Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2009
Андрей Александрович Захаров (р. 1961) — редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор книг «E Pluribus Unum. Очерки современного федерализма» (М., 2003) и «Унитарная федерация. Пять этюдов о российском федерализме» (М., 2008).
Андрей Захаров
«Советское — значит отличное»: Российская Федерация как опыт подражания
Наблюдая за ползучей реанимацией «советского», ставшей бесспорным знамением последнего десятилетия, вполне резонно предположить, что реставрация былых политических практик не могла обойти стороной и такого довольно курьезного элемента нашего политического бытования, как федерализм. И действительно, позанимавшись этим вопросом, без особого труда можно обнаружить, что итогом пятнадцатилетней федералистской эволюции России стало возвращение в политическую практику тех принципов и подходов, которые отличали советский федерализм. Оба государства — и ушедшее, и ныне здравствующее, — именовались «федеративными» лишь по какому-то недоразумению: в обоих случаях за формулировками, по идее обозначающими системное рассредоточение и рассеяние власти, скрывалась унитарно-имперская конструкция, не признававшая за своими составными частями никакой реальной автономии. Но все же данная констатация неудовлетворительна. В российском случае правовая форма и политическое содержание настолько решительно порвали друг с другом, что ушедший советский федерализм нежданно предстал гораздо более симпатичным проектом, чем его нынешний российский аналог.
Рождение формы
Зарубежные специалисты давно и неутомимо спорят о том, можно ли зачислять сотворенную большевиками государственную конструкцию в разряд федеративных государств[1]. Большинство, разумеется, относится к ней с высокомерным пренебрежением. И для этого имеются веские основания: советский федерализм был фасадным приспособлением, ибо за ним скрывались имперские методы управления государством. Но, соглашаясь с подобным тезисом, следует помнить, что империя — это не только насилие и принуждение. Всякая империя, будучи многонациональным образованием, подобно федерации, предполагает диалог и, следовательно, торг между элитами имперского центра и имперской периферии[2]. В СССР элементы такого торга, вне всякого сомнения, всегда присутствовали, хотя порой — и здесь зарубежные исследователи правы — центральные власти, вместо того чтобы делать очередной ход в диалоге, предпочитали опрокинуть доску, навязывая свое мнение «националам» с помощью силы. Федерализм — рыночная, по сути, конструкция; постоянный обмен услугами, обязательствами и ресурсами составляет его центральный элемент, и в этом отношении большевики, переустраивая царскую Россию на новый лад, оставались, как ни странно, вполне рыночниками.
Конечно, советских вождей никак нельзя упрекнуть в том, что они были истовыми федералистами. Ленин всегда оставался откровенным державником, а федерализм рассматривал лишь в качестве неизбежного зла, с которым предстоит мириться в силу политической необходимости, четко ограниченной во времени:
«[Для Ленина] основным оставался переходный характер советского государства, а вследствие этого и временный характер федерализма, ставшего результатом компромисса, а не долгосрочного политического проекта»[3].
Многонациональное разнообразие уходящей империи обрекало его на изощренную «идеологическую акробатику»: сначала предстояло развалить старое государство, сокрушая его правом наций на самоопределение, а потом, не отказываясь от этого права полностью, требовалось восстановить империю — желательно, в прежних границах[4]. Без федерализма тут было не обойтись, ибо удобство этой формы именно в том, что она, с одной стороны, потакает национальным чувствам, а с другой стороны, держит их в неослабной узде. Иными словами, стремясь предотвратить полный крах империи и вернуть в нее «временно отпавшие» территории, большевики вынуждены были выдавать себя за тех, кем на деле решительно не являлись. При этом, разумеется, «они не предполагали, что федерализм станет интегральной структурой и институциональной основой будущего советского государства»[5].
Исторический опыт свидетельствует, что федералистские принципы часто применяют в тех ситуациях, когда возникает необходимость переформатировать империю во что-то иное, более современное и эффективное. Российская многонациональность не оставляла большевикам выбора: в основу обновляемой государственности, помимо марксистской доктрины, был положен договор нескольких этнических групп. Степень его добровольности в данном случае не важна; что действительно существенно, так это сама правовая форма, которая, несмотря на соседство с далекими от права коммунистическими структурами и порядками, оказалась исключительно живучей. В конце концов, внезапно наполнившись живым содержанием, она разрушила СССР. Сторонних наблюдателей всегда изумляла та бесшабашная легкость, с которой создатели новой советской империи довольно скоро пошли на фиксацию в ее конституционных установлениях «права наций на самоопределение вплоть до отделения»[6]. Действительно, парадокс был очевидным: коммунистическая федерация, очень похожая, по сути, на упраздненную империю, юридически предусматривала свободный выход для всех желающих. (Кстати, «в мировой практике лишь СССР и Сенегамбия выступали в качестве федераций, основанных на договоре и признании права субъектов союзного государства на односторонний выход из его состава»[7]. Второе из упомянутых образований просуществовало всего семь лет, в 1988 году распавшись на Сенегал и Гамбию.)
