Беседа с Жаком-Аленом Миллером
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2009
Жак-Ален Миллер (р. 1944) — психоаналитик, руководитель отделения психоанализа университета Париж VIII, основатель Всемирной психоаналитической ассоциации, автор многочисленных работ, редактор и издатель произведений Жака Лакана.
Лакан и политика[1]
Беседа с Жаком-Аленом Миллером
“Cités”: Лакан умер в 1981 году, почти двадцать лет назад, но его присутствие, или, можно даже сказать, его влияние, никогда не было столь очевидным, как в последние годы. Тем не менее следует относиться с крайней осторожностью к тому, что может показаться очевидным и что могло коренным образом измениться за те два десятилетия, когда были опубликованы работы Лакана. Возможно, что благодаря почитанию тех, кто был в его окружении, и тех, кто — как это сделали вы — позволил огромному количеству лекций из его “Семинаров” перейти из формы устного учения в форму прекрасного письма, Лакану удалось избежать “чистилища”, обычно ожидающего великих творцов после смерти. В некотором роде он потеснил самого Фрейда с места отца психоанализа и стал главой в семье аналитиков, которая, как и все семьи, время от времени находится в состоянии разлада, но неизбежно приходит к примирению.
Уход в тень фигуры Фрейда имеет большое значение для волнующего нас сегодня вопроса. Иногда мы забываем о том факте — несмотря на то, что ему посвящен целый ряд замечательных работ, — что в первой половине ХХ века Фрейд и психоаналитики, находившиеся в его окружении, придерживались определенных политических взглядов, за которые их впоследствии ждала расплата в виде изгнания. Были “левые” фрейдисты (Гросс, Фенихель, Маркузе, Фромм, Райх) и фрейдисты “правые” (Юнг, Гроддек).
То огромное влияние, которое Лакан оказывает во Франции и за ее пределами — хотя и в меньшей степени в англо-саксонских странах, — начиная с 1945 года во многом изменило положение дел. Каковым было и каковым остается влияние Лакана на политическую философию и на политическую практику?
Определить это влияние достаточно сложно, тем более, если ограничиваться только фигурой Жака Лакана. Но, даже если мы возьмем в расчет “лаканистов”, задачи мы себе не облегчим: некоторые из них, конечно же, не будут иметь ничего против, если мы отнесем их к левым, или даже к крайне левым, — к которым сам Лакан, по сути, не относился. С другой стороны, немалое число аналитиков, причисляющих себя к “лаканистам”, не чураются позиции, которую мы без труда определим как правую.
Видимо, настало время более пристально взглянуть на то, как обстоят дела. Во-первых, на сегодняшний день не так-то просто разобраться в огромном потоке литературы, посвященной интересующей нас проблеме. Во-вторых, в 1980-х и 1990-х годах произошел ряд ключевых событий, к которым, в частности, относится стирание границы между Восточной и Западной Европой, — тенденция, наблюдающаяся во всем мире, — сопровождающееся показным идеологическим и политическим перераспределением и возникновением в демократических государствах угрозы со стороны крайне правых сил на фоне политической пассивности населения.
У тех, кому небезразличны как политика, так и психоанализ, неизбежно возникает вопрос: каким образом психоанализ, в теоретическом и практическом плане, может оказывать влияние на сферу политики? Посредством теоретических работ? Или, может быть, психоаналитик станет тем, кто консультирует правительство и граждан, “присматривает” за ними, и даже отвлекает от политики, рекомендуя обращать больше внимания на свою частную жизнь?
Ведь если психоанализ может пролить свет на проблемы, с которыми человек сталкивается в пределах частной жизни, то появляется надежда, что и там, где речь идет о группах, толпах, массах, государствах, он способен открыть ему глаза. Но в этом случае возникает очевидная трудность: чем должен руководствоваться аналитик, чтобы оказывать политическое влияние? Вспоминаются слова Фенихеля, сетовавшего на то, что за год ему удается помочь лишь пяти, максимум десяти, пациентам. Можно ли представить психоанализ иначе, нежели как гигантский проект частного воспитания?
Жак-Ален Миллер: Лучше и не скажешь. Гигантский проект частного воспитания! Действительно, именно так расценивает практику психоанализа политолог. Эта практика имеет дело не с человечеством в целом, а с одним конкретным человеком. Психоанализ “выдергивает” его с общественной сцены, он предоставляет ему уникальный, единичный опыт, который остается тайной двух партнеров. Он обещает ему помочь уладить некоторые личные проблемы за счет их разъяснения. И в настоящий момент стало очевидно, что практика психоанализа, а также практики различных психотерапий, которые он вдохновляет, перешли в разряд массовых, по крайней мере, в западном обществе. Так что, да, это воспитание, частное воспитание, и отныне оно безгранично. Все в предложенной вами формулировке складывается одно к одному. В ходе нашей беседы мы сможем возвращаться к ней.
Остается еще понятие “проект”. Можно ли назвать проектом то, что произошло во второй половине ХХ века? Чей это проект? Фрейда? Безусловно, Фрейд предвидел распространение изобретенной им практики. Конечно же, он желал ее распространения и пытался сделать психоаналитическую практику доступной, содействуя, например, своим ученикам в открытии клиник. И надо сказать, что те ученики, у которых были прогрессистские идеи, служили на благо этому проекту. Однако на этом Фрейд не остановился. С самого начала у него была идея, что в обществе рано или поздно даст знать о себе то, что он назвал психоаналитическим Aufklärung, результатом которого станет появление социальной терпимости по отношению к влечениям. Изо дня в день мы становимся этому свидетелями.
Возьмем, к примеру, событие, произошедшее совсем недавно и оставшееся не замеченным во Франции, — постановление Верховного суда Соединенных Штатов Америки от 27 июня этого года. Начиная с того самого момента, когда суд запретил пересчитывать голоса избирателей штата Флорида и отдал место президента Бушу, речь только о том и шла, что судом избран реакционный курс. Но вот Верховный суд принимает на рассмотрение следующее дело: полиция Хьюстона, выехавшая по вызову соседей, утверждавших, что в соседней квартире раздаются выстрелы, ворвалась в квартиру мистера Лоуренса и, обнаружив, что он состоит в гомосексуальной связи с совершеннолетним и добровольно на эту связь согласившимся партнером, арестовала обоих мужчин на основании закона о содомии, действующем в штате Техас. Еще не так давно, в 1960 году, в США не было ни одного штата, где бы этот закон не действовал. На момент рассмотрения этого дела он имел силу еще в тринадцати штатах. В итоге суд признал недействительными все существующие на тот момент законы, направленные против deviant sex, сексуальных извращений. Это историческое решение в отношении гомосексуалистов, доведенное до Верховного суда Рейганом и письменно изложенное судьей Энтони Кеннеди, предполагает, что “государство не может ни контролировать, ни унижать образа жизни гомосексуалистов, квалифицируя их частную сексуальную жизнь как преступление”.
