Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2010
Ричард Пайпс (р. 1923) — историк, профессор Гарвардского университета в отставке.
Ричард Пайпс
Лев Тихомиров: революционер поневоле
История русского революционного движения знала имена множества выдающихся деятелей, как мужчин, так и женщин, которые рисковали, а зачастую и жертвовали своими молодыми жизнями, пытаясь ниспровергнуть царский режим. Они скрывались от полиции, совершали побеги из тюрем и ссылок, отбывали долгие наказания, каторжно работая на суровом севере, и храбро встречали свою смерть. Особое место среди них занимает Лев Александрович Тихомиров. Некоторое время он был членом “Народной воли”, конспиративной организации, определявшей развитие террористического движения в России после 1879 года и подготовившей убийство Александра II, хотя, по собственному признанию Тихомирова, сам он никогда искренне не верил в терроризм. “В отношении бунтовском я мечтал то о баррикадах, то о заговоре, но никогда не был “террористом””, — написал он после разрыва с “Народной волей”. В лучшем случае, по словам Тихомирова, в определенные периоды собственной жизни он “терпел” террор[1]. Несомненно, он никогда не принимал личного участия ни в одном террористическом акте, ограничиваясь оправданием подобной деятельности в печати. Далее, и это еще более важно, покинув революционное движение — процесс разрыва занял около десяти лет, — он не просто отвернулся от революционеров, но перешел в лагерь монархистов, став одним из самых ярых защитников царского абсолютизма. Для русской истории подобный переход из крайности в крайность поистине уникален и уже из-за этого заслуживает тщательного изучения. Сказанное еще более важно в свете того факта, что, как мы убедимся далее, даже многие прежние товарищи Тихомирова, возмущенные и разочарованные его отступничеством, не считали его “ренегатом”, признавая, что он не руководствовался корыстными мотивами.
Однако именно это отступничество послужило причиной, из-за которой фигура Тихомирова была предана забвению русскими историками. Помимо краткого жизнеописания, появившегося в межвоенный период в Югославии[2], первая полная биография этого человека была издана только через восемьдесят лет после его кончины. Книга, напечатанная небольшим тиражом — пятьсот экземпляров, — увидела свет в сибирском городе Барнауле[3]. Ее автор, Олег Милевский, имел доступ ко всем необходимым материалам, включая архивные источники. Появление этой работы позволило приподнять покров тайны, окутывавшей жизненный путь и взгляды Тихомирова. Мои намерения не предполагают глубокого погружения в обстоятельства жизни этого человека; я собираюсь сконцентрироваться на странностях его поступков и, в особенности, выявить причины внешне необъяснимого разрыва с революционным прошлым, в основном игнорируемые другими биографами. Мне удалось обнаружить, что в его мышлении и поведении присутствует некая преемственность, почти не отраженная в существующей литературе. Причем в свете этой преемственности разрыв Тихомирова с радикалами предстает менее резким и менее решительным, нежели это виделось его современникам.
К сказанному можно добавить, что мое личное отношение к этому человеку весьма неоднозначно. Я восхищаюсь его интеллектуальным мужеством и человеколюбием, порицая при этом его трусость и самовлюбленность. Однако, невзирая на подобные чувства, у меня нет ни малейших сомнений в том, что Тихомиров был исключительной личностью, чья судьба заслуживает более пристального изучения.
В данной связи я хотел бы выразить особую признательность профессору фон Хардести, в настоящее время работающему в Смитсоновском институте и зарекомендовавшему себя в качестве эксперта по советским военно-воздушным силам. В 1974 году в Университете штата Огайо он защитил диссертацию, посвященную последним годам жизни Тихомирова, а потом великодушно поделился со мной материалами, собранными в ходе того исследования.
***
Лев Александрович Тихомиров родился 19 января 1852 года в черноморской крепости Геленджик, где его отец-дворянин был врачом в военном госпитале. Его родители были истовыми христианами и монархистами; отец преклонялся перед Николаем I, одним из самых авторитарных и нетерпимых к инакомыслию царей[4]. Когда Льву исполнилось два года, началась Крымская война, и Геленджик оказался в непосредственной близости от зоны боевых действий. После нескольких переездов его родители обосновались в окрестностях Новороссийска. Нет никаких свидетельств того, что Лев был необычным ребенком в чем-либо, за исключением умственных способностей. В мемуарах Тихомиров вспоминает, что был болезненным, физически слабым, неуклюжим мальчиком. “Обижался легко, был очень честолюбив и даже тщеславен”, — пишет он о себе[5]. Но при этом юноша был не по годам смышленым и обладал феноменальной памятью.
Когда Тихомирову исполнилось двенадцать лет и подошло время отдавать его в гимназию, мальчика отправили к родственникам в крымский город Керчь. Хотя Керчь находилась не слишком далеко от родительского дома, отъезд вырвал ребенка из привычного, психологически и идейно умиротворяющего домашнего уклада, открыв неведомый прежде мир “прогрессивных” идей. Родителей Лев навещал только во время летних каникул.
В Керчи мальчику было очень одиноко. Вспоминая об этом годы спустя, Тихомиров писал: “Мысль, что я должен остаться один, среди чужих людей, меня буквально подавляла. Такой тоски я, кажется, никогда в жизни больше не испытывал, даже когда попал в тюрьму III отделения”[6]. Здесь уместно напомнить, что впоследствии он проведет в тюрьме свыше четырех лет, причем большую часть в одиночном заключении. Именно одиночество сделало его восприимчивым к идеям, циркулировавшим в тогдашнем “просвещенном” обществе, то есть среди интеллигенции, которая его окружала. Это и обусловило внутренний переворот, состоявшийся где-то между пятым и седьмым классами гимназии.
“Я был революционер. Революцию все — все, что я только ни читал, у кого ни учился — выставляли некоторым неизбежным фазисом. Это была у нас, у молодежи, вера. Мы не имели никакого, ни малейшего подозрения, что революции может не быть. […] Все, что мы читали и слышали, все говорило, что мир развивается революциями. Мы в это верили, как в движение Земли вокруг Солнца. Нравится этот закон или нет — закон останется в силе”[7].
Присущие ему патриотические и религиозные чувства под влиянием новых веяний просто испарились: “Все, абсолютно все, что только приходилось читать, узнавать, слыхать от других, согласно и ежедневно подрывало эти основы…”[8]. К тому моменту гимназист Тихомиров уже полностью разделял республиканские взгляды: “Да и как иначе? Я не слыхал ни единого слова в защиту монархии”[9]. Он с горечью вспоминает, как после неудачного покушения на царя в 1866 году лишь у одного-единственного учителя этот террористический акт вызвал слезы — и за это он был поднят на смех учениками. Вот что вспоминал Тихомиров:
“Религиозный элемент в гимназистах разрушался с чрезвычайной быстротой. В [18]40-х годах рассуждали и спорили о том, есть ли Бог. В мое гимназическое время я не помню таких рассуждений. Вера исчезала без мучительной борьбы, а как-то холодно и безучастно”[10].
Наиболее сильно в гимназические годы на него повлиял Дмитрий Писарев, кумир русской молодежи 1860-х[11]. Писарев, который погиб очень молодым, — он утонул, когда ему было 27 лет, — заявлял, что России нужны современные прогрессивные идеи, под которыми он подразумевал построения, основывающиеся на научном знании. Его идеалом были “мыслящие реалисты”, отрицавшие присущий предшествующему поколению идеализм, равно как искусство и легковесную литературу; то были люди, подвергавшие сомнению все и вся и гордившиеся тем, что их воспринимали как “нигилистов”. Тихомиров начал читать работы Писарева уже в третьем классе гимназии, и это чтение сыграло главную роль в преодолении ценностей, прививавшихся ему дома.
Другим, менее заметным, но столь же действенным, обстоятельством, подтолкнувшим его к радикализму, стала потребность в дружеском общении. Узы, связывавшие молодых людей, примыкавших к русским радикалам, складывались не только на почве идеологии; зачастую они были, прежде всего, узами личной дружбы. Вступая в революционную организацию, молодой человек оказывался в окружении товарищей, безоговорочно преданных друг другу. Когда через несколько лет Тихомиров сказал соратнице-революционерке, что больше не верит в успех революции, та в свою очередь спросила, отчего же он продолжает работать в революционном кругу. “А потому, что в нем мои старые товарищи”, — последовал ответ[12]. Именно из-за этой личной приверженности и преданности ему было так нелегко расставаться с народовольцами, даже не разделяя уже их идеологии.
Тихомиров прекрасно учился в гимназии, закончив учебу в 1870 году лучшим в выпуске и с золотой медалью. Получив аттестат, он подал заявление о зачислении в Московский университет. Молодой человек намеревался пойти по стопам отца, поступив на медицинский факультет; но, узнав, что там нужно сдавать латынь, в которой он не был силен, Тихомиров передумал и сделал выбор в пользу юридического факультета, где уже учился его старший брат. Впрочем, став студентом, он все же занялся изучением медицины. Его отношение к учебе было весьма небрежным; о двух годах, проведенных в университете (1870-1872), не осталось никаких воспоминаний, поскольку в то время его все больше увлекала революционная деятельность.
Одной из причин, подтолкнувших Тихомирова к радикализму, оказалась “духовная пустота”, обнаруженная им в рядах студенчества, — за исключением тех товарищей, которые принадлежали к революционному движению. За два университетских года он ни разу не слышал, чтобы его сокурсники говорили на философские, религиозные, научные темы или, за единственным исключением, обсуждали события политической жизни[13]. Из этого Тихомиров сделал вывод, что его университетских товарищей интересует только будущая карьера[14]. И он потянулся к радикалам.
В тот период молодые люди, возглавляемые Николаем Чайковским, создавали кружки для ведения пропаганды среди фабричных рабочих. Целью этой деятельности, вдохновляемой трудами Петра Лаврова, было стремление заронить в народ такие идеи, которые со временем побудят его подняться против царизма. Подобная работа не означала проповеди революции; прежде всего трудящихся приобщали к грамотности, а также знакомили с историей и естественными науками, рассчитывая на то, что рано или поздно это сделает их мировоззрение более радикальным. Пропагандисты полагали, что рабочие, являясь в основном выходцами из деревни и поддерживая контакты с ней, распространят новые идеи среди крестьянства, а это со временем побудит сельские массы к восстанию. Первые такие организации возникли в Петербурге летом 1871 года; вскоре они появились и в других городах империи, включая Москву. К одной из московских групп присоединился и Тихомиров: в 1872 году он бросил университет, всецело посвятив себя агитационной работе.
Не слишком преуспев в новом занятии, он решил в сентябре 1873 года перебраться в Петербург, где деятельность революционных организаций была более отлаженной. Там Тихомиров присоединился к активистам, ведущим пропаганду среди рабочих Дальней заставы — мрачного фабричного района, расположенного в полутора часах езды от того места, где он жил. В его группу входили пятеро молодых людей. Он также сотрудничал с некоторыми из лидеров радикального движения, включая знаменитого в будущем теоретика анархизма Петра Кропоткина, Сергея Кравчинского (Степняка) и Софью Перовскую, которая позже участвовала в убийстве Александра II и с которой у него позже завязался мимолетный роман. Он часто посещал своего товарища по кружку Сергея Синегуба и его жену. В тот период Тихомиров написал два памфлета для рабочих: в первом рассказывалось о крестьянском восстании XVIII века под предводительством Емельяна Пугачева, а второй назывался “Где лучше: сказка о четырех братьях и об их приключениях”[15]. В оригинальном тексте “Сказки” братья, разочаровавшиеся в окружающей действительности, впадают в отчаяние. Но Кропоткин переписал окончание, и в его версии братья становятся мятежниками[16]. Обе публикации пользовались заметным успехом среди рабочих.
