Составитель Николай Митрохин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2009
Николай Александрович Митрохин (р. 1972) — научный сотрудник Центра восточноевропейских исследований университета Бремена. Автор книг «Русская партия: движение русских националистов в СССР» (2003), «Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы» (2004), опубликованных в серии «Библиотека “НЗ”».
Повести о комсомольской любви 1950—1970-х годов
Составитель Николай Митрохин
Введение
2000-е годы, эпоху путинского правления, можно считать периодом расцвета «мемуара о “зрелом” советском времени». Сталинское время (как репрессии, так и послевоенная повседневность) было популярным предметом воспоминаний в 1990-е. Перестройка стала восприниматься как историческое событие, достойное памяти, а не актуальных политических обличений, только к своему 20-летнему юбилею (2007). А вот время правления Никиты Хрущева и Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко именно в 2000-е годы обрело достойную «историчность». Общество и власть начали вспоминать об этом периоде и опираться на эти воспоминания с целью интерпретации актуальной реальности и разработки планов на будущее.
Новые средства для этого дал Интернет, в частности возможность представить воспоминания «маленького человека» любому кругу потенциальных читателей. Развитие сначала персональных страниц и Интернет-форумов, а затем социальных сетей явилось качественно новым этапом репрезентации персонального опыта — и своего собственного, и предыдущих поколений (зафиксированного в памяти, а потом переданного посредством компьютерного «поста» гласности). Ранее воспоминания передавались от индивидуума к аудитории с помощью профессиональных посредников (историков, социологов, журналистов, редакторов, издателей), которые нередко изменяли и корректировали их в соответствии с собственными представлениями (а также проводили селекцию по критериям «интересности» и «правдивости»). Теперь аргументация: «мне папа/мама говорили, что это было не так, а так», или «у нас в городе/школе/институте было так» — доводится до читателя напрямую.
Хорошо это или плохо, сказать сейчас трудно. С одной стороны, как специалист, я рад появлению большого количества новых текстов, которые можно расценивать как комплекс источников. С другой стороны, эти тексты содержат колоссальное количество фактических ошибок, безбожно повторяют многократно разоблаченные профессиональными историками мифы, вплетая их в ткань персонального опыта. И главное, подобные микромемуары (или же получившие распространение в блогах подборки фотографий) часто описывают лишь небольшой фрагмент личной или семейной истории, необходимый автору для аргументации своего нынешнего идеологического тезиса, но зачастую не увязывающийся с общей картиной жизни.
Одним из наиболее часто вспоминаемых сюжетов в мемуарах об эпохе 1950—1980-х годов является идея о простом семейном счастье, которое нередко противопоставляется проблемам, связанным с деятельностью государства (работе, учебе, недостаткам в снабжении, разным видам дискриминации). Чистые и искренние эмоции, «правильный» уклад жизни, которые в тот период испытывали мемуаристы (или их родители), в настоящее время нередко противопоставляются тем негативным изменениям в эмоциональной сфере, которые, с точки зрения интерпретаторов, произошли за последние два десятилетия.
Безусловно, рассказ о положительных, чистых чувствах, испытанных кем-то в молодости, по сравнению с нынешним «падением нравов» — классический (а можно сказать, и банальный) культурный и психологический нарратив. Даже в СССР молодежь регулярно попрекали тем, что каждое новое поколение растет в более «тепличных» условиях, чем поколения отцов, которые (по очереди) «совершали революцию» и «защищали советскую власть», были строителями «первых пятилеток», «проливали кровь за родину», «восстанавливали народное хозяйство».
Но все же, даже такая, классическая, история о том, как «хорошо быть молодым», перестает быть старческим брюзжанием, когда рассказчик способен описать (а слушатель зафиксировать) реальный фон, на котором разворачивалась счастливая семейная история. И вот тогда молодое поколение может попробовать примерить на себя эту память.
Первоначальным импульсом к данной публикации послужило интервью с бывшим комсомольским, а затем и партийным работником Геннадием Гусевым, ярко описавшим историю своей любви и дальнейшей семейной жизни. Потом возникла идея опубликовать подборку аналогичных историй, рассказанных представителями разных общественных групп: крестьянами, рабочими, работниками торговли, социальными маргиналами. Однако после опроса довольно широкого круга коллег, занимающихся устной историей, оказалось, что это невозможно. Записью интервью с категорией «простых» советских граждан занимаются в современной России всего несколько специалистов, и в круг их интересов семейная история, в том числе матримониальные практики, не входит. Другой проблемой стала невозможность найти «неинтеллигентного» рассказчика, способного достаточно подробно и внятно рассказать об истории своей любви и брака.
Значительно лучше обстоит в этом отношении дело с записью мемуаров представителей интеллигенции. К данному социальному слою также относились партийные и комсомольские работники с высшим образованием. Поэтому (и с учетом того, что интеллигенция остается основным транслятором и интерпретатором исторического опыта) было принято решение публиковать воспоминания людей, принадлежавших примерно к одной группе — активных комсомольских работников.
Помимо беседы с уже упомянутым Геннадием Гусевым, в блок вошло одно из интервью, сделанное челябинским историком Ларисой Коноваловой в рамках ее проекта по изучению советского детства, а также интервью, взятое московским социологом религии Ольгой Сибиревой, изучающей современное православие в Рязанской области[1]. При публикации они даются в хронологическом порядке, в соответствии со временем завязки любовной истории.