Таким образом, Верховный суд США всего-навсего присоединился в данном вопросе к Европейскому суду по правам человека, но в Соединенных Штатах это событие и по сей день воспринимается подобно землетрясению. Религиозное право негодует и возвещает начало грандиозных cultural wars: если сегодня мы допустим, что сексуальная активность может принимать ту форму, которую считает нужной, если субъект не несет за нее юридической ответственности, то не значит ли это, что уже завтра мы легализуем зоофилию, педофилию или даже инцест, гомосексуальные браки и так далее? Вот он прогресс психоаналитического Просвещения, предсказанный Фрейдом! В конечном итоге, благодаря ему законы претерпевают изменения!
“Cités”: “Бессознательное изменило мир”, — сказал Лакан в начале 1960-х годов. Возможно, так оно и есть.
Ж.-А.М.: В этом нет никаких сомнений, стоит лишь добавить к психоанализу и к политике слово “нравы”, или как их еще называют — “социальные вопросы”. Ведь психоанализ изменил мир, повлияв именно на эту сторону жизни, а не через непосредственное вмешательство в политику — он ничего не нашептывал на ухо сильным мира сего. Последнее оставим для астрологии. Президент Рейган не принимал ни одного важного решения и не назначал ни одной встречи, не проконсультировавшись со своим астрологом. В замечательной книге Энтони Графтона о Кардано[2] есть занимательная глава, повествующая о деятельности этого астролога в качестве политического советника. Можно ли тем не менее сказать, что астрология изменила мир? В Риме ни одно серьезное решение не могло быть принято до тех пор, пока предсказатели не вглядятся хорошенько в небо, не пороются во внутренностях или не накормят священных цыплят, — именно об этом рассказывает Дюмезиль в “Ранней римской религии”, в главе “Signa et portenta”. Это красивое знание, это ценное искусство было, в конечном счете, дискредитировано в период гражданских войн, так как должно было отвечать на слишком важные вопросы. Цицерон сообщает, что уже у Катона вызывало удивление то, что гаруспики могут без смеха смотреть друг на друга и что Сенат намеревается сохранить эти знания для отпрысков из хороших семей, дабы они не достались помышляющим лишь о наживе беднякам.
Пожелай я оказаться в более выигрышном положении, то поставил бы вопрос следующим образом: а в той же степени мир изменила политика? Не забывайте, что в период развития новой исторической науки по этому поводу возникли большие сомнения. С точки зрения долговременной исторической перспективы политика была лишь краткими вспышками, эпизодами, поверхностным событийным слоем. Политическое же влияние психоанализа я рассматриваю, скорее, в долговременной, или, скажем, в среднесрочной перспективе, и именно поэтому отсылка Фрейда к Aufklärung кажется мне столь значимой. Влияние психоанализа можно сравнить со всюду проникающей заразой, со спокойным расширением или же распространением какого-нибудь аромата, неуловимым духом, завладевающим всем нутром духовной жизни, — в этих словах вы без труда можете угадать то, что Гегель говорит в “Феноменологии духа” о Просвещении.
Не исключено, что в XXI веке политики и в самом деле консультируются со своим личным “пси” перед тем, как принять решение. Мы все хорошо помним популярные комедии, в которых изображаются депрессивные мафиози, посещающие психоаналитика. Этот сюжет попал в самую точку, недаром он был вновь обыгран в телевизионном сериале “Клан Сопрано”. Герой этого телесериала, симпатичный гангстер, в перерывах между вымогательствами и расправами ходит на сеансы к психотерапевту говорить о своей матери, жаловаться, что та не баловала его в детстве вниманием, и выслушивать советы, которые “пси” преподносит ему с важным видом. Что же касается политика, то будь он героем сериала, с ним была бы совсем другая история — его бы непременно изобразили как маменькиного любимчика. Все это вовсе не так забавно, как может показаться, так как все эти “пси” на сегодняшний день приняли на себя роль носителей мудрости. Все-таки существует на данный момент необходимость в специальном человеке, дававшем бы наставления, но можно представить, что в один прекрасный день такая необходимость отпадет и нам будет достаточно лишь обладать здравым смыслом.
Итак, довольно шуток о политике. Не беспокойтесь, продолжать в том же духе я не буду, так как уже сказал достаточно, чтобы показать, что ничего привлекательного в функции советника правителя нет. К тому же наличие такой функции свидетельствует в некотором роде о бессилии власти, о некотором “ничего невозможно сделать”, появляющемся в качестве ответа на развитие цивилизации. На протяжении всей истории нравов не исчезает ощущение того, что нечто неудержимое прокладывает себе путь. Слово “неудержимое” мне пришло в голову весьма кстати, так как речь идет о вытеснении. Нечто вытесненное вернулось, в том числе и в общественных масштабах. Это событие — Фрейд. Инкубационный период закончился, и оказалось, что мир наполнен последствиями этого события, его эффекты распространились повсюду. В одном случае этому событию удалось преодолеть оказываемое ему сопротивление, в другом — нет. Так как сопротивляются именно этому: такого сопротивления, как бесстыдству и разврату, а другими словами — женской эмансипации и свободе нравов, — не оказывается ни демократии, ни капитализму.
Стоит ли обвинять в этом Фрейда и его проект? Можно ли назвать его творцом современности? Возможно, я пытаюсь приписать психоанализу то влияние, в котором отказываю политике? Постараемся внести ясность. С приходом Фрейда возникает нечто принципиально новое. Безусловно, церковь требовала признания сексуальности, но сквозь призму виновности, посредством отречения от плоти, как это показал в своей работе Питер Браун[3]. Отречение это все еще актуально. Еще с энцикликой “Humanae vitae” социологи связывают принципиальные трудности, возникшие перед католической церковью в движении по отвоеванию пространства, к которому она приступила сразу после падения “реального коммунизма”.