Как писал Тихомиров впоследствии, первейшая задача “пропагандистов” заключалась в налаживании личных контактов с их подопечными, а это было не так-то просто сделать. Если связь удавалось установить, то отношения с рабочими нередко делались весьма теплыми. Это, однако, касалось только молодых и неженатых пролетариев, которые с радостью общались с пропагандистами, так как это разнообразило утомительный и монотонный труд на фабрике. Обремененные семьями рабочие постарше относились к потенциальным наставникам с подозрением, нередко донося на них в полицию[17].
Уроки, даваемые пропагандистами, были “курсами общего развития для взрослых”[18]. Неграмотных обучали читать и писать, а более усердным ученикам предлагали основы географии, математики и других академических дисциплин, целью которых выступало приобщение рабочих к современному, прогрессивному мировоззрению, способному подорвать их веру в церковь и государство. Агитаторы наивно полагали, что математика сможет расшатать религиозные убеждения. Тихомиров потом вспоминал, что ничтожное меньшинство рабочих, которых ему и его товарищам удавалось увлечь своими теориями, состояло из замечательных парней. Но большинство по-прежнему относилось к ним враждебно; в конечном счете, пропагандисты осознали, что им приходится работать во вражеском лагере[19].
“Рабочая среда оказалась не без людей, которые в нас самостоятельно признавали каких-то врагов в то время, когда мы еще официально объявлены ими не были. Противодействие среды вырастало очень быстро. […] Количество рабочих, явившихся учиться, сначала так быстро возраставшее, стало сокращаться”[20].
Постепенно Тихомиров разочаровался в “пролетариате”. Он вспоминает, что первый встреченный им “пролетарий” был отъявленным пьяницей и вымогателем — не столько жертвой общественных порядков, сколько их разрушителем[21]. На время, однако, революционер отодвигал свои мрачные мысли в сторону.
У политической полиции, руководимой так называемым Третьим отделением императорской канцелярии, деятельность сподвижников Чайковского вызывала все большие опасения. В конце 1873 года власти перешли к активным действиям. В ночь с 11-го на 12 ноября, всего через два месяца после переезда нашего героя в Петербург, жандармы арестовали Синегуба и, обнаружив в квартире спящего Тихомирова, забрали также и его[22]. На следующее утро он был заключен в подземелье Петропавловской крепости.
***
Тихомиров провел в одиночном заключении в Петропавловской крепости больше двух лет. Ему так и не предъявили никаких обвинений. Питание было вполне приличным, а во время болезни за ним заботливо ухаживал тюремный врач. Но однообразие тюремной жизни повергало его в уныние, отягощавшееся тем, что в течение первого года заключения ему запрещалось читать или писать. По его воспоминаниям, чай, прогулка, обед и иногда баня составляли весь круг событий тюремной повседневности[23].
Революционерка Вера Фигнер, отбывавшая заключение в Петропавловской крепости десятью годами позже, так описывала свои тюремные будни:
“Молчание, вечное молчание. От бездействия голосовые связки слабели, атрофировались; голос ломался, исчезал; из грудного контральто он становился тонким, звонким, вибрирующим, как после тяжелой болезни; слова плохо срывались с языка, оставляя перерывы. Наряду с этим физическим расстройством органа речи изменялась психика. Являлось настроение молчать. Кроме вынужденной необходимости — пропадали внутренние импульсы, — уже хотелось молчать и, когда нужно было развязать язык, сказать что-нибудь, требовалось усилие воли, преодоление”[24].
Единственным развлечением Тихомирова было общение с другими заключенными посредством выстукивания по стенам камеры сигналов, расшифровывать которые умел едва ли не любой русский заключенный. Таким способом узники делились друг с другом своими мыслями и надеждами. Летом через открытые на уровне потолка окна в камеру залетали крупные мухи, и Тихомиров придумал прикреплять к ним кусочки папиросной бумаги с сообщениями, в надежде, что они будут переносить их в другие камеры. К несчастью, такой способ обмена информацией не сработал, поскольку, как выяснилось позже, никому и в голову не приходило ловить мух ради получения записок.
Его часто допрашивали, добиваясь любых сведений о других пропагандистах, но он не шел на сотрудничество. Когда следователи, надеясь сломить Тихомирова, показывали ему протоколы с признаниями товарищей, он отвечал лишь одно: “Мне нечего к этому добавить”. В конце концов, его оставили в покое. Но эти допросы глубочайшим образом изменили отношение Тихомирова к режиму, превратив его в настоящего бунтаря. Он описывает эти метаморфозы так:
“Я искренне воображал себя революционером и старался держать себя именно так, но в действительности я тогда еще не имел сам по себе чувства ненависти к этому строю. […] Мое отношение было идейное и направлялось не против действительности существующего строя, которой я не знал, а против идеи его. […] До тех пор я только болтал с чужих слов, будто бы зло царствует в мире, а сам, напротив, чувствовал в нем почти одно добро… Теперь — меня охватывало прямое ощущение, что все ужасно на свете, что наша жизнь — мрачное зло. Это сатанинское чувство сжигало меня, подрывало все силы душевные и физические… Я остался безусловно один, в строжайшем одиночном заключении, замкнутый в подавляющем сознании своего бессилия перед “врагами” и в озлоблении против торжествующей силы, раздавливавшей меня как червяка, но не возбуждавшей во мне ничего, кроме горделивой ненависти”[25].
Он держался на протяжении девяти месяцев, после чего стал слабеть физически и умственно. В таком состоянии он написал письмо одному из своих следователей, который казался ему наименее враждебным, прося об освобождении из тюрьмы и обещая оставить пропагандистскую деятельность среди рабочих или скрыться. Ответа он не получил[26].
Второй год заключения был немного легче. Тихомирову, наконец, разрешили написать отцу, рассказав о своем местонахождении, и позволили читать книги. Используя эту привилегию, он стал изучать французский.
Условия еще более улучшились в январе 1876 года, когда Тихомирова перевели из Петропавловской крепости в Дом предварительного заключения, самую новую и передовую тюрьму России, оборудованную по европейским стандартам. Шесть ее этажей могли вместить несколько сотен заключенных; в то время она использовалась в основном для временного содержания молодых людей, участвовавших в пропаганде среди рабочих или в “хождении в народ” весной 1874 года. Новое место показалось Тихомирову светлым и теплым. Большую роль в смягчении режима сыграл начальник тюрьмы, полковник Михаил Федоров, понимающий и гуманный человек, снисходительно относившийся к различным нарушениям тюремной дисциплины. Он не только не препятствовал заключенным в их общении по канализационным трубам, но даже позволил убрать решетки с окон, мешавшие узникам напрямую разговаривать друг с другом и передавать из камеры в камеру одежду, книги и прочие вещи. Впрочем, даже при таком смягчении режима, согласно подсчетам Федорова, заключенные заболевали физически или психически в интервале от одиннадцати месяцев до двух лет[27]. На протяжении 1873-1878 годов 93 заключенных умерли, покончили с собой или лишились рассудка[28].
Федоров также допускал в камеры посетителей, которые могли часами беспрепятственно оставаться наедине с узниками. Тихомиров пользовался этим послаблением для встреч с Софьей Перовской, которая, считаясь его невестой, приносила ему продукты и книги. Их роман был в самом разгаре, пара собиралась пожениться[29]. Но этому не суждено было случиться. По рассказам самого Тихомирова и других знавших Перовскую людей, она была крайней феминисткой и считала мужчин слабым полом, взирая на них сверху вниз[30]. Тихомиров оказался для нее слишком мягким.
Правительство, в конце концов, подготовилось к суду над радикалами. 18 октября 1877 года, почти через четыре года после ареста, Тихомиров получил текст официального обвинения. Судебный процесс начался в тот же день. Для участия в нем из сотен революционеров, содержавшихся за решеткой, власти отобрали 193 человека, среди которых оказался и Тихомиров. Как и многие его товарищи, он отказался являться в зал заседаний, чтобы защищать себя, но его камера стала своеобразным центром, куда стекалась наиболее полная и точная информация о ходе процесса[31].
Приговоры были оглашены 23 января 1878 года. Они оказались на удивление мягкими, а 93 обвиняемых вообще оправдали. Тихомирова приговорили к четырем годам лишения свободы, но с учетом того времени, которое он уже провел в тюрьме, его отпустили. С Софьи Перовской и ее возлюбленного Андрея Желябова также были сняты все обвинения, и это позволило им приступить к подготовке покушения на царя, которое вскоре увенчалось успехом.
Тихомиров вышел из тюрьмы таким изможденным, что друзья называли его “стариком”, хотя ему к тому моменту было всего 26 лет.
***
Согласно судебному решению, Тихомиров не имел возможности вернуться к прежнему образу жизни, поскольку получил испытательный срок и был отпущен под поручительство отца. Первым его порывом было вернуться в университет, но, когда он подал заявку на восстановление, ему отказали[32]. В результате, у него не осталось иного выбора, кроме как поселиться в Новороссийске, в доме своих родителей. Город находился вдали от обеих столиц, и там невозможно было ни достойно зарабатывать, ни поддерживать связи с передовыми людьми. Малейшая напряженность в отношениях с властями теперь могла закончиться для Тихомирова ссылкой в Сибирь. Переезд в Новороссийск состоялся в мае 1878 года. Вынужденная пассивность угнетала молодого революционера, подтолкнув его к важнейшему решению уйти в подполье. Последней каплей стало письмо от Перовской:
“Была одна девушка, к которой я был не равнодушен. В эту минуту она прислала мне письмо и советовала бежать к ним, действующим революционерам. Это письмо было […] решительным ударом”[33].
В октябре 1878 года он уехал в Петербург, чтобы начать там свое “нелегальное” существование, которому суждено было продлиться целое десятилетие. Следующие три года стали наиболее радикальным периодом его жизни.
Этот радикализм, по-видимому, был следствием того воздействия, которое Перовская оказывала на его разум и чувства. Тихомиров до сих пор находился под влиянием этой женщины, сделавшей его безоглядным приверженцем терроризма, который не слишком соответствовал его характеру. В Петербурге он вступил в организацию “Земля и воля” и занялся написанием статей для ее нелегального печатного органа, первый выпуск которого появился в конце октября 1878 года. В передовой статье пятого номера, датированного 8 апреля 1879 года, он обрушился с критикой на пропагандистскую работу прошлых лет. По его словам, вместо того, чтобы прислушиваться к массам, пропагандисты пытались учить их. Но теперь требуются не идеалы:
“Нужно в самом скорейшем времени разбить ужасную государственную машину и поставить на ее место общественный строй, хотя бы и не идеальный, но обеспечивающий победу возможного дальнейшего развития”[34].