Можно, разумеется, отмахнуться от этого обстоятельства, объявив его следствием элементарной безответственности и недальновидности большевистских вождей, не умевших или не желавших просчитывать ходы наперед. Но такой взгляд будет поверхностным. Свободный выход из СССР являл собой оборотную сторону принципиальной новизны советской империи — империи, которая главный способ своего расширения видела не в территориальных захватах, присущих прежним «империалистическим хищникам», а в добровольном присоединении к ней все новых и новых очагов «всемирной пролетарской революции». Именно по этой причине, инкорпорируя в состав Советского Союза очередную часть суши, коммунисты всегда очень заботились о легитимности процедуры. В отличие от англичан или французов времен, скажем, интенсивного освоения Африки, в процессе которого о «демократии» никто и не вспоминал, большевистская экспансия везде, где только было возможно, пыталась опираться на «волю народов», причем фиксируемую правовым образом. Иначе говоря, федерализм как инструмент расширения собственных границ в нашем случае противопоставлялся более примитивному вооруженному присвоению.
Соответственно, продолжением этой «игры в формальности» должно было стать и право свободно покидать СССР. Его наличие можно уподобить рекламному объявлению, призванному привлечь потенциального потребителя: ведь элитам соблазняемых территорий вступление в федерацию дается гораздо легче, нежели присоединение к империи, потому что в рамках федеративных установлений их положение кажется более прочным, а аргументы, применяемые в ходе торга с центром, представляются более основательными. Иными словами, свобода выхода из состава Советского Союза объяснялась стремлением этого принципиально нового государства выглядеть более модернизированным и, соответственно, демократичным, чем его исторические конкуренты в лице старых колониальных империй.
Вторая важнейшая особенность новой формы заключалась в том, что она предполагала множество преференций для малых народов, приобщившихся к «социалистической семье». Фактически, большевики, видевшие одну из фундаментальных своих задач в преодолении великорусского национализма, стали пионерами «покровительственной политики» в отношении меньшинств. Разумеется, такая политика была избирательной, но это не меняет ее сути: поощрение национального самосознания даже тех этнических групп, которые во времена Российской империи и думать не смели о собственной государственности, оставалось их неуклонной линией. Как справедливо констатирует Эрик Хобсбаум:
«Идея советских республик казахской, киргизской, узбекской, таджикской или туркменской “наций” была скорее чисто теоретической конструкцией советских интеллектуалов, нежели исконным устремлением любого из перечисленных народов»[8].
Сказанное верно в отношении практически всех этнических общностей бывшей империи, после 1917 года неожиданно обретших политическое самоопределение.
Несмотря на неоднократные и порой довольно резкие колебания этой линии, в целом она оставалась неизменной на протяжении всего существования Советского Союза. Данный факт неоднократно подмечался учеными, интересовавшимися национальной политикой в СССР:
«Империи традиционно ассоциируются с подавлением национальных идентичностей, ассимиляцией, доминированием чужеродной государственной власти над национальными меньшинствами. Величайший парадокс советской империи состоит в том, что долгое время она занималась обратным: подобно другим империям, она имела возможность влиять на развитие наций, но ее влияние было позитивным, способствовало нациестроительству, поощряло этнический партикуляризм и коренизацию»[9].
А если использовать изрядно затертую формулу американского исследователя Терри Мартина, Советский Союз выстраивался и развивался как «империя аффирмативного действия»[10].
Метаморфозы
В принципе, сказанного уже достаточно, чтобы предпринять попытку сравнения советской модели федерализма с путинской. Стандартные возражения, строящиеся на том, что при Владимире Путине у нас в стране никакого федерализма не осталось вовсе, придется проигнорировать, поскольку Россия, лишившись едва ли не всех атрибутов федеративной государственности, удивительным образом продолжает оставаться федерацией в конституционном смысле.
Итак, какие новации мы обнаружим, сравнив две модели? Прежде всего, современная версия иначе трактует национальную компоненту российской государственности. Тот факт, что доля национальных меньшинств в нынешней России по сравнению с прежним Советским Союзом стала значительно меньше, укрепляет позиции тех, кто полагает, что в новых условиях акцент на этническое разнообразие страны должен уступить место подчеркиванию национальной однородности. Данное обстоятельство имеет принципиальное значение, поскольку в сложносоставных и односоставных обществах федералистские подходы и схемы работают по-разному и с их помощью решаются разные задачи. «Русская доминанта» позволяет нынешней власти подступиться к важнейшей политической и психологической задаче. Опираясь на нее, можно избавиться от одного из главных изъянов, мешающих восстановлению «хорошего» Советского Союза, — от оставшегося после большевиков чрезмерного возвеличивания национальных меньшинств. После развала СССР принцип национального самоопределения внутри федеративного целого оказался под большим подозрением, и в ближайшее время, похоже, реабилитация ему не грозит.