Фрейд же привносит нечто иное, а именно признание и принятие “плоти”, или, говоря иначе, влечений, которые должны удовлетворяться, — в противном случае возникают болезни, неврозы, симптомы. А если говорить точнее, то, поскольку влечения остаются не признанными и не принятыми, они находят замещенное удовлетворение в симптоме. Вот она страшная тайна: симптом — это замаскированное, непризнанное удовлетворение, которое нуждается в истолковании. Симптом расцветает под прикрытием загадочности. Когда же симптом получает интерпретацию, он исчезает. На место больного индивида Фрейд предлагает поместить общество, которое — несмотря на то, что в нем иногда и встречаются здоровые представители, — в целом страдает от неврозов. И вот, когда общество во всей своей целокупности узнает страшную тайну, получив истолкование своих симптомов, симптомы эти исчезают. Доказательством тому, что в идее этой нет ничего утопического, может послужить тот факт, что случаи, когда молодые девушки воображали себя Девой Марией, стали встречаться значительно реже после того, как священники позволили врачам проводить их обследование.
Идея подобной, я бы сказал, бестактной, профилактики была, без сомнения, слишком упрощенной, к тому же начиная с 1920-х годов благодаря психоаналитической практике стало очевидно, что удовлетворение, получаемое от симптома, могло прекрасно сопротивляться истолкованию и оставаться незыблемым. Это в свою очередь вызвало разочарование и пересмотр как теории, так и практики психоанализа. Фрейд прекрасно понимал, что психоанализ в конечном итоге возымеет действие не только на пациентов, которых он излечивал одного за другим, но и на общество в целом. И действительно, вот, что мы наблюдаем сегодня: кризис запрета, или, по крайней мере, сложность в том, чтобы заново вернуть запретам силу; постоянный призыв к тому, чтобы тебя непременно выслушали в случае малейшего кризиса, малейшего затруднения; требование прозрачности, предъявляемое ко всем органам власти, которое кое-как пытаются выполнять средства массовой информации; право на влечения, на личное наслаждение — мы не далеки уже от того, что вот-вот оно будет вписано в права человека. Записал же Джефферсон в Декларацию независимости Соединенных Штатов стремление к счастью.
Несомненно, что с этого все и началось: с американской революции, последовавшей за французской, с развития равенства условий, говоря словами Токвиля, с проекта Просвещения, на который ссылается Фрейд. Сам по себе этот проект был не чем иным, как последствием развития науки, однажды преодолевшей рубеж, который не решался переступить Декарт, проявляя осторожность в вопросах религии, морали и политики. Мир изменила, прежде всего, наука, противопоставив миру замкнутому мир бесконечный, выражаясь словами Койре, у которого Лакан позаимствовал основы своей эпистемологии. Возникновение психоанализа немыслимо до века науки. Для того чтобы потребовать у кого-то озвучить без разбору все, что приходит ему в голову, и убедить его в том, что вся эта белиберда имеет смысл и даже подчиняется неким законам, необходимо было, чтобы дух науки прочно проник в сознание людей, стал бы койне, общедоступным, повсеместным убеждением. Лакан утверждал, что в психоанализе субъект бессознательного есть субъект науки, что он идентифицируется с картезианским cogito. Интересный парадокс, так как последнее отождествлялось скорее с целостностью сознания.
“Cités”: Ну вот, вы наконец-то заговорили о Лакане, так как до этого мы слышали от вас лишь имя Фрейда.
Ж.-А.М.: Очевидно, что я пытался подвести к разговору о нем! Я не думаю, что Лакан мог бы занять место Фрейда, хотя часто к работам последнего обращаются через тексты Лакана, особенно через его “Семинары”. Так или иначе, Лакан возник благодаря Фрейду. Хотим мы того или нет, знаем мы об этом или нет. Есть такое событие — Лакан. Очевидно, что на событии Фрейда оно оставило свой неизгладимый след. Есть так же, как вы говорите, “фигура” Лакана. О ней могут говорить как хорошее, так и плохое, но ей невозможно отказать в том, что Стендаль назвал в “Прогулках по Риму” “дерзостью не быть, как все”. С этим и связаны трудности, возникающие, когда Лакана пытаются отнести к одной из политических категорий его времени. Как левые, так и правые, в конечном счете, появились еще во времена Французской революции.
Пойдем менее сложным путем. На что обратит внимание читатель, пытающийся найти в произведениях Лакана хоть что-то, что помогло бы охарактеризовать его отношение к политике? Мне кажется, что в первую очередь он обратит внимание на недоверие, проявляемое Лаканом по отношению к идеалам, системам, утопиям, которыми усеяно поле политики. Он не верит в законы истории. Он не признает ни Боссюэ, ни Тойнби, ни Конта, ни Маркса. Мы не найдем у Лакана ни единого слова, которое могло бы натолкнуть нас на мысль о том, что он поддерживает идею какого-нибудь лучезарного города, существующего в прошлом или в будущем. Ностальгии нет, надежды тоже. Что же касается современной эпохи — так же, как и Фрейд, он ясно видит тупик, в котором она оказалась. Завтрашний день не предвещает ничего, кроме чувства тревоги. В его текстах мы скорее найдем множество замечаний о политике, исполненных иронии, цинизма, сарказма. Он видит в ней одновременно и комизм, и опасность. Лакан повторяет слова кардинала де Реца о том, что все расходы на политические события всегда оплачивает народ. Людей, приходящих к власти, он изображал как тех, чья деятельность начинается со слов “За работу!”. Отчуждение труда Лакан всегда рассматривал как структурный факт: очевидно, что классовая борьба вдохновляет восстать против эксплуатации только эксплуатируемых, эксплуатирующие же, в свою очередь, прилагают все усилия, чтобы эксплуатацию сохранить. Он почерпнул эту истину в книге неизвестного автора, написанной незадолго до эпохи французского Консулата, в ней неприкрытым образом воспевался священный союз имущих классов, аристократии и стяжателей национальных богатств. Если мне не изменяет память, речь в этом произведении идет о том, что правительство обязано передавать знамя власти и не допускать, чтобы оно попало в руки народа, который найдет ему только наихудшее применение. Большой симпатии Лакан не испытывал и к французскому коммунистическому “антиобществу” — если я не ошибаюсь, это выражение принадлежит Анни Кригель, — которое повторяло, как заклинание, слова буржуазного режима вишистов: труд, семья, родина. Он пишет об этом в 1970 году.