Подобные высказывания порождали трения внутри “Земли и воли”, так как некоторые из ее членов под предводительством Георгия Плеханова тогда тяготели к социал-демократической платформе, отрицавшей насилие и считавшей капиталистическое развитие гарантией будущих фундаментальных сдвигов в политической и социальной жизни России. Тихомиров отвергал подобный путь, так как не верил, что положения марксистской теории, согласно которой государство выступало лишь инструментом, позволяющим господствующему классу контролировать производительные силы, верны — по крайней мере, применительно к русским реалиям. Он вообще не принимал тезиса марксистов о том, что государство есть лишь орудие господствующего класса. В нем Тихомиров видел институт, имеющий ключевое значение для любой упорядоченной жизнедеятельности, будь то люди, животные или даже неодушевленные предметы. В опубликованной в 1882 году статье Тихомиров, ссылаясь на французского дарвиниста Альфреда Виктора Эспинаса, утверждал, что социализация типична для всех существ. Из этого тезиса следовало, что антигосударственные идеалы социалистов, коммунистов и анархистов недостижимы[35]. В частности, в России именно государство создало общественные классы, а не наоборот, как полагали марксисты. Читая немецкого философа и раннего марксиста-ревизиониста Евгения Дюринга, Тихомиров пришел к выводу, что появление государства стало результатом насилия, с помощью которого сильные подчинили слабых. Это идеально подходило для его родной страны, где классы создавались усилиями государственной власти:
“Россия представляет собой нечто вроде обширного поместья, принадлежащего компании “Русское государство”. […] При таких условиях политическая и экономическая реформа становятся также совершенно неотделимы одна от другой и сливаются в один общегосударственный переворот”[36].
По этой причине перемены в России могли произойти только посредством политического действия, то есть в результате свержения существующего государственного строя.
Идейные противоречия привели летом 1879 года к расколу “Земли и воли” на две самостоятельные организации: “Народную волю”, сохранявшую преданность террору, и “Черный передел”, противостоящую ему. Тихомиров присоединился к первой и вскоре стал ее ведущим теоретиком и публицистом. Его избрали членом исполнительного комитета и распорядительной комиссии организации; кроме того, он вошел в редакционную коллегию партийного органа, называвшегося “Народная воля”.
Своим новым положением он был обязан начитанности и писательскому таланту, но более всего — умению синтезировать противоположные позиции. Социалист Николай Русанов, который близко знал Тихомирова и некоторое время жил по соседству в Швейцарии, писал о нем:
“Такого вдумчивого и внимательного собеседника мне редко приходилось встречать. У него был […] даже какой-то особый сократический прием рассуждать, заставляя рассуждать вас самих путем вопросов и развития ваших же мыслей. Во время этих бесед он мне никогда не предлагал сразу своего готового решения, но, как будто колеблясь, как будто перебирая мнения и за и против, рассматривал интересовавшую нас задачу с разных сторон. И мы обыкновенно с ним никогда не успокаивались, пока не приходили к известному, хотя бы отрицательному, выводу, то есть пока не убеждались, что по крайней мере такой или иной ответ на вопрос был явно несостоятелен”[37].
С этим мнением соглашался другой революционер:
“Тихомирова не только питерцы, но и южане считали мало практичным, неловким в обыденной жизни. […] Но это не имело никакого значения. На практические дела никто его и не думал посылать, для этого были другие люди. […] Он лучше, дольше сам сохранялся и не водил за собой так называемых хвостов (шпионов). Но дело, конечно, не в этом, и не за это его выбирали, а за то значение, за ту роль, какую он играл на первых порах как при создании новой организации, так и при ее действиях в дальнейшем. Его роль и значение, главным образом, вытекали из того, что это был человек начитанный, умный, с литературным талантом, умеющий хорошо, логически излагать и доказывать свои мысли, умеющий склонять и других на свою сторону. Его легко можно было назвать головой организации, но только не в смысле руководительства, а в смысле способности к теоретическим обоснованиям, как практических начинаний, так и принципиальных положений. […] Кроме того, Тихомиров, бывая чаще на людях, чаще обмениваясь с ними мыслями, лучше зная их, лучше, полнее усваивал и их мысли. Поэтому, когда являлась необходимость выразить общее мнение в виде программы, манифеста, он оказывался более точным, более полным и ярким выразителем настроения товарищей, и потому ему и отдавали предпочтение. […] В этом-то умении литературно выразить общую мысль и заключались главное значение и роль Тихомирова. За это я назвал его головой организации”
[38].
В июле 1879 года Тихомиров присутствовал на знаменитом собрании революционеров в Липецке, где было принято решение убить царя Александра
II. Спустя десять лет в письме к Александру III он будет доказывать, что выступал против плана убийства, поскольку считал, что такое “злоумышление есть роковая ошибка, которая, вероятно, задушит партию”[39]. Тихомиров, однако, согласился с предложением об учреждении “Народной воли” и, по словам одного из участников, выступил соавтором проекта ее программы, разработанного на липецкой встрече. Более того, согласно Вере Фигнер, первоначальный вариант документа не устроил большинство собравшихся, и Тихомирову поручили переделать его[40].В тот же период произошло еще несколько событий, заметно повлиявших на его жизнь.
Первым был разрыв с Перовской. Его непосредственной причиной стала неудавшаяся попытка Тихомирова вырвать из рук полиции Ипполита Мышкина, участника процесса над 193 революционерами, предпринятая по заданию Перовской. За этот провал она сделала ему жестокий выговор[41], по мнению Тихомирова, — незаслуженный. Однако более весомой причиной разлада оказалось то, что Перовская страстно влюбилась в Желябова, главного организатора покушения на царя. Тихомиров не ожидал от нее столь сильного чувства. Но Желябов был человеком твердой воли, что восхищало Перовскую, Тихомиров же не обладал подобными качествами[42]. Он страдал несколько месяцев, пока не встретил Екатерину Сергееву. Вскоре эта женщина вытеснила образ Перовской из мыслей Тихомирова
[43].Его новая любовь, насколько можно судить по имеющейся обрывочной информации, не отличалась ни умом, ни красотой, но была наделена житейской мудростью, чувствительностью и практичностью. Всю оставшуюся жизнь она заботилась о Тихомирове и обеспечивала ему семейный покой и уют, на что он сам был совершенно неспособен. Он писал о своей жене так:
“Я увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а женскими качествами: сердцем, любящим отношением к жизни, органической силой, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем непередаваемой скромностью…”[44]
Их отношения начались летом 1879 года. Вскоре Екатерина забеременела, и летом 1880 года они поженились. Венчание состоялось в военном соборе в Петербурге, откуда гости, включая Перовскую, Желябова, писателя-народника Николая Михайловского, отправились “к Палкину” — в один из самых фешенебельных ресторанов города, где они обедали и танцевали. Внушительный счет составил более пятидесяти рублей; Михайловский предложил оплатить его, однако Тихомиров не пожелал даже слышать об этом. Их дочка, которую назвали Верой, родилась две недели спустя.
Они жили очень скромно. Вот как Вера Фигнер описывала их жилище:
“В маленькой, невзрачной квартире из двух комнат и кухни помещался он с женой и ребенком. Жили они без прислуги: Екатерина Дмитриевна сама кормила ребенка и стряпала. Были ли там при скудной обстановке книги? Разве 2-3, взятые у знакомых или из библиотеки! Нелегальный, без определенных средств к жизни втроем, без всякого домашнего уюта и хотя бы тишины и покоя, отвлекаемый заседаниями в “распорядительной комиссии”, заседаниями общего собрания членов исполнительного комитета и собраниями редакций, мог ли Тихомиров углубиться в себя, пополнить пробелы образования — смешно сказать: накоплять знания! — следить за выходящими журналами, газетами и писать, писать на два фронта!”[45]
Третьим важным поворотом в судьбе Тихомирова, состоявшимся в то же время, стало налаживание сотрудничества с легальной печатью. Главной площадкой для него выступил либеральный ежемесячник “Дело”, для которого Тихомиров начал писать в январе 1881 года. Главный редактор этого издания, Николай Шелгунов, в прошлом был радикалом, в 1863 году сидел в тюрьме, а потом тринадцать лет провел в ссылке. Он возглавил “Дело” в 1881-м. Здесь Тихомиров публиковал обзоры прессы и разнообразные теоретические статьи, пользуясь различными псевдонимами — чаще всего “Кольцов” или “ИК” (такая аббревиатура могла обозначать исполнительный комитет “Народной воли”). Поскольку журнал подвергался цензуре, Тихомирову приходилось писать в осторожной, сдержанной манере. Так, в номере, вышедшем в апреле 1881 года, сразу после убийства Александра
II, он мог коснуться этого трагического события лишь вскользь, покритиковав консервативную прессу за поверхностное его освещение[46]. Его статьи, отличавшиеся научностью и глубоким анализом общественных проблем, были лишены озлобленности, присущей радикальным изданиям.Его публикации в легальных изданиях хорошо принимались публикой, и это позволило Тихомирову писать не только о политике, быстро ему наскучившей. Кроме того, они приносили приличный доход, позволявший содержать жену и ребенка; денег, получаемых от “Народной воли”, на это не хватало. Умеренный либерализм “Дела” устраивал его не в полной мере, и летом 1883 года Тихомиров написал Шелгунову письмо — ныне утерянное, — в котором поделился некоторыми программными предложениями по совершенствованию издания[47].
После встречи в Липецке народовольцы предприняли несколько неудачных покушений на жизнь царя, включая минирование императорского поезда. В другой раз революционер, трудившийся на ремонтных работах в Зимнем дворце, взорвал динамит под царской столовой во время обеда, но гости, по счастливой случайности, прибыли позже, и никто не пострадал. В общей сложности было подготовлено шесть провалившихся попыток
[48]. По мнению самих революционеров, наиболее тревожным моментом во всех этих акциях было не то, что они не удавались, а то, что они не вызывали никакого отклика со стороны народа — у тех крестьян и рабочих, которых террор должен был побудить к восстанию. Именно это молчание впервые заставило Тихомирова усомниться в террористической тактике. В августе 1880 года он попросил исполнительную комиссию разрешить ему покинуть организацию. Просьба вызвала некоторое замешательство, но все-таки была удовлетворена[49]. Вспоминая об этом позже, Тихомиров говорил, что к концу года ему уже казалось, что “Народная воля” умирает[50].1 марта 1881 года в ходе операции, возглавляемой Перовской (Желябов был заключен в тюрьму двумя днями ранее), террористы смогли убить императора. Как политик Тихомиров, вероятно, приветствовал это событие; однако как человек — едва ли. Он носил на руке траурную повязку и посетил поминальную службу по царю[51]. Для Тихомирова то была весьма типичная реакция на человеческое страдание. Позднее, вернувшись в Россию в 1889 году, он почти сразу посетил могилу Александра
II в Петропавловской крепости, где молился о прощении. Аналогичным образом, порвав с революцией и ее сторонниками, он отказался осуждать последних, так как многие из них уже погибли; “Все они люди”, — говорил он[52]. Более того, когда в 1906 году многие бывшие революционеры вышли на свободу по амнистии, он изъявил желание оказать им финансовую помощь. В частном послании того времени он писал:
“Я уважаю и люблю в них (как и в своем прошлом) только честное убеждение и готовность на самоотвержение. Сверх того, у меня есть в отношении их чисто личное чувство привязанности, как к родным, чувство, которое не уничтожается (во мне) никакими политическими или социальными соображениями”[53].
Гуманное отношение к страданиям позволяет понять, почему он так и не смог стать настоящим революционером: в глазах этих людей “правое дело” всегда оставалось превыше любого сочувствия.
