Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2010
Алексей Левинсон
Фундаментализм и категория исторической вины
Катынское дело поражает не только масштабами злодеяния и гнусностью целей. Оно поражает и упорным сопротивлением тому, чтобы полностью открыть всю правду. Почему? Очевидно, по-прежнему господствует представление, что нельзя перед “чужими” признавать вину “своих”. Оно объединяет мораль дворовых шаек и идеологию серьезных учреждений вроде прокуратуры.
В ходе всероссийского опроса 16-19 апреля 2010 года интервьюеры “Левада-центра” задавали вопрос “Каковы основные проблемы в российско-польских отношениях?”. На выбор предлагались несколько ответов-клише, возлагающих ответственность на ту или другую сторону. Начнем с варианта, называющего причиной сложностей в наших отношениях “имперские амбиции современной России, ее нежелание считаться с интересами соседних государств”. Эта формула, которая для многих и в Польше, и в остальном мире является главным объяснением характера отношений нашей страны с соседями, россиянами была демонстративно отвергнута — с ней согласились всего 2% опрошенных; ответ оказался последним из десяти предложенных. Схожий по смыслу, но отнесенный в прошлое вариант, связывающий причину проблем с “навязыванием Советским Союзом Польше социалистического строя”, выбирали чаще (17%), но и он оказался третьим с конца. Ответ, утверждающий, что дело “в нежелании российской стороны признавать ответственность за преступления сталинских лет”[1], по сути признает такую ответственность. Только в качестве “российской стороны” здесь выступают не официальные инстанции, а отдельные люди, составляющие 21% опрошенных.
Другие ответы возлагают вину на польскую сторону. Свыше 25% опрошенных видят главную проблему в “недавних планах размещения американской системы противоракетной обороны в Польше”[2]. К той же категории — “сами виноваты” — относится и занявший второе место (22%) вариант об общем “недружественном отношении современной Польши к России”. В глазах этой части опрошенных Польша, сама стремящаяся уйти от России в Европу, выступает “создателем препятствий на пути сближения России с ЕС”. Опрос позволил значительному числу жителей России “выговорить” и другие претензии к Польше, теперь уже исторического характера. По 18% респондентов указали на “отсутствие с польской стороны признательности” за “освобождение Польши от фашизма” и за “экономическую поддержку в послевоенные годы”.
Далее в интервью переходили к теме Катыни. Опрос не дает возможности узнать, почему российское руководство пошло на те шаги, которые были сделаны. Но он показывает общественный фон этих признаний, сформированный менявшимися установками в учебниках истории, пропаганде и СМИ. Ведь в разных трактовках исходная тема гибели людей, тема виновных и вины заменились совсем иным — интригой признания/непризнания этой вины.
Здесь за давностью лет, казалось бы, мог встать один из самых трудных вопросов современной морали — вопрос о коллективной ответственности, о вине народов за действия своих руководителей и исполнителей их приказов. Но этот вопрос не возник. Российское общество — как, видимо, и польское — считает, что такая ответственность и такая вина несомненны. И решает иной вопрос — принимать ли ее на себя или возлагать на других, в данном случае — на немцев. (Или же принимать скрыто, но публично — отрицать; или же, напротив, публично признавать, но внутренне отрицать.)
В истории Европы было бесчисленное количество войн. Очень многие из них воспринимались как война одного народа против другого. И чинимые жестокости вызывали ответные действия, смерть за смерть. Месть была основным регулятором, и если отомстить удавалось, то честь народа считалась спасенной. Другие регуляторы, например договоренности о правилах ведения войны и санкции за их нарушение, стали возникать существенно позднее. Иосиф Бродский в своей Нобелевской речи отметил связь изменений в морали с распространением автоматического оружия. Собственно, он указал на то, что очень много людей стали принимать смерть не в так называемом “честном бою”, где равный бьется с равным и обе стороны имеют шанс на защиту, а в ситуации, когда немногие с помощью специальных средств или обстоятельств уничтожают многих. Такие условия складываются либо на поле боя (применение газа, авиабомб, пулеметов), либо в концентрационных лагерях и подобных им местах.
В качестве ответной реакции появились люди, группы, движения, стремящиеся восстановить моральные нормы, стали звучать требования поместить отношения военных противников, военных и пленных, военных и мирного населения в рамки международного законодательства. Появилась идея вины государств перед народами, а с ней — идея раскаяния и признания вины. Это — не идея чужой национальной вины, которую искупить можно только местью. Это — гражданская идея своей вины.
Итак, на середину апреля 2010 года о трагедии Катыни никогда не слышали и не могут ничего сказать о ней около четверти взрослых россиян. Вдвое большее число наших сограждан (47%) не имеет мнения по главному теперь вопросу: кто убивал? При этом среди тех, кому еще нет 25 лет, не могут выбрать между версиями 56%. В этой возрастной группе никогда не слышали о катынском деле 37%, 19% узнали о нем в 2000-х, еще 34% — в самое последнее время. Воздействие подобных информационных обстоятельств, казалось бы, должно было не дать этим молодым людям шанса поверить в сталинскую ложь. Но есть, оказывается, нечто, придающее ей историческую силу. В итоге среди тех молодых людей, кто имеет мнение о том, кто организовал расстрел в катынском лесу, 21% называет “сталинское руководство СССР”, чуть больше — 23% — “гитлеровское руководство Германии”. Две трети молодых людей “ничего не слышали” о том, что “документально установлено, что польские офицеры были расстреляны силами НКВД”, 13% ответили “знаю и не сомневаюсь в этом”, а 22% — “слышал, но сомневаюсь в этом” (вопрос о природе таких взглядов — особый и требует отдельного рассмотрения).