Политика, по мнению Лакана, действует по принципу идентификации, она манипулирует господствующими означающими, посредством которых стремится захватить субъекта. Последний же, нужно сказать, только этого и ждет. Будучи субъектом бессознательного, субъектом, нуждающимся в идентификации, субъектом, пустым, исчезающим, в точности как cogito, он ждет, пока божественный большой Другой обеспечит ему устойчивость, — идея, сформулированная Лаканом благодаря прочтению Марсьяля Геру. Это и есть роль большого Другого, который стал не божественным Другим, а политическим. Если угодно, это то, что Лакан назвал дискурсом господина, который является изнанкой психоанализа. Психоанализ выступает против идентификаций субъекта, он разрушает их одну за другой, снимает, как слои луковицы. Тем самым он возвращает субъекта к его первоначальной пустоте, выводя на поверхность бессознательный фантазм, управляющий выбором и жизнью субъекта, анализ изолирует то, что дает этому фантазму опору и что носит имя кванта либидо, объекта а, конденсатора наслаждения. Субъект, таким образом, получает возможность “пройти” через фантазм и взять новый старт.
Забегая вперед, буквально в двух словах, я изложу тот вывод, который потребовал бы более обстоятельного разговора, если бы речь шла о клинике: для Лакана психоанализ — это изнанка политики.
“Cités”: Но разве Лакан не говорил, что “бессознательное — это политика”?
Ж.-А.М.: Именно к этому я вас и подвожу. Может показаться, что целесообразнее было бы сказать, что политика — это бессознательное, а не наоборот. Ничего подобного. Где здесь definiendum (определяемое)? Может показаться, что это — политика. Но, в действительности, определение дается бессознательному, политика же здесь, скорее, definiens (то, что определяет). Сказать, что бессознательное — это политика, значит поместить его в трансиндивидуальное измерение.
Бессознательное, открытое Фрейдом, не является субстанциональной реальностью, скрытой в индивидуальной психике, подобно замкнутому, солипсическому миру, в который можно проникнуть, только приложив определенные усилия. Это бессознательное субъекта, который в структурном отношении сопряжен с дискурсом Другого. У этого субъекта нет другой реальности, кроме той, где он подчинен означающим этого дискурса, где он является эффектом скольжения означающих. Если говорить, используя категории Аристотеля, это upokéimenon, а не ousia. Это субъект предположительно знающий или подлежащий знанию. Изначально Лакан рассматривает бессознательное, применяя схему коммуникации, включающую адресанта и адресата, где субъект, будучи адресантом, получает свое же сообщение от бессознательного адресата в перевернутой форме. Я не стану, с вашего позволения, вдаваться в детали. Отмечу лишь, что, формулируя понятие бессознательного, Лакан ни в коей мере не прибегает к интуиции, но исходит лишь из аналитической практики. Таким образом, бессознательное — это отношения или нечто, что возникает в отношениях.
Приведу пример, принадлежащий Фрейду: острóта. Появление остроты невозможно без публики, которая сможет ее оценить. Необходимо, чтобы тот, кто остроту произносит, знал код; чтобы идея, которую он в свою остроту вкладывает, была для публики понятной; чтобы острота эта соответствовала правилам используемого дискурса — и только тогда адресат, выступающий в функции Другого, утвердит сказанное в качестве остроты. Сообщение, заключающее в себе остроту, передается в поле Другого — или, в крайнем случае, непосредственно Другому, — откуда оно возвращается к субъекту, удивленному открытием, явившемуся ему неизвестно откуда. Так вот, этот процесс, который я только что для вас изложил, используя понятия Лакана, Фрейд назвал “социальным процессом”. Согласно Лакану, принципы его формирования являются общими для всех образований бессознательного.
Я не вижу здесь ничего того, что не было бы уже сказано Фрейдом. В самом начале “Massenpsychologie” он подчеркивает, что в психической жизни человека всегда присутствует Другой — в качестве образца, объекта, поддержки или препятствия. Таким образом, индивидуальная психология одновременно является и психологией социальной. Понятия “субъект” и “Другой”, предложенные Лаканом, еще более точно выражают идею изначальной трансиндивидуальности. Это одна из самых фундаментальных идей Лакана, которая предшествовала его обращению к психоанализу. Вспомним его диссертацию по психиатрии. Она посвящена паранойе — форме психоза, при которой социальные отношения, а в частности отношения с преследующим Другим, выходят на передний план. Позже Лакан пишет статью “Семейные комплексы”, где пытается переписать фрейдовскую метапсихологию, и обращается к Дюркгейму, чтобы определить место “нуклеарной семьи”. И, в конечном счете, у Леви-Стросса он найдет то, что станет пружиной всего его учения: тройственность символического, воображаемого и реального.
“Cités”: Но в данном случае речь идет о социальном аспекте, а не о политическом.
Ж.-А.М.: Вы абсолютно правы. Но Другой имеет множество измерений: социальное, как в примере с острóтой; логическое, когда речь идет о том, что он утверждает нечто в качестве истины; а также политическое, когда функция Другого сводится к функции господствующего означающего, порабощающего субъекта, принуждая его к труду и похищая у него наслаждение. Это структура так называемого дискурса господина и в то же время бессознательного. Надеюсь, то, что я скажу сейчас, многое объяснит: если человек — животное политическое, то только потому, что он существо, говорящее и говоримое — “parlêtre”[4], — как сказал Лакан; он субъект бессознательного, и это обрекает его на то, чтобы получать от Другого означающие, которые его подчиняют себе, которые его репрезентируют, которые лишают его природной сущности, подавляя в нем наслаждение животного. О последнем мы можем лишь строить предположения, но не знаем ровным счетом ничего, кроме того, что смогли вынести из наблюдений за домашними животными. Образуется некоторая прибавка — “прибавочное наслаждение”, в свою очередь являющееся отголоском прибавочной стоимости, и весь вопрос состоит в том, чтобы понять, куда прибавка эта направлена и кто ее себе присваивает. Предлагая формулу “бессознательное — это политика”, Лакан говорит о дискурсе господина, схему которого он разработал сразу же после мая 1968 года и при помощи которого показал своим озадаченным слушателям, что они в данных событиях были соучастниками, что решение искомых проблем они смогли бы найти скорее на стороне психоанализа, и заключается оно в деидеализации политики. Впоследствии Лакана причислили к глашатаям идей 1968 года, хотя он всегда пытался указать заблудившемуся поколению, что выбранный им путь заведет в тупик. Он предлагал иной путь, и он мог заставить себя слушать, так как его всегда восхищала энергия мятежа, так как он не желал лишать молодежь присутствия духа, усмирять ее — он лишь пытался переориентировать ее туда, где бы она действительно могла оказаться полезной. Куда именно? Хотя бы в психоанализ! На борьбу за проект Просвещения. Среди известных людей поколения Лакана находились как те, кто бежал вслед за студентами, так и те, кто осыпал их насмешками. Когда мы читаем семинар “Изнанка психоанализа”, который Лакан вел в 1969-1970 годах, мы видим, как изящно он преподносит своим слушателям четыре истины, непосредственным образом их затрагивающие, как он мягко и доброжелательно объясняет им, где тот турникет, через который они не могут пройти, призывая их трезво взглянуть на вещи. Вы спросили у меня, каким образом психоанализ может повлиять на сферу политики. В данном случае перед нами уникальный тому пример. Это не значит, что Лакан покинул сферу психоанализа, напротив, он приглашает взглянуть на то, чем является психоанализ, поближе.
