Беседа Андрея Захарова с философом и издателем Юрием Сенокосовым
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2009
Юрий Петрович Сенокосов (р. 1938) — философ и книгоиздатель, руководитель издательских программ Московской школы политических исследований, автор книги “Власть как проблема” (2005), а также многочисленных статей, посвященных отечественной и зарубежной философской мысли.
Андрей Александрович Захаров (р. 1961) — философ и политолог, редактор журнала “Неприкосновенный запас”.
О просвещении и очищении, а также о смыслах, потерянных и пока не обретенных
Беседа Андрея Захарова с философом и издателем Юрием Сенокосовым
Андрей Захаров: Юрий, ты основатель и инициатор крупной издательской программы, целиком и полностью сосредоточенной на политической литературе. Если не ошибаюсь, за семнадцать лет Московская школа политических исследований издала более ста книг. Чем ты вдохновляешься в этой деятельности? И кому в современной России нужна политическая литература? Когда наблюдаешь за текущей политикой, невольно думается, что умные книги у нас почти никто не читает.
Юрий Сенокосов: Действительно, говорить о коммерческом спросе на книги, которые мы издаем, довольно трудно. Но у нас есть серьезное утешение: Школа — просветительский проект и не является коммерческой организацией, то есть может позволить себе забыть о прибыли, которая столь заботит типичного книгоиздателя. Создавая ее в начале 1990-х годов, мы хотели подкрепить инициируемые нами разговоры молодых политиков, журналистов, общественников из российских регионов с отечественными и зарубежными экспертами собственной издательской программой, потому что считали: наших сограждан нужно просвещать. Гражданское просвещение — девиз нашей организации, без него в России никогда не появится гражданское общество. В свою очередь, просветительская миссия невозможна без “очищения” политического языка, которым пользуются в России. Поясню это на примере. Обращал ли ты внимание, что в русском языке для описания того, что в развитых демократиях называют сферой политического, имеется только одно слово, тогда как в английском языке — целых три?
А.З.: Policy, politics — а какое еще?
Ю.С.: Polity. Причем термин “policy” употребляется, как правило, для характеристики политического курса или деятельности власти, сотрудничающей с обществом ради решения каких-либо конкретных проблем. Соответственно, под politics имеется в виду процесс борьбы за власть и удержания власти. А polity используют для обозначения государственного строя или политической сферы как таковой. Так что едва ли случайно, что свое недовольство формами и методами politics наше население спешит перенести на policy, резервируя, тем самым, решение любых проблем за властями — иначе говоря, надеясь только на государство. Помимо прочих причин, я уверен, это происходит и из-за отсутствия в русском языке соответствующего понятийного аппарата. Я, кстати, рассуждал об этом недавно в предисловии к одной из изданных нами книг.
А.З.: Ты говоришь, видимо, о “Новом общественно-политическом словаре”?[1] Еще во время подготовки этой книги к печати я гадал: как же вы переведете на русский язык ее французское название — “Dictionnaire des politiques publiques”? У нас ведь так не говорят…
Ю.С.: Да, речь именно об этом издании. Кстати, предлагаю еще одну, не менее интересную, иллюстрацию того, как относилось к политике русское общество в начале ХХ века, в период бурного развития капитализма. Как и сегодня, ее в основном воспринимали как политику полицейскую. Я убедился в этом, заглянув перед нашей беседой в “Словарь русских синонимов” Абрамова, который вышел в 1900 году, а затем в дополненном виде до 1917 года переиздавался еще трижды. Термина “политика” в нем просто нет; вместо него есть слово “политично” с отсылкой к синониму “осторожно”. За словом “политично” следует “полиция”. А затем, через точку с запятой, — полицейский, урядник, городовой, жандарм, сыщик, архаровец, фараон, держиморда[2]. О политике, проводимой русским государством с помощью полиции, этот перечень говорит довольно ярко.
А.З.: А в словаре Даля, который вышел, если не ошибаюсь, в 1860-е годы? Неужели и там нет слова “политика”?