3 апреля 1881 года террористов, приговоренных к смерти за убийство царя — среди них Желябова и Перовскую, — провезли в открытых телегах к месту казни, на Семеновскую площадь, прямо под окнами Тихомирова. Он опасался, что кухарка узнает в них гостей, не раз бывавших в доме; к счастью, этого не произошло. Но вид друзей, ведомых на казнь, глубоко потряс его, пробудив прежде спящие религиозные чувства[54].
***
Исполнительный комитет поручил именно Тихомирову составить открытое письмо к Александру
III, сыну убитого царя и его наследнику. Послание, датированное 10 марта 1881 года, написано в довольно уважительном тоне и представляет собой совокупное мнение членов исполкома, которым удалось избежать ареста. Нового правителя именуют “Ваше Величество” и выражают ему сочувствие по поводу потери отца. Центральная идея письма заключалась в том, что перемены в России неотвратимы и поэтому противостоять им бессмысленно. Революционное движение уподоблялось ранним христианам, которые, невзирая на репрессии, в конечном счете, победили своих гонителей. Доверие к правительству, говорилось в письме, падает, в то время как вера в неизбежность революции растет: у царского режима нет никакой опоры. Убийство Александра II вызвало у населения “радость и одобрение”. Письмо завершалось тремя требованиями, в числе которых были: 1) всеобщая амнистия политических заключенных; 2) созыв Национального собрания, представляющего все сословия; 3) полная свобода печати и собраний[55]. По словам Веры Фигнер, умеренность и такт письма “произвели сенсацию во всей европейской прессе”[56].Главная проблема всех этих рассуждений состояла в том, что они были явно ошибочными или прямо ложными. Убийство царя вызвало в народной среде отнюдь не “радость и одобрение”, но потрясение и скорбь. Революционное движение на целых два десятилетия потеряло ту поддержку, которой прежде пользовалось. Все эти несоответствия усиливали сомнения в сознании Тихомирова.
К тому моменту он был единственным членом исполнительного комитета, остававшимся на свободе, и это означало, что ему угрожает серьезная опасность. Хотя он не участвовал в цареубийстве лично, арест для него был равнозначен смертному приговору, поскольку, по его собственным словам, полиция ошибочно считала его главным организатором акции 1 марта[57]. Благодаря нескольким перебежчикам и предателям полицейские были прекрасно осведомлены об участниках и деятельности террористического подполья. Тихомиров почувствовал, что за ним следят; он сменил квартиру, но слежка продолжалась. Однажды, к своему ужасу, он случайно подслушал, как преследователи обсуждают способы, используя которые, он пытался заметать следы[58]. Запаниковав, он решил бежать из Москвы. В январе 1882 года он вместе с женой поездом уезжает в Нижний Новгород, откуда в повозке перебирается в Казань, где в течение двух месяцев выдает себя за исследователя, изучающего быт коренных народов Средней Волги. Спустя многие годы он вспоминал: “Я чувствовал необыкновенную легкость на душе, сделавшись простым обывателем, оставивши политику далеко за спиной”[59].
Оказавшись на новом месте, жена Тихомирова предложила ему эмигрировать. В мемуарах он объясняет отъезд из страны желанием лучше узнать Европу: “Мы работали для осуществления европейских идеалов. Каково же их осуществление на их родине? Как живут на Западе, в Европе?”[60] Но истинные мотивы этого решения лежали гораздо глубже. Тихомиров был измучен вечной необходимостью скрываться от полиции, постоянным страхом ареста и казни, а также общей усталостью от политики; ему хотелось вести творческую, интеллектуальную жизнь, но в России такой возможности у него не было. Он ходатайствовал о разрешении на эмиграцию перед исполнительным комитетом “Народной воли” и получил его с условием, что за границей он станет редактором нового журнала — “Вестника “Народной воли””, — который нельзя было выпускать на родине. Он согласился не без колебаний, так как после отъезда планировал вовсе покончить с революционной работой[61]. Его брат одолжил ему немного денег, а Шелгунов, издатель “Дела”, для которого Тихомиров собирался продолжать писать из-за границы, добавил недостающую сумму.
Тихомировы, оставив дочь на попечение родителей Льва Александровича, отбыли в Харьков, а оттуда в Ростов-на-Дону, где ожидали благоприятного момента для выезда. Екатерина, снова беременная, выехала первой, без затруднений добравшись до Женевы. Тихомиров добыл паспорт на имя некоего армянина, внешность которого ничуть не напоминала его собственную. Сбрив бороду и бакенбарды, он положился на удачу. Сев в середине августа в поезд, отправлявшийся в Вену, он немало понервничал, поскольку на каждой приграничной станции были развешены его фотографии. Несмотря на это, пересечение границы прошло успешно, и он благополучно прибыл в австрийскую столицу. Не зная города, Тихомиров попросил извозчика отвести его в гостиницу, где можно было бы переночевать перед отъездом в Женеву. Его отвезли в шикарный отель “Метрополь”. Измотанный физически и душевно, он провалился в сон, а пробудившись, к своему ужасу обнаружил, что проспал больше суток, и его поезд уже ушел. Чтобы не тратиться на еще одну ночь в дорогом отеле, он решил уехать тем же вечером. В конце концов, через Мюнхен и Констанц, ему удалось благополучно добраться до Женевы.
Первые впечатления от Запада оказались весьма благоприятными. Тихомиров наслаждался осознанием того, что полицейская слежка больше не мешает ему жить:
“Как описать светлое настроение беглеца, когда он видит себя на свободе и в безопасности? Кто не испытал этого сам, тому невозможно это объяснить. Потом, конечно, когда привыкаешь к новому положению, прежнее блаженное чувство исчезает. Тогда и вокруг себя начинаешь замечать много недостатков, да и у самого оказывается много забот и горестей. Но первое время беспримесное, ничем не омрачаемое счастье наполняет всю душу, и вокруг все кажется прекрасным”[62].
Его удивляло то, что швейцарский почтальон, не застав адресата, запросто мог оставить письмо у соседа. Никто не стыдился быть замеченным за работой: вид собственного домовладельца, подметавшего тротуар перед домом, поразил его. Чистота улиц и красота Женевского озера повергали семью в глубочайший восторг. Швейцария оказалась, на удивление, недорогой, и денег, которые они получали из России, хватало для того, чтобы жить с комфортом. Разумеется, Тихомиров устроился под вымышленным именем.
Со временем, когда восторги улеглись, он стал отмечать некоторые изъяны западной цивилизации. Как и других русских иммигрантов, его разочаровали европейцы, целиком довольные своей нынешней сытостью и не желавшие ни к чему стремиться: их “провинциальность” и “биологичность” вызывали у Тихомирова раздражение[63]. После переезда во Францию он более пристально присмотрелся к системе парламентской демократии, в которой также разочаровался, сочтя ее масштабным обманом населения. В ноябре 1888 года он писал консерватору и журналисту Алексею Суворину:
“С тех пор, как я вижу Францию, Швейцарию, отчасти слышу об Америке, я совершенно не верю в народное самодержавие. Это идея, ложная в принципе, а на практике приводит лишь к господству тех, кто умеет искуснее других обманывать народ. Идея самодержавия народа, я боюсь, погубит Европу, как когда-то погубила Грецию”[64].
Через две недели после приезда в Женеву его жена родила сына, которого в честь деда назвали Александром. Тихомиров просто обожал этого ребенка, и большим несчастьем для него оказалось то, что мальчик рос чрезвычайно болезненным. Он постоянно задавался вопросом, не было ли слабое здоровье любимого малыша наказанием за его собственные “грехи”.
В Швейцарии Тихомиров познакомился с последователями Плеханова, которые пытались привлечь его на свою сторону, но из этого ничего не вышло: слишком многочисленными были возражения, предъявляемые им марксизму.
***
В мае 1883 года Тихомирова неожиданно навестил Сергей Дегаев, 26-летний член “Народной воли”, с которым Тихомиров был некоторое время знаком и которого он встретил как дорогого друга[65]. Тихомиров не знал, что Дегаев выехал на Запад по приказу главы царской охранки, жандармского полковника Георгия Судейкина, чтобы выманить его и Лаврова — наиболее видных русских революционеров, проживавших за границей, — в Германию. Оттуда их предполагалось экстрадировать в Россию. Но у Дегаева был и собственный план.
Они проговорили несколько дней, на протяжении которых Тихомирова поражали явные противоречия в словах Дегаева. В конце концов, тот не выдержал и выдал себя: “Слушайте, не будем играть в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю”
[66]. Впрочем, Тихомирову было сложно поверить в его слова как сразу, так и после.Как выяснилось, в декабре предыдущего года Дегаева арестовали. К тому времени фактически все партийное руководство уже пребывало за решеткой, и Дегаев, размышляя о перспективах партии, решил, что таковых попросту нет. В итоге он вошел в контакт с Судейкиным, отличавшимся незаурядным умом и бескрайними амбициями. Судейкин умел завоевывать доверие арестованных революционеров, притворяясь сочувствующим их делу и стараясь заручиться их помощью для того, чтобы заставить царское правительство сменить политический курс. На деле же Судейкин использовал их, чтобы напугать власти и получить неограниченные полномочия. В ходе встречи Судейкин предложил Дегаеву своеобразную сделку: Дегаев должен был возглавить “Народную волю”, а Судейкин в ответ обязался подталкивать административный аппарат в нужную сторону. Согласившись, Дегаев выдал охранке все, что знал о революционной организации. Под присмотром Судейкина он сформировал новый, фиктивный исполнительный комитет “Народной воли” из малозначительных и серых личностей, а также возобновил издание одноименного партийного журнала, каждая страница которого предварительно прочитывалась и одобрялась шефом охранки. “Таким образом, — писал Тихомиров сорок лет спустя, — получилось нечто неслыханное в истории революций. Вся революционная организация была всецело в руках полиции, которая руководила ее высшим управлением и цензурировала революционную печать”[67].
Не извещая обо всем этом товарищей по эмиграции, Тихомиров сказал Дегаеву, что за свое предательство тот заслуживает смерти, но, поскольку это подвергнет опасности многих революционеров, им уже выданных, но остающихся на свободе, ему сохранят жизнь — если он пообещает, вернувшись в Россию, убить Судейкина. Дегаев согласился. По некоторым причинам он отложил исполнение обещания больше чем на полгода. В итоге в декабре 1883 года он заманил ничего не подозревавшего полковника к себе домой, где с помощью двух соратников покончил с ним. После этого революционное подполье переправило Дегаева в Европу. Зимой 1883-1884 годов в Париже состоялся своего рода суд над ним, причем Тихомиров выступал в роли одного из трех “судей”. Дегаев был оправдан и вместе с Тихомировым отбыл в Англию, откуда перебрался в Америку. Со временем он получил кафедру профессора математики в Университете штата Южная Дакота.