Итак, вопрос в следующем: нужно ли быть психоанализу на службе у политики? В том, о чем я уже вам сказал, содержится ответ, и даже несколько ответов, они явно противоречат друг другу, но это в полной мере отражает логику бессознательного.
Ответ первый: нет, так как это противоречит принципам психоанализа, которые заключаются в том, чтобы ставить под сомнение все, насчет чего у субъекта есть полная уверенность, и разрушать его идентификации.
Ответ второй: психоанализ уже находится на службе у политики, так как он ее деидеализирует. Психоанализ, а вместе с ним и весь остальной мир “пси”, являющийся отростком психоанализа и его генетически-модифицированным продуктом, несомненно, пытается приватизировать опыт деидеализации, и это, в свою очередь, является результатом, условием и бедой представительной демократии. Необходим ли психоанализ для того, чтобы, как вы сказали, отвлечь граждан от политики и ориентировать их исключительно на частную жизнь? Но политика прекрасно сама осуществляет эту программу, и почему, собственно, психоанализ должен брать этот грех на себя? Деидеализация способна создать в правительстве небольшие разногласия, которые вовсе не вызовут недовольства народа. Власть нуждается в таинственности, как сказал в период правления королевы Виктории основатель журнала “The Economist”. Таинственность была утрачена, а августейший журнал вот уже несколько лет как переквалифицировался в республиканский. Избиратель становится потребителем, политика “приватизируется”. Проект Просвещения предсказывал именно это. Вот она — свобода Нового времени.
Ответ третий: да, психоанализ состоит на службе у политики и еще как! Политики и окружающие их spin doctors[5] не проводят и дня, чтобы не извлечь нескольких полезных уроков из психоанализа. После того как в 1936 году на Международном психоаналитическом конгрессе в Мариенбаде Лакан озвучил теорию “стадии зеркала”, он отправился в Мюнхен на Олимпийские игры, где познакомился с Геббельсом. “Пожав ему руку, — рассказывал Лакан впоследствии, — я понял, что он проходил психоанализ”. Это был предтеча spin doctors. Еще до того, как spin стала почетной профессией, во французском языке для него было другое, более подходящее название — “отравление сознания”. Можно так же вспомнить Чахотина и его “Насилие над массами”. Все это уже существовало в эпоху фрейдовского открытия. Уже в “Massenpsychologie” Фрейд предвосхитил многое из того, что впоследствии отразилось в тоталитарном движении, в том числе он описал механизм коллективной идентификации с любым объектом, находящимся в позиции общего идеала. Психоанализ демонстрирует, что в основе тех простейших способов, при помощи которых так легко поработить субъекта, его воображение, его желания, лежат господствующее означающее и прибавочное наслаждение.
Ведущей индустрией в обществе потребления стала реклама. В эпоху представительной демократии она приносит немало пользы, ведь политики уже не способны обойтись без нее, когда нужно обратиться к тем, кого вы называете гражданами. Не мне вам рассказывать, что политический маркетинг стал искусством, индустрией, производящей огромное количество знаков, слоганов, эмблем, используя сведения, которые собираются в дискуссионных тематических группах. Совсем недавно для этого было придумано выражение, в полной мере отражающее сущность данного явления, — “оружие массового поражения”. Это одновременно ядерное, химическое и бактериологическое оружие действует безотказно. Маркетинг — это не просто внешняя красивость. Именно с его помощью оказывается воздействие на политический выбор, он является наиболее опасным оружием массовой дезинформации, он, в конечном итоге, определяет сущность политики.
Но вот что поразительно, вместо того, чтобы прятать всех этих spin doctors подальше от глаз людских, их выставляют напоказ, так как все знают, что они существуют, хотят узнать о них побольше, хотят заглянуть за кулисы. На сцене не только воздвигается декорация, но за ней еще и разыгрывается спектакль. Следовательно, не только политики признали, что политика на данный момент деидеализирована, и они должны с этим как-то смириться, но и сами граждане давно были к этому готовы. Деидеализация политики — это не несчастье, которое обрушилось на демократию, это ее участь, логический итог ее развития и, я бы даже сказал, ее желание. Необходимо констатировать, что кризис абсолюта в сфере политики — происходящий только ей во благо, если она противостоит фанатизму, — не открывает пути ни разумной дискуссии, ни господству мнения, ни господству над мнением, поэтому мы видим, что публичные дебаты на сегодняшний день происходят в атмосфере недоверия, обмана и очевидной манипуляции. Сеансы brain-storming Жака Сегела снимаются на пленку и показываются во всем мире. Весь мир знает, что самым незаменимым человеком в команде Тони Блэра, сильно увлеченного spin, является его директор по стратегии и коммуникации Алистер Кэмпбелл. У Буша тоже есть близнец — Карл Роув, персона менее заметная. И так далее, и так далее. Это правила игры. Это объективные условия политического процесса при развитой демократии.
Нужно ли сожалеть об этом? Но это же часть игры. Остался ли еще кто-то, кто говорил бы о гнусности всего происходящего? Возможно и находятся несколько беспомощных, проклинающих все и вся персон, среди которых время от времени появляется талантливый остроумный человек, участвующий в общественных дебатах. Не думаю, что что-то меняется. Как показал Саймон Шама[6], это часть современной жизни, в которой очевиден сконструированный, искусственный характер всего: социальных связей, убеждений, значений, пейзажа. Психоанализ не остается в стороне от всего происходящего. После эпохи Просвещения не существовало еще дискурса, который мог бы пошатнуть то, что является лишь кажимостью. В свое время Сократ был способен на это. Ирония Лакана сродни иронии Сократа, или даже Маркса, но без идей и коммунизма.
“Cités”: Хорошая фраза, судя по всему, открывающая горизонты практического скептицизма… Деятельность так называемого психоаналитика обязательно предполагает некий политический выбор?