Все интервью в процессе подготовки к публикации подверглись сокращениям и ограниченной литературной правке.
В продолжение темы публикуется статья еще одного челябинского историка — Розалии Черепановой — о семейном счастье и несчастье представительниц уральской интеллигенции в интересующий нас период.
Мне также хотелось бы поблагодарить немецкого историка Яна Плампера, чья активная деятельность по продвижению такого направления, как «история эмоций», в среде российских историков привлекла мое внимание к данной проблеме и, в конечном счете, послужила толчком для подготовки публикуемого блока материалов.
Александра Панина: «Из этих занятий одна любовь получилась»[2]
Беседовала Ольга Сибирева
Ольга Александровна Сибирева (р. 1975) — социолог религии, сотрудник информационно-аналитического центра «СОВА».
Александра Федоровна Панина родилась 22 сентября 1930 года в городе Шацке Рязанской области в крестьянской семье. Окончила Шацкое педагогическое училище (1948), затем заочно историко-филологический факультет Рязанского педагогического института (1953—1958). Работала учителем в школах сел Борки и Желанное Шацкого района (1948—1990). На общественных началах была научным сотрудником Желанновского краеведческого музея, создатель художественного отдела музея. В 1975 году вместе с мужем, Николаем Паниным — директором этого музея, добилась передачи музею комплекса зданий Свято-Никольского монастыря (село Старочернеево Шацкого района), а затем и реставрации его за счет ВООПИиК[3] (в 1991 году монастырь передан на баланс Рязанской епархии). В настоящее время на пенсии.
Александра Панина: Когда я была маленькая, Никольский храм [Шацка] действовал, и мама меня туда водила. Мама сама пела в храме. Когда закрыли Никольский, она меня ночами водила куда-то на службу в дома. А потом, когда [снова] открылся храм, мама моя не пропускала ни одной службы. Она не знала ни одной буковки, совершенно была безграмотная — не расписывалась, крестик ставила. Она знала все молитвы наизусть. Я помню, лежу на кровати, она становилась на колени в переднем углу, а я слушала, как она читает.
Ольга Сибирева: Чем занималась ваша мама?
А.П.: Пятерых детей воспитывала, это не просто домохозяйка[4].
О.С.: А папа ваш?
А.П.: Папа у нас перед войной скончался. Его тогда силой заставляли войти в колхоз, а он не хотел. У нас была коровка, лошадка. Однажды [в 1940 году] приехали [какие-то люди] и сказали: «Давай [в колхоз], иначе мы тебя ушлем куда-то», он сказал: «Нет, я останусь». Единоличники назывались. Они открыли ворота, взяли корову, взяли лошадь, открыли амбарчик с зерном — все до зернышка выгребли. Помню плач мамы, когда стали уводить корову, — ой, как она плакала! Она за этой коровой ползла на четвереньках. Оставили у нас единственное что — ходики, такие часы старинные. Папа решил уехать сразу же, потому что соседей выслали, — тоже у них детей было [много], они тоже не вошли [в колхоз]. Он взял двух мальчиков своих старших и уехал в Москву, чтобы устроить их в ФЗУ[5]. Мама — она такой человек — все раздала, кроме стен, чемоданчик собрала, что необходимо, купила билеты на автобус. Мы сидим на этих чемоданчиках, между печкой и стеной в горнице, и вдруг приходит телеграмма на похороны папы. Он был добрейший человек. Шел с работы, и вдруг там два мальчонки никак не могут какой-то бочонок поставить на сани. Он пожалел, подошел к ним, поднял этот бочонок и примял мизинчик. А там оказалась какая-то смесь, заражение получилось сразу, и он на третий день умер. Схоронили его в Москве. Потом могилы его не стало — война.
О.С.: Почему он не хотел вступать в колхоз?
А.П.: Не знаю, это было как-то не по-христиански.
О.С.: Он тоже верующий был?
А.П.: Он был верующий, не хотел вступать. Тогда ведь очень многие не хотели. А жили мы прямо напротив храма. Старшие братья брали [меня] на ручки и водили туда. Там было очень много фруктовых деревьев, вот собирали яблочки, фрукты, чтобы пережить.
О.С.: Как вы познакомились с Николаем Илларионовичем[6]?
А.П.: 1948 год, я закончила Шацкое педучилище. 5% нас, лучших выпускников, тогда направляли в институт. Я приехала, сдав экзамены, чтобы потом ехать учиться, и вдруг мы сели так: а на что учиться-то? Даже такой разговор, что стипендию отменят, был такой момент. Решила я идти работать. В РОНО[7] говорят: «Поедете работать в Борки. Там нет преподавателя русского языка». Я соглашаюсь. А мы же пятеро детей, так бедно жили, мне не в чем даже [ходить]. Тапки моей сестры были, я в них приходила, а дома снимала их. Нужно было до Борков добраться 12 км. Помню, в лапотках своих маленьких дошла до мостика через Шачу, там переобулась в тапки, лапти в рюкзачок и пришла. В послевоенные годы очень много детей не учились, и всех их уже собрали, они взрослые совсем, 20—21 год ребятам. А я — малявка, мне еще не сравнялось 18-ти. Там не то 34, не то 41 [человек]. Я вошла — не дышу. Один, помню, на среднем ряду сидит первый, ноги на парту, а сам на сидении. Это был брат нашего Николая Терентьевича Кошелева[8], будущего научного сотрудника музея. Я открыла журнал и стала знакомиться. Тишина. И к концу урока никакого крика, никакого шума от этих парней. В учительскую пришла — сама не верю, что я провела первый урок.
