Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2009
Адиб Халид (р. 1964) — историк, социальный антрополог. Профессор Карлтон Колледжа (США).
Адиб Халид
Политика антитерроризма в Цетральной Азии[1]
В Музее истории Узбекистана в Ташкенте над стендом, демонстрирующим достижения страны после получения независимости, висит большая фотография взорванного здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Надпись под стендом гласит: “Борьба против международного терроризма”. Под фотографией расположена коллекция оружия, конфискованного у террористов в Узбекистане. Слева от нее — изображения разрушений, причиненных взрывами в Ташкенте 16 февраля 1999 года, и портреты “сыновей Узбекистана”, по большей части офицеров МВД, погибших в результате столкновений с террористами. Справа — большая фотография Ислама Каримова, обнимающегося с Генри Киссинджером на церемонии в Нью-Йорке, где Каримову вручили награду “от общественных и неправительственных организаций Америки за выдающийся вклад в борьбу с международным терроризмом”.
Когда закончилась “холодная война” и исчез идеологический конфликт (даже коммунистический режим Китая тесно сотрудничает с “капиталистическим миром”), противостояние религиозному экстремизму, или “фундаментализму” (как чаще называется этот феномен), объединило все виды режимов: встав на сторону разума, просвещения и светского уклада общества, они объявили себя борцами с фанатизмом, обскурантизмом и реакционизмом. […]
Завидного профессионализма в подобных играх достигло и правительство Узбекистана. Исламские боевики в самом деле действуют на территории страны, но, если бы их не было, узбекским властям пришлось бы их придумать. Трудно найти лучший способ расправы с диссидентами, чем объявить их “религиозными экстремистами” и “террористами”.
Намеренно преувеличивая террористическую угрозу, власти используют ее, чтобы контролировать религиозную жизнь граждан. И это несмотря на то, что все режимы называют ислам частью своего культурного наследия. Поскольку репрессии затрагивают огромный пласт политически неактивных мусульман, правительство рискует добиться отчуждения огромной части общества, которая не сочувствует боевикам-исламистам и не имеет к ним никакого отношения. Ислам и общество комфортно сосуществуют в Узбекистане, однако нынешняя политика правительства может привести к их разделению, подтолкнув людей к более радикальным взглядам, чем те, что они исповедуют сегодня.
[…]
***
После развала СССР правительство Ислама Каримова преследовало две в целом пересекающиеся цели: подавить внутреннюю оппозицию и достичь гегемонии в Центральной Азии. Последнее в Ташкенте считали и считают своим неотъемлемым правом, поскольку Узбекистан лидирует в регионе по численности населения и размеру армии. К тому же, даже в узбекской национальной мифологии есть намеки на главенствующую среди народов Центральной Азии роль. Гегемонистские амбиции отчасти объясняют и, казалось бы, противоречивую внешнюю политику постсоветского Узбекистана, которая заключалась в стратегическом лавировании между Россией и США.
Обе цели предусматривали борьбу против “неправильного” ислама. Режим Каримова определяет “неправильный ислам” как любое неразрешенное проявление религии, имеющее место за пределами официальных институтов (наследников САДУМ[2]). В результате создается специфическая для новейшей истории ислама категория — “независимые мусульмане”, то есть те верующие, которые предаются религиозной практике независимо от государства, — а государственное преследование “экстремистов” становится мало отличимым от преследования ислама как такового. В самом деле, аресты “независимых мусульман”, закрытие мечетей происходят в современном Узбекистане так же часто (если не чаще), как в брежневские годы.
Когда в 1992-м режиму Каримова удалось наконец утвердить свою власть, под его контроль попало и САДУМ. Так для САДУМ закончился короткий период автономии, начавшийся в перестроечные годы. Несмотря на внутренние разногласия, с 1989-го по 1992 год этой организации удалось открыть много новых мечетей и наладить массовое издательство базовых исламских текстов. После развала СССР САДУМ пришлось ограничить круг своих полномочий, его филиалы в других республиках “сдавались” властям один за другим. К 1993 году САДУМ оказалось под полным контролем государства, было переименовано в Управление мусульман Узбекистана (УМУ), и о свободе действий речи уже не шло. Хотя закон 1998 года и гласит, что “государство не возлагает на религиозные организации выполнение каких-либо государственных функций, не вмешивается в их деятельность, если она не противоречит законодательству”, на деле все обстоит иначе. Власти в Узбекистане вообще не одобряют независимую инициативу в любой сфере общественной жизни. К УМУ они относятся как к своему официальному органу, регулярно вмешиваются в его работу, назначая и снимая имамов в мечетях, контролируя содержание учебных программ медресе и цензурируя религиозную литературу. Любой устраивающийся на работу в мечеть должен пройти тест на “политическую грамотность”: он обязан знать национальный гимн, содержание письменных работ Каримова, а также подтвердить свою поддержку действующего конституционного порядка и усилий президента по “поддержанию стабильности и благосостояния страны”.
Так же, как и САДУМ в советский период, УМУ издает фетвы по требованию государства. В январе 1998-го, например, оно запретило использовать в мечетях громкоговорители на том основании, что эта практика “не является основополагающей для ислама”. Имамам не разрешается читать собственные проповеди — они обязаны зачитывать тексты, предоставленные УМУ. Более того, режим использует УМУ в борьбе против “экстремистов”, утверждая, что те, кто призывает превратить Узбекистан в исламское государство, а также те, кто исповедует ислам вне подконтрольных УМУ институтов, не есть добропорядочные мусульмане. При этом УМУ постепенно возвращается к ханафитской традиции региона, которую на сегодняшний день можно назвать ортодоксальной для Узбекистана. В 2000 году УМУ приняло программу “в защиту нашей благородной религии и против фундаментализма и различных экстремистских тенденций”, которая закрепила официальный статус за ханафитским каноном и обязала всех имамов выступить против неханафитских веяний[3].
В последние годы УМУ фактически имеет монополию на издание религиозной литературы. А это отталкивает независимых издателей, которые, возможно, хотели бы спонсировать публикации исламских книг[4]. Издания УМУ основаны на традиционных ханафитских взглядах в том виде, в каком их понимал Мухаммаджан Хиндустани[5] (и свидетельствуют об отходе УМУ от позиций САДУМ, которое в советское время часто издавало фетвы, напрямую противоречащие ханафитским позициям).
Режим также усилил контроль за религиозным обучением. Из всех новых медресе, открытых в горбачевские годы, на сегодняшний день осталось лишь десять. За ними установлен строжайший надзор. Абитуриенты сдают экзамены по иностранному языку и истории Узбекистана, а также проходят собеседование, где проверяется их политическая благонадежность. Кроме таких школ, молодежь, интересующаяся высшим исламским образованием, может поступить только в Ташкентский исламский институт, оставшийся еще с советских времен[6]. В апреле 1999-го правительство учредило Ташкентский исламский университет как институт исламского образования, не подконтрольный улемам. Миссия нового учебного учреждения пространно описывается в терминах советского официального языка:
“…глубокое изучение, бережное хранение, доведение до грядущих поколений богатого и уникального духовного и культурного наследия исламской религии, а также повышение уровня знаний населения в этой области, подготовка высококвалифицированных специалистов, отвечающих современным требованиям”[7].
Когда университет открылся, один высокопоставленный чиновник сказал мне: “Это не медресе. Мы хотим обучать студентов по современной методике”. Сейчас в университете только два факультета — исламского права, экономики и естественных наук (любопытная комбинация, не правда ли?) и истории и философии ислама. Религиоведение (диншунослик) не является основным предметом, и в итоге его изучают менее трети студентов. Поскольку все поступающие — выпускники обычных государственных школ, не имеющие базовой исламской подготовки, религиозное обучение приходится начинать с нуля. Университет, между тем, щедро финансируется и похоже стал еще одним учебным заведением для обеспеченной городской элиты. Как уже говорилось, в государственных школах религия никак не преподается, однако все студенты в средних и высших учебных заведениях в обязательном порядке проходят курс “Религиозный экстремизм и фундаментализм: история, природа и современная опасность”. Обычно с этого предмета начинается знакомство студентов с религией в рамках учебного процесса[8].