Ж.-А.М.: Да, конечно. Для того, кто практикует психоанализ, необходимы определенные фактические условия, чтобы иметь возможность практику эту осуществлять. Во-первых, существование гражданского общества в прямом смысле этого слова, то есть того, что не совпадает с государством. Психоанализу нет места там, где попытка подвергнуть иронии и сомнению государственные идеалы ведет, в конечном счете, к чаше с цикутой. Психоанализ не совместим с любым тоталитарным режимом, при котором и политика, и общество, и экономика, и даже религия сосредоточены в одних руках. Он неразрывно связан со свободой слова и с плюрализмом. Психоанализ был запрещен в Советском Союзе, он невозможен в теократическом государстве, он не развивается в настоящее время на территории исламских государств, в сообществах верующих, он находится в зародышевом состоянии в Азии. Короче говоря, там, где принцип разделения труда, демократия и индивидуализм не пустили еще свои корни, — там нет места психоанализу.
Тем не менее, можно было встретить психоаналитиков-коммунистов, которым казалось, что коммунизм может излечить неврозы посредством сексуальной либерализации — на самом деле эта идея является в корне неверной — или что коммунизм совместим с существованием гражданского общества — опыт, который так и не был осуществлен. Значит ли это, что либерализм является оптимальной для психоанализа политической средой? Лакан в разгар полемики с американским психоанализом, который, по его мнению, обслуживает идеалы общества потребления, — the affluent society[7], как назвал его Гэлбрейт, — в явно провокационной манере написал, что находит справедливыми те предубеждения, с которыми столкнулся психоанализ в Восточной Европе. Что же касается США, то нужно констатировать, что если там и находятся интеллектуалы, которые интересуются лакановским психоанализом, то эффективность последнего остается слишком мала, и велика вероятность, что он совсем зачахнет в тисках страховых обществ, возмещающих только расходы на лечение, ограниченное по времени, и психотропные препараты, распространяемые направо и налево. Очевидно, что во Франции был свой особенный путь, ведущий к психоанализу. И если романские страны сумели перенять французский опыт, то в остальном мире с этим возникли трудности.
“Cités”: Вы считаете, что Лакан был антиамериканистом?
Ж.-А.М.: В том смысле, в котором это слово употребляется сегодня, его позиция ничем не отличалась от позиции остальных его соотечественников, недалека она и от позиции самого Фрейда. Лакан считал, что психоанализ, оказавшись по ту сторону Атлантики, был сильно искажен, что распространившие его иммигранты пытались забыть свою жизнь в Европе, как дурной сон, и сделали все, чтобы приспособиться к той системе ценностей, которая некогда называлась American way of life. Лакан понимал, что после того, как он задел эту политическую струну, во Франции к нему стали прислушиваться как левые, так и правые. Мы видим тот разрыв, который существует между Америкой и Францией, и даже всей Европой, на политическом уровне. Он существует давно, в его основе лежит различие нравов. И, тем не менее, это не мешает американизации прогрессировать.
“Cités”: В конце 1960-х годов психоанализ оказался носителем революционных идеалов. Считаете ли вы возможным лишить психоанализ политических амбиций? Предполагает ли доктрина психоанализа политическую активность? Относится ли психоанализ к реакционной идеологии?
Ж.-А.М.: Отвечу коротко. Психоанализ — революционный или реакционный? Это две стороны одной медали. С политической точки зрения, это ловушка. Где на сегодняшний день непосредственно применяется политика? В общественных дебатах, где нужно высказываться за и против. В чем заключается доктрина психоанализа? В том, что, в первую очередь, психоаналитик должен заниматься психоанализом, но и не забывать продвигать и распространять психоаналитические идеи, и если с этой целью он вступает в общественные дебаты, то тем лучше. А теперь чуть подробнее об этом.
Конечно, психоанализ не революционен. Когда в 1968 году многие заговорили о революции, Лакан напомнил о революции небесных тел. Революция совершилась лишь с целью вернуться к исходной точке. Психоанализ придает бóльшую значимость тому, что можно назвать антропологическими инвариантами, нежели уповает на изменение политического порядка. Он предпочитает действовать на уровне, более фундаментальном — на уровне субъекта, субъекта бессознательного, для которого не существует категории времени, или, скорее, для которого координаты пространства-времени находятся в отношениях топологических, а не метрических: самое далекое зачастую оказывается самым близким. По своей природе психоанализ на стороне nil novi: чем больше что-то меняется, тем больше оно остается тем же самым.
Деятельность психоанализа заключается не в революции — его деятельность, что не одно и то же, состоит в ниспровержении, потому что, как я уже сказал, он выступает против идентификаций, идеалов, господствующих означающих. Впрочем, это уже всем известно. Когда кто-то из ваших близких начинает проходить анализ, вы опасаетесь, что он перестанет почитать своих отца и мать, своего супруга и даже господа бога. Ниспровергающий по своей сути психоанализ тщетно пытались превратить в адаптивный. Ведь именно когда субъект оказывается ниспровергнутым, он способен отказаться от своего воображаемого господства, выйти из клетки своего нарциссизма, и в этот момент перед ним открываются новые возможности.
Чем больше что-то меняется, тем больше оно остается тем же самым, но, несомненно, что оно меняется. “Остается тем же самым” — означает лишь, что если в одном случае вы нечто выигрываете, то в другом — непременно это теряете. Итак, цель психоанализа состоит в ниспровержении, и это вовсе не означает, что психоанализ является прогрессистским или реакционным. Неужели он состоит в усилении отчаяния? Скажем только, что он лишает вас надежды. Он ампутирует принцип надежды, если воспроизвести название книги Эрнста Блоха, — благодаря чему наступает некоторое облегчение.
Психоаналитики не только не являются психоаналитическими активистами, за исключением редких случаев, но даже способны активистов разочаровать. Это происходит потому, что психоаналитики не справляются с последствиями той ампутации, которую сами же и произвели. Она пошатнула все кажимости и в частности те нормы, которые сводят сексуальные отношения до рамок семьи и продолжения рода. А психоаналитики хотели бы, чтобы все эти кажимости существовали вечно. Ничего подобного. Естественное право, которое существовало в различных формах с незапамятных времен, в конечном счете, не выдержало удара и сдалось. К тем уронам, которые традиция понесла от психоанализа, добавляются невиданные возможности, появившиеся благодаря прогрессу в биологии: искусственное оплодотворение, клонирование, расшифровка генома человека, одним словом, перспектива того, что человек сам однажды превратится в генетически модифицированный организм.
