Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2009
Илья Владимирович Кукулин (р. 1969) — филолог, литературный критик, старший научный сотрудник Московского гуманитарного педагогического института, преподаватель Государственного университета — Высшей школы экономики.
Илья Кукулин
Выстреливший собою. Памяти Евгения Сабурова
-…Правда, не только практика, но и теория моего дела помогла мне понять, что вы не священник.
— Какая еще теория? — спросил изнемогающий Фламбо.
— Вы нападали на разум, — ответил Браун. — У священников это не принято.
Гилберт Честертон. “Сапфировый крест”
Он убегал, а мы его ловили.
Михаил Айзенберг
Выдающийся русский поэт Евгений Федорович Сабуров умер 20 июня 2009 года в Москве в возрасте 63 лет. Умер недооцененным и непонятым. Известен он был хорошо, но сама его известность была какой-то смутной, неконкретной: дескать, есть такой, а кто он — сказать трудно.
Когда в 1995 году у Евгения Сабурова вышла первая книга стихов “Пороховой заговор”, я написал на нее рецензию, где рассуждал о поэтике его творчества. Напечатать этот текст мне не удалось ни в одной из тогдашних либеральных газет. О причинах отказа мне подробно рассказали только в “Московских новостях”: их не интересует, объяснила мне сотрудница редакции, какие стихи пишет Сабуров, их интересует социальный феномен государственного чиновника, пишущего стихи. Сабуров для тогдашней культурной журналистики проходил по той же графе, что и Анатолий Лукьянов, публиковавший, как известно, стихи под псевдонимом Осенев. У журналистов не было ни культурных инструментов, ни желания, чтобы их различить. Не то чтобы они вовсе не могли отличить хорошие стихи от плохих — но само использование критерия качества применительно к стихам, написанным видным публичным чиновником, казалось им избыточным.
В некотором смысле примерно такая же история получилась в 2009 году, когда Сабуров умер. Теперь и за пределами профессиональных сообществ (неподцензурных поэтов и либеральных экономистов) все вроде бы понимают, что умерший — совсем не Лукьянов. Но все-таки очень трудно объяснить — кто он такой. В некрологах говорится, что умер выдающийся поэт и экономист, но очень скупо объясняется, каков был его вклад в поэзию и науку.
Чтобы дальнейшие мои рассуждения были понятнее, напомню основные события биографии Сабурова — “бурной засабурной жизни”, по выражению поэта Всеволода Некрасова.
Евгений Сабуров родился в 1946 году в Ялте. В 1970-м закончил механико-математический факультет МГУ. Работал в инженерно-технических и экономических институтах (в том числе в Институте экономики и прогнозирования научно-технического прогресса), был близок к команде, сложившейся в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) — своего рода заповеднике “неправильно” мыслящих экономистов: завлабом там был, например многолетний старший друг Сабурова Евгений Ясин.
Параллельно Евгений Федорович писал стихи, прозу и пьесы, став одним из активнейших авторов неподцензурной литературы в Москве. Еще в середине 1970-х он открыл талант Анатолия Маковского и Дмитрия Александровича Пригова, организовал одно из первых публичных чтений стихов Пригова — конечно, публичное по меркам того времени, то есть в художественной мастерской своих друзей. Публиковал стихи на Западе (журналы “Гнозис”, “Время и мы” и другие). В 1970-1980-е годы был духовным сыном, многолетним прихожанином и другом отца Александра Меня. Читал лекции по догматике и истории раннего христианства в сети домашних богословских кружков под руководством отца Александра.
Начиная со второй половины 1980-х Сабуров участвовал в выработке программ реформирования советской экономики. Первую написал вместе с Андреем Вавиловым и Андреем Илларионовым; самую известную, альтернативную гайдаровской, — в 1991-м. Она стала одним из элементов предвыборной кампании Бориса Ельцина, но впоследствии не была реализована. В 1990 году Сабуров был назначен заместителем министра образования РСФСР Эдуарда Днепрова, в 1991-м стал министром экономики, а после августовского путча — вице-премьером в правительстве Ивана Силаева. В конце 1991 года Сабурова на этом посту сменил Егор Гайдар. В 1994 году полгода был премьер-министром Автономной Республики Крым. Туда, на родину, Сабурова призвал пророссийский президент Крыма Юрий Мешков.
За те месяцы, пока Сабуров был у власти, дефицит бюджета Крыма снизился с 80% до 20%. Союз промосковского, но местного Мешкова и прозападного, но пришлого Сабурова в коррумпированной автономной республике оказался недолгим — Сабуров был вынужден подать в отставку и вернуться в Москву.
В дальнейшем он возглавлял различные аналитические институты и работал в структурах компании “МЕНАТЕП”. После ареста Михаила Ходорковского вошел в совет директоров “ЮКОСа”, чье имущество быстро делили государственные концерны. На протяжении 1990-2000-х публиковал стихи, пьесы, статьи и книги по экономике, часто выступал в либеральных медиа. С 2003-го по 2005 год — научный руководитель Института развития образования Высшей школы экономики, с 2006 года — научный руководитель Федерального института развития образования. С 2003 года — колумнист журнала “Неприкосновенный запас”.
Сабурова плохо понимали даже многие коллеги, потому что в нем соединялись качества, в русской культуре по умолчанию считающиеся несовместимыми: артистизм, склонность к игре, совершенно серьезная готовность к реформаторству и искренняя православная религиозность. Даже когда такие констелляции в русской культуре возникали (например, у раннего Вяземского), память о них “вытеснялась” (по Фрейду).
Артистизм в России трудно приживается — не как психологическое качество, а как культурная позиция. “У нас тут горе, а ты все свои шуточки!” — “Да какое горе-то?” — “Вся жизнь — горе!” Александр Блок пророчествовал о грядущем человеке-артисте как о порождении совершенно иной, новой, эпохи, которая будет отделена от его времени стеной абсолютного апокалиптического преображения. Сталкиваясь с артистизмом в повседневной жизни, Блок воспринимал его носителей со смесью брезгливости и ужаса (см., например, его статьи “Русские денди” и “Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов)”). Реформаторам в России полагается говорить и действовать с пафосом или, на худой конец, с ледяным сарказмом. Лишенный пафоса, остроумный и легкий в разговоре, Сабуров, вероятно, казался правительственным чиновникам, у большинства из которых за спиной была карьера партийного или советского хозяйственного начальника, несерьезным человеком. Стихи его, с их внезапными переходами от дурашливой игры к трагической доверительности, вызывали растерянность — по крайней мере, такой была моя первая реакция, когда я прочитал их в возрасте восемнадцати лет.
Сабуров очень ценил артистичных людей — видимо, как редких “братьев по разуму”. Он с удовольствием изображал, имитируя интонации, суждения об искусстве Аркадия Штейнберга (неподцензурного поэта и переводчика “Потерянного рая” Джона Мильтона), с которым был знаком. (О склонности Штейнберга к игре и дендизму можно судить хотя бы по тому, что незадолго до ареста, в 1944 году, он расхаживал по оккупированному Бухаресту в штатском белом костюме со стеком — офицер Советской Армии![1]) В начале 1990 года я, будучи в гостях у Сабурова, смотрел вместе с ним телевизионное выступление отца Александра Меня. Мень, который умел быть разным, на непросвещенную телевизионную аудиторию воздействовал громовыми модуляциями голоса, представая на экране почти как демиург. “Артист высочайшего класса!” — воскликнул Сабуров. Не знаю, какой еще русский православный человек мог бы сказать такое в похвалу своему духовному отцу, — а это было сказано почти с восторгом.
Артистизм спасал Сабурова от романтической аффектации. И в стихах его, и в бытовых разговорах с невероятной легкостью переплескивались друг в друга поза героического романтика-одиночки и сплошное над ней издевательство. Сабуров все время проблематизировал присущее ему сознание байронического странника, одинокого в литературе, в любовных и дружеских привязанностях. Он словно бы постоянно подчеркивал: да, это самоощущение клишированное, уже миллион раз опробованное и эстетизированное, устаревшее — но совсем без него я обойтись не могу. Такое отстранение от себя казалось позицией слабости и свободы. Аналогичная “духовная программа” описана в любимой советскими “семидесятниками” книге “Дао дэ цзин”:
“Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое — это то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какое имеют нежное и слабое”[2].
О “семидесятниках” я сказал не случайно: Сабурову, при всем его культе одиночества, было в высокой степени присуще чувство поколения. В 2004 году он даже попытался в РГГУ провести публичный диспут с Евгением Ясиным о различиях в восприятии мира “шестидесятников” и “семидесятников”. Дискуссии не вышло — Ясин заболел. Сабурову пришлось одному рассказывать о том, как он представляет себе отличия своего поколения от предшествующего.
Оборотной стороной артистизма и “психологического дендизма” Сабурова — а может быть, лицевой, но скрытой от невнимательного наблюдателя? — был острый интерес к людям, к тому, как они отличаются друг от друга, почему совершают те или иные поступки. Когда я показал Сабурову пьесу Владимира Сорокина “Дисморфомания”, опубликованную в журнале “Театральная жизнь”[3], Евгений Федорович, прочитав ее, весело сказал:
— Большой забавник! Будет иметь успех среди технарей. Вы замечали, что инженеры вообще любят сюр?
Этот интерес к разнообразию человеческих вкусов и привязанностей был главным для Сабурова-экономиста. Если перечитать подряд его авторские колонки “Гуманитарная экономика” в “Неприкосновенном запасе”, можно увидеть их сквозной сюжет: полемику со всеми экономическими доктринами, которые описывают человека как рационального субъекта (действующего исходя из критериев максимизации выгоды и минимизации издержек, поиска оптимальных соотношений цены и качества), и пропаганду теорий, которые предусматривают возможность совершенно не экономических оснований экономического поведения — например, концепции “ухода и протеста” Альберта Хиршмана.
На таком же диалогическом интересе к людям была основана и его программа экономической реформы 1991 года: в ней было предусмотрено пять “точек бифуркации”, после каждой из которых правительство должно было действовать по-разному — в зависимости от реакции людей на экономические реформы. На первом этапе правительство имело возможность проводить приватизацию по двенадцати сценариям, после каждого следующего шага количество возможных вариантов уменьшалось[4]. Такого рода проекты также не укоренены в российской традиции: полагается, чтобы наши реформаторы осуществляли несмотря ни на что раз и навсегда выбранную программу, вздыхая о своей тяжелой доле (и ведь действительно тяжелой, без шуток!), — одновременно с точно так же вздыхающим населением вверенной им страны.
На праздновании пятидесятилетия Сабурова (1996) в банкетном зале подмосковного санатория столы были установлены буквой “П”: посередине, опоздав, воссел Сабуров, прибежавший с очередных правительственных переговоров, за одной длинной “ножкой” разместились экономисты и экономические журналисты, за другой — неофициальные литераторы. Обе стороны смотрели друг на друга с интересом и легким удивлением. Потерявшийся Геннадий Бурбулис оказался за столом с поэтами. Завязалась шумная беседа, Сабуров кричал со своего председательского места, обращаясь к людям за обеими ножками “П”. Казалось, что если подобные компании будут собираться не только по случаю дня рождения Сабурова, то в России удастся выработать общий язык, на котором образованное общество сможет говорить с политическими элитами и даже вести с ними плодотворную дискуссию.
Как известно, этого не случилось. Диалог наладился, кажется, только в голове у Сабурова, иногда — чуть пародийно — высказывался в его стихах. Такой тип культурного и политического самосознания тоже не был понят современниками и доныне остается невостребованным образцом.
Из-за тотальной непонятости и из-за крымского, все-таки чужого, немосковского происхождения Сабуров ощущал себя иностранцем на русской службе[5]. Его любимым героем и фигурой автопроекции в последние годы жизни стал Иоанн (Иоаннис) Каподистрия — сначала грек на русской службе, “европоцентричный” министр иностранных дел Александра I, затем — первый президент независимой Греции. Сабуров рассказывал о том, что хочет написать пьесу о Каподистрии, собирал для нее материалы, составлял библиографию книг, которые хотел бы прочитать. Хотя Сабуров несколько мифологизировал знаменитого дипломата, с Каподистрией его в самом деле роднило многое. Приехав с отсталой окраины Европы (да и была ли Греция в те годы Европой?) в куда более развитую Россию, Каподистрия попытался стать не только патриотически настроенным российским министром, но и, как выразилась исследовательница его биографии Патрисия Кеннеди Гримстед, международным гражданским служащим. Уйдя в отставку в 1821 году, так и не уговорив Александра I оказать помощь восставшей Греции, Каподистрия вскоре вернулся на родину и стал в 1827 году ее первым президентом.
Для Сабурова его Грецией стал Крым. Отделять полуостров от Украины он совершенно не собирался (в отличие от многих российских “радетелей” Крыма), а вот просветить и поддержать очень хотел. Поэт и общественный деятель Игорь Сид, много лет проживший в Керчи, представляя Сабурова на авторском вечере в Москве — уже после его отставки, — сказал, что крымчане запомнят своего министра, который писал стихи. Сабуров, грустно усмехнувшись, заметил:
— Надеюсь, меня запомнят потому, что в ту зиму, когда я был министром, в Крыму в домах был газ…
Вероятно, именно из-за своей любви к разнообразию жизненных явлений, к эмпирике, из неприязни к ментальным клише в своих культурных вкусах Сабуров был англоманом: ведь именно британской культуре в наибольшей степени свойственна склонность к эмпирическим исследованиям и недоверие к общим теориям. Из всех поэзий мира после русской Сабуров больше всего интересовался английской, особенно модернистской: Джерардом Мэнли Хопкинсом, Эзрой Паундом, Томасом Стернзом Элиотом.
С середины 1980-х и до самой смерти Сабуров много занимался проблемами школьного и высшего образования: сначала его экономическим обеспечением (на посту заместителя Днепрова), потом содержательными вопросами[6]. Он преподавал и, изредка рассказывая об этом, не мог скрыть радости: видно было, что преподавание, да и само общение со студентами, для него очень интересны. Для него было одинаково важно сообщить молодежи и свои экономические идеи, и свой опыт жизни в советскую эпоху (в одной из колонок в “НЗ” он писал, что нынешние молодые люди идеализируют то время потому, что не могут себе вообразить степени тогдашней несвободы), узнать, чем они живут. В 2000-е годы под его руководством прошло несколько семинаров для школьников, по результатам которых Сабуров предлагал радикальную реформу преподавания литературы, доказывая, что нынешним старшеклассникам мало понятна классика XIX века, зато очень интересен и доступен авангард первой половины ХХ — например обэриуты — и что любовь к чтению в век визуальных развлечений нужно прививать через инновационную литературу.
Артистизм, христианство и готовность к социальному действию объединялись в сознании Сабурова двумя идеями: инновационного образования и личного участия человека в истории. Артистизм подразумевал готовность стать иным, новым в каждый следующий момент, готовность к социальному действию — право человека создавать действительность этого будущего момента по своему выбору для себя и для других.
Манифестом Сабурова стала полемическая статья, опубликованная в “тамиздате” в 1973 году под псевдонимом Павел Зарницын, то есть “человек будущего”[7]. Возражая распространенным в ту пору в устных беседах и неподцензурных текстах призывам к эскапизму и к максимальному внутреннему дистанцированию от советской власти, Сабуров доказывал, что духовное спасение на этом пути невозможно: “гниение идеологий” происходит в сознании не только лояльных режиму граждан, но и в сознании тех, кто над этими идеологиями издевается, и это следует осознать всем. Христианство Сабуров интерпретировал как призыв к посюстороннему социальному действию, к возрождению истории личным усилием в аисторическом мире “эпохи застоя” — парадоксально для того времени, но вполне логично для социально направленной русской и европейской христианской мысли ХХ века — течения, к которому можно причислить монахиню Марию (Скобцову), Симону Вейль, Клайва Стейплза Льюиса и отца Александра Меня. Вот что писал Сабуров-Зарницын:
“Христианство не предлагает никаких безусловных общеобязательных проектов для истории, хотя и не обязательно их оспаривает. Оно требует от людей гораздо большего: …прежде чем браться за историю, выбросьте из головы всякого рода идеализм, всякие утопии и фантомы. Прежде чем бороться с историческим злом, осознайте его природу. […] Остановите силы разрушения, которые действуют в истории, начав хотя бы с самих себя. […] Христианство есть возрождение и оправдание человека Богом, с которым [с человеком. — И.К.] Он, принимая этот крест, творит свою историю совместно с человеком и ради него”[8].
Эта статья дает возможность увидеть важнейшую особенность поэзии Сабурова — черту, позволяющую понять его экзистенциальную позицию в целом. В значительной степени поэзия Сабурова по метафорике и по интонации восходит к Пастернаку, но является невозможным спасением пастернаковской традиции: если после Пастернака его “центробежную”, психологически замкнутую поэзию можно было продолжать только эпигонски, то Сабуров предложил “антипастернаковское” прочтение традиции, заданной автором “Поверх барьеров”. Пастернак показывал в своих стихах, поэмах, в романе “Доктор Живаго”, что личное время человека важнее исторического, что только через личное время историческое и можно понять. Сабуров открыл, что личное время современного человека — интимные отношения и мыслительная работа, философские дискуссии и рассеянное ничегонеделанье — само может быть понято как “большая” история, протекающая в мировых координатах. И тогда, при такой установке сознания, человек может буквально творить историю — или ожидать ее возвращения в жизнь общества — не в какие-то специальные благоприятные моменты, а всегда, весел он или грустен, один или на людях.
В этом открытии Сабуров — дальняя, двоюродная, но несомненная родня западноевропейским “семидесятникам” — детям 1968 года, которые, при всех своих марксистских и левацких перехлестах, открывали для себя и для нас, их потомков, глубинную связь эротического и политического, освобождения личности и изменения общества[9].
Бунтарским летом 1968-го во Фрайбурге на крыше телевизионного автобуса спорили с микрофонами в руках кумир студентов Руди Дучке и делегат проходившего в тот момент съезда Свободной демократической партии Ральф Дарендорф. Дискуссия транслировалась телевидением в прямом эфире. Вокруг автобуса стояли тысячные толпы студентов.
— Нам надоели идиоты-профессионалы от политики! — кричал Дучке.
— А нам надоели идиоты-профессионалы от протеста, — парировал Дарендорф[10].
Сабуров, благодаря своему артистизму, преодолел эту дихотомию, прорвался по ту сторону проблематики, которая обсуждалась в эмоциональной дискуссии двух молодых немцев. Будучи безусловным профессионалом в политике и экономике, он выработал новый (по крайней мере, для России — уж точно) модус отношения к профессионализму — чуть ироничный, но ответственный, — который был застрахован от чиновного идиотизма (если вослед Клайву Льюису понимать идиотизм как состояние добровольное).
“…И выстрели собою вбок”, — так закончил Сабуров одно из давних стихотворений. Он выстрелил. Может быть, когда-нибудь мы его догоним?
_____________________________________________________________
1) См. свидетельства об этом: “Он между нами жил…”: Воспоминания об Аркадии Штейнберге / Сост. В.Г. Перельмутер. М.: Русский импульс, 2008.
2) Перевод с китайского Яна Хиншуна.
3) До чтения Сорокина, к тому времени уже известного “в узких кругах”, у Сабурова, видимо, не доходили руки.
4) Грабовский Р. Россия приступает к практическим действиям. На сцене появляется некто Сабуров // Коммерсант. 1991. № 26(76). 1 июля. С. 2. Уже в этой заметке автор констатировал, что подобная “система обратной связи” применяется впервые в истории советского экономического реформаторства. См. также: Сценарий Сабурова: драма в пяти кризисах // Коммерсант. 1991. № 38(82). 23 сентября.
5) Всеволод Некрасов в частной беседе начала 1990-х произнес стихотворный экспромт, который я не нашел в опубликованном виде и вынужден привести по памяти: “Взял ты на себя этот крест / взял ты на себя это кресло / вот соображение / насчет Сабурова Жени”. Вероятно, этот экспромт стал основой для опубликованного стихотворения Некрасова “Жизнь / и соображения…”.
6) Из его многочисленных публикаций на темы образования стоит назвать программное интервью: Блинова Е. Евгений Сабуров: “В нашей школе человека не учат просто жить” // Профиль. 2007. № 24/25. 25 июня.
7) Зарницын П. Утопия и надежда (по поводу статьи С. Телегина) // Вестник РСХД. 1973. № 1(107). С. 153-159. Псевдоним был раскрыт Сабуровым в личной беседе со мной.
8) Там же.
9) См., например: Тевено Л. Вверх дном: сообщество и личность в дискурсивных кульбитах Мая 1968-го // Под ред. И. Прохоровой, А. Дмитриева, И. Кукулина, М. Майофис. Антропология революции. М.: Новое литературное обозрение, 2009.
10) Этот многократно цитировавшийся обмен репликами был вновь воспроизведен в недавнем некрологе Дарендорфу, в 1980-1990-е — прославленному политологу: Langenbach J. Freiheit durch Konflikt: Ralf Dahrendorf gestorben // Die Presse. 2009. 19 Juni (http://diepresse.com/home/science/488457/index.do).