно, что в рамках такого двоящегося хронотопа весьма сложно (если вообще возможно) конструировать большие перспективы. Именно об этом поколении Виктор Пелевин писал как о “беспечальном юном поколении”, выбравшем “пепси”. Дело, конечно же, не в “пепси”, а в том, что, по словам Пелевина, этот напиток на какое-то время стал для поколения, сложившегося на излете советской системы, символом альтернативного образа жизни[6]. Писатель, видимо, прав и в том, что выбор “пепси” поколением 1970-х был таким же безальтернативным, как и “выбор” Брежнева поколением их предшественников. В позднем Советском Союзе потребительский идеал неизбежно вырастал из коммунистической риторики. Новое поколение 1970-х лишь “перекрасило” этот идеал в краски не совсем адекватно понятого “западного образа жизни”. Освобожденный от коммунистической морали потребительский идеал стал своеобразным “окном”, в которое новое поколение попыталось выскользнуть из жесткой системы социализации, господствовавшей в советском обществе. Романтические тенденции вытеснялись в мир эскапистских молодежных субкультур и не связывались с существующими социальными практиками. А ценности модернизации обретали свою конкретику в виде потребительского прагматизма.
Обе альтернативы — и романтизм “шестидесятников”, и эластичный прагматизм “семидесятников” — в значительной степени определили судьбу последующих трансформаций. Ценностные ориентации поколения “шестидесятников” возвращаются во второй половине 1980-х годов. Общественный подъем, характерный для эпохи горбачевской перестройки, связан с разоблачением двоемыслия и романтизацией политики. Ценности демократии, свободы, справедливости становятся, казалось бы, определяющими. Однако общественные настроения быстро меняются. К концу 1990-х ситуацию в стране все более определяют настроения, аналогичные тем, которые складывались в 1970-х. Подъем на рубеже 1980-х и 1990-х годов сменяется разочарованием и уходом больших перспектив. В путинской России поколение “семидесятников” упрочило свои позиции, а ситуация в стране напоминала брежневскую эпоху видимого “благополучия”, основанного на сырьевых ресурсах. Приметой того времени была характерная пластичность не отягощенного моралью прагматизма. Однако возникающие сегодня надежды на новую модернизацию часто связываются с поколением людей, сформировавшихся в годы горбачевской перестройки, то есть родившихся в конце 1960-х и в 1970-е годы[7].
Разрывы и связи: ностальгия в “обществе риска”
Способы открытия социальных перспектив новым поколением в значительной степени определяются таким параметром хронотопа, как его воображаемая непрерывность или разорванность. Социальные перспективы могут быть заранее заданы смысловой целостностью представлений об обществе, а могут открываться в альтернативных событийных рядах, проявляясь как бы сквозь разломы хронотопа.
В культуре России взаимодействие этих характеристик имеет свой колорит. Вся российская история наполнена постоянными усилиями, направленными на поддержание “связи времен” в огромном евразийском пространстве. Инициатором таких усилий выступает, как правило, власть, а возможности связывания времени и пространства часто основываются на поддержании единства в сфере идеального. Симптоматичен в этом смысле высказанный в начале ХХ века тезис евразийцев о некой “идее-правительнице”, которая должна обеспечить единство жизненных ритмов евразийского ареала, остающегося до сих пор весьма разнородным. Оборотной стороной таких усилий неизбежно оказывается стремление минимизировать различия. Однако сами эти усилия в значительной степени были ответом на вызов повышенного разнообразия российского пространства, отдельные локусы которого живут не только в принципиально разных ритмах, но и в совершенно разных “исторических эпохах”[8]. Эта разорванность и разнородность создает напряженность, проявляющуюся в регулярных крушениях традиции и особой притягательности самих точек разрыва.
Описанное соотношение континуальности и дискретности в переживании времени и пространства сохраняется и сегодня, определяя характерную смесь модернизации и ностальгии. Растягивающееся безвременье и стремительные перемены, неизбежность “русской судьбы” и открытие принципиально новых возможностей могут сменять друг друга в короткой по меркам даже одного поколения перспективе. Можно вспомнить хотя бы переход от “застойного”, почти остановившегося времени “развитого социализма” сначала к его “ускорению” в первые годы правления Михаила Горбачева, а затем к радикальной его отмене (любопытно, что в 1970-х даже самые последовательные критики брежневской системы не прогнозировали ее скорого распада). Кстати, одно из объяснений низкого уровня гражданской активности россиян состоит в том, что даже смена эпох, действующих лиц и политических декораций не связывается в массовом сознании с принципиальным изменением повседневной жизни и социальной иерархии. При этом, однако, в тех же массовых настроениях можно увидеть признаки восприятия России как известной гоголевской тройки, несущейся прочь от любого стабильного состояния.
Поскольку сегодня культура обращается не к природному и даже не к техническому миру, а прежде всего к миру знаков, она оказывается принципиально разнородной. В условиях многообразия информационных потоков трансляция целостной и универсализированной картины мира невозможна. Она становится клиповой и разорванной; для нее характерно поверхностное скольжение по разным дискурсам, а также отход от привычных иерархических схем мышления. Признаками переживания разрывов во времени и пространстве являются такие характеристики современных жизненных миров, как фрагментация социальных взаимодействий, ускорение темпа жизни и сужение жизненных перспектив, характерное чувство страха. Страх, кстати, имеет прямое отношение к замене континуальной модели времени-пространства дискретной. Ведь в значительной степени он питается представлениями о возможных перемещениях в нежелательную и непредсказуемую реальность, расположенную как бы в ином времени-пространстве. Отсюда резкое возрастание разнообразных рисков. Анализируя современное общество как “общество риска”, Ульрих Бек указывает, что “прошлое теряет свою детерминирующую силу для современности”. Причиной социальной деятельности становится уже не прошлое, а будущее как “нечто несуществующее, конструируемое, вымышленное”. Ведь само содержание риска представляет собой нечто, “чего нет, но что могло бы произойти, если сейчас немедленно не переложить руль в противоположном направлении”[9].