Предательство Дегаева имело неожиданные последствия. После убийства Александра
II была создана организация монархического толка, именовавшая себя “Священной дружиной”. Ее члены намеревались обратить насилие против самих революционеров. На практике антиреволюционный террор оказался не слишком продуктивным. Но в конце 1882 года “Священная дружина” начала от лица Александра III переговоры с “Народной волей”, надеясь убедить революционеров в обмен на политические уступки прекратить террористические акты на время коронации. По традиции коронационные торжества проводились через полтора года после вступления монарха на престол, но коронация Александра III была отложена на более продолжительный срок. Перспектива террористической атаки во время церемонии, традиционно проводимой в московском Кремле, ужасала власти. Илларион Воронцов-Дашков, близкий друг нового царя и глава службы безопасности, решил вступить в переговоры с “Народной волей”, чтобы оценить возможность какого-нибудь компромисса.Для обсуждения этого вопроса с Тихомировым “Священная дружина” отправила на Запад своего агента — грузинского радикала Николая Николадзе. В середине декабря 1882 года Тихомиров выехал в Париж для встречи с ним. Правительство, как ни удивительно, было готово на самые щедрые уступки, включая всеобщую амнистию, свободу печати и расширение полномочий местного самоуправления. В обмен от “Народной воли” ожидалось обещание воздерживаться от террористических актов до и во время коронации[68]. Переговоры продвигались вполне успешно, когда в конце декабря Николадзе неожиданно получил из Петербурга телеграмму с указанием прервать их и вернуться домой. Причиной столь резкого поворота стала деятельность Дегаева: от него царская полиция узнала, что от “Народной воли”, представлявшейся многочисленной и грозной конспиративной организацией, осталось лишь жалкое подобие. Как только Судейкин известил об этом Воронцова-Дашкова, поиски компромисса потеряли смысл, и в январе 1883 года было официально объявлено, что коронация состоится в мае.
Осознание того, что “Народная воля” превратилась в “бумажного тигра”, еще более ослабило преданность Тихомирова организации.
В октябре 1883 года Тихомировы переехали в Париж, где Льву предстояло издавать “Вестник “Народной воли”” и попытаться воссоздать исполнительный комитет. Семья сняла квартиру на авеню Рей в
XIV округе. Жизнь в Париже была дорогой, но, пока Тихомиров получал переводы из России, они могли сводить концы с концами. Он небезуспешно старался держаться в стороне от эмигрантов и их интриг. Благодаря помощи Марии Ошаниной, соратницы по старому исполнительному комитету, как и он, остававшейся пока на свободе, он восстановил этот орган, введя в его состав еще трех революционеров. Но обновленная структура оказалась совершенно неэффективной.С 1883-го по 1886 год Тихомиров совместно с Лавровым редактировал и издал пять номеров “Вестника “Народной воли””, который стал главным печатным органом партии, учитывая то обстоятельство, что ее привычный печатный орган — “Народная воля” — с февраля 1882-го по сентябрь 1884 года вовсе не выходил в свет, а позже появился лишь дважды. Лавров не разделял базовых принципов народовольцев, но понимал, что издание можно использовать как трибуну для выражения собственных взглядов. “Вестник” был типичным русским толстым журналом объемом в две-три сотни страниц, сочетавшим обсуждение социально-политических и экономических вопросов с литературными публикациями. Тихомиров, по его собственному свидетельству, написал для него больше шестисот страниц различных текстов[69].
Находясь во французской столице, Тихомиров вновь попал под постоянную полицейскую слежку. Ею руководил Петр Рачковский, грозный глава парижского филиала охранки, который стремился до такой степени запугать Тихомирова, чтобы его возвращение в Россию стало элементарным делом. В начале 1887 года он сообщал начальству:
“Путем принятых мною мер я довел вначале Тихомирова буквально до бешенства, которое вскоре сменилось полным упадком как умственных, так и физических сил, поддерживая и усиливая в нем болезненное нервное напряжение. […] При таком положении должно настать время, когда русское правительство может получить в свое распоряжение этого цареубийцу не какими-либо рискованными средствами, а вполне легально, как русского подданного, сошедшего с ума за границей”[70].
Как и прежде в Москве, агенты полиции следили за ним днем и ночью, сообщая обо всех его встречах и перемещениях[71]. Слежка вновь выбивала Тихомирова из колеи.
Однажды он получил написанную по-французски открытку от двух русских эмигрантов, подписавшихся как “граф Кун” и “барон Грюн”. Она была адресована “мосье Базилю Долинскому” — именно под этим именем Тихомиров фигурировал в секретных донесениях. Краткий текст гласил:
“Не думай, что мы забыли о тебе. Под какими бы именами и прозвищами ты ни скрывался, знай, что мы захватим тебя в свои руки и отвезем в Россию, где ты, нераскаянный злодей, и примешь от палача давно заслуженную тобою казнь за твои адские преступления”[72].
Крайне подавленный такой угрозой, Тихомиров попросил Лаврова организовать для него встречу с лидером французского Радикального блока Жоржем Клемансо. Вот как Клемансо описывал их беседу народовольцу Русанову:
“Вы понимаете, когда гражданин Лавров предупредил меня, что приведет на свидание со мной представителя “Народной воли” за границей, я, признаюсь, ожидал встретить человека вроде наших знаменитых террористов Великой революции. Я слышал, что Тихомиров был душою той героической партии, которая своею борьбою с царским абсолютизмом привлекла внимание всего мира. И я приготовлялся встретить героя из героев… Представьте же себе мое печальное, трижды печальное разочарование, когда вместо Дантона или, по крайней мере, Робеспьера, — да что, вместо любого из вождей наших оппортунистов, [Жюля] Ферри или [Рене] Вальдека Руссо, — я увидел человека вне себя от страха, с прыгающими по сторонам глазами, дрожащими руками, бессвязным лепетом “мосье Клемансо, мосье Клемансо””[73].
***
За всем этим последовала череда неприятных событий, сделавшая жизнь в Париже еще более затруднительной.
Весной 1884 года парижскому отделению царской охранки стало известно о том, что некий гость из России, в котором опознали сотрудника “Дела”, привез для Тихомирова деньги. Эту информацию передали в Петербург, и на ее основании в июне того же года главный редактор журнала Шелгунов был допрошен по поводу его связей с революционерами, нелегально живущими за границей. Шелгунов признался в наличии таких контактов и, как следствие, был сослан на пять лет в Смоленскую губернию[74]. В результате сотрудничество Тихомирова с “Делом” прервалось, и это лишило его главного источника дохода. Следующие четыре года он провел в нищете.
Пытаясь возместить понесенные финансовые потери, Тихомиров принял предложение французского издателя Альберта Савина написать книгу о современной России. Его работа “
La Russie politique et sociale” вышла в свет в марте 1886 года; Тихомиров писал по-русски, а издательство перевело книгу на французский язык. То было энциклопедическое исследование, сделанное без явной политической предвзятости. В “Заключении” Тихомиров подверг критике реакционный курс Александра III, заявив, что ему не хватает народной поддержки, а это может привести к революции[75]. К несчастью для автора, книга продавалась плохо и не помогла ему завоевать во Франции того общественного положения, на которое он рассчитывал[76]. В России ее распространение было вообще запрещено. Второе издание вышло через два года — с сенсационным новым предисловием, обозначившим бесповоротный разрыв Тихомирова с “Народной волей”.А потом разыгралась трагедия. С апреля 1886 года сына Сашу, которому тогда было два с половиной года, начали мучить ужасные головные боли, не поддающиеся облегчению. Страдания ребенка повергали родителей в отчаяние. Врачи диагностировали менингит — инфекционное поражение центральной нервной системы, от которого не знали лекарства и которое чаще всего завершалось фатально. Медики посоветовали семье оставить Париж и уехать за город, где тишина и чистый воздух, как предполагалось, должны были облегчить мучения мальчика. Эта рекомендация совпала с требованием французских властей, по настоянию Рачковского предложивших Тихомирову покинуть страну[77]. Тихомиров обратился за помощью к Клемансо, который посоветовал ему хотя бы оставить столичный регион[78].
В июле Тихомировы сняли комнаты в Ле Рэнси, деревне в нескольких милях от города, где прожили до октября следующего года. Общее состояние мальчика здесь улучшилось. Но главным итогом 15-месячного пребывания в деревне, вдали от эмигрантов и от политики, стала подготовка окончательного разрыва Тихомирова с “Народной волей” и революционным движением в целом.
Их расхождения начались еще в России, когда Тихомиров впервые ощутил разочарование в “народе” — населении страны, которое, вопреки ожиданиям революционеров, не отреагировало на убийство Александра
II. Народовольцы предполагали, что “массы” ответят на этот акт террора с неистовством, но они либо проигнорировали произошедшее, либо осудили его. Именно такая реакция заронила в душу нашего героя первые сомнения относительно эффективности терроризма.Затем пришло отвращение к пререканиям и распрям в революционной среде — первоначально на родине, но в особенности в эмиграции. Едва ступив на чужую землю, Тихомиров постарался отгородиться от русских изгнанников.
Заметную роль в состоявшемся психологическом и идеологическом перевороте сыграли также сильные впечатления от того, что ему довелось увидеть в Швейцарии и во Франции. Он весьма трогательно пишет о потрясении, которое произвели в нем женевские виды и богатейшее историческое наследие тех мест:
“Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь деревенские дома. Каменные, многосотлетние. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной, склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем… Я сначала не понимал загадки, которую мне все это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это “капитал”, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, деревянная дрянь, никто не живет в доме деда, потому что он еще при самом деде два-три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное… И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут, как моллюски в коралловом рифе?”[79]
Близость к природе позволила Тихомирову осознать бессмысленность той политической деятельности, в которую он был вовлечен. Все это лишь фантазии, фикции — так теперь казалось ему. У нас есть живое свидетельство этой переоценки, запечатленное в его мемуарах:
“Я всей душой жаждал реального, действительно существующего. Его искал в истории. Читал в это время я бездну, и моя мысль становилась все более решительной, самостоятельной. Реальное меня привлекало во всем. Я отдыхал душой, глядя на садовника, роющегося в грязи. Это — нечто действительно существующее, а потому во много раз выше оно, нежели фантазия
rue Saint—Jaques, 328[80] или Glacière[81] и avenue Reille и прочих домов умалишенных! Я уважал дерево, растущее перед моим домом, муравьев, которые копошились на нашем огороде: все это действительно существует и по-своему занято делом. Тем более искал я реального в своей личной жизни. Немного ясного тут было. Зачем я живу вообще как существо разумное, каким вечным задачам должен служить — все это было под вопросом, сомнением, критикой и отрицанием. Тем, однако, жгуче подымались требования того немногого, что я чувствовал несомненно реальным”[82].
Разрыв с прошлым поставил перед ним новую сложную задачу:
“Это мое внутреннее отпадение от революционного миросозерцания совершилось в процессе крайне мучительном. Размышление и анализ пережитого и переживаемого отрывали у меня день за днем, словно куски живого мяса, у меня буквально заходил ум за разум, и я иногда боялся, что сойду с ума”[83].
Свое слово в этом процессе сказала и религия. Тихомиров был набожным ребенком, но утратил веру, когда юношей стал изучать материализм. Он так и не смог восстановить ее, хотя и отчаянно пытался. Вот что писал он о своем отношении к религии:
“Строго говоря, я не был вполне безбожником никогда. Я только не верил в Бога, я имел материалистическое миросозерцание. Но я как-то боялся воевать с Богом — меня от этого что-то удерживало. Один раз во всю жизнь я написал: “Мы не верим больше в руку Божию”, — и эта фраза меня смущала и вспоминалась мне как ложь и как нечто нехорошее.
И это потому, что не имел теории Бога и имел теорию без Бога, но в то же время давно уже ощутил нечто таинственное, чего не понимал и не мог, однако, отрицать.