Имя Отца больше не является тем, чем оно было раньше. Проблемы с ним возникли уже достаточно давно. Так, Бальзак говорил об этом еще после убийства короля, после исчезновения общества порядка, Маркс в “Коммунистическом манифесте” предсказывал неразбериху, которая начнется в мире с победой капитализма. Уже в 1938 году Лакан говорит о закате отцовского имаго как о признанном факте, затем в 1950-е годы — о том, что в современном обществе Эдипов комплекс не сможет долго держаться на плаву. Мы это уже поняли. Решение Верховного суда, о котором я говорил в самом начале, позволило заключать брак геям и лесбиянкам. Религиозное право требует проведения голосования по поводу внесения поправки в Конституцию, определяющей брак как гетеросексуальный союз, заключенный с целью деторождения. Церковь мобилизуется. Междоусобная война цивилизации готовит нам захватывающее зрелище.
Психоанализ ведет ниспровергающую деятельность, в то время как психоаналитики по-прежнему остаются консерваторами. Их право. Но все-таки каким слепцом нужно быть, чтобы не признавать последствий их действий!
“Cités”: Но что в таком случае будет с приматом фаллоса?
Ж.-А.М.: Кто установил этот примат?
“Cités”: Так ведь сам психоанализ.
Ж.-А.М.: Если бы в политической сфере вы произвели учет всех символов власти, у вас не возникло бы и доли сомнения по поводу извечного примата фаллоса и мужского политического первенства. Но такое положение вещей противоречило духу современности, правам человека, я бы даже сказал, развитию производительной силы. Лет пятьдесят назад во Франции отказались от избирательной монополии фаллоса, а еще четверть века спустя были легализованы аборты. Это уже в прошлом. Но дошла ли уже эта новость до бессознательного, которое не выходит за пределы протоптанной им за многие годы колеи и для которого к тому же не существует категории времени? Психоанализ не устанавливает никакого примата фаллоса, он его признает, поскольку тот является частью его опыта. Именно форма мужского органа по преимуществу олицетворяет “выпирание” наслаждения — величественная форма, которая преображает реальность, форма, которая то исчезает, то появляется вновь. Именно благодаря своему свойству выступать, быть очевидным и исчезающим, трансформирующимся, одновременно присутствовать и отсутствовать, эрегированный мужской орган получил статус означающего и значения.
“Фаллическое значение”, как говорил Фрейд, далеко ушло от исходной точки. Значение и мужской орган — это два в одном. Нет ничего более фаллического, чем женское тело, особенно, когда выявляется его изъян, его недостаток. Именно вокруг нехватки, и в частности, того момента, когда она обнаруживается на теле матери, Фрейд конструирует свою клинику. Он показывает, что от характера встречи с этой нехваткой зависит судьба дальнейшего выбора невроза и сексуальной ориентации.
Поставим вопрос следующим образом: какой в действительности была политическая роль этих психоаналитических открытий? Они узаконили мужскую политическую привилегию под видом нового натурального права? Напротив. Психоанализ выявил означающую природу примата фаллоса. Фаллос — это кажимость; реальное — это наслаждение; сексуальные нормы — это обман; у желания нет естественного объекта, и поэтому оно всегда предстает как желание извращенное. В свое время Лакан сказал, что сексуальных отношений не существует, что способ наслаждаться для человеческого рода не запрограммирован природой, но что он по-разному устанавливается для обоих полов и для каждого субъекта в отдельности. Услышав эти слова из уст психоаналитика, французские феминистки не раздумывая встали под флаг Лакана и начали изучать его тексты.
Очевидно, что психоаналитики, в том числе и сам Фрейд, отстали от психоанализа, они не справились с последствиями своих действий. Они открыли ящик Пандоры и попытались его закрыть, но тщетно. И не просите их разделить надежды активистов. “Имя Отца и фаллическое значение” подвергнуты отныне суровым испытаниям на всех уровнях цивилизации. Говоря словами Лакана, кризис имени Отца сопровождается восхождением к зениту прибавочного наслаждения. Я полагаю, что наслаждение и погоня за ним стали новой политической идеей.
“Cités”: Ваша последняя фраза напоминает мне не только о Сен-Жюсте, но и о том, что Лакан говорит в семинаре “Этика психоанализа”: “Требование счастья в плоскости политики имеет свои последствия”. Отвергает ли он в данном случае марксистскую теорию, утилитаризм?
Ж.-А.М.: В формулировке Сен-Жюста “Счастье — это новая для Европы идея” счастье занимает место спасения. В этом и состоит цель борьбы Просвещения: спустить счастье с небес на землю. Как говорил Превер: “Отец наш небесный / Останься с нами”. Отсюда в действительности происходит утилитаризм и утилитарность. Но почему интерес Лакана обращен к влечениям? Что такое утилитаризм? Это знание, что означающие есть не что иное, как кажимость, и речь идет о том, чтобы артикулировать их в юридической, политической, социальной и экономической сферах таким образом, чтобы довести удовольствие до максимума, а страдание до минимума. Ни удовольствие, ни страдание кажимостью не являются, так как они находятся на стороне реального, и речь идет о том, чтобы работать с ними, смонтировав означающие наилучшим образом. Я бы сказал, что утилитаризм — это “нетрадиционалистский артифициализм”, “конструктивизм” в том смысле, в котором это слово употребляет Фридрих фон Хайек в качестве определения марксизма. Что же до вопроса о счастье, поставленного некогда на коллективном уровне, то он, следуя индивидуалистской логике современности, превратился сегодня в вопрос о наслаждении.
“Cités”: Действительно ли два последних десятилетия, изменившие такое количество всего, что казалось неизменными, в том числе отношения психоанализа и политики, можно определить как эпоху Лакана?
Ж.-А.М.: Что мы называем эпохой Лакана? Скажем, что это ХХ век, который начинается в 1917 году с русской революции и завершается в год двухсотлетия Французской революции с падением Берлинской стены. Это период, когда идеологии и идеалы были в зените социума. Но наиболее проницательные могли уже и тогда сказать, что настоящая цель ожесточенных идейных споров, достижение которой было заторможено политикой “равновесия страха”, состояла в массовом производстве и потреблении. Это то, что Кожев, которого Лакан считал своим учителем, называл концом истории и то, что заставило его посвятить себя построению общего рынка. Диспут был, если можно так сказать, утилитаристским, и к тому же он уладился без “горячей” войны между двумя основными протагонистами. В период французского ждановизма и реакционной идеологии психоанализ предпочел дистанцироваться и деидеализировать то, в чем его обвиняли. Он предвосхитил ставшее сегодня очевидным: наслаждение стало политическим фактором.
“Cités”: Это действительно настолько очевидно?
Ж.-А.М.: Какие две наиболее интересные книги о политической философии вышли за последний период? Книга Фукуямы, где он развивает тезис Кожева о конце истории, и книга Хантингтона о столкновении цивилизаций, в которой говорится о том же самом. То, что отличает цивилизации друг от друга, и даже их противопоставляет, — это прежде всего способ наслаждаться, в частности, нормы сексуальных отношений. В нашей цивилизации эти нормы представлены в своей кажимости, в то время как в исламской цивилизации они превознесены как подлинные и имеющие статус божественного предписания. “Реальный коммунизм” был увезен в Европу, так как не способствовал развитию производительных сил, и в том числе из-за желания получить доступ к массовому потреблению. Сможет ли религия возродить желание чего-то иного? Нужно ли ей приспосабливаться к утилитаристскому формату дебатов? О чем может свидетельствовать мода на born-again в Соединенных Штатах? Иисус спас меня, мне стало намного лучше, когда я поверил в него. Jesus is good for you! Способна ли религия сочетаться с утилитаризмом и конструктивизмом наслаждения? Для христианства это было бы слишком прогрессивным. Для буддизма это не составляет проблемы. Посмотрим, как с этим справится ислам.
Если наслаждение стало политическим фактором, то может и должен ли психоанализ сохранять ту же самую ироническую дистанцию по отношению к политике, которую он занимал в те времена, когда царили идеологии? Я считаю, что он не может себе этого позволить. Частное становится общественным. В этом состоит судьба современности, и психоанализ вовлечен в происходящее, хорошо это или плохо.
“Cités”: Насколько мне известно, у Лакана нет ни одной работы о политике, но есть труд об этике, которому он придавал большое значение и даже посвятил семинар “Этика психоанализа”. Несмотря на бурные события, происходящие в период, когда читался этот семинар, Лакан лишь слегка касается вопроса о политике, делая на этот счет несколько туманных замечаний. Не свидетельствует ли это упорное молчание о том, что никакая политика желания не идет в сравнение с этикой желания. Если в частной жизни можно руководствоваться известной максимой “не поступайся своим желанием” — при условии, что эта формула не понимается только в узких рамках профессиональной психоаналитической этики, — то совершенно непонятно, как это этическое правило может быть применено там, где речь идет о коллективности в любой ее форме, будь то общая воля, коллективное “я”, государство, республика, содружество наций.
Ж.-А.М.: С этим я не согласен. Говорить о коллективности в терминах желания действительно возможно. Так, Лютер предложил новое желание, которое в конкретной исторической обстановке постепенно распространилось и дало начало сообществу верующих, став, несомненно, политическим фактором. Ленин сделал то же самое, передав избранным бескомпромиссное желание, которое в конечном итоге ослабло и растворилось. Во всех национальных вопросах XIX века вопрос о желании лежит на поверхности. В ХХ веке, если говорить, например, о каталонцах или басках, не стоит забывать о той роли, которую играет либидинальная привязанность к материнскому языку, и об означающем, благодаря которому этот язык способен перейти из устной формы в письменную, и даже воссоздаться заново. Есть еще непримиримое желание израильтян. Так, “мораль” террористов-смертников напрямую связана с их желанием. Ведь именно желание является конечной целью в борьбе с врагом. Как говорится, враг не побежден до тех пор, пока сам этого не признает. Говоря это, мы принимаем, что есть в субъекте нечто непоколебимое, нечто, не идущее ни на какие уступки, то, что остается глухо к любым разумным доводам и основаниям, к любой болтовне, нечто, что находится на стороне желания. Лакан выражает свое восхищение отказом 18 июня как отвагой английского народа[8]. Такое отношение к действительности сильно контрастирует с той фантасмагорией и старческим вздором, которыми убаюкивали французов вишисты. А бывает ведь еще и так, что пытаются создать новое политическое сообщество, используя комплексную систему означающих, но совершенно забывая о желании. Я имею в виду Евросоюз.
Я думаю, что политика желания действительно имеет место, хотя бы потому, что политика задействует идентификации, и нет такой идентификации, на которую бы не нашлось служащего ей опорой желания. И в этом смысле психоанализ — это не политика, психоанализ — это этика, ведущая совсем в ином направлении. Резкие, провокационные антиполитические высказывания, сделанные Лаканом на семинаре, который вы только что цитировали, это подтверждают. Он называет левых — fool, а правых — knave. С одной стороны, перед нами этакий болван, простофиля, отдающий предпочтение истине без последствий, с другой, — негодяй, полностью удовлетворенный мировым порядком. Однако удивительно, что в своей массе левые приходят неизбежно к тому, что становятся knaves, — думаю, что речь идет о сталинистах, — а правые становятся fools — это сказано в период войны в Алжире. Это, конечно, очень обобщенные выводы, но Лакан в них беспощаден. Вот он, собственно говоря, психоаналитик, который не поступается своим желанием!
Перевод с французского Ирины Панферовой
_______________________________________________________
1) Данный текст представляет собой перевод беседы Жака-Алена Миллера c журналистами журнала “Cités” Жаном-Пьером Клеро и Линдой Лотт (Paris: PUF, 2003. № 16).
2) Grafton A. Cardano’s Cosmos: The Worlds and Works of a Renaissance Astrologer. Cambridge: Harvard UP, 1999. — Примеч. ред.
3) Речь идет о книге: Brown P. Le renoncement de la chair. Virginité, célibat et continence dans le christianisme primitif. Paris: Gallimard, 1995.
4) Parlêtre — неологизм, придуманный Лаканом, образован при помощи сочетания слов l’être (существо) и parler (говорить). Фонетически совпадает с par lettre (письменно, при помощи буквы).
5) Политтехнолог, эксперт по связям с общественностью. — Примеч. ред.
6) Саймон Шама (Simon Schama) — английский историк, специалист по истории культуры. Среди его работ: “Citizens: A Chronicle of the French Revolution” (1989), “Dead Certainties: Unwarranted Speculations” (1991), “Landscape and Memory” (1995), “A History of Britain” (2000-2002) и другие. — Примеч. ред.
7) Общество изобилия. — Примеч. ред.
8) Имеется в виду отказ Великобритании заключить мирный договор с Германией, предложенный последней после капитуляции Франции в июне 1940 года. 18 июня 1940 года Уинстон Черчилль выступил в парламенте с речью о начале битвы за Британию. — Примеч. ред.