Директор меня полюбила сразу. В коллектив я влилась спокойно: там были и мужчины, и женщины, и ко мне относились все удивительно хорошо.
Коля в это время был в Москве, токарем у станка. Потом он приехал домой, молотобойцем устроился в кузнице на лето. У него было образование 7 классов. Вдруг он мастерство свое бросает и становится завклубом — сейчас это церковь Никольская. Тогда — образован, не образован — он человек умный, значит, [будет] завклубом. Там и хор создан был, и делали даже классические вещи: в «Цыганах» мы играли, я — Земфиру, он — Алеко.
1 мая пришло, это 1949 год. Собирается учительский коллектив праздновать в доме, где жил наш директор с детьми. Николай Терентьевич был счетоводом школы, видимо, у них какая-то договоренность была, пригласил Николая Илларионовича на этот вечер. Мы провели его очень весело, было молодежи много среди учителей. До квартиры, до тети, у которой я жила, буквально три домика. Я вышла, и Коля меня решил проводить. А я играла на гитаре, вынесла гитару и, помню, спела ему: «Виновата ли я» — тогда была любимая песня в деревне. Мы посидели, он и говорит: «А я завтра уезжаю в Москву». Он уехал, я осталась, все по-прежнему, словно ничего и не было. Через неделю он возвращается из Москвы совсем и приносит мне подарок — булку, из Москвы привез. И стали мы встречаться. Я узнала, что он очень любил литературу, много читал, но с образованием у него не получилось. Я ему предложила заниматься с ним русским языком. Он приходил, стучал в окошко, мы садились за стол, я с ним занималась. Он решил сразу в десятый [класс].
О.С.: Все это время он работал в клубе?
А.П.: Да, он работал в клубе, клуб начал греметь — в область ездили, заняли какое-то место. Тут он бросил и устроился работать в Шацке, в библиотеке, заведующим передвижным фондом, то есть развозил по району книги. Снял квартиру где-то у старушки.
1 мая 1950 года у нас была свадьба уже. Тогда нас, молодоженов, возили на лошади по Боркам, с колокольчиками. Свекровь будущая ему куда-то положила «Живые помощи»[9], он принял это как должное. Свозили нас вокруг села — церквей-то не было. И вечер был очень веселый. Тогда секретарем райкома Шацкого был Коля Шишкин, в редакции был Миша Стрижевский[10], они дружили, поскольку Коля стал в Шацке работать[11]. Миша Стрижевский у нас на свадьбе был, этот секретарь райкома, из Шацка много молодежи. На второй день Миша остался ночевать, и тут ему налили, он аж запьянел. И что сделали — сажей намазали его и потом в речку всей этой компанией, всех выкупали, на лодке. Это было очень весело.
Так я стала у них жить, а Николай Илларионович работал в Шацке. У меня там мама жила, он поселился у мамы, занимался математикой усиленно и сдал за десятый класс экзамены с серебряной медалью. И решил идти учиться.
У нас в 1951 году родился Алеша[12]. И вопрос встал, учиться заочно или как? Я сказала: «Заочно — это не учеба», — и решила его отпустить, рискнула. Он поехал учиться очно в Рязань. Но он без конца был дома. Он ночами — на попутке какой-нибудь, слезет и пешком идет домой, до Борков. Он мне как-то говорил: «Бывало, иду среди леса и [кричу]: “Черти, где вы?”»
Его сделали сразу секретарем [комсомольского] бюро факультета. А секретарь партийный женщина была. Я ездила сдавать сессию вместе с ним, сдавали в одной комиссии, но я заочно. Помню, госэкзамен должна была сдавать. Сдала три экзамена на «отлично». А вот один, четвертый — там, где была [эта женщина], основы марксизма-ленинизма, я хорошо ответила, у меня были такие легкие вопросы — война с Японией и второй съезд партии. Я не знаю, к чему она придралась, но я думала: «Не пятерки уже будут», — и ушла, не дождавшись результатов. Мы пошли на рынок, Коля ждал меня у дверей, я говорю: «Коля, пятерку мне не поставят. Но уж четверка будет, я ответила». А они мне «посредственно» поставили. Не расстроились мы особенно, хотя он говорил: «Я это не оставлю», но ничего мы не стали [делать].
Я закончила, [а ему предложили пойти на должность директора школы в райцентре]. Он говорит: «Я никуда не поеду, поеду куда-нибудь в глушь». С Николаем Терентьевичем они проехали все эти глухие места и остановились на Желанном. Там, по сути дела, школы-то не было — был поповский сад и старый дом, деревянный, разваленный. В Желанном не было мест. Вдруг учительница русского языка подала заявление, освободилось одно место, 18 часов — по 9 часов было русского языка. Потом ему дали труд, а я собрала, что могла: изобразительное искусство мне дали, там по 2 часа было, и музыка. Мы на мизерные ставки с ним согласились.