Еще в России, в 1879, 1880, 1881 годах я, переживая жизнь заговорщика, почувствовал, что мы все и все окружающее, воображая делать все по-своему, действуем, однако, словно пешки, двигаемые чьей-то рукой, ввиду достижения цели не нашей, а какой-то нам неизвестной. Меня удивляло присутствие какой-то руки не только в общем ходе нашей политики, но прямо в судьбе моей и моих товарищей. Эта неизвестная рука действовала так властно, что я испытывал суеверный страх и отчасти обиду: “Что же я за дурак такой, что буду действовать в чьих-то, неизвестных мне целях? Я думал, будто работаю на такое-то дело, а выходит, что я работаю на совсем иное. Что за чепуха!” Поразила меня и смерть покойного государя, которая была совершенно против всяких расчетов и, судя по-человечески, не должна была случиться. Об этом всем я когда-нибудь запишу особо. Пока довольно сказать, что я уже давно не мог отрешиться от ощущения какой-то всесильной руки, нами двигающей буквально безапелляционно. Я рассудком считал это суеверием, но в чувстве не мог отделаться от впечатления.
Когда болезнь Саши подвергла меня настоящим пыткам, я, с одной стороны, почувствовал в себе прилив бороться à
outrance [до крайности], с другой, у меня явилось нечто вроде молитвы. Я не молился общепринятыми знаками, но я обращался к кому-то в душе, в сердце. К кому? Я не знал, и даже знал, что ни к кому, а все-таки обращался… Я молил кого-то о пощаде, я кому-то давал обеты. Я иногда говорил в себе: “Господи, если ты есть, помоги… Я тебе обещаю то-то и то-то, если ты есть”. Что обещал я? Я обещал все вещи более морального характера: исправиться в разных пороках… увы, не по силам оказалось, но не в том дело. Факт в том, что душа моя молилась. Это составляло большой перелом во мне”[84].
В 1889 году, вскоре после возвращения в Россию, Тихомиров записал в дневнике: “Веры нет, у меня вера слишком рассудочна, а в сердце мало ее, очень мало”[85]. А в момент отчаяния он взывает: “Боже мой, где ты, дай мне ощутить тебя!”[86].
Эта надрывная и искренняя, хотя и не совсем успешная, попытка вернуть собственную веру побудила Тихомирова отречься от философии материализма, которой он придерживался с молодости.
***
Эта внутренняя борьба длилась многие годы, но перелом, в конце концов, наступил. Он был вынесен на публику в новом введении к “
La Russie politique et sociale”, появившемся в феврале 1888 года. К тому времени Тихомировы вернулись в Париж и проживали по адресу авеню Мэн, 204 — в элегантном окружении, которое они предпочли потому, что там не было русских эмигрантов[87].На первый взгляд, это введение стало ответной реакцией на некоторые отзывы, поступившие на первое издание франкоязычной книги[88]. Тихомиров прежде всего отвечал на анонимную и короткую рецензию в английском литературном журнале “
Athenaeum”; этот текст, по его мнению, содержал упрек в адрес русской интеллигенции, чьи запредельные требования якобы упрочивали деспотизм. На самом деле в рецензии не было подобного утверждения. Книгу — ее английский перевод — в рецензии хвалили, так как, по мнению рецензента, “в ней целостно передан дух народа, но одновременно высказывается критический взгляд едва ли не на все российские реалии”. Неизвестный автор также предполагал, что “она в равной мере огорчит как правительственные круги, так и самые радикальные партии”[89]. Мы не знаем, почему Тихомиров столь ошибочно истолковал эту рецензию; возможно, он познакомился с ней лишь в чьем-то пересказе. Как бы то ни было, отталкиваясь от приписываемых рецензенту утверждений, он излагает свое новое политическое кредо:
“Я уверен, что в неудаче либерального движения в России не повинны ни его прямолинейность, ни узость выставляемых им требований. Подлинной причиной провала наших политических программ стало то, что они избыточно теоретичны, недостаточно национальны, почти неприспособленны для нашей страны. Нынешний цивилизационный уклад России еще слишком молод для того, чтобы в нем успел сложиться достаточный массив политических и социальных ожиданий, извлекаемых из текущей жизни.
Наш интеллигент формирует свое сознание, опираясь в основном на западные книги. Он выстраивает для себя вполне целостную философию, где все покоится на строгих логических основаниях — за исключением самой ее основы. Именно из-за философии такого происхождения люди приучаются упорно отстаивать положения, которые нереализуемы в реальной жизни или просто незначительны, оставляя ради них куда более важные вопросы”.
В качестве примера рациональных политических действий Тихомиров ссылался на реформу управления государственным крестьянством, проведенную графом Павлом Киселевым в царствование Николая
I. По сравнению с нею освобождение крепостных в 1861 году стало настоящим бедствием. Вместо того, чтобы руководствоваться примером Киселева, “кто-то произносил миллионы красноречивых фраз, кто-то рассуждал о свободе после наступления социализма… а кто-то готовил разрушительные преобразования 1861 года”.Уже одно это было вызывающим, но Тихомиров не ограничился сказанным. Далее он осудил революционную практику терроризма, с которой, будучи видным представителем “Народной воли” в эмиграции, непосредственно ассоциировался сам. Оставляя в стороне моральную сторону убийств, он заявляет, что будет говорить “только о политической пользе терроризма, который в этом смысле оказался полностью несостоятельным”.
“Либо одно, либо другое: либо имеются силы, способные изменить режим путем свержения правительства, противостоящего изменениям, либо таковых сил нет. В первом случае в политических убийствах нет ни малейшей необходимости; во втором случае такие убийства бессмысленны. Мысль о запугивании правительства, не имея сил для его свержения, представляется мне полностью химеричной: ни одно правительство нельзя обмануть таким образом. Что же касается страха смерти — например, на войне, где о личной безопасности говорить не приходится, — то многие ли генералы отступали перед ним?”
Россия, заключал Тихомиров, нуждается в “здоровых и позитивных” идеях: “Нужна идея созидания, идея социального творчества — только после этого можно будет говорить о политической свободе”.
Выход нового предисловия вызвал ярость в кругах революционной эмиграции. На деле, впрочем, Тихомиров публично осудил политическое использование терроризма гораздо раньше — более чем за год до этого, в статье, опубликованной в декабре 1886 года в “Вестнике “Народной воли””. В тот момент, однако, его соредакторы отказались дать текст целиком и напечатали лишь одну его часть. Позже Тихомиров утверждал, что именно в отклоненной части своей статьи он выступил против терроризма[90]. Это заявление нельзя подтвердить, поскольку речь идет о необнародованном тексте, хотя те фрагменты статьи, которые были опубликованы, позволяют предположить, что он говорил правду.
Статья, которая имеется в виду, называлась “Как живется в России”. Она представляла собой обзор социальной и экономической жизни, нацеленный на доказательство того, что нация, несмотря на реакционность политического режима, находится в состоянии непрерывного прогресса[91]. Завершалась она следующим пассажем:
“В жизни народной, в жизни больших социальных слоев России движение революционное заметно тем меньше, чем ближе к ним присматриваемся. Реакция, царствующая в политической сфере, находится в полном противоречии с органическими процессами народной жизни, и потому даже она сама не может быть продолжительна… Но, как бы ни держало себя правительство, те, кто обращается к народу и обществу, кто ждет спасения России от народа и общества, менее всего имеют оснований находиться в настоящее время в унынии.
Наше время ничем не хуже какого другого. Но, как всякое время, оно требует, чтобы общественный деятель его понимал и сообразовал с ним свою деятельность. И, знаете, читатель, если у меня в каком-нибудь отношении и существует тревожное чувство сомнения, то именно по этому последнему пункту… Наше уныние, как и разные неудачи наши, не объясняются ли они этим неприятным, но весьма правдоподобным соображением?”[92]
Подобные наблюдения приводили к выводу, что нации незачем бороться
c царизмом: со временем она просто перерастет его. Эволюция, а не революция — вот единственно правильная стратегия. Именно так это и было интерпретировано группой русских революционеров, живущих в Цюрихе, подписавших письмо протеста в отношении данной статьи[93].Номер “Вестника”, в котором были опубликованы эти рассуждения Тихомирова, оказался последним, так как в ночь с 20-го на 21 ноября женевская типография, где печатался журнал, была разгромлена группой налетчиков, нанятых, несомненно, царской полицией.
Но
вернемся к “La Russie politique et sociale”. Самой первой реакцией на новое предисловие стала восьмистраничная брошюра “Революция или эволюция?”, появившаяся в марте 1888 года. Она состояла из двух разделов. Первый выглядел как адресованное Тихомирову коллективное письмо группы революционеров, на деле написанное Русановым[94]. Оно начинается со слов о том, что новое предисловие производит ошеломляющее впечатление, порождающее смешанное чувство досады, горечи и негодования. По словам авторов, их шокировало то, что прежде Тихомиров будто бы никогда не критиковал “Народную волю”. К письму прилагалось двухстраничное эссе, написанное Лавровым, в котором выражалось крайнее удивление кардинальной переменой в мировоззрении Тихомирова, еще полгода назад говорившего о необходимости революции. Ни в одном из разделов брошюры новые взгляды Тихомирова не оценивались по существу; основным мотивом были сетования по поводу столь резкой смены убеждений.Несколько выпадов против Тихомирова сделал Плеханов. Первым стал ответ на публикацию нового предисловия, напечатанный под заголовком “Неизбежный поворот”[95]. В отличие от бывших соратников Тихомирова, пораженных его новыми идеями, отец русской социал-демократии не увидел во взглядах Тихомирова особой перемены. Еще в 1885 году, в статье “Наши разногласия”, Плеханов изобличал их реакционные импликации. Главная проблема коренилась в том, что “Народная воля” не признавала прогрессивной роли капитализма. Позже Плеханов опубликовал еще две статьи с критикой в адрес Тихомирова[96]. Они были написаны в суровом, осуждающем тоне; Тихомиров здесь клеймился как “ренегат”, а его прежняя приверженность социализму подвергалась саркастической критике.
Также заслуживает внимания и еще один отклик — статья “По поводу одного предисловия”, написанная тремя молодыми народовольцами и опубликованная в 1888 году. Ее авторы не только солидаризовались с брошюрой Русанова-Лаврова, но и подчеркивали, что терроризм был и остается “душой” их движения.
В частном порядке некоторые эмигранты утверждали, что Тихомиров сошел с ума[97].
В ответ на всю эту критику Тихомиров написал брошюру “Почему я перестал быть революционером”, опубликованную в Париже в августе 1888 года[98]. Прежде всего она была адресована его критикам-социалистам, как народовольцам, так и всем прочим. Здесь Тихомиров признавался, что поддерживал “Народную волю” дольше, чем ему подсказывал здравый смысл. Но, насколько он мог вспомнить, еще в 1885 году он написал Герману Лопатину, что больше не входит в партию, и с того момента не имел с ней ничего общего[99]. Терроризм, по его мнению, был эффективен до тех пор, пока правительство считало, что за ним стоят внушительные социальные силы, но он утратил всякую состоятельность, как только выяснилось, что у него нет никакой народной поддержки.
Затем Тихомиров уделил внимание теме, давно его привлекавшей, — потребности России в самодержавии. Утверждение самодержавия стало результатом исторического развития России и потому должно восприниматься как данность — по крайней мере, до тех пор, пока в России есть десятки миллионов людей, ничего не знающих и не желающих знать о политике. И если бы царя вдруг попытались принудить к ограничению собственной власти, то подобный шаг не имел бы никакого эффекта: как только идея об этом была бы высказана, массы восстали бы и уничтожили бы тех, кто хочет видеть царскую власть ограниченной[100].
Связующим звеном между Тихомировым и царскими властями стал Исаак Павловский, бывший радикал и ответчик на процессе 193 революционеров; подобно Тихомирову, он был освобожден, поскольку отсидел в предварительном заключении весь назначенный судом срок. Затем он был сослан, но сбежал за границу, откуда писал для русских и зарубежных изданий. Тихомиров познакомился с ним в тюрьме. Павловский тоже отрекся от своих прежних убеждений и, вероятно, повлиял на Тихомирова. В Париже они стали друзьями; по словам Тихомирова, Павловский был едва ли не единственным русским, с кем он поддерживал дружеские отношения до самого возвращения в Россию[101].
19 апреля 1888 года Тихомиров сделал в своем дневнике следующую запись:
“Павловский был на
rue Grenelle [там располагалось русское консульство. — Р.П.]. […] Павловского туда вызвали по поводу его прошения о возвращении в Россию. Вообще, дескать, это было просто, никаких препятствий, но есть одно: “Ваша дружба с Тихомировым”. Тогда Павловский сказал, что это вздор и что Тихомиров, дескать, совершенно не революционер. Тот (секретарь какой-то) даже привскочил: “Не может быть?!” Павловский изложил мои известные ему взгляды, и секретарь заметил: “Это целое событие”. Павловский заметил, что я пишу брошюру, где намерен изложить мои мнения, а секретарь сказал, что они “всегда удивлялись, как такой умный человек мог оставаться в революции”. Он заметил также, что правительство было бы не прочь со мною примириться. “Только, вы знаете, если уже обе стороны складывают оружие, то нужно поступать по-джентльменски — искренно друг с другом”. Павловский сказал, что, если тот под словом искренность подразумевает какие-нибудь разоблачения, то он наверное знает, что я их не стану делать, — я человек убеждений, но не страха, и ничего нечестного не сделаю. Секретарь обиделся: “Как вам не стыдно так истолковывать мои слова? Мы всегда знали, что Тихомиров — человек честный, и я не имел в виду доносов, а говорю об искренности отношений, в смысле отсутствия обманов, надувательства””[102].
Так было положено начало отношениям с официальными властями, достигшим кульминации через несколько месяцев, когда Тихомирова амнистировали и разрешили вернуться домой.
Экземпляры брошюры “Почему я перестал быть революционером” были отосланы в редакции русских газет, а также заместителю министра внутренних дел Вячеславу Плеве, директору департамента полиции Петру Дурново, Иллариону Воронцову-Дашкову и Константину Победоносцеву[103]. К брошюре, которая была адресована Плеве, прилагалось письмо, датированное 7 августа 1888 года. В нем Тихомиров давал оценку своему прошлому:
“В течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии, и за эти годы — сознаюсь откровенно — сделал для ниспровержения существующего правительственного строя все, что только было в моих силах”.
Теперь, однако, он стал иным человеком; как сообщалось в письме, особую роль в этой перемене сыграло знакомство с политическим устройством Франции, благодаря которому он понял, что принцип “народной воли”, на котором основывались его политические воззрения, ложен. В результате, писал Тихомиров, “я из крайнего революционера стал убежденным человеком порядка, сторонником исключительно мирного развития и почитателем монархической власти”. Прошлое теперь представало “безобразным кошмаром”. Единственным выходом из трагической ситуации ему казалась только амнистия. Обращаясь к властям, он искал пути “возвратить себе родину и права русского подданного”. Если ему позволят вернуться, говорил Тихомиров, то он отдаст все свои таланты и энергию на пропаганду “здоровых политических идей”, то есть самодержавия[104].
31 августа Тихомиров был приглашен в консульство и на следующий день встретился там с представителем Министерства внутренних дел. По предложению Плеве его попросили написать царю, что он и сделал 12 сентября[105]. То было длинное письмо, в котором он признавался во всех своих “грехах” и просил о прощении. Он утверждал, что выступал против партийного решения о подготовке цареубийства и не участвовал в этом акте. К посланию прилагалось письмо к Дурново[106], в котором Тихомиров говорил, что незаконный статус его детей, которые не были крещены, чрезвычайно тревожит его. Он просил у Дурново разрешения узаконить детей, если царь позволит ему вернуться.
Затем последовало затяжное, изматывающее ожидание. 18 сентября Тихомиров записал в своем дневнике: “Мы проводим дни крайне тяжелые. Со всех сторон грызня. Денег ни гроша, да и не предвидится ниоткуда. На дозволение возвратиться в Россию тоже как-то плохо надеемся”[107]. Десять дней спустя он сообщал, что денег у него осталось меньше одного франка[108]. Небольшую печку, которую семья взяла взаймы, в ноябре отобрали назад, и температура в квартире опустилась до 16 градусов. Французская и английская печать постоянно подвергала его нападкам за “отступничество”. Тихомиров, между тем, регулярно посещал службы в православной церкви вместе с сыном.
В конце концов, 10 декабря его вызвали в посольство, где он узнал, что царь удовлетворил его просьбу. “Получил ответ, — записал он в дневнике. — Государь император меня амнистировал. С отдачей под гласный надзор на пять лет. Ура! Теперь начинаю новую жизнь. Нужно лишь стараться, чтобы эта новая жизнь загладила все глупости и грехи прошлого”[109].
Перед отъездом в Россию Тихомиров написал письмо Рачковскому по просьбе последнего, поделившись своими мыслями о том, как ликвидировать вредные влияния в студенческой среде[110].
***
Тихомиров выехал из Парижа в Берлин утром 28 января 1889 года в одиночестве. Его жена и ребенок должны были последовать за ним в мае. Перед отъездом он скрепя сердце сжег свои бумаги, чтобы они не попали не в те руки и не повредили бывшим товарищам. Четыре дня спустя он появился в Петербурге. Немедленно уведомив о своем приезде полицию, он встретился с редактором ежедневной консервативной газеты “Новое время” Сувориным, который предложил ему стать ее корреспондентом. Тихомиров также посетил и лично поблагодарил графа Дмитрия Толстого и Вячеслава Плеве. После этого он уехал в Новороссийск, где поселился вместе с матерью. Не имея ни гроша, он жил на материнские деньги. Только на следующий год ограничение на проживание в столицах было снято, и ему позволили вернуться в Москву.
Так началась вторая половина его жизни — годы горького разочарования[111]. Консерваторы Тихомирову не доверяли, а радикалы и либералы презирали; последние в особенности, поскольку именно их он обвинял в порче общественного сознания российской интеллигенции. Его советы относительно того, как искоренить оппозицию, — предмет, особо интересовавший правительство, — были слишком расплывчатыми и потому бесполезными. Он так и не восстановил чувства уверенности в себе. “Неудачная жизнь, неудачный человек!” — записал он в дневнике вскоре после возращения в Россию[112].
Он восхищался Александром
III, считая его незамутненный самодержавный консерватизм идеальным для России. “Задача монархической власти, — писал он в 1895 году, — не в том, чтобы исполнять высказанное народом, а в том, чтобы угадать ему потребное”[113]. Как и прежде, он много писал, публикуясь в “Московских ведомостях”, ежедневной консервативной газете, которую возглавлял с 1909-го по 1913 год. Тихомиров был не слишком хорошим руководителем; в период его редакторства тираж издания упал ниже 2000 экземпляров. В 1905 году он выпустил трактат по истории русского самодержавия, называвшийся “Монархическая государственность”. Это произведение также не пользовалось успехом, поскольку, как признавал Тихомиров позже, оно было довольно скучно написано[114]. Как бы то ни было, за эту книгу Николай II пожаловал его серебряной чернильницей[115]. Тихомиров помогал советами премьер-министру Петру Столыпину, особенно по рабочему вопросу. Тихомирова огорчило учреждение в России парламентской монархии, и в таком отношении к ней он оказался солидарным с ведущими мыслителями-консерваторами — Константином Победоносцевым и Константином Леонтьевым.Отказ от полноценного самодержавия, состоявшийся в 1905-1906 годах, потряс Тихомирова; он ожидал для России самого ужасного будущего. Предчувствие революции, которая сметет псевдомонархию, постоянно возникает в его дневниках. Порой кажется, что он предвидел и наступление коммунистического террора:
“Боже, как надоело это жалкое существование мне, и какое отвращение оно возбуждает!.. А между тем скоро, может быть, и о нем вспомнишь с завистью… когда начнут валиться головы “по-якобински” или “по-пролетарски””[116].
В 1917 году Тихомиров незамедлительно заявил о лояльности Временному правительству, так как считал, что оно предпочтительнее монархии безвольного Николая
II[117]. Потом он приспособился и к советскому режиму, который, на удивление, не стал карать его за отступничество, но, напротив, наделил продуктовым пайком и пенсией, позволив мирно жить в Сергиевом Посаде, рядом с древним монастырем. Здесь он прожил в бедности до самой своей смерти 16 октября 1923 года, в возрасте 71 года. Место захоронения Тихомирова неизвестно[118]. Незадолго до кончины он передал тетради со своими дневниками и мемуарами в Румянцевский музей.
***
Познакомившись с жизнью и размышлениями Льва Тихомирова, невозможно не проникнуться к нему симпатией и состраданием. Он, вне всякого сомнения, был честным и искренним человеком: это подтверждается и его бывшими товарищами-революционерами, даже теми, кому ненавистно было его отступничество[119], и его дневниковыми записями и мемуарами. Он никого не предал и не сделал блестящей карьеры после возвращения домой. Его трагедия заключалась в том, что, увлекшись революционными идеями в юности, потому что ими увлекались все вокруг, внутренне он не был расположен к революционной деятельности — несмотря на то, что писательский талант возвысил его до интеллектуального лидерства в русском революционном движении. В частности, таким было мнение его современника, народовольца Алексея Баха[120]. Многие годы спустя Тихомиров записал в дневнике:
“У меня ум — теоретический. Я годился по способностям к изучению явлений, фактов, принципов, к их анализу, обобщению и выводам. Но у меня полное отсутствие способностей практических. Между тем моя жизнь сделала из меня практического “деятеля”. […] Но все же, вечно связанный с практическими деятелями, я не мог никогда отдаться своему истинному делу — чистой теории — и вышел середкой наполовину. Потому-то и результаты жизни нулевые”
[121].
Он отвергал насилие, даже сотрудничая с теми, кто его совершал. Он был мягкосердечен, а это представлялось большим недостатком в организации, практикующей террор. В действительности он вообще не любил политику и чувствовал себя комфортнее за письменным столом. Ему следовало стать ученым.
Тихомиров порвал с революционной идеологией после того, как осознал ложность ее предпосылок и идеалов. Подтверждением тому служат свободные часы, проведенные в деревне, в которые он научился ценить природу. Вернувшись в Россию, Тихомиров писал:
“Когда я хочу увидеть, в чем разница между мной и товарищами, то я постоянно убеждаюсь: не во мнениях, не в идеалах (менее всего), не даже в способностях действия, а в том, что я давно стал жить с людьми вообще. В течение жизни я все более вставал на общечеловеческую почву, а они, товарищи, замыкались в свой кружок, все более съеживающийся”[122].
Кроме того, в Европе он научился ценить традицию. Этот опыт побудил его отвергнуть идею революции как такого события, которое способно преобразовать государство, общество и человеческую природу.