Проблема, однако, заключается в том, что подобная смена вех не осовременивает российский федерализм, но, напротив, делает его еще более архаичным и отсталым. Поощрение многообразия как один из центральных трендов политической культуры постмодерна неожиданным образом обострило интерес к былым коммунистическим опытам в области национального строительства. Ведь, заботясь о собственном политическом выживании, большевики делали удивительные вещи: как уже отмечалось выше, они побуждали к самобытности и самовыражению те общественные группы, у которых не было ни опыта, ни желания подняться до полноценного политического бытия. И в этом плане в одной из самых кровавых империй ХХ столетия мы вдруг обнаруживаем ростки поощряющего отношения к меньшинствам только на том основании, что они — меньшинства. Причем коммунистическая деспотия удивляла подобными вещами в ту эпоху, когда в Европе о них даже и не думали: версальская система, как известно, не жаловала малые группы, ибо, в соответствие с ее главной идеей, национальное самоопределение — «каждой нации по государству» — должно было покончить с этой проблемой раз и навсегда.
Будучи последовательными врагами демократии, большевики в своей национальной политике предвосхитили, тем не менее, одну из новейших тенденций ее развития, а именно: перенесение центра тяжести с принятия ключевых решений большинством голосов на безусловный учет интересов меньшинств. Иначе говоря, при ретроспективном анализе в советском федерализме можно при желании найти ростки ныне пришедшего будущего. В отличие от него, в российском федерализме начала XXI столетия обнаруживаются только пеньки прошлого. Не проговариваемое до конца, но достаточно внятно звучащее в дискурсе нынешней власти желание трактовать Россию в качестве «национального государства русских»[11], а в православии видеть его духовную основу позволяет, разумеется, решать некоторые из сиюминутных задач, направленных на поддержание столь лелеемой Кремлем «стабильности». Но в долгосрочной перспективе это безусловный тупик. Философия федерализма не согласуется с безоговорочным триумфом большинства и доминированием плебисцитарных технологий. В ее основе — защита от посягательств и произвола, направленных на того, кто мал. Именно отказ от этой хрестоматийной истины превратил российский федерализм в уродливую фикцию.
Кстати, наш путь политической консолидации на этнической и религиозной основе резко диссонирует с процессами, идущими по соседству с Россией, в расширяющемся Европейском союзе. В то время, как у нас территориально-этнический принцип формирования федерации подвергается постоянной и зачастую несправедливой критике, в объединенной Европе он, напротив, закладывается в фундамент нового, невиданного прежде политического образования. Европейский федерализм есть федерализм этнический, собирающийся не искоренять на континенте пресловутое «право наций на самоопределение», но, напротив, поощрять его. Иными словами, в экспериментах с федералистской формулой Россия и Европа идут, в принципе, одной и той же дорогой — но в разные стороны. И если подобное сравнение можно признать хотя бы чуточку корректным, стоит сказать, что ушедший Советский Союз в своих национально-территориальных основах был похож на здравствующий Европейский союз в большей мере, нежели Российская Федерация модели Путина-Медведева.
Итак, с меньшинствами российская разновидность федерации больше работать не хочет. Тем самым она вырождается в ту самую пустую форму, о которой говорилось в начале этого текста. Вместе с тем, отказавшись от позиции, которую, пусть с известной долей условности, но вполне можно было считать достижением большевиков, нынешний российский федерализм с готовностью принял на вооружение и гипертрофировал иную особенность своего предшественника: готовность обосновывать и оформлять территориальную экспансию. Фактически, эта функция сегодня преобладает среди фундаментальных причин его политического выживания. В мире, где силовые захваты новых земель стали бессмысленными теоретически и невозможными практически, федерация остается единственной формой государственного устройства, которая позволяет стране географически расширяться вполне легальным и мирным способом[12]. Сказанное вдвойне верно в том случае, когда речь идет о державе, за столетия привыкшей быть империей, мыслить имперским образом и до сих пор не сумевшей изжить имперских комплексов и амбиций. Когда я рассуждал об этом год назад, речь могла идти лишь о потенции, несомненной, но все-таки не реализованной[13]. Но сегодня, после российско-грузинской «пятидневной войны», эти разговоры вполне можно развернуть в практическое русло.