Ю.С.: Даль характеризует политику как “науку о государственном управлении”[3]. Кстати, описывая иное значение термина, он добавляет: “Виды, намеренья и цели государя, немногим известные, и образ его действий при сем, нередко скрывающий первые”. А в известном “Энциклопедическом словаре” Брокгауза и Ефрона — это том XXIII, который вышел в свет в конце XIX века, — дается такое описание: “Политика — одна из социальных наук; совокупность реальных фактов, изучаемых ею; так называемое политическое искусство”[4]. Это, заметь, эпоха капитализма, открывшая в России борьбу за политические права и свободы.
А.З.: Права и свободы, от которых, напомню, спустя два десятилетия народ полностью отрекся, а термин “политика” приобрел еще один смысл, тоталитарный, исключающий возможность появления какой-либо политической оппозиции.
Ю.С.: Да, это верно, но сейчас, после провала коммунистического эксперимента, мы ведь, по идее, снова строим капитализм. И, например, если в 1949 году в первом издании “Словаря русского языка” Ожегова политика определялась как “деятельность органов государственной власти и государственного управления”, то сегодня к этому добавлено “… а также деятельность партий и других организаций, определяемая их интересами и целями”[5]. Прогресс, по-моему, очевиден.
А.З.: Согласен, но тут неплохо было бы определиться с тем, что такое “интерес”.
Ю.С.: Уместное замечание. Кстати, в том же “Словаре русских синонимов” в общем смысловом ряду с термином “интерес” оказываются барыш, процент, прибыль, выгода. Впечатляющий набор, не правда ли? Но клоню я, собственно, к тому, что именно наше непроясненное отношение к политике и политическому было и остается, на мой взгляд, главной причиной непонимания в России этой разновидности человеческой деятельности.
А.З.: То есть я правильно понимаю, что одной из ключевых целей твоего издательского проекта как раз и выступало настойчивое желание разработать непротиворечивый и развитой язык, на котором можно было бы разговаривать о таком сложном феномене, как политика? Сначала язык — а потом кристаллизация политического в “европейском” смысле слова?
Ю.С.: Это совершенно справедливо, хотя, вероятно, не все так просто. Недавно я прочитал в статье Даниила Дондурея и Кирилла Серебренникова в “Российской газете”[6] о том, что “мы находимся в зоне риска, и культуру, работающую с глубокими смыслами, нужно спасать”. Там ставится очень хороший вопрос: допустит ли наша элита обновление страны через культуру? Ведь нынешняя российская культура — заложница власти и бизнеса; ориентация на барыш в классическом и словарном толковании привела к тому, что из нее выпали сложные смыслы, а это уже напрямую связано с публичной политикой, ибо влечет за собой ее деградацию.
А.З.: Даже если предположить, что ты целиком и полностью прав, хотелось бы понять вот что: почему, озаботившись судьбами отечественной культуры, Московская школа политических исследований издает преимущественно переводную, то есть зарубежную, литературу? Означает ли это, что в русской мысли такие смыслы, как гражданские права или, скажем, естественность оппозиции, отсутствуют почти полностью? Почему Школа не печатает российских мыслителей, составляющих в вашей библиотеке не более 15%? Что стоит за этим: признание скудости русской мысли или какие-то иные обстоятельства? Одновременно хотел бы обратить внимание на то, что некоторые издательские программы, конкурирующие с твоим проектом, напротив, без ума от русской мысли; посмотри, например, что делается на консервативном фланге. Оттуда идет целый вал отечественной и охранительной литературы, буквально на любой вкус: и Катков, и Самарин, и Суворин, и Ильин.