Директором был такой человек из Конобеева, Чеканов, он выпивал. Была лошадь в школе и колода[13]. Он полный был, уже пожилой, садился в эту колоду, к нам заезжал, нужно было обязательно ему «четвертиночку» ставить. Мы ставили ему «четвертиночку» и грибы — мы тут насобирали. Он пил, закусывал этими грибами, садился в колоду и ехал. [На] Красный хутор, там была начальная школа, жила учительница, к этой учительнице он заезжал обязательно. Побыв у нее, он ехал в Конобеево и возвращался в школу где-то в понедельник-вторник. Если [какой-нибудь] учительнице нужно было постирать, она не приходила на занятия. Учитель начальных классов всегда пьяный приходил, а ребятишки ему кричали: «Гри-Гри, — он Григорий Григорьевич был, — держись за печку, упадешь!» И Николай Илларионович, конечно, решил навести порядок. И начались здесь такие деньки, коллектив-то не принял такого директора. Писали, писали, писали — 102 жалобы мы выдержали.
О.С.: В райком?
А.П.: Там до ЦК дошло. Приезжали отовсюду. Потому что он решил убрать этого Гри-Гри, каждый день пьяного, а его восстановили. У него оказался брат двоюродный секретарем обкома рязанского или что-то [вроде этого], и тот, конечно, сделал все возможное, чтобы его вернули. Наконец дошло до того, что весь коллектив разделился, и с нами осталась только одна учительница немецкого языка, которая из Шацка, Мария Васильевна Полетаева. Все отделились, защищали тех своих, старых, они были в родстве друг с другом.
А к бабке нас поселили к той, у которой никто никогда больше трех дней не жил. Бабка жила с дедом, ее звали бабка Кнопка, а дедушку — Фанка. В комнатке, в которой нас поселили, стояла деревянная кровать, в которой полно клопов было, голландочка, на которую можно было поставить керосинку, столик. Так как мы много книг уже привезли, над этой кроватью в несколько рядов Коля сделал из досок полки. Первые дни, как мы приехали, я реветь начала. Ревела и ревела. Он мне говорит: «Ты помнишь, как говорила: “Я с тобой на край света пойду”? Говорила?» — «Говорила» — «А что ж ты плачешь-то?» И я перестала плакать, смирилась. И с этой бабкой никто не уживался, а мы с ней два года жили.
Я была классным руководителем, мне очень много приходилось бывать в классе с ребятами и после уроков много. Меня Коля тогда вечно выпроваживал: «Ты помнишь, что у тебя есть ребенок, надо кормить?» Я прибегу, покормлю и убегаю опять. Холодно было, у нас обогревалось железной печечкой, я сына купала, когда нагреется, на печку тазик заносила. Воду всегда приносила из реки, из колодца не брала, с двумя ведрами. И мальчик рос — такая прелесть! В 3 годика он однажды стоял среди зала и читал «Тараса Бульбу». Это книга, которую подарил ему папа, когда он родился. В роддоме его заразили через пуповину, заражение крови получилось, и меня из роддома — прямо в больницу. Но там был врач очень хороший, помню, Нагорнова фамилия, она на меня стала кричать: «Как вы довели до такого?» А он весь покрыт гнойниками — и лицо, и тело. Когда она поняла, что я из роддома, она перестала кричать. Мы его выходили, но это было очень сложно.
Свекор был секретарем партийной организации. А Николай Илларионович все это время старался храмы сохранить. Секретарь райисполкома Конобеевского, человек очень хороший, предупреждал, что завтра храм собираются взрывать. И Коля все предпринимал, чтобы не взорвали. А потом тот или заболел, или был в отпуске, все-таки взорвали храм конобеевский. Храмы обрушенные, их вон сколько было, он ездил и в руинах копался, что-то находил. Он даже однажды откуда-то привез скульптурку деревянную Христа. [Хозяин требовал за нее что-то.] Коля стал ему говорить: «Ты его делал? Нет. Ты его покупал? Нет. Почему он у тебя в таком состоянии? Ах, ты, христопродавец! Как Иуда продал Христа, так ты теперь». Они везли ее — Тимофеев[14], писатель, был на мотоцикле, а тот в рюкзаке вез скульптуру.
О.С.: И все эти иконы он в музей изымал? Или где-то просто прятал?
А.П.: Он их на чердаке музея хранил. Потом уже познакомились мы с отцом Георгием[15], Коля ему очень много этих икон дал.
Свекровь, когда свекор умер, у меня 12 лет жила, очень я могла с ней обходиться. Моя мама стала без ног — тоже у меня 16 лет жила. Мы, невзирая на это, такой семьей в очень трудных материальных условиях жили, но прошли, я как-то не заметила, что нам было трудно. Очень было хорошо.