Во всех других возрастных группах распределение иное. Людей, не имеющих мнения, насчитывается немногим менее половины, среди остальных в убедительном соотношении 2:1 преобладает ответ, что расстрел произведен по приказу сталинского руководства. Примерно в такой же пропорции среди людей старше 25 лет наблюдается перевес в пользу ответа, что участие НКВД в катынском деле они не ставят под сомнение.
Среди опрошенных лишь 24% знает, что руководство СССР в 1990 году признало ответственность советских властей за расстрел; “впервые услышали об этом” три четверти респондентов (76%). Подобный уровень незнания можно связать с давностью события, со сменой политического курса и так далее, но как объяснить, что две трети (65%), а среди молодых людей — 83%, заявили, что “впервые слышат” о том, что “в ходе последнего визита в Польшу Путин признал нашу ответственность за трагедию Катыни”. Ясно, что Путин не та фигура, чьи слова не принимают во внимание. Напомним, что “в целом деятельность Путина на посту председателя правительства РФ” одобряют, по данным того же опроса, 78%, среди молодых — 83%.
У Путина великолепный контакт со значительной частью российского общества. Эти люди понимают, когда какие-либо заявления обращены не к ним, и просто их не воспринимает. Но одновременно с этим выделяют и понимают адресуемые им послания, выраженные на близком им языке. Для внешнего мира Путин назвал расстрел в Катыни “преступлением, которое невозможно оправдать”. То есть он дал возможность интерпретировать его слова и поступки в духе международных практик признания вины государства Российского перед Польским, что должно рассматриваться как раскаяние и автоматически вызывать прощение. Реакция мировой прессы показала, что все примерно так и произошло.
Для своих же он обронил слова о том, что Сталин мстил за смерть тридцати тысяч красноармейцев, попавших в польский плен. В чем суть этой реплики? Вообще говоря, российской публике данное событие известно еще меньше, чем катынское[3]. Может быть, тем самым Владимир Путин “свалил” вину на Сталина? Такие толкования возможны, но мне они кажутся сомнительными. В обращении к “своим” Путину было бы политически неверно “сдавать” Сталина, поэтому, полагаю, он сделал иной жест. Употребив слово “месть”, он отослал весь “польский сюжет” к близким и знакомым реалиям, сделав тем самым поступки Сталина в глазах “своей” аудитории не только понятными, но и правомерными. Месть, как уже говорилось, — это архаическая система регуляции отношений с противником, и со “своими” Путин говорил на этом древнем языке.
А почему, собственно?
Вопрос этот оказывается очень общего характера, он указывает на разницу “их” и “наших” ценностей, взглядов на мир. Различия кажутся всем очевидными и известными, на этом строилась по сути вся политика последнего десятилетия с ее double think и double talk. В отличие от того двоемыслия и двоесловия, которые обличал Оруэлл, — народных языков “для себя” и “для начальства”, здесь мы видим языки начальства для говорения со “своими” (теми, кто внутри страны) и “чужими”. Чужие — это не вообще иностранцы, а те официальные лица и институции, которые говорят на языке международного права.
В чем же его отличие от “родной речи”? Заключается оно в том, что международное право построено на универсалистских принципах, что делает его крайне неудобным инструментом для произвола, самодержавного правления. По этой причине к нему у нас в стране всегда плохо относились власти, и хорошо — их либеральные оппоненты. Так было при царе, так было при Сталине, Брежневе и Путине. Особенность исторического развития России состоит в том, что полностью изолировать себя от Запада у страны никогда не получалось. Собственный партикуляристский дискурс, общий для самодержавной власти и подневольного народа, приходилось дополнять чуждым им обоим дискурсом универсалистским. Он действовал в ходе общения с Западом, его подхватывала оппозиция.
На универсалистских основаниях построена идеологическая система марксизма, собственно, поэтому он был удобен Ленину и Сталину как оружие в борьбе с самодержавной властью и как инструмент объединения вокруг себя коммунистов всех стран. Но такой марксизм был неудобен для оформления самовластья, и в итоге то, что в Советском Союзе обозначалось как “марксизм-ленинизм”, по возможности было освобождено от универсалистских начал. Широко распространившиеся в путинскую эпоху утверждения о суверенной демократии и собственном пути России по сути представляют собой декларации отказа от универсалистских подходов и запрета применять к нам соответствующие критерии.
Подобный прием “закрытия” страны не уникален. Утверждения, что мы идем “своим путем”, многочисленны, и всюду эти слова прикрывают одно и то же — произвол местных правящих элит, опирающийся на архаические конструкции массового сознания. Вместе с тем правящие элиты испытывают определенные неудобства, когда оказываются ограничены только такими конструкциями, и потому находят обходные пути. Один из них — описанное двоесловие, разница между внутренней и внешней речью, принципами внутренней и внешней политики. Второй — попытка выработки собственного варианта если не универсалистского, то тотализующего взгляда на мир. Это — фундаментализм, который в конечном счете оказывается оправданием особых прав “своих” по отношению к “чужим”.
___________________________________________________
1) В вопросе уточнялось, что речь идет о пакте Молотова-Риббентропа и оккупации польских земель, последовавшей за этим.
2) Следует напомнить, что в подчеркиваемое американцами оборонительное — и не от России, а от Ирака или Ирана — назначение этого комплекса верили очень немногие россияне. По данным другого опроса, они считали размещение системы ПРО в Польше и Чехии гораздо большей угрозой своей безопасности, чем ракетно-ядерные программы указанных восточных стран или КНДР.
3) Ответ о “советско-польской войне 1920 года” как факторе российско-польских отношений в ходе описываемого опроса отметила совершенно одинаковая доля лиц с высшим и с неполным средним образованием (12%). Похоже, что о ней не знали ни те ни другие и реагировали, собственно, на слова в анкете интервьюера.