Переориентация российского общества с единообразия на разнообразие имеет ряд сложностей. Политический режим по-прежнему стремится воспроизводить себя, постулируя “связь времен”, и это вполне соответствует ностальгическим настроениям масс. Однако стратегии интеграции фрагментирующегося общества не могут более опираться на централизованные структуры власти. Если культура воспроизводит себя в принципиально дискретных хронотопах, то власть не может эффективно функционировать, постулируя континуальность времени-пространства своего влияния. В условиях разорванного переживания времени и пространства проблематичным становится и выстраивание мотивов деятельности, основанных на масштабной временной перспективе. Только “связь времен” в широкой перспективе позволяла ранее создавать такую систему мотивации, которая могла бы без существенных потерь смещать момент удовлетворения желания в рамках всего интегрированного временного отрезка. Подобное смещение в рамках дискретно переживаемого времени уже невозможно, желание уже освобождено от больших перспектив. Если большие цели требуют наличия больших перспектив, то в отсутствие таковых приходится искать иные основания целеполагания. Или же — не искать их вовсе, а просто подменять перспективу модернизации ретроспективой ностальгии.
Новое поколение в меньшей степени связано с прошлым. Чем разнообразнее возможности его социализации, тем менее целостным оно будет. Поэтому у него меньше общих ценностных и моральных ограничений. Судя по социологическим опросам, молодежь начала XXI века является носителем синтетических ценностей и ориентаций, в которых сочетаются порой несоединимые черты: конформизм и предприимчивость, эскапизм и прагматизм, коллективизм и индивидуализм, инерционность и активизм. Молодое поколение оказывается в весьма проблематичной ситуации поиска неких форм соотношения собственных идеальных устремлений с существующими практиками. Результат этого поиска вряд ли может быть предсказуемым в “обществе риска”, которое резервирует определенный набор потенциальных возможностей и принципиальную альтернативность сценариев развития. Ценности модернизации и ностальгические настроения теперь одновременно и разорваны, и перемешаны. Остается лишь надеяться, что в этой смеси не растворится окончательно сама способность отдельных групп становиться субъектами модернизации.
________________________________________________________
1) Карл Мангейм, определяя функции молодежи в разных обществах, проводил принципиальное различие между статичными обществами, опирающимися на опыт старших поколений, и динамичными обществами, в которых опора на молодежь является особенно ценной и открывает принципиально новые возможности (см.: Мангейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 442-446).
2) Возможности применения “поколенческого” подхода в исторической науке обсуждались, например, в связи с публичной лекцией Теодора Шанина “История поколений и поколенческая история России”, прочитанной в марте 2005 года (см.: www.polit.ru/lectures/2005/08/09/shanin.html).
3) Как показал Шмуэль Эйзенштадт, одновозрастные группы молодежи возникают лишь тогда, когда сила семейных и клановых связей оказывается недостаточной для полноценной социализации. В клановых обществах, где индивидуальные возможности социальной мобильности ограничены, существенное значение имеют кровнородственные кланы. Поэтому в таких обществах социальные функции молодежи незначительны, а основную роль играют разновозрастные группы (см.: Eisenstadt S.N. From Generation to Generation. Age Groups and Social Structure. Glencoe, Ill.: Free Press, 1964).
4) Например, послевоенную историю развития идеи прав и свобод человека Людмила Алексеева рассматривает как процесс, определяемый логикой смены поколений. Ключевыми точками ее концепции оказываются события, между которыми проходит примерно двадцать лет: 1948 год — принятие Всеобщей декларации прав человека, 1968-й — пик общественной активности в различных странах мира, 1989-й — падение Берлинской стены и “бархатные революции” в странах Восточной Европы (см.: Алексеева Л. Эстафета поколений. М.: Московская школа политических исследований, 2009).
5) См.: Левикова С.И. Молодежная субкультура. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2004. С. 71.
6) На первых страницах романа Пелевин вспоминает клип, ставший в свое время визитной карточкой “пепси-колы” как символа нового стиля жизни, который определялся потребительским идеалом. В этом клипе сравнивались две обезьяны: “Одна из них пила “обычную колу” и в результате оказалась способной выполнять некоторые простейшие действия с кубиками и палочками. Другая пила “пепси-колу”. Весело ухая, она отъезжала в направлении моря на джипе в обнимку с девицами, которые явно чихать хотели на женское равноправие” (Пелевин В. Generation “П”. М.: Вагриус, 2003. С. 10).
7) Любопытна в этом отношении опубликованная в октябре 2009 года статья Михаила Ходорковского о “Поколении М”, способном при определенных условиях осуществить модернизацию: Ходорковский М. Модернизация: поколение М // Ведомости. 2009. 21 октября. № 199 (www.vedomosti.ru/newspaper/article/2009/10/21/216863).
8) В периоды перемен разрывы, как правило, усиливаются. Например, разрыв российских регионов по среднедушевым доходам населения вырос с 1,96 раза в 1990 году до 19,02 раза в 2000-м (см.: Пространственные трансформации в российской экономике / Под ред. П.А. Минакира. М.: Экономика, 2002. С. 156).
9) Бек У. Что такое глобализация? М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 175-176.