[Однажды мы вместе приехали в институт], там сидят одни женщины, что-то пишут. Одна смотрит и мне говорит: «И где вы себе такого мужа [нашли]?» Он такой ведь был вечно улыбчивый, у него не было на душе никакого зла ни к кому. Говорю: «Я его не искала, это он меня нашел». И Коля до последнего дня это помнил. Как он всегда говорил: «Из этих занятий одна любовь получилась». Я говорю: «И любовь, и все-таки, хорошо или плохо, ты пошел и сдал экзамены с серебряной медалью». Последний год — он чувствовал, что ли? Я иду из монастыря[16], звоню, он спускается: «О праздник, радуйтесь!» Обнимет, поцелует: «Какая ты у меня хорошая!» Как я могу все это забыть?
Геннадий Гусев: «Моя жена была секретарем комсомольской организации центрального универмага»[17]
Беседовал Николай Митрохин
Геннадий Михайлович Гусев родился 15 сентября 1933 года в Калининской (ныне Тверской) области. Отец — первый секретарь райкома (1938—1960). Окончил с красным дипломом философский факультет МГУ (1956). В 1956—1961 годах был комсомольским работником в Краснодарском крае. Инструктор, первый заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ (1961—1964, 1967—1969), заместитель главного редактора издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» (1964—1967), инструктор сектора художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС (1969—1978). Был активным участником неформальной «Русской партии», существовавшей в советской культурной и политической элите в 1960—1980-е годы[18]. В 1978—1980 годах — главный редактор журнала «Роман-газета». В 1980—1984 годах — директор издательства «Современник». В 1984—1990 годах — помощник по вопросам культуры председателя Совета министров РСФСР Виталия Воротникова. В 1991—1993 годах — секретарь Союза писателей России. В 1993—2007 годах — первый заместитель главного редактора журнала «Наш современник». Автор нескольких книг. Мемуарист[19].
Геннадий Гусев: Про любовь. Моя жена была секретарем комсомольской организации центрального универмага, находящегося буквально в десяти шагах от здания городского комитета комсомола и не очень далеко от здания Первомайского райкома, где я был первым секретарем. Но мы друг друга не знали до того момента, пока у них в секции подарков, где она работала, не произошла «недостача», как это называлось в нашем советском строе. Недостача, прямо скажем, копеечная, но все равно, это же крупная неприятность: не хватает денег, которые должны быть по отчетам. Затеялось дело. Она не подлежала подозрению, но поскольку она секретарь комитета комсомола этого большого магазина и работает сама в этой секции, то как человек, который недоглядел, недоконтролировал, недоследил, была вызвана на ковер. Тогда — это была осень 1959 года — я впервые с ней познакомился. Я сижу в качестве судьи, она — в качестве ответчика. Симпатичная девушка, не более того. Кончилось тем, что мы ей вынесли строгий выговор за недостаточную воспитательную работу среди молодежи.
Буквально через 2—3 недели к нам приехала албанская делегация: несколько красивых, не говорящих по-русски ребят в сопровождении одного из работников ЦК комсомола. В этот момент, в начале ноября, я уже успел стать секретарем горкома комсомола и как начальник собрал актив — порядка 10—12 человек — встречать эту делегацию. Самые красивые девчонки, конечно, в универмаге. Значит, 5 или 6 человек было решено пригласить оттуда: активисты, члены бюро. И Галину включили в эту массовку. Поехали мы ни свет ни заря, в 5 часов, — еще темнотища, ноябрь месяц — в аэропорт встречать гостей. А московский рейс задерживается. Пошли в буфет, взяли сосиски немудреные, еще что-то. И так получилось как-то удивительно, что Галя оказалась рядом со мной за этим большим столом. Справа от меня сидел мой любимец, секретарь комитета комсомола завода электроизмерительных приборов Валера Кащенков[20]. Он возил меня на мотоцикле, когда еще не было автомобиля в горкоме. Галя мне говорит: «Кто теперь с меня будет снимать строгий выговор, который вы мне объявили?» Я так посмотрел на часы машинально: «Так времени-то еще прошло, по-моему, совсем немного, от силы месяц». А сам лихорадочно вспоминаю, когда это я ей впаял выговор? Не помню, потому что эта вся суматоха комсомольская. И вдруг что-то меня кольнуло в сердце: присмотрись, хорошая девчонка. Валерка меня толкает в бок и говорит, естественно, мы с ним на ты: «Слушай, а девчонка-то какая!» Я говорю: «Да, очень симпатичный кадр». Объявили посадку самолета. А мотоцикл трехместный, с коляской. Делегацию сажают в автобус, а мы садимся в мотоцикл. А в коляске сидит Галина. Я говорю: «Привет, еще раз». Валера говорит: «Это я расстарался, чтобы нам не было скучно с тобой вдвоем. И потом, будет мотаться коляска». Хорошо, поехали. Приезжаем в гостиницу, размещаются люди, она ждет. Подвезли — чего не уходит? Договорились, что через два часа встреча в городском комитете с этой делегацией. Я всем руки пожал — и на работу. Работа рядом. Возвращаюсь [от гостиницы] — они стоят у мотоцикла и разговаривают любезно. Валерка говорит: «Геннадий Михайлович, а вот Галя нас пригласила к себе домой. Что мы завтракали там, по две тухлых сосиски съели — разве это завтрак? Сейчас, небось, эти люди будут сидеть и водочку попивать и все прочее — поехали». Что-то, не знаю, меня толкнуло, я говорю: «Ну, ладно, давайте, поехали завтракать».