Ю.С.: Да, это реальная проблема. Я помню, когда мы в “Вопросах философии” получили в конце 1980-х годов разрешение политбюро ЦК КПСС на издание в Советском Союзе русской религиозной мысли XIX—XX веков — мы за два года издали более 40 томов, — у тех, кто санкционировал процесс, была надежда ограничить его наиболее “безвредными”, по их мнению, мыслителями. Разумеется, из этого ничего не получилось, плотину прорвало. В “Вопросы философии” тогда приходили тысячи писем, авторы которых грозно спрашивали: почему до сих пор не издали Аксакова? отчего задерживается публикация Хомякова? по какой причине не полностью издается Флоренский? Читатели в массе своей не знали этих мыслителей, но почему-то считали, что в их произведениях можно будет найти нечто сокровенное и открывающее глаза. А сегодня эти вещи продолжают печатать, поскольку на них сформировался устойчивый коммерческий спрос. Я бы, со своей стороны, много чего хотел бы издать, но извлечение прибыли — это, повторяю, не наша задача. Исходя из программных установок Московской школы политических исследований нас, скажем, очень интересует русская либеральная мысль, которую можно было бы противопоставить нынешней “консервативной волне”. Но, во-первых, на русских авторов, как правило, нет средств, а во-вторых, в России по пальцам можно пересчитать людей, которые могли бы комментировать или трактовать памятники отечественного либерализма. Что же до нынешнего тренда, то он закономерен: как мне кажется, мы движемся в сторону реставрации конституционной монархии, которая будет опираться на православные ценности и политические партии с сильной консервативно-христианской компонентой. Вытекающие отсюда духовные следствия вполне очевидны.
А.З.: Юрий, но в этой связи еще один вопрос к тебе. Получается, что тогда, печатая в приложении к “Вопросам философии” русских консервативных философов, вы рассматривали их в виде своеобразного инструмента духовного освобождения советских людей. А сегодня тот же самый интеллектуальный арсенал, те же самые авторы — Ильин, Самарин, Аксаков, Хомяков, — используются для “духовного огосударствления” общества. Как ты можешь объяснить этот удивительный парадокс?
Ю.С.: Отвечая, хотел бы напомнить тебе, что первые славянофилы были против царской власти в том виде, в каком она существовала при Николае I. Они прекрасно видели, в каком состоянии находится русское общество, и потому были такими же критиками самодержавия, как и западники. Но в то время, как Герцен, попав в Европу, соблазнился модным тогда социализмом, славянофилы, в пику западникам, решили, что политикой они заниматься не должны — и не будут, предоставив это искусство государству. Строго говоря, они отвергли политику в европейском ее понимании, сконцентрировавшись сугубо на выражении общественного мнения. Но одновременно от нее отказались и западники. Эти люди через Герцена заразились идеями радикализма: для них вся политика свелась к подготовке революции, сделавшись исключительно “политикой топора”. Иначе говоря, по одну сторону оказались крайние государственники, готовые, в конечном счете, своим уходом от политики оправдывать почти все, а по другую сторону — столь же крайние противники государства. Тогдашняя ситуация очень похожа на нынешнюю: люди, находящиеся сейчас у власти, панически боятся хаоса, да и просто любого “непорядка”. Но если, например, при Сталине с оппозицией боролись приговорами, то сейчас используется другой инструмент — постоянно ужесточающееся законодательство об экстремизме и терроризме заменило прежнюю 58-ю статью. Поэтому-то опять востребована вся консервативная мысль; она аполитична, в центре ее внимания духовность, православие, соборность. Отсюда и объяснение того парадокса, что у нас даже капиталистические и буржуазные политические силы — “Единая Россия”, например, — просто не умеют мыслить буржуазно и капиталистически, пользуясь тем же самым консервативным и охранительным инструментарием. Это вообще отдельная тема: почему российские политики, с удовольствием рассуждающие о либеральных ценностях и либеральном государстве, опираются на наследие не русских либералов — кадетов, например, — а охранителей и почвенников? Собственно говоря, мы своей издательской программой стремимся вооружить их чем-то еще — напомнить о том, что, помимо Победоносцева и Леонтьева, есть и другие мыслители. А иностранцы среди этих “других” в наших книжных сериях преобладают в силу общей отсталости отечественной либеральной мысли, как ни прискорбно это признавать. Мы за семь десятилетий настолько “выключились” из реальности, что всякая традиция прервалась; в итоге интересных и самобытных либеральных мыслителей в нынешней России крайне мало.