Те, кто осмеливается противоречить государству, объявляются ваххабитами. Сам термин “ваххабит” всегда отличался многообразными коннотациями. Хиндустани называл “ваххабитами” своих учеников-бунтовщиков, муждаддидов, хотя они имели мало общего с последователями Мухаммада ибн-Абд ал-Ваххаба. В горбачевские годы в СССР этим словом стали обозначать всех мусульман-нетрадиционалистов, которые понимались как внешнее зло, стремящееся перевернуть вверх дном нормальный уклад религиозной жизни.
Использование данного термина в отношении всех неугодных оппонентов получило столь широкое распространение в постсоветской риторике, что в 1997 году Феликс Кулов, тогдашний министр национальной безопасности Кыргызстана, мог говорить об “иностранных ваххабитских эмиссарах, в частности из Ирана”![9] Обвинения в ваххабизме не всегда стоит принимать за чистую монету. Даже если бы принадлежность к ваххабитам была преступлением, большинство задержанных по подобным обвинениям — отнюдь не ваххабиты, а лишь мусульмане, практикующие свою религию вне официально установленных рамок. У властей Узбекистана “ваххабит” превратился в синоним независимого мусульманина. Следует с осторожностью относиться и к возможным национальным коннотациям. Ханафитский канон, который сейчас защищает УМУ, — традиционен для узбекской нации, тогда как ваххабизм — арабский “импорт”, не свойственен Узбекистану.
Критикуя независимых мусульман за ошибочно выбранный путь, официальные имамы одновременно призывают их одуматься и попросить прощения у государства. Аргументы черпаются из традиции ислама.
“Каким самым великим качеством обладал Пророк? Он всегда великодушно прощал вину, если виновный приходил к нему с повинной и просил о прощении. Даже когда кто-то приходил, чтобы убить его, он обращался к этому человеку с добрыми словами, чтобы тот стал мусульманином, и прощал его… Наш уважаемый президент тоже обладает такими качествами. Пусть даже преступники, которые ненавидят нашу независимость, клевещут на президента и мешают его политике, — если они придут к нему и попросят о прощении, раскаются в содеянном, если даже они из-за границы будут, президент скажет: “Я прощаю их!””[10].
Каримов, очевидно, не возражает, чтобы в таких случаях его сравнивали с Пророком. К слову, имамы, которые отказываются читать подобные проповеди, увольняются или, хуже того, обвиняются в ваххабизме.
Наконец, государство хочет определить “истинный” ислам. Он понимается как умеренный, политически безобидный и соответствующий темпераменту узбекского народа. Все другие формы религии признаются “экстремистскими”, “сепаратистскими” и опасными. Определять границы истинного ислама, по идее, должно УМУ, однако на деле окончательное суждение выносит комитет по религиозным делам — бюрократическая организация с правами надзора за УМУ. В ходе судов над независимыми мусульманами именно он дает заключение относительно конфискованной у обвиняемых религиозной литературы, решая, допустима она или нет. […]
Впечатляют и оглашаемые меры, направленные на нераспространение неофициального ислама: так, глава УМУ издал фетву, требующую от всех мусульман “разорвать семейные отношения с людьми, принадлежащими к секте “Хизб-ут-Тахрир”, с теми, кто разделяет цели и остается верен клятвам секты”. Также надлежит разорвать все соседские отношения, с ними запрещается разговаривать — такие невероятно строгие меры необходимы, чтобы у людей “открылись глаза”[11]. В другом постановлении муфтий отказал в праве на похороны по мусульманскому обряду тем, кто не отречется от своих обязательств, связанных с членством в незарегистрированных исламских группах[12].
***
Контроль через УМУ соседствует с жестоким преследованием любых несанкционированных проявлений религиозности. Еще при Горбачеве узбекские власти демонстрировали свою нелюбовь ко всем неразрешенным формам религии. Попытка создать в стране ячейку Партии исламского возрождения (ПИВ)[13] была жестко пресечена в январе 1991-го. Гораздо сложнее оказалось установить контроль за Ферганской долиной — там какое-то время могли работать исламские организации. Однако инцидент с “Адолат”[14] в том же году доказал властям их опасность. Непрекращающаяся война в Афганистане и соседний Таджикистан, скатившийся к гражданской войне, стали главными аргументами режима в его борьбе за “стабильность”.
У властей была возможность запретить “Адолат” и подобные ей организации, и такой возможностью они не преминули воспользоваться. Имам Абдулла Утаев, стоявший за попыткой создания местной ветви ПИВ в Узбекистане, пропал без вести в 1992-м. Осенью 1994-го Додахон Хасан, популярный хафиз (исполнитель традиционных народных песен), часто критиковавший нравственную ущербность “лидеров и больших шишек” в своих песнях, был арестован[15].
Год спустя правительство начало полномасштабную кампанию против имамов, не желавших придерживаться официальной линии. 29 августа 1995 года пропал без вести Абдували-кори Мирзоев, известный имам крупнейшей мечети Андижана и ученик Мухаммаджана Хиндустани. Он отказался восхвалять президента, как другие имамы. Однако Мирзоева нельзя назвать и голосом оппозиции. Последний раз его видели садившимся в самолет, отправлявшийся в Москву, — он летел на международную конференцию. Самолет прилетел в Москву уже без Мирзоева. Очевидцы утверждали, что как только имам оказался на борту, его арестовали агенты госбезопасности Узбекистана. Правительство эти свидетельства отрицало, а позднее заявило, что Мирзоев сам организовал собственное исчезновение, чтобы бросить тень подозрений на власть[16]. Старейшины из Андижана ездили в Ташкент, где устраивали пикет у президентского дворца и представительства ООН — но тщетно. Мечеть, где Мирзоев служил имамом, закрыли и превратили в музей.
В полную силу кампания против “экстремизма” началась зимой 1997/98 года. В декабре 1997-го по Намангану прокатилась серия жестоких убийств. Рядом с полицейским участком было найдено обезглавленное тело сотрудника полиции. Неделей позже были обезглавлены еще два человека — глава колхоза и его жена. В перестрелке с подозреваемыми в этих преступлениях погибли трое полицейских. Убийства могли быть делом рук мусульманских активистов, однако более вероятно, что они были совершены обыкновенными преступниками без религиозной мотивации. В том же месяце произошли еще два похожих убийства.
Правительство воспользовалось инцидентами, чтобы развязать крупную кампанию против “экстремизма”. Полицейские устроили в городе настоящую зачистку — они врывались в дома и арестовали больше тысячи человек, большинство задержанных позднее обвинили в принадлежности к ваххабитам. Доказательством могло служить посещение мечетей, неподконтрольных УМУ, какая-либо другая религиозная активность или же просто ношение бороды. Известны случаи, когда мужчин заставляли сбривать бороды, а студентов выгоняли из учебных заведений за ношение тюрбанов или бород. Затем, 5 марта 1998 года, пропал без вести еще один известный имам – Обидхон-кори Назаров, проповедовавший в одной из зарегистрированных мечетей Ташкента. Он был официальным имамом в официальной мечети, однако отказался восхвалять президента в своих проповедях и осуждал исчезновение Абдували-кори Мирзоева[17].
Каримов использовал начатую кампанию, чтобы добиться принятия нового закона “О свободе совести и религиозных организаций”. Этот документ был выдержан в типично оруэлловском духе: несмотря на название, он вводил строгий контроль за любыми проявлениями религии, делая их исключительной прерогативой официально признанных организаций. Правила регистрации таких организаций ужесточались. Все мечети отныне были обязаны подавать заявку на регистрацию в Министерство юстиции, а значит, все они признавались потенциально опасными. Вот что говорил Каримов, выступая перед парламентом в апреле 1998 года:
“У мечетей много денег, в большинстве случаев они не платят налоги со своих доходов. На какие же цели они используют свои деньги? На то, чтобы подкупать местные власти и представителей Министерства юстиции… Здесь, несомненно, речь идет о влиянии извне. Кто-то учит их обращаться с оружием, тренирует их как боевиков и дает инструкции, как устраивать теракты на родной земле”[18].
“Таких людей [исламских экстремистов] нужно расстреливать в упор. И, если у вас не хватает смелости, я пристрелю их сам”[19].
Хотя заявленной целью закона “О свободе религии и религиозных организаций” провозглашалось “гарантированное конституционное право граждан исповедовать любую религию или не исповедовать никакой”, а также равенство граждан “независимо от отношения к религии”, он одновременно позволял государству “регулировать отношения, связанные с деятельностью религиозных организаций”[20]. Это право “регулирования”, оправдываемое миссией государства по предотвращению “религиозного и иного фанатизма и экстремизма, действий, направленных на противопоставление и обострение отношений, разжигание вражды между различными конфессиями”, дало властям колоссальные возможности по контролю за религией и обратило в ничто постулат о разделении религии и государства, закрепленный в Конституции (и повторно прописанный в принятом законе). В действительности получалось, что свобода религии не абсолютна и не должна выходить за рамки ограничений, “которые необходимы для обеспечения национальной безопасности и общественного порядка, жизни, здоровья, морали, прав и свобод других граждан”. Религиозные убеждения при этом не считаются приемлемым основанием для отказа выполнять обязательства, наложенные на гражданина законом государства.
По закону любая религиозная деятельность должна проходить в рамках официально зарегистрированных (а значит — одобренных властями) организаций. Под религиозной организацией понимается “добровольное объединение […] созданное по инициативе не менее ста граждан […] достигших восемнадцатилетнего возраста и постоянно проживающих на территории Республики Узбекистан”. Каждая такая организация обязана иметь устав, где, помимо прочего, должны быть указаны источники финансирования, и подать заявку на регистрацию в Министерство юстиции. Любая религиозная деятельность вне рамок официально признанной организации, по определению, незаконна. Отказ в регистрации для религиозной организации означает не только, что ее члены будут лишены ряда прав, но также ее незаконность и то, что членство в ней — преступление. Только зарегистрированные организации имеют право заниматься религиозным образованием (“подготовкой священнослужителей и необходимого им религиозного персонала”), а “преподавание религиозного вероучения в частном порядке” запрещено, равно как и религиозное образование в школах. Закон запрещает гражданам Узбекистана (кроме служителей религиозных организаций) появляться на публике в “культовых одеяниях”. Импорт или публикация религиозной литературы разрешены только в том случае, если власти не имеют возражений против ее содержания. Нарушения данного закона караются в административном порядке, а при повторении — в уголовном.
[…]
Пик борьбы с “экстремизмом” в Узбекистане пришелся на период с 1999-го по 2001 год. Затем кампания немного поутихла, но все же не прекратилась. Закон 1998 года был специально написан столь туманно, чтобы создать максимально широкое поле для трактовок. Возьмем, к примеру, запрет на публичное ношение религиозной одежды. В исламе нет института священнослужителей, а потому нет и специальной “культовой” одежды. И все же в каждом мусульманском обществе есть определенные нормы внешнего вида, следование которым признается благочестивым и праведным. В Узбекистане это борода для мужчин и обычно платок на голове у женщин. В соответствии с законом, бороду и платок можно рассматривать как “культовую одежду”, а тех, кто их носит, соответственно, назвать преступниками и судить. Известны случаи, когда полиция насильно заставляла мужчин сбривать бороды. Нарушением закона можно признать и молитву за пределами мечети — абсолютно нормальное и естественное проявление религиозности. Когда регистрация мечетей стала обязательной, их число резко сократилось, особенно в Ферганской долине. Из 2200 мечетей, что действовали в Андижане и окрестностях в середине 1990-х, регистрацию получили только 42. В Намангане из 1000 мечетей остались только 240[21]. В результате сложилась атмосфера подавления и преследования религии. Посещаемость мечетей упала. Одни перестали молиться, опасаясь, что их примут за экстремистов, другие сбрили бороды по тем же причинам.
У кампании против “религиозного экстремизма, сепаратизма и фундаментализма” было несколько основных мишеней: имамы, не желавшие подчиняться командам УМУ, подозреваемые в связях с Исламским движением Узбекистана (ИДУ)[22], а также члены “Хизб-ут-Тахрир ал-Ислами” (“ХТИ”)[23]. Одновременно в “сети правосудия” попали сторонники, ученики и члены семей подозреваемых, а также многие другие, изучавшие или практиковавшие религию за пределами узких рамок, отведенных законом. Американская правозащитная группа “Human Rights Watch” открыла офис в Ташкенте в 1994 году и с тех пор ведет непрерывную работу, документируя грубые нарушения прав человека в Узбекистане. Ее сотрудники посетили сотни процессов, собирали свидетельства родственников, очевидцев, местных активистов, чтобы получить истинную картину. Ниже приведена лишь часть информации, собранной этой организацией.
Последователей отдельных имамов в ходе кампании преследовали особо. После исчезновения Обидхон-кори Назарова в 1998 году многим его сторонникам и родственникам пришлось поплатиться за связь с ним. Его бывший заместитель Абдувохид Юлдашев, известный и активный имам, был арестован сразу же после того, как Назарова лишили статуса имама мечети Тохтабой в 1996 году. Его продержали в изоляторе пятнадцать дней по смехотворным обвинениям в “хулиганстве”. В феврале 1999-го он был арестован вторично — на этот раз по обвинению в хранении наркотиков. В августе апелляционный суд освободил его под залог. Но освобождение было условным, и власти продолжали следить за ним. Его заставили подписать следующее заявление: “Я, Абдувохид Юлдашев, не являюсь членом ни одной из религиозных сект и не одобряю деятельность таких сект”. И это при том, что он был арестован по обвинению в хранении наркотиков! В июле 2000-го его снова арестовали. О нем ничего не было известно больше пяти месяцев, к нему не пускали ни родственников, ни адвокатов. Затем Юлдашева приговорили к 19 месяцам тюрьмы по целому букету обвинений: заговор с целью государственного переворота, руководство криминальной группировкой, лидерство в религиозно-экстремистской, сепаратистской, фундаменталистской или другой запрещенной организации, владение и распространение литературы, содержащей идеи религиозного экстремизма, сепаратизма и фундаментализма, а также незаконное приобретение зарубежной валюты. Дело против Юлдашева было построено на том основании, что уроки по Корану и другим исламским текстам, которые он давал, будучи официально назначенным имамом, на самом деле были уроками ваххабизма с призывами к священной войне. Его обвиняли в распространении ваххабитской литературы (которую, как отмечает “Human Rights Watch”, обвинение в суде не представило), во владении аудио- и видеокассетами с записями выступлений Назарова и Мирзоева, сделанными несколько лет назад, а также в распространении записей с передачами “Радио Свобода” и Би-би-си[24].
15 марта 1999 года полиция арестовала Ахада Барноева, который был имамом официально зарегистрированной мечети Отавуллохон в Намангане с 1991-го по 1995 год. Его обвинили в том, что он позволил посещать мечеть ваххабитам. Барноев отрицал обвинения, в суде он утверждал, что многие его прихожане были названы ваххабитами только потому, что поднимали руки и вслух произносили “аминь” во время молитвы. Прокуроры, однако, настаивали, что прихожане его мечети создали организацию религиозно-экстремистского толка. Полиция утверждала, что в доме Барноева были найдены “ваххабитские листовки” и оружие. В итоге суд постановил, что будучи имамом Барноев “серьезно способствовал распространению ваххабизма” и “был наставником и лидером ваххабитов”. Его приговорили к восемнадцати годам тюремного заключения с конфискацией имущества[25].
В ноябре 2000 года пятнадцать человек были обвинены в том, что изучали Коран и хадисы в ходе частных уроков у некоего Рахматуллы. По мнению прокуратуры, эти уроки включали дискуссии о священной войне. Учеников признали “ваххабитами” и “членами ваххабитского движения” и приговорили к тюремному заключению на сроки от шести до девятнадцати лет, обвиняя их “в попытке свержения конституционного строя, в создании или участии в незаконной религиозной организации, а также в создании или участии в религиозной экстремистской, сепаратистской, фундаменталистской или иной запрещенной организации”[26].
Первый суд над обвиняемыми в причастности к “Хизб-ут-Тахрир” состоялся в 1998 году, и с тех пор такие процессы стали обычным делом. На момент написания этого текста [2007] шесть тысяч человек находились в тюрьмах Узбекистана за религиозные преступления, большинство из них обвинялись в членстве в “ХТИ”, — как правило, всем им предъявлялись обвинения во владении или распространении запрещенных текстов (полиция научилась подкидывать их подозреваемым вместе с оружием и наркотиками). Хотя такое трепетное отношение узбекских властей к печатному слову похвально, оно представляет собой грубейшее нарушение прав человека и норм гражданского общества. Государству, однако, этого не объяснишь. Для властей создание “всемирного халифата”, к которому стремится “Хизб-ут-Тахрир”, равнозначно призыву свергнуть действующее правительство Узбекистана, а общественная дискуссия о реформе власти равнозначна попытке государственного переворота. Что уж говорить о запрещенной литературе — ее наличие однозначно считается неоспоримым доказательством преступных намерений гражданина.
***
То, как предъявляются обвинения и проходят процессы, даже стиль приговоров и заключений суда, — все это напоминает процессы времен сталинских репрессий 1930-х. Так же применяются пытки на допросах, так же используется давление на членов семьи, то же желание заклеймить обвиняемых общественным позором. Вот что говорит сам Каримов:
“Отцов, которые их родили, мы призовем к ответу вместе с детьми. Если нужно, я подпишу такой указ. Отцы тоже должны отвечать. Мы не тронем женщин, но отцов возьмем за шкирку и приведем к их сыновьям. Мы приведем их в определенное место, там допросим и накажем их. Пусть знают”[27].
Каримов не сдержал своего обещания в отношении женщин — заключенным регулярно угрожали изнасиловать их родственниц, добиваясь признания. Таким образом, жестокость действий полиции увязывалась с традиционными национальными ценностями, ведь привязанность к родственникам — мерило человеческой нравственности.
Государство не раз ставило национальные традиции себе на службу. Так, соседская община, махалля — центр социальной жизни города, центр взаимной поддержки, — с легкой руки правительства Узбекистана стала инструментом наблюдения и надзора за происходящим в обществе. […] Махалля продолжала существовать даже в советский период. Советская власть использовала ее как базовую административную единицу — в каждой махалле была ячейка и комитет Коммунистической партии. Получив независимость, режим Каримова сделал “возрождение” махалли главным пунктом своего плана по возвращению страны к узбекским национальным корням. Государство официально признало махаллю основополагающей единицей общества. Вся страна — и деревни, и современные города — была разделена на махалли. Сейчас комитеты махаллей — формальные административные органы государства, подотчетные региональным властям. В их задачи входит проведение государственной политики и реализация законов на местах. Махалля по-прежнему выступает центром повседневной жизни людей, однако теперь она интегрирована в административный аппарат государства[28].
И хотя использование махалли напрямую не связано с кампанией против ислама, она туда хорошо вписывается. Непосредственно после серии взрывов в Ташкенте в 1999 году Каримов заявил:
“По моему мнению, каждый районный комитет должен надзирать за работой своей местной мечети. Для чего там существуют эти мечети? Они не для имамов, не для проповедников, а для людей, для религиозных людей, для всего района. Мечети должны улучшать жизнь, жизнь людей, внедрять в их умы веру в то, что есть жизнь после смерти. Они также должны объяснять людям, что такое совесть и что такое чувство вины. Я повторяю, что если где-то есть мечеть, местный совет должен внимательно следить, выполняет ли она свои функции”[29].
На деле надзирательные функции каждого комитета махалли были расширены — они должны были следить за всем, что происходит в общине. Комитеты работали и работают в тесном сотрудничестве с полицией, их представители имеют право ходить по домам и выяснять, кто молится, а кто нет, кто носит бороду, а кто нет, кто учит детей исламу, а кто нет. Как пишет в своем докладе “Human Rights Watch”, силовые структуры Узбекистана раздавали главам комитетов махаллей анкеты-опросники, в которых требовалось указать имена и адреса тех, кто призывает женщин и детей молиться, тех, кто сам молится в запрещенных местах, а также имена ваххабитов, отбывших тюремный срок, данные об их семьях, имена тех, кто носит бороду, да и просто людей с лидерскими замашками, потенциальных бунтовщиков[30].
Одновременно махалля стала местом проведения еще одного ритуала, оставшегося с советских времен, который узбекские власти до сих пор используют, чтобы запугать население. Речь идет о товарищеских судах. Они представляют собой постановочное действо, посещение которого обязательно как для “провинившегося”, так и для жителей. “Обвиняемыми” могут быть подозреваемые в каком-либо преступлении, ожидающие суда или их родственники. Они стоят перед толпой “зрителей”, а специально приезжающие по такому случаю представители власти рассказывают об их преступлениях и предостерегают (как жертву, так и других жителей махалли) от опасностей “неправильного” ислама, экстремизма и фанатизма. Когда официальное лицо заканчивает свою речь, наступает очередь местных жителей. Они публично объявляют, что рвут с провинившимся соседские отношения, требуют его заключения в тюрьму или казни. В адрес жертвы летят проклятия, позаимствованные из советского прошлого: “враг государства”, “враг народа”. Наконец обвиняемого заставляют просить прощения у соседей, у президента и у всего узбекского народа[31]. Цель такого ритуала двоякая: во-первых, разорвать социальные связи подозреваемого и таким образом заставить его почувствовать собственную уязвимость, во-вторых, убедить население в опасности “экстремистов”.
Помимо прочего, борьба с экстремизмом дает Узбекистану удобный предлог для применения силы в отношении соседей. С самого обретения независимости правительство Узбекистана указывало на Афганистан и Таджикистан как на источники нестабильности в регионе. Узбекистан ввел войска в Таджикистан и участвовал в гражданской войне на стороне приверженцев неосоветского порядка. Оправдывалась интервенция, разумеется, борьбой с “исламскими экстремистами”. Правительство Узбекистана регулярно критикует всех своих соседей за то, что они не прилагают достаточных усилий, чтобы устранить опасность, исходящую от экстремистов, при этом узбекские агенты работают на территории Казахстана и Кыргызстана. В последнем — особенно успешно: так, узбекская полиция провела там серию похищений. Говорящие по-узбекски подозреваемые, даже если они были киргизскими гражданами, похищались и переправлялись в Узбекистан, чтобы предстать перед судом.
***
В то время как преследование ваххабитов узбекским правительством — часть более широкой кампании, затрагивающей каждую оппозиционную группу, к независимым мусульманам у него особое отношение[32]. Тюрьма строгого режима Джаслык, расположенная на севере страны, на месте советского химико-испытательного полигона, и закрытая для всех неофициальных лиц, специально предназначена для религиозных и политических заключенных, которые попадают сюда надолго.
О независимости судей речи не идет — они редко идут наперекор прокурорам и как правило выносят такой приговор, какого требует обвинитель[33]. И, хотя плохое обращение с заключенными в Узбекистане — обычное дело, есть много свидетельств того, что независимые мусульмане подвергаются целенаправленным издевательствам.
“Заключенные за религиозную практику, не санкционированную государством, часто подвергаются самым ужасающим формам пытки: электрошок, удушение противогазами или пластиковыми пакетами, инъекции психотропных наркотиков, избиение металлическими прутьями, подвешивание за запястья или лодыжки, изнасилование и содомия”[34].
Часто так наказывают за попытки молиться в тюрьме. И хотя закон 1998 года разрешает “богослужения и религиозные обряды в […] местах предварительного заключения и отбывания наказания […] по просьбам находящихся в них граждан”, религиозные обряды запрещены в некоторых тюрьмах строгого режима, где содержатся обвиняемые в экстремизме.
Начальство тюрем лично берется за “вышибание” экстремизма, заставляя людей отказываться от веры и совершать святотатства. В показаниях перед комитетом по международным отношениям Палаты представителей США сотрудник “Human Rights Watch” привел рассказ заключенного тюрьмы 64/29 в городе Навои, которого в сентябре 2003 года избили по подошвам ног до потери сознания в наказание за молитву. Когда он очнулся, начальство отправило его в карцер, предупредив, чтобы он не жаловался, и пыталось заставить его склониться в молитве перед заместителем начальника тюрьмы[35]. Есть много других показаний об избиении верующих тюремными охранниками. Так, один из членов “ХТИ” рассказывал “Human Rights Watch”:
“Правила внутреннего распорядка запрещают омовение, молитву, пост, распространение исламского призыва и чтение Корана вслух, требуя петь гимн, просить прощения у президента Каримова и восхвалять его. […]
[В тюрьме Джаслык за отказ отречься от веры] заключенных избивают, угрожают сексуальным насилием и помещают в одиночную камеру. В местах заключения соблюдение исламских религиозных обрядов запрещено. Тех, кто пять раз в день совершает намаз, как сообщают, отправляют на 15 суток в ШИЗО и лишают пищи”[36].
Однако это еще цветочки по сравнению с делом 35-летнего Музаффара Авазова, который, отбывая восемнадцатилетнее заключение за участие в “ХТИ”, был избит и помещен в карцер за заявление о том, что его ничто не остановит от совершения молитв. 8 августа 2002 года его тело было возвращено семье. На фотографиях видны обширные кровоподтеки и ожоги. На основе этих фотографий криминалистическая экспертиза Университета Глазго заключила, что “ожог проходит по хорошо очерченной линии в нижней части груди, что говорит о принудительном воздействии горячей воды, пока человек был погружен в ванну или другую емкость. Такой ожог не имеет формы всплеска, которая обычно образуется при случайном ошпаривании”. Иными словами, Авазова сварили заживо[37].
***
Долгое время после обретения советскими республиками независимости Запад рассматривал Узбекистан как гаранта стабильности в регионе. В 1999 году Соединенные Штаты начали активно сотрудничать с режимом Каримова, что значительно укрепило его позиции и дало ему индульгенцию.
Интерес США к сотрудничеству с Узбекистаном подогревался войной в Афганистане: как только Осама бин Ладен нашел там прибежище в лагере талибов, ЦРУ начало готовить узбекские спецслужбы к операциям захвата. ЦРУ также понадобились узбекские авиабазы для запуска беспилотных самолетов-разведчиков[38]. (Это было как раз в то время, когда ИДУ была занесена Госдепом в список террористических организаций.) Американо-узбекское сотрудничество стало публичным и трансформировалось в стратегический альянс сразу после событий 11 сентября. 5 октября 2001 года Соединенные Штаты арендовали базу в Ханабаде, в Кашкадарьинской области, на юге Узбекистана, которую намеревались использовать в ходе кампании против Талибана. Так, спустя 22 года после советского вторжения в Афганистан Соединенные Штаты, в союзе со страной, возглавляемой бывшим советским чиновником, использовали советские авиабазы для новой войны в Афганистане. На этот раз — против группировок, образовавшихся в результате гражданской войны в стране.
Вклад Узбекистана в “войну против террора” дал свои плоды. Каримов был приглашен в Соединенные Штаты с государственным визитом в марте 2002 года, во время которого стороны подписали декларацию о стратегическом партнерстве. Каримов сорвал аплодисменты Сената и получил награду из рук Генри Киссинджера, переданную впоследствии в Музей истории Узбекистана. Отношения между двумя странами процветали: в 2003 году Каримов с воодушевлением поддержал американское вторжение в Ирак, в 2004-м Госдеп дал следующую характеристику Узбекистану:
“…Сильный партнер Соединенных Штатов в вопросах внешней политики и безопасности от Ирака до Кубы, от ядерной угрозы до торговли наркотиками. […] США считает Узбекистан стабильным и политически умеренным государством в неспокойном регионе”[39].
Альянс распался в середине 2005 года, но не из-за претензий со стороны Соединенных Штатов, а по решению Каримова переориентировать узбекскую стратегическую позицию.
***
В отличие от Узбекистана, “исламская угроза” в Казахстане проявлялась не столь отчетливо. Тем не менее, в стране есть похожий закон “О свободе вероисповедания и религиозных объединениях”, вот одна из его формулировок:
“[Запрещается] образование партий и иных политических формирований религиозного характера, а также участие религиозных объединений в деятельности политических партий или оказание им финансовой помощи”[40].
Закон был принят в 1993 году и с тех пор был дополнен запретами на распространение печатных материалов, поддерживающих “экстремизм”, и миссионерскую деятельность без официального разрешения. В то же время Духовное управление мусульман Казахстана, отколовшееся от САДУМ в 1990 году, находится на полуофициальном положении.
Проблема экстремизма в Казахстане стала актуальной в конце 1990-х, в первую очередь из-за появления в стране “Хизб-ут-Тахрир”. И хотя эта организация была официально запрещена только на рубеже 2004/05 годов, она все время подвергалась преследованию (хотя и не такому жестокому, как в Узбекистане). Многие члены “ХТИ” были арестованы за распространение листовок или просто за участие в группе. Так, в декабре 2003 года некто Гани Байсалбаев подошел к телецентру и попросил разрешения поговорить с ведущими. Как только он представился как руководитель ячейки “ХТИ”, служащие телецентра вызвали полицию, и он был арестован. В апреле 2004 года Байсалбаев был приговорен к четырем годам тюрьмы за принадлежность к организации. Неделю спустя в Шымкенте прошел процесс над Рахматуллой Абдуллаевым, обвиненным в содержании подпольной типографии и издании листовок “ХТИ”[41]. Все арестованные обвинялись в организации незаконных общественных мероприятий, распространении листовок, разжигании религиозной розни, попытке государственного переворота. В начале 2005 года новый закон “О противодействии экстремизму” сделал членство в партии незаконным.
Одновременно правительство стремилось установить контроль над религиозным образованием и мечетями. Единственный институт исламского образования в стране носит странное название “Египетский университет исламской культуры Нур-Мубарак”. Он был основан в 2003 году в результате официального соглашения между Казахстаном и Египтом (и назван в честь двух президентов — Нурсултана Назарбаева и Хосни Мубарака); часть его персонала — профессора из Египта, преподающие на арабском языке. Этот университет — явная попытка контролировать направление и содержание исламского образования в стране: практически все медресе были закрыты или загнаны в подполье, а официальный университет может гарантировать, что обучение политически безопасно. Солидная часть курсов читается на арабском, и две сотни студентов вынуждены тратить значительное время на изучение этого языка[42].
В декабре 2004 года Духовное управление мусульман Казахстана начало проверять всех имамов на степень владения знаниями об исламе — не прошедшие тест были смещены с должностей. Под видом искоренения невежества среди духовенства государство явно пыталось установить контроль над мечетями. Параллельно с проверками государство ввело обязательную регистрацию религиозных объединений под угрозой их закрытия. […]
***
Ситуация в Таджикистане имеет немного отличий. Мирное соглашение, положившее конец гражданской войне […], дало Партии исламского возрождения крохотную долю власти, поэтому Таджикистан часто называют страной “светско-религиозного компромисса”. Политический порядок, установившийся в мирное время, был победой светских, неосоветских кланов, и споры о соотношении религии и политики продолжаются. Де юре в Таджикистане нет официального органа, подобного Управлению мусульман Узбекистана, но, тем не менее, все исламские организации подотчетны Исламскому центру Таджикистана, который, хоть и не является правительственным органом, полностью подчинен властям. Центр проводит проверку имамов, осуществляет их наем и увольнение. Религиозные организации должны проходить государственную регистрацию, и, хотя послевоенные поправки в Конституцию разрешили образование партий с религиозной направленностью, духовным лидерам запрещено участвовать в политической жизни, а правительство оставляет за собой право контролировать духовное образование и цензурировать религиозную литературу.
Таджикское государство, сшитое из кусочков после гражданской войны, контролируется кулябским кланом с Эмомали Рахмоновым в качестве президента, который понемногу укрепляет позиции за счет различных полевых командиров. Положение ПИВ при новом раскладе сил довольно шаткое. С одной стороны, кулябцы вытеснили партию из политического процесса, с другой, — с ПИВ конкурируют другие, более радикальные, группы, такие, как “ХТИ”, а также ведущие агрессивную миссионерскую деятельность христианские ассоциации[43]. В результате некоторые члены партии (в частности, ее “второй номер” — Мухиддин Кабири) считают, что нужно взять курс на “евроислам”, то есть практику, основанную на опыте европейских мусульман, которые научились быть “хорошими мусульманами” в немусульманских странах[44]; другие предпочли бы построить в Таджикистане исламское государство, хотя они слабо понимают, как это сделать.
При этом государство стремится все сильнее контролировать сферы образования и религии. В августе 2002 года появилась информация, что несколько граждан Таджикистана оказались среди заключенных американской тюрьмы “Гуантанамо” на Кубе. Этого оказалось достаточно, чтобы, вооружившись законом о регистрации, правительство закрыло восемь мечетей на севере страны, а спустя несколько лет местные власти остановили деятельность еще нескольких мечетей теперь уже в разных районах.
Исламское образование находится сегодня в плачевном состоянии: в Таджикистане 21 медресе и один институт — и все они дают крайне консервативное образование […], а уровень учащихся не позволяет им разобраться в проблемах, которые ставят “ХТИ” и христианские миссионеры. Одновременно с этим существует мнение о “неизмеримой институциональной слабости” ислама в Таджикистане и о том, что эта слабость больше, чем любой другой фактор, является причиной нестабильности в стране[45]. Во многом поэтому государство с сильным подозрением относится к иностранному исламскому образованию: так, студенты, выезжающие за границу учиться, по возвращении обнаруживают себя в черных списках, не могут устроиться работать на законных основаниях[46]. ПИВ тем временем считает своим важнейшим завоеванием собственное легальное положение, дающее ей возможность бок о бок с правительством бороться с “ХТИ”, которая как раз незаконна и преследуется уже несколько лет, хотя и не с таким размахом, как в Узбекистане. “Светско-религиозный компромисс” в Таджикистане не удерживает правительство от типичной постсоветской модели поведения.
***
Эксцентричный руководитель Туркменистана Сапармурат Ниязов избрал другой, но тоже истинно советский способ продлить свое правление и дошел до полного абсурда, построив вокруг себя культ личности, ничем не уступающий сталинскому. Бывший первый секретарь компартии Туркменистана смог превратиться в национального лидера, но такого, который отождествляет себя с нацией и государством. Чего стоит один только лозунг “Халк, Ватан, Туркменбаши” (“Нация, Родина, Туркменбаши”).
Слабость туркменской оппозиции в горбачевскую эру сделала путь Ниязова к власти значительно более простым, в отличие от Каримова. Его избрали президентом республики в 1990 году при отсутствии других кандидатов. После обретения Туркменистаном независимости Ниязов был избран вторично, получив (в абсолютно советском стиле) 99,5% голосов. Затем парламент наделил его титулом Туркменбаши (“глава туркмен”). Сам Ниязов (видимо, из скромности) называл себя просто Бейик Сапармурат Туркменбаши (Великий Сапармурат Туркменбаши). Национальная клятва Туркменистана, которую произносили ежедневно, достойна того, чтобы процитировать ее полностью:
“Туркменистан, Отчизна любимая, край родимый мой, и в мыслях, и сердцем я всегда с тобой! За малейшее зло, причиненное тебе, да отнимется рука моя! За малейший навет на тебя да обессилит язык мой! В час измены Родине, Великому Сапармурату Туркменбаши, священному стягу твоему да прервется дыханье мое!”[47]
Ниязов в стране повсюду. Его профиль украшает правый верхний угол всех трансляций всех телеканалов, на каждом шагу стоят его статуи (одна — гигантская, позолоченная, с раскинутыми руками — даже вращается, чтобы ее всегда освещало солнце), “его величество” красуется на плакатах и стенах зданий, на портретах в каждом учреждении, школе или больнице, его лицо — в газетах, на бумажных деньгах и даже на бутылках водки и коньяка. Улицы, площади, мечети, фабрики и фермы, названные его именем, не поддаются счету. Один город в стране назван в его честь. Но и это не все: Туркменбаши переименовал дни недели и месяцы (январь назван в честь него, а апрель — в честь его матери).
В 1991 году существовало мнение, что Туркменистан с его огромными запасами природного газа станет вторым Кувейтом, опирающейся на природные ресурсы автократией, где правящая элита делится частью своих благ и таким образом покупает лояльность населения. Этот прогноз не оправдался. Ниязов маниакально тратил деньги на строительство в Ашхабаде (город закупал мрамор на фасады сотнями тонн), по слухам, его личное состояние, сконцентрированное в оффшорах, составляло два с половиной миллиарда долларов. Между тем, рядовые граждане жили в ужасающей бедности, которая приняла еще более удручающий вид с утратой всех достижений советской эпохи[48].
Капризы ниязовского воображения беспрепятственно облекались в форму законов. Во имя борьбы за восстановление национальной гордости туркмен и ради того, чтобы сделать Туркменистан более туркменским, Ниязов запретил оперу, балет, кино, цирк (поскольку ничто из этого не является исконно туркменским), использование звукозаписи (плохо сказывается на творчестве живых исполнителей), радио в автомобилях, золотые зубы, длинные волосы и бороды у молодых людей. В последние годы сюрпризы высшей нервной деятельности Ниязова стали еще опаснее: в феврале 2005-го он решил закрыть в стране все больницы, кроме тех, что расположены в Ашхабаде. “Зачем нам нужны больницы и доктора во всей стране? — вопрошал он. — Пусть люди приезжают в Ашхабад и лечатся здесь”. Шесть месяцев спустя он приказал закрыть все библиотеки, кроме национальной. К тому времени в ней уже были уничтожены все книги на русском языке (составлявшие львиную долю фонда).
Отношение Ниязова к исламу со временем менялось. Сперва он приветствовал ислам как часть национального культурного наследия, однако затем все больше склонялся к тому, чтобы отождествиться с религиозной властью, добавить культу Туркменбаши недостающее религиозное измерение. Разумеется, такая политика привела к ужесточению контроля за религиозной сферой и репрессиям против любых официально не разрешенных проявлений ислама. Вот что сказал сам Ниязов:
“Мы должны оставить религию чистой, и не будем использовать ее для политических целей, и никому не позволим использовать религию в угоду личным амбициям”[49].
Первые годы после обретения независимости в Туркменистане прошли так же, как и в остальной Центральной Азии. В Конституции было закреплено разделение религии и государства, партии религиозного толка запрещены, для всех религиозных организаций введена процедура регистрации. Назначение имамов поручалось совету по религиозным делам, который подчинялся непосредственно президенту. Новая жизнь началась в 2000 году, когда из-под пера Ниязова вышла “Рухнама” (“Книга духа”) — собрание мыслей по туркменской истории, этике, политике и других текстов, “навсегда заведенного Всевышним по его всемогущей и всевидящей воле”[50].
Очень скоро книга приобрела сакральную ауру: ее стали называть “священной”, а правительственные чиновники сравнивали ее по значимости с Кораном и Библией, которые признавались не полностью соответствующими духовным нуждам туркменского народа. “Рухнаму” перевели на множество иностранных языков (обычно перевод финансировался иностранными компаниями, работавшими в Туркменистане, хотя переводы на английский и русский, кажется, были сделаны за счет самого правительства). Книге был поставлен памятник в Ашхабаде, а ее чтение стало обязательным для всех граждан: у чиновников правительства в рабочем графике появилось несколько часов в неделю, отведенных для чтения “Рухнамы”; школьникам было предписано учить книгу наизусть (а английский язык изучать по ее переводу). Даже при сдаче экзамена на водительские права необходимо было пройти тест на знание книги. Сентябрь был переименован в месяц Рухнама.
В мае 2001-го пресс-секретарь Ниязова объявил, что “Сапармурат Туркменбаши — национальный пророк, ниспосланный туркменскому народу в третьем тысячелетии”[51]. Большинство мусульман восприняли это не иначе, как богохульство. Удивительно, как соседствуют сталинистская риторика ниязовского культа личности, национализм советского толка и ислам, — в итоге аппаратчик превращается в национального пророка, посланного туркменам в третье тысячелетие христианской эры! И все же вряд ли ниязовское кощунство можно рассматривать лишь как результат применения исламской риторики в деисламизированном контексте. Претензии и амбиции Ниязова множились без предела. В течение долгого времени имамов заставляли читать национальный гимн в конце намаза. В 2004-м им было приказано разместить экземпляры “Рухнамы” в мечетях рядом с Кораном[52]. В монументальной мечети, построенной за 100 миллионов долларов в родной деревне Ниязова Гыпжак, цитаты из “Рухнамы” на стенах соседствуют со строками Корана.
Сакрализация “Рухнамы” совпала с ужесточением репрессий против ислама. Когда Насрулла ибн Ибадулла, долгое время бывший главным муфтием Туркменистана, возразил против того, чтобы “Рухнама” лежала в каждой мечети, его уволили, арестовали и приговорили к двадцати двум годам тюрьмы. В 2004-м восемь мечетей были снесены за то, что были построены или действовали без разрешения[53]. В июне 2005-го закрыли факультет исламской теологии Туркменского национального университета — единственного центра религиозного образования в стране, оставшегося после закрытия всех медресе.
***
Как можно убедиться, лишь немногие государства мусульманского мира предоставили ислам “самому себе”. Центральная Азия стоит особняком главным образом по причине своего советского прошлого. Нигде больше в мусульманском мире дистанция между государством и исламом не достигает таких размеров. Центральноазиатские режимы воспринимают ислам не как религию большей части населения, но как проблему, которую необходимо устранить: в лучшем случае с помощью административного или бюрократического ресурса, в худшем — с помощью репрессий.
Короткий период флирта с исламской символикой быстро закончился после обретения независимости, и на сегодняшний день власти большинства стран Центральной Азии не допускают даже намека на присутствие исламского элемента в своей политике. Лидер ПИВ Мухаммадшариф Химматзода вслух недоумевал по этому поводу на одной конференции:
“В чем же причина, что они [руководители преимущественно мусульманских стран бывшего Советского Союза. — А.Х.] отдаляются от религии, которая, без сомнения, относится к составляющим их национальной гордости? Почему господин Путин, президент России, с гордостью посещает православные храмы и церкви, крестится, а Патриарх Московский Алексий II на всех религиозных и политических мероприятиях находится рядом с ним? И почему наши руководители считают зазорным ходить в мечеть или брать с собой на важные мероприятия кого-либо из исламских авторитетов? Неужели это противоречит принципам светского устройства?”[54]
Режимы центральноазиатских республик оправдывают свою репрессивную политику по отношению к исламу защитой секуляризма. Такая аргументация находит достаточное количество сторонников. Однако изложенные […] материалы должны ясно дать понять, что угроза со стороны исламских боевиков намеренно преувеличивается и используется для оправдания авторитарной политики. Возможно, исламские боевики действительно представляют угрозу действующей власти, но угроза, которую сами режимы представляют для простых мусульман, куда серьезнее.
Перевод с английского Анны Богдановой
_________________________________________________________________________
1) Данная публикация представляет собой сокращенный перевод последней главы книги Адиба Халида “Islam after Communism. Religion and Politics in Central Asia” (2007), которая полностью выйдет осенью 2009 года в книжной серии “Библиотека журнала “Неприкосновенный запас””. — Примеч. ред.
2) САДУМ — Духовное управление мусульман Центральной Азии и Казахстана, созданное в 1943 году; существовало в качестве официального органа, регулирующего и контролирующего соблюдение исламских практик в регионе. — Примеч. ред.
3) Babadjanov B. Islam officiel contre Islam politique en Ouzbékistan aujourd’hui: la Direction des Musulmans et les groupes non-Hanafi // Revue d’études comparatives Est-Ouest. 2000. Vol. 31. P. 151-64.
4) Один предприниматель в Намангане рассказал Международной кризисной группе о том, что “власти посоветовали ему не давать денег на религиозные дела, если ему небезразлична его карьера” (International Crisis Group. Central Asia: Islam and the State. Asia Report № 59. Brussels, 2003. P. 10). В период с 1989-го по 1992 год широко публиковалась исламская литература на деньги индивидуальных спонсоров, но теперь такая практика почти сошла на нет.
5) Мухаммаджан Хиндустани (1892-1989) — чрезвычайно влиятельный в Средней Азии мусульманский проповедник, ученый и публицист. — Примеч. ред.
6) Rotar I. Uzbekistan: State Control of Islamic Religious Education // Forum 18 News. 2004. 11 May (www.forum18.org/Archive.php?article_id=318).
7) Сайт университета: www.tiu.uz.
8) “Диний экстремизм ва фундаментализм: тарихи, мохияти ва бугунги хавфи” махсус курсини ╒рганиш б╒йича методик тавсиялар. Ташкент, 1999.
9) Цит. по: Эткин М. Ваххабизм и фундаментализм: термины-“страшилки”. (Лексикологические изыски противников ислама) // Центральная Азия и Кавказ. 2000. № 1 (www.ca-c.org/journal/cac-07-2000/14.atkin.shtml).
10) Цит. по: Human Rights Watch. Creating Enemies of the State: Religious Persecution in Uzbekistan. New York, 2004. P. 197-198 (русск. перев: Создавая образ врага: религиозные преследования в Узбекистане (www.hrw.org/russian/reports/uzbek/2004/enemy)).
11) Узбекское радио. 1999. 12 июня (цит. по: BBC Worldwide Monitoring; Lexis Nexis Academic).
12) Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 43.
13) Партия исламского возрождения (ПИВ) — одна из сторон в гражданской войне в Таджикистане (1992-1997), обвиненная оппонентами в “фундаментализме”; сейчас легальная партия, участвующая в политической жизни Таджикистана. — Примеч. ред.
14) “Адолат” (“Справедливость”) — молодежное движение дружин охраны порядка и внедрения принципов шариатской справедливости, существовавшее в Узбекистане в 1991-1992 годах. — Примеч. ред.
15) См.: Tyson D. The Role of Unofficial Audio Media in Contemporary Uzbekistan // Central Asian Survey. 1994. Vol. 13. № 2. P. 283-293.
16) Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 23-24; Whitlock M. Land Beyond the River: The Untold Story of Central Asia. New York, 2003. P. 208.
17) Эти события задокументированы: Crackdown in the Farghona Valley: Arbitrary Arrests and Religious Discrimination // Human Rights Watch Report. 10:4 (D). May, 1998 (www.hrw.org/ hrw/reports98/Uzbekistan).
18) Узбекское радио. 1998. 1 мая.
19) AAP Newsfeed. 1998. 3 May (цит. по: Lexis Nexis Academic).
20) См. текст закона: www.legislationline.org/ru/legislation.php?tid=2&lid=7011&less=false.
21) Eshmuradov Р., Hamidova М. No Place for Uzbek Muslims // Репортажи о Центральной Азии. 2003. № 213. 1 июля.
22) Исламское движение Узбекистана (ИДУ) — джихадистская группировка, возникшая примерно в 1999 году. — Примеч. ред.
23) “Хизб-ут-Тахрир ал-Ислами” (“ХТИ” — Исламская партия освобождения) — транснациональная партия исламистского толка, появившаяся в Центральной Азии. — Примеч. ред.
24) Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 94-95, 111-112.
25) Ibid. P. 88-89.
26) Ibid. P. 118-120.
27) Узбекское телевидение. 1999. 1 апреля (цит по: BBC Worldwide Monitoring, Lexis Nexis Academic). Каримов вопрошает: “Почему отец не спросит сына, где он пропадал последние шесть или двенадцать месяцев? Где ты был? Что ты делал? С кем ты воевал? Он должен отрезать голову своему сыну собственными руками, разве нет? Он должен наказать его, ведь так? Я говорю себе, если бы мой сын совершил подобное, разве это сошло бы ему с рук? Кто бы простил такое?”
28) О современных махаллях в Узбекистане см.: Massicard E., Trevisani T. Die uzbekische Mahalla zwischen Staat und Gesselschaft // Anthropos. 2000. Vol. 95. S. 206-218; Kamp M. Between Women and the State: Mahalla Committees and Social Welfare in Uzbekistan // Luong P.J. (Ed.). The Transformation of Central Asia: States and Societies from Soviet Rule to Independence. Ithaca, 2004. P. 29-58; Орифхонова З.Х. Тошкент махаллалари: анъаналар ва замонавийлик. Ташкент, 2002.
29) Узбекское телевидение. 1999. 16 февраля (цит. по: BBC Worldwide Monitoring, Lexis Nexis Academic).
30) Human Rights Watch. From House to House: Abuses by Mahalla Committees. New York, 2003 (www.hrw.org/reports/2003/uzbekistan0903).
31) См.: Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 185-200.
32) “Настоящая” оппозиция остается вне закона, защитники прав человека преследуются. В 2003 году власти занялись зарубежными неправительственными организациями, приняв закон, предписывающий им пройти перерегистрацию. В результате новые процедуры использовались для отказа в регистрации многим организациям, действовавшим в стране.
33) Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 261.
34) Status of International Religious Freedom: An Analysis of the State Department’s 2003 Annual Report. Testimony by Tom Malinowski before the U.S. House of Representatives Committee on International Relations. 2004. 10 February (www.hrw.org/english/docs/2004/02/17/uzbeki7481.htm).
35) Ibid.
36) Human Rights Watch. Creating Enemies of the State. P. 275, 285.
37) Ibid. P. 288-289. Цит. по: Report of the Special Rapporteur on the Question of Torture, Theo van Boven: Mission to Uzbekistan. United Nations Economic and Social Council. Commission on Human Rights. 2003. 3 February. P. 16 (www.unhchr.ch/ Huridocda/Huridoca.nsf/TestFrame/29d0f1eaf87cf3eac1256ce9005a0170?Opendocument).
38) Coll S. Ghost Wars: The Secret History of the CIA, Afghanistan, and Bin Laden, from the Soviet Invasion to September 10, 2001. New York, 2004. P. 456-458, 525-527.
39) Background Note: Uzbekistan. U.S. Department of State (www.state.gov/r/pa/ei/bgn/2924.htm#foreign). Последняя формулировка была удалена из текста, опубликованного на сайте, после ухудшения отношений между США и Узбекистаном летом 2005 года.
40) Цит. по: Пономарев В., Джукеева С. Религиозный фактор в политической жизни Казахстана (1991-1996 гг.) (www.eurasia.org.ru/archive/book/IEI/00-IEI.htm).
41) Досыбиев Д. Казахстан “взялся” за “Хизб-ут-Тахрир” // Репортажи о Центральной Азии. 2004. № 276. 14 апреля.
42) Эти суждения основаны на посещении университета в июле 2004 года.
43) Dudoignon S. From Ambivalence to Ambiguity? Some Paradigms of Policy Making in Tajikistan // Martino L. de (Ed.). Tajikistan at a Crossroad: The Politics of Decentralization. Geneva, 2004. P. 125.
44) Из беседы автора с Кабири, Душанбе, 15 июля 2004 года.
45) Dudoignon S. Op. cit. P. 141.
46) International Crisis Group. Central Asia: Islam and the State. P. 18.
47) Припев государственного гимна звучит так: “Великое создание Туркменбаши, // Держава родная, суверенный край, // Туркменистан — светоч и песня души, // Во веки веков ты живи, процветай!”
48) Ниязовский режим время от времени привлекал внимание международного сообщества, что выражалось в основном в газетных статьях ошеломленных журналистов. См., в частности, отчет Международной кризисной группы: Репрессии и регресс в Туркменистане: новая международная стратегия. Доклад № 85. Азия. Брюссель, 2004.
49) Из выступления 2 октября 2004 года, транслировавшегося радиостанцией “Free Europe Radio Liberty” 25 октября 2004 года (www.rferl.org/newsline/2004/10/251004.asp).
50) Tуркменбаши С. Рухнама. Ашхабад, 2003. Частично текст опубликован на сайте правительства Туркменистана: www.turkmenistan.gov.tm/ruhnama/ruhnama-index.html.
51) Цит. по: Арзыбов К. Президент Туркменистана стал еще более “великим” // Репортажи о Центральной Азии. 2001. № 55. 8 июня.
52) Corley F. Turkmenistan: President’s Personality Cult Imposed on Religious Communities // Forum 18 News Service. 2005. 1 March (www.forum18.org/Archive.php?article_id=522).
53) Idem. Turkmenistan: 2004, The Year of Demolished Mosques // Forum 18 News Service. 2005. 4 January (www.forum18.org/Archive.php?article_id=481).
54) Химматзода М. Политические методы и противоречия при регулировании отношений между государством и религией // О совместимости политического ислама и безопасности в пространстве ОБСЕ: документы светско-исламского диалога в Таджикистане / Под ред. А.К. Зайферт, А. Kрайкемайер. Душанбе, 2003. С. 96.