Приехали к ней домой. Я поразился, конечно, бедности быта, почти близкой к нищете: маленькая комната в громадной коммуналке, целая цепочка керогазов стоит в полутемном коридоре. Будущая теща поджарила нам яичницу с салом, достаточно вкусно. Предложили выпить — я отказался, потому что впереди рабочий день. И на этом все кончилось. Кащенков спрашивает: «Ну, как тебе?» Я говорю: «Так я уже намекнул, что хотел бы с ней встретиться, в кино сходить». У нас тогда было все-таки по-советски — в кино или в театр. Какой театр? Сразу в кино. «Телефона у нее нет, телефон есть у меня»[21]. Запомнить адрес проще пареной репы: напротив парка дом стоит старинный, еще екатерининских времен. И, кстати говоря, недалеко от памятника Екатерине, который сейчас восстановили. Договорились, что я приеду или она мне позвонит с работы. Рабочий телефон, естественно, я записал, магазинный.
После чего началась длившаяся почти целый месяц — с середины ноября и до 12 декабря — история. Немедленно все члены бюро горкома узнали о том, что Гусев положил глаз на Галину из секции подарков. Назначают бюро без меня: «Геннадий, завтра в 10 утра бюро». — «Как бюро?» — «В 10 утра. Это секрет, но это очень важный вопрос, ты должен появиться». Я всегда приходил на работу раньше всех, в восемь, полдевятого. В 10 часов все собираются, садятся: один вопрос есть. Встает Кащенков, говорит: «Есть предложение: принять решение бюро о том, чтобы наш первый секретарь сделал предложение Галине. Потому что иначе мы его никак не можем женить. Уже 27-й год пошел». Я воспринял это как шутку, сказал: «Ну, мужики, вы неистощимы на выдумки, ха-ха-ха». На следующий день снова бюро по срочному вопросу. Они знают, что я холостяк, ни кола, ни двора, я живу на частной квартире. Мне дважды давали квартиру, но я отказывался в пользу людей, которым это было нужнее. Это, конечно, распространялось по народу: подумать только — дают квартиру, отдельную комнату дают, а он отдает. […] От второй квартиры, которую мне давали в самом центре города, я отказался в пользу своего инструктора Бориса Фролова. У него жена была из поповской семьи, и, конечно, это над ним висело как дамоклов меч. Очень талантливый был парень, но как я ни пытался его продвинуть — никакого продвижения.
Николай Митрохин: Из поповской семьи в буквальном смысле? У нее отец был священником?
Г.Г.: Да, у нее отец был священником. Он не был репрессирован, он просто служил в церкви. Очень хорошая девчонка — Нина, была секретарем комсомольской организации трамвайно-троллейбусного управления. Они и сошлись на этом: он инструктор райкома, а она секретарь комитета. Молодец парень, его это не остановило. И семья потом оказалась крепкой, они живут, по-моему, столько же, сколько и мы с Галкой, тоже уже почти 50 лет[22].
Меня приглашает секретарь райкома партии и говорит: «Пока не женишься, больше не будет тебе квартиры. Что это такое? Ты уже с 1958 года живешь на частной квартире, на каком-то топчане спишь, как ненормальный. То ли сопьешься, то ли вообще с пути собьешься. Тебе нужны жилищные условия. Женись — тогда будем рассматривать вопрос о квартире».
Н.М.: А был повод думать, что сопьетесь или с пути собьетесь?
Г.Г.: Мало ли что может быть с молодым парнем? Шустрым таким, контактным и все такое прочее. Был повод, конечно. Я никогда не отличался особенным увлечением, но выпить мог. Уж бутылку-то совершенно спокойно, причем никто не мог разобрать, то ли я выпил пива, то ли я выпил бутылку водки. Несколько раз собиралось заседание бюро утреннее с одним вопросом: обязать товарища Гусева… [жениться]. Разные формулировки были: «обязать», «предложить», «предупредить последний раз, что должен» и так далее. А внутренняя душевная работа происходила сама собой. То есть моя симпатия к ней росла, что называется, день ото дня. Это нельзя назвать, наверное, любовью с первого взгляда, но, в общем, ее какая-то непосредственность, практичность, и потом она просто была красивая девчонка, сыграли свою роль. Я ведь был воспитан в такой домостроевской строгости — «умри, но не дай поцелуя без любви». И поэтому страхи моей мамочки, что «тебя охмурит или официантка, или какая-нибудь продавщица», мне помнились еще, когда я поступал учиться в университет. И, наконец, мы стали с ней встречаться, ходить в кино, гулять в парке. Наконец, я ее поцеловал как-то. Неумело, робко, все такое прочее, и краснел, и бледнел. А мужики меня все время донимали, уже просто сил моих не было. Короче говоря, конечно, не под влиянием бюро, а под влиянием нахлынувших на меня и усиливающихся моих любовных чувств и эмоций я, наконец, сделал ей предложение под огромным старинным трехсотлетним платаном, в аллее, недалеко от ее дома. Что-то она говорила, говорила, я говорю: «Галя, я все понимаю, только одно я никак не могу понять: почему ты не хочешь выйти за меня замуж?» Таким образом, я сделал ей предложение в вопросительной форме. И она сказала: «Почему? Я согласна». Я говорю: «Завтра, в девять, я приезжаю, приготовь паспорт, и мы идем в загс».