А.З.: Издательский проект, не ориентированный на прибыль, — вещь, достаточно редкая; такая постановка вопроса означает, что речь идет об инициативе сугубо просветительской, и ты именно так ее характеризуешь. Но не кажется ли тебе при этом, что время просвещения прошло безвозвратно, а те методики, которые хорошо работали раньше, сегодня не очень эффективны? Или же Московская школа политических исследований считает, что Россия — на особом положении, что она не то чтобы не пережила модерна вовсе, но как бы застряла в нем? Кстати, тут приходит на память любопытный пример: Эйзенштадт писал, что критерием перехода политической системы к модерну является то, что политические интересы, отличающиеся от интересов власти, начинают адаптироваться и вбираться в господствующую политическую систему. Они перевариваются и усваиваются правящей элитой — иными словами, оппозиция становится законной. Только после этого и наступает современность в политическом смысле — в которую мы, если руководствоваться сказанным, вообще еще не вступили. Итак, просветительский проект все же востребован?
Ю.С.: Говоря о модерне в отношении Европы, мы можем датировать его начало 1850-1860-ми годами, причем там процесс захватил всю сферу культуры. А в России целые исторические эпохи были пропущены; открытие светских ценностей, среди которых виднейшее место занимала ценность человеческой свободы, у нас перед революцией 1917 года только началось, но завершиться не успело. А затем, в конце 1980-х, мы оказываемся прямо в Европе, где уже начинают говорить о постмодернизме, причем понятно почему: последствия Освенцима и советской власти настолько ужаснули, что сами основания модернизма были подвергнуты пристальному анализу, на него была возложена значительная часть ответственности за трагедии ХХ века. Но для России пришествие постмодерна обернулось не лучшим образом: не пережив и не усвоив того хорошего, что без труда обнаруживается в модерне, мы включились в его бичевание, отвергая его наивысшие достижения и лелея лишь пороки и недостатки. Проблема в том, что осмысление этих противоречивых трендов у нас идет с большим трудом.
А.З.: И последний вопрос, логически завершающий наш разговор. Что тебе придает уверенность в том, что сегодня — когда книжная культура находится под колоссальным давлением, когда человек стал другим, когда восприятие мира стало другим — книга по-прежнему остается действенным орудием преобразования реальности?
Ю.С.: Мое нынешнее дело, естественно, заставляет меня думать об этом. Да, ты прав: порой нам кажется, что книга умирает — под влиянием телевидения, Интернета и прочих новых штук. Но при этом книга всегда была свидетельством очень серьезного отношения человека к собственной жизни; если хочешь, она выступала символом спасения человеческого. Поэтому умные и хорошие книги всегда будут появляться, несмотря на то, что нам порой кажется, будто они — неизменно об одном и том же. Книга не исчезнет, интерес к ней не пропадет; я убеждаюсь в этом всякий раз, когда приезжаю в Англию. Таких книжных магазинов я не видел больше нигде. С определенного уровня развития книжной культуры книга начинает воспроизводить себя. У нас, в России, несмотря на многочисленные неурядицы и прорехи жизни, такой уровень тоже достигнут.
А.З.: Знаешь, Юрий, у Бродского в одном из эссе есть мысль о том, что человек, который читает Диккенса, никогда не убьет другого человека. Примеряя это высказывание к нашему разговору, я, кажется, могу сказать, что человек, который прочитает хотя бы часть изданного тобой, никогда не запишется ни в движение “Наши”, ни в КПРФ. Спасибо тебе за беседу.
Ю.С.: Хорошо, если так. Спасибо.
Москва, ноябрь 2009 года
__________________________________________________________________
1) См.: Новый общественно-политический словарь. М.: Московская школа политических исследований, 2008.
2) Абрамов Н. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. М.: Русские словари, 1994. С. 326.
3) См.: www.edudic.ru/dal/29375/.
4) См.: http://slovar-brokgauza.ru/description/politika/2924.
5) См.: Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. Издание 4-е, доп. М.: ИТИ Технологии, 2006.
6) См.: Дондурей Д., Серебренников К. В поисках сложного человека. Как спасти культуру для тех, кто хочет думать и сомневаться // Российская газета.
2009. № 5012(188). 7 октября.