Не слишком продуманное и поспешное признание Россией независимости Абхазии и Южной Осетии стало лишь временным решением застарелой проблемы. Сконструированная в результате диспозиция крайне неустойчива и, следовательно, подвержена неминуемым изменениям. Поскольку возвращение отпавших грузинских территорий под юрисдикцию Тбилиси следует признать маловероятным исходом, единственным более или менее логичным вариантом дальнейшего развития событий выступает та или иная разновидность их поглощения Россией, пусть даже и не сиюминутного. Как известно, наше законодательство не допускает вхождение в Российскую Федерацию и образование в ее составе новых субъектов без согласия со стороны тех государств, которые формально осуществляют юрисдикцию над соответствующими территориями. Но в данном случае такое согласие требовалось лишь до 26 августа 2008 года — до момента российского признания независимости Абхазии и Южной Осетии. Теперь же дорога к прямому вхождению двух самостоятельных субъектов международного права в состав Российской Федерации разблокирована. Как скоро она будет использована, сказать пока трудно, но такой вариант развития событий стоит иметь в виду, поскольку ни в экономическом, ни в политическом, ни в военном отношении новые государства не являются жизнеспособными в долгосрочной перспективе. (Абхазии это касается в меньшей степени, Южной Осетии — в большей.)
Разумеется, такая инкорпорация — дело хлопотное и экономически бессмысленное, но соображения материальной выгоды можно не принимать в расчет: государство, которое в интересах узкой группы лиц несколько лет назад пошло на разгром самой успешной из собственных нефтяных компаний, далеко не всегда готово мыслить прагматически. Кроме того, на фоне разгорающегося экономического кризиса, который усугубил бессмысленность и несостоятельность экономической политики, проводимой российскими властями в последнее десятилетие, геополитические успехи могут показаться весьма привлекательными и желаемыми. Ведь ни мнимое «удвоение ВВП», ни обанкротившиеся «приоритетные национальные проекты», ни таинственный «план Путина» предъявить избирателям больше невозможно, а выборы проводить по-прежнему приходится. Парадоксальным образом это обстоятельство повышает ставки причудливой, но все же реанимации российского федерализма. Причем спрос возникает именно на его советскую, экспансионистскую модель, ориентированную на освоение прилегающих территорий. И по мере мобилизации режима под давлением неблагоприятных факторов этот спрос будет только нарастать.
«Советское» как точка отсчета
Итак, к чему же приводит этот беглый анализ? Рассмотрев две ключевые особенности советского федерализма — присущее ему покровительственное отношение к национальным меньшинствам и «заряженность» на обоснование территориальной экспансии — мы убеждаемся в том, что в нынешней Российской Федерации первая из упомянутых ипостасей (условно назовем ее «позитивной») была подмята и вытеснена второй (с той же долей условности назовем ее «негативной»). Иными словами, подобно тому, как это происходит и в прочих сферах жизни современной России, в отношении федералистского строительства реставрация «советского» касается лишь самых архаичных, отсталых, дремучих его элементов. Процесс подражания оказался слишком «творческим». Подспудно проповедуемая ориентация на «хороший» Советский Союз обернулась тем, что, с одной стороны, из его светлого образа изгнали «национально-этническую вольницу», а с другой стороны, поставили федеративную идею на службу расширению и упрочению российской сферы влияния, пусть даже ограниченной и виртуальной. То есть, как нередко у нас бывает, положительный опыт был забыт и вытеснен, а отрицательный — напротив, возвышен и расширен. Беда, однако, в том, что «хороший» Советский Союз заведомо приговорен завершить свой жизненный путь точно так же, как и предыдущий «плохой». И произойдет это не потому, что он «недостаточно» хорош, а из-за того, что это — по-прежнему Советский Союз.
Согласно формулировке Владимира Гельмана, нынешние российские элиты используют советские рецепты для решения постсоветских проблем[14]. Подтверждая этот верный диагноз, стоит добавить, что те факторы, которые в свое время вынудили руководство большевистской партии обратиться к федералистской риторике, несмотря на прошедшие сто лет, остаются в силе. Национальный вопрос в России по-прежнему стоит остро, и никакие разговоры о «вертикали» и «стабильности» не должны нас обманывать. Сейчас, когда деньги на покупку лояльности местных элит стремительно иссякают, а создание принципиально новых механизмов межнационального согласия, приличествующих эпохе постмодерна, за все годы посткоммунизма так и не продвинулось ни на шаг, эта тема становится чрезвычайно актуальной. Поэтому о федерализме в России скоро заговорят, причем не сквозь зубы, как это делалось в официальных документах последних лет, а в полный голос. И центральной власти не мешало бы подготовиться к этому, ибо, скорее всего, инициатором такого разговора выступит не она. Тем более, что «советское» — отнюдь не значит «отличное». Особенно в той редакции, которая предлагается нам никак не желающей уходить эпохой Путина.