У меня было буквально несколько часов. Никто ничего не знал. Я позвонил в загс, тогда ведь это было гораздо проще, секретарь горкома, говорю: «Так и так. Сможете оформить мой брак?» — «Ой, Геннадий Михайлович, Господи, конечно! О чем вы говорите!» Назначают время — в первой половине дня. Я приезжаю в 9 утра, она начинает искать паспорт. Я так стою нейтрально, в сторонке. А маманя — как сердце чувствовало — говорит: «А чего тебе паспорт-то?» — «Ой, мама, что-то в отделе кадров потребовали». Мать очень не хотела, чтобы она выходила за меня замуж. По двум причинам. Первая: начальник — поматросит и бросит. Первый секретарь, девки кругом, Краснодар — город невест, а ты продавщица рядовая с десятью классами образования. Вторая причина: у нее был романтический период с одним соседом, которого звали Марик, по-моему. Он был еврейского происхождения, очень симпатичный, красивый такой парень. Марик — почти по-польски. Они поругались незадолго до встречи ее со мной. Он написал ей какое-то письмо, что-то вроде того: «ну и ладно, знать тебя не хочу». А мамаше, Вере Савельевне, моей теще, этот парень нравился. И она говорила: «У тебя синица в руках. Помирись с Мариком, зачем тебе этот, вроде того, что “очкарик”. Такой образованный, у него карьера, у него девок завались». Все по-житейски[23].
Берет она паспорт, садимся в горкомовский автомобиль и едем в загс. Мои ребята, естественно, там. С ее стороны — самая лучшая подруга Марина. И нас зарегистрировали 12 декабря 1959 года. И ровно через неделю, 19-го, устроили мы свадьбу уже в своей квартире, которую мне буквально мгновенно выдали. Как только я сказал, что женюсь, мне сказали: «Мы сейчас тебе отдельную не можем, потому что ты, паразит, сам тогда отдал однокомнатную квартиру. Будешь жить с одной соседкой». Двухкомнатная квартира, соседка с дочкой и мы с Галей. В этой маленькой 16-ти или 18-ти метровой комнате мы устраиваем свадьбу. Приезжает первый секретарь райкома партии, мой крестный отец Александр Иванович Качанов[24]. Мои друзья из бюро, просто мои друзья. Володя Фролов[25] приехал из Брюховецкой. Человек 30 напихали в эту комнату, до сих пор не понимаю, как мы там разместились. Были жареные гуси, были котлеты — в общем, все-все-все было. И началась семейная жизнь. А меньше чем через год, в 1960 году, родилась Ирина, первая дочка. А в 1961 году уехали в Москву[26]. Все. Ни разу не разводились. Много раз ругались — это естественно.
Н.М.: А ваша жена продолжала по партийной линии?
Г.Г.: Как только мы связали свои судьбы, она на следующий год, уже будучи беременной, без всяких проблем поступила во Всесоюзный заочный институт советской торговли. Это был заочный филиал знаменитой Плешки — Плехановского института. Так она до сих пор и говорит, что «я закончила Плехановский институт». И, когда мы уже приехали в Москву, с ребенком на руках, сдает зачеты, сдает экзамены. Заканчивает институт и становится сотрудником конторы посылторга. Затем ее берут в аппарат Министерства торговли Российской Федерации, в управление посылочной торговли. Там она вступает в партию как человек, который, что называется, близок к труду, потому что там же надо таскать тяжести и заниматься товарами[27]. Вскорости, году в 1964—1965-м, ее избирают секретарем партийной организации. И, поскольку она женщина активная, да еще при таком муже, который уже в ЦК комсомола заместитель заведующего отделом пропаганды, ее присмотрели ребята из Ждановского райкома партии — сейчас этот район переименован в Таганский — и забирают ее к себе работать инструктором. Она была инструктором организационного отдела, курировала организации пищевой промышленности, рестораны, кафе, завод резинотехнических изделий, еще что-то. Я делал свою карьеру, партийно-литературную. А она продолжала работать в райкоме партии почти 20 лет, до самого запрета КПСС, до 1991 года. В 1991 году, когда партию разогнали, ей оформили пенсию. Ей еще не хватало до 55 лет, но ей оформили на год раньше пенсию. Она начала работать руководителем орготдела Российского фонда мира. Затем фонд мира потерпел банкротство финансовое, и там вынуждены были разогнать практически все кадры, она оказалась без работы. Но буквально через год Альберт Лиханов[28] сделал ей предложение, и с 1994 года она пошла работать заместителем председателя Российского детского фонда. А сейчас, естественно, уже на пенсии.
Елена Терехина: «Раньше же — всесильное распределение»[29]
Беседовала Лариса Коновалова
Лариса Владимировна Коновалова (р. 1982) — аспирант Южно-Уральского государственного университета.
Елена Александровна Терехина родилась в 1951 году. Коренная жительница Челябинска. Отец — ведущий инженер Челябинского металлургического завода, мать — известный в Челябинске врач-уролог, хирург, заведующая отделением медсанчасти Металлургического района. Работала учительницей, затем методистом в Челябинском металлургическом техникуме, в настоящее время на пенсии.