Несмотря на решительный поворот от крайнего радикализма к крайнему монархизму, в политических взглядах Тихомирова можно обнаружить определенную преемственность. После того, как его юношеская вера в народное восстание развеялась, он перестал доверять демократии во всех ее формах, будь то анархизм или парламентаризм, возложив все надежды на сильную власть. Как революционер он был якобинцем, как монархист — поборником самодержавия. Такая преемственность существенно облегчила переход от одной крайности к другой.
Авторизованный перевод с английского Андрея Захарова
___________________________________________________
1) Тихомиров Л. Почему я перестал быть революционером.
Paris: Albert Savine, 1888. С. 11.2) Маевский В.А. Революционер-монархист: памяти Льва Тихомирова. Нови сад: Русская типография Филонова, 1934.
3) Милевский О.А. Лев Тихомиров: две стороны одной жизни. Барнаул: Алтайский государственный университет, 2004.
4) Тихомиров Л. Начала и концы. “Либералы” и террористы. М.: Университетская типография, 1890. С. 37.
5)
Воспоминания Льва Тихомирова. М.; Л.: Центрархив, 1927. С. 27; Тихомиров Л.А. Тени прошлого. Воспоминания. М.: Издание журнала “Москва”, 2000. С. 170, 215.6)
Он же. Тени прошлого. С. 152.7)
Там же. С. 218.8)
Там же. С. 216.9)
Там же. С. 218.10)
Там же. С. 164.11)
Он же. Начала и концы. С. 21; Маевский В. Указ. соч. С. 29.12) Любатович-Джабадари О. Далекое и недавнее // Былое. 1906. № 6. С. 112.
13) Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 224-225.
14)
Он же. Начала и концы. С. 49.15) Это брошюра вышла в 1873 году в Женеве, хотя на титульном листе в качестве места издания значится Москва.
16) Захарина В.Ф. Голос революционной России: литература революционного подполья 70-х годов
XIX в. М.: Мысль, 1971. С. 59; Кропоткин П.А. Записки революционера. М.: Московский рабочий, 1988. С. 336.17) Тихомиров Л. Пропагандисты // Московские ведомости. 1895. № 287. 18 октября. С. 3.
18)
Он же. Пропагандисты // Московские ведомости. 1895. № 280. 11 октября. С. 3.19)
Он же. Пропагандисты // Московские ведомости. 1895. № 287. 18 октября. С. 3.20)
Там же.21)
Он же. Начала и концы. С. 41-42.22)
Былое. 1906. № 9. С. 113-115.23)
Он же. Тюрьма // Московские ведомости. 1895. № 344. 14 декабря. С. 3.24)
Фигнер В. Запечатленный труд. Воспоминания. М.: Задруга, 1921. Т. 1. С. 301-302. Последующие двадцать лет Вера Фигнер провела в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости. Несмотря на это, она дожила до 90 лет.25) Тихомиров Л. Тюрьма // Московские ведомости. 1895. № 336. 6 декабря. С. 4.
26)
Он же. Тюрьма // Московские ведомости. 1895. № 344. 1895. С. 3.27) См. воспоминания Федорова в: Русская старина. 1905. Т. 121. № 1. С. 72-73.
28) Татищев С.С. Император Александр
II, его жизнь и царствование. 2-е изд. СПб.: Издание А.С. Суворина, 1911. Т. 2. С. 549.29) Сегал Е.А. Софья Перовская. М.: Молодая гвардия, 1962. С. 115, 121. Милевский сообщает, что Тихомиров уведомил о предстоящей женитьбе своих родителей, но источник, на который он ссылается, не содержит подобной информации (см.: Милевский О.А. Указ соч. С. 78).
30)
Анонимный автор [Тихомиров Л.]. Софья Львовна Перовская. Лондон, 1882. С. 22.31) Чарушин Н.А. О далеком прошлом. 2-е изд. М.: Мысль, 1973. С. 264.
32) Милевский О.А. Указ. соч. С. 92.
33)
Там же. С. 101.34)
Земля и воля. 1879. 8 апреля. № 5. С. 2.35)
Дело. 1882. № 11. С. 156-177; № 12. С. 49-69.36)
Народная воля. 1879. 1 октября. № 2. С. 79.37) Русанов Н.С. В эмиграции. М.: Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1929. С. 108.
38) Фроленко М.Ф. Записки семидесятника. М.: Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1927. С. 182-183.
39)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 224.40) Фроленко М.Ф. Указ соч. С. 162-163; Фигнер В. Указ. соч. Т. 1. С. 142.
41) Сегал Е.А. Указ. соч. С. 176.
42)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 99. Желябов учился в Керчи в той же гимназии, что и Тихомиров (cм.: Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 158).43)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 111-112.44)
Там же. С. 111.45) Кузьмин Д. [Колосов Е.Е.] Народовольческая журналистика. М.: Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1930. С. 256.
46)
Дело. 1881. № 4. Ч. 2. С. 57-82.47)
Каторга и ссылка. 1929. № 57-58. С. 159-168.48)
Фигнер В. Указ. соч. Т. 1. С. 217.49) Милевский О.А. Указ. соч. С. 133; Бурин С. Судьбы безвестные: С. Нечаев, Л. Тихомиров, В. Засулич. М., 1994. С. 159.
50) Тихомиров Л. Почему я перестал быть революционером. С. 8.
51) По словам Веры Фигнер, в предисловии к книге “Воспоминания Льва Тихомирова” (с. X
XIII). Она безосновательно приписывает эти поступки желанию обмануть полицейских осведомителей.52)
Красный архив. 1924. № 6. С. 126.53) Письмо Владимиру Бурцеву, см.: Красный архив. 1930. № 41-42. С. 138.
54) Бах А.Н. Записки народовольца. 2-е изд. Л.: ОГИЗ, 1931. С. 32; Русанов Н.С. В эмиграции. С. 114-115.
55) Литература Социально-революционной партии “Народной воли”. Б.м., 1905. С. 903-908.
56)
Фигнер В. Указ. соч. Т. 1. С. 210.57) Дневник Л.А. Тихомирова, 1915-1917 гг. М.: РОССПЭН, 2008. С. 9 примеч.
58) Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 298.
59)
Там же. С. 299.60)
Там же. С. 310.61)
Там же. С. 315.62)
Там же. С. 328.63) Милевский О.А. Указ. соч. С. 162.
64)
Каторга и ссылка. 1928. № 49. С. 62.65) Взаимоотношения Тихомирова с Дегаевым описываются в моей монографии “Дело Дегаева”, см.:
Pipes R. The Degaev Affair: Terror and Treason in Tsarist Russia. New Haven: Yale University Press, 2003.66)
Красный архив. 1928. Т. 29. № 4. С. 168.67)
Там же. С. 171.68)
Там же. С. 154-161; Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 375.69)
Он же. Почему я перестал быть революционером. С. 33.70) Милевский О.А. Указ. соч. С. 213.
71) Их донесения хранятся в архиве охранки в Гуверовском институте в Стэнфорде.
72) Русанов Н.С. Указ. соч. С. 111-112.
73)
Там же. С. 112. Клемансо не знал о том, что глаза Тихомирова странно выглядели не от испуга, а из-за нистагма — заболевания, характеризующегося непроизвольными быстрыми движениями глазных яблок.74) Милевский О.А. Указ. соч. С
. 194-195.75) Tikhomirov L. La Russie politique et sociale. Paris
: Albert Savine, 1886. P. 516. Эдвард Эвелинг, зять Карла Маркса, перевел эту работу на английский язык; она была опубликована в Лондоне в двух томах в 1888 году.76)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 188.77) Hoover Institution Archives. Okhrana Collection. Box 131. Folder XIIIc (1). File 1 (1886).
78) Милевский О.А. Указ. соч. С. 208; Воспоминания Льва Тихомирова. С. 192, 481.
79)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 148-149.80) Адрес, по которому в Париже проживал Лавров (cм.: Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 377).
81) См.: Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 411 и след.
82)
Там же. С. 284.83)
Там же. С. 461.84)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 287-288.85)
Там же. С. 357.86)
Там же. С. 349.87)
Там же. С. 333.88) Tikhomirov L. La Russie politique et sociale. Paris: Albert Savine, 1888. P. V-XIII.
89) Athenaeum
. 1887. № 3133. November 12. P. 638-639.90)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 283.91) Тихомиров Л. Как живется в России // Вестник “Народной воли”. 1886. № 5. Ч. II. С. 122-146.
92)
Там же. С. 144-145.93) Hoover Institution. Nikolaevskii Collection. XVIa. January
31. 1887.94) Милевский О.А. Указ. соч. С. 222.
95)
Плеханов Г.В. Сочинения. М.; Л.: Государственное издательство, 1923. Т. III. С. 31-40.96)
Там же. С. 41-44, 45-82.97) Милевский О.А. Указ. соч. С. 223.
98) Имеются архивные подтверждения того, что эта публикация была тайно профинансирована русской полицией при посредничестве молодого эмигранта, некого Геккельмана, позже ставшего ближайшим сподвижником Рачковского (
cм.: Милевский О.А. Указ. соч. С. 201, 225).99) Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 460; см. также его письмо Александру
III: Воспоминания Льва Тихомирова. С. 248.100) В предисловии к этому изданию Тихомиров заявлял, что оригинальная версия брошюры была изъята из обращения в России из-за нескольких сомнительных пассажей, впоследствии удаленных. Но из других источников известно, что ее широко там читали (см.: Милевский О.А. Указ. соч. С. 229-231).
101) Тихомиров Л.А. Тени прошлого. С. 429-430.
102)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 221-222.103)
Там же. С. 230.104)
Там же. С. 231-235.105)
Там же. С. 240-251.106)
Там же. С. 251-254.107)
Там же. С. 254.108)
Там же. С. 255.109)
Там же. С. 265.110)
Там же. С. 268-272.111) Этот период рассматривается в неопубликованной докторской диссертации, защищенной в Университете штата Огайо в 1974 году:
Hardesty D. von. Lev Tikhomirov and the Autocratic Principle: A Study of His Conservative Thought. Им занимались также и другие ученые, см., например: Wada H. Lev Tikhomirov: His Thought in His Final Years, 1913-1923. Tokyo, 1987; Карцов А.С. Политическая теория Л.А. Тихомирова. Дисс. на соиск. уч. ст. канд. пол. н. СПб., 1998.112)
Воспоминания Льва Тихомирова. С. 349.113)
Русское обозрение. 1895. № 3. С. 441-442 (цит. по: Милевский О.А. Указ. соч. С. 286).114) Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. Мюнхен, 1923. Т. 1. С.
VIII.115)
Красный архив. 1930. № 41-42. С. 134.116)
Красный архив. 1933. № 61. С. 90.117) Дневник Л.А. Тихомирова: 1915-1917 гг. С. 349.
118)
Там же. С. 28.119) См., например, мнения Марии Ошаниной, Ольги Любатович-Джабадари, Петра Лаврова: Русанов Н.С. Указ. соч. С. 175-176; Былое. 1906. № 6. С. 112-113; Воспоминания Льва Тихомирова. С. 226. Тех же оценок придерживается и главный биограф Тихомирова (
cм.: Милевский О.А. Указ. соч. С. 24).120) Бах А.Н. Указ. соч. С. 205.
121) Дневник Л.А. Тихомирова: 1915-1917 гг. С. 55.
122) Милевский О.А. Указ. соч. С. 131.