Елена Терехина: День до свадьбы — это всегда суета: последняя примерка платья, туфли жмут — надо их быстренько разносить, страх какой-то. Неправильно, наверное, не страх, а такое очень волнение, сильное волнение, потому что мне же было двадцать пять лет. То есть совершенно взрослый человек, который отдает себе отчет в том шаге, который делает. И, конечно, радость, что выходишь замуж за любимого человека, что это состоится. Такой вот очень сумбурный день.
Познакомились мы очень интересно, наверное, за полгода до этого. Познакомила нас моя мама. Я в это время по распределению работала в деревне, и у меня разболелся зуб. Он невыносимо болел. Я ей [маме] позвонила прямо из деревни, деревня-то рядом же — Баландино. Я сказала: «Мама, ты меня пристрой куда-нибудь», потому что трудно было записаться или еще что-то. Она сказала: «Ладно, ты приезжай в старую поликлинику, у меня там будет конференция, я тебя куда-нибудь там пристрою». Я приехала, там ее нашла, и она повела меня в кабинет к Ярославу Михайловичу. Они были года три до того знакомы. Он был молодым специалистом, секретарем комсомольской организации больницы, его все знали. А мама наша тоже активная такая у нас. Она открыла дверь в кабинет хирургический и говорит: «Слава, я тебя очень прошу, посмотри мою дочь…» Он: «Да-да, Инесса Викторовна, посмотрю». Посмотрел и говорит: «А зуб-то удалять надо!» Причем у меня уже флюс был такой — раздутая щека. Быстро очень удалил зуб, поговорили немного. Он мне сказал, что у меня есть еще один проблемный зуб, который надо тоже удалить. У меня в жизни зубы не болели, а тут — два сразу, и удалять! Один удалила, второй — ну уж нет! Честно говоря, я его даже и не помню по этому первому разу, потому что зуб у меня тогда болел безумно. Единственное, что я запомнила, — голос. Очень характерная у него речь. Он же ярославский. Такое немножко растянутое «а», и такая немножко «другая» речь, не наша.
С тех пор, может быть, месяца два прошло. Ну, удалил и удалил зуб, я и забыла про это дело. А он позвонил и говорит: «Елена Борисовна, а почему вы не идете удалять второй зуб?!» Я говорю: «Так, ээээ…, он же не болит, что ж его удалять?» А он: «Вот за это и будете наказаны — пойдете со мной завтра в театр». Как-то так мы стали встречаться. Было лето на носу. Он потом уехал в Сухуми, я — в Болгарию[30]. Мы виделись не так часто, наверное, раз пять в этом промежутке. А когда я вернулась из Болгарии, в августе примерно, он мне позвонил из Рыбинска, где жили его родители. Поговорили. Договорились, что он приедет, и мы встретимся. Потом несколько раз встречались. Сложно было — все-таки взрослые люди, но взаимная симпатия была. Я в этой своей деревне работала, он здесь [в Челябинске]. Не часто виделись. Где-то в ноябре он мне сделал предложение. Я согласилась. Естественно, все по правилам: сперва мне сделал предложение, потом к родителям пришел просить моей руки и сказал, что у него очень тяжело больна мама и что на свадьбе она вряд ли сможет присутствовать. Хотелось бы, чтобы мы с ней были знакомы, потому что мама переживала очень: как там сын, младший, любимый, с кем соединит свою жизнь? И мы — у меня были осенние каникулы — поехали в Рыбинск познакомиться с мамой. Когда мы вернулись из Рыбинска, подали заявление и поженились в декабре. А в январе мама умерла… Свою свекровь я единственный раз видела, но уже тяжело больным человеком. Хотя, когда я приехала, она меня очень хорошо приняла. Я не видела того, что она тяжело больна.
После свадьбы я переехала к нему. У него была комната в двухкомнатной квартире. Мы почти год там прожили. Через год у нас Олечка родилась.
Лариса Коновалова: А вы на момент знакомства по распределению работали в деревенской школе?
Е.Т.: Да. Но я уже заканчивала там свое распределение. Очень светлые у меня воспоминания об этом времени, очень хорошие. Деревенская школа была такая новая, чистенькая очень, деток было не очень много. С большим уважением ко мне относились. Я была самая молодая учительница. У меня там дом, в котором я жила два-три дня в неделю. Поскольку близко от города, то я все-таки дома жила, мне удобнее было. Там [в деревне] топить надо было. Зимой — все чаще домой ездила, чтобы не топить, потому что это все равно непривычное занятие. Первый год-то я вообще одна была молодая учительница. А потом вышли на пенсию еще ряд учителей, добавилась учительница химии, молодая женщина. Мы все стали жить в одном доме: я, она и учительница географии[31]. Они жили постоянно, а я все-таки чаще домой уезжала. Я из своих приятельниц самая последняя выходила замуж.
Л.К.: Друзья делали попытки вас с кем-то познакомить?
Е.Т.: Нет. Может быть, они бы как-то пытались это делать, но я категорически раз и навсегда сказала, что этим не надо заниматься. И потом, поскольку я в это время была в деревне, очень там занята была, то мы не так часто и виделись с ними. Вот в деревне-то, конечно, очень активно сватали! Главный бухгалтер сватала меня за своего сына-десятиклассника, очень уговаривала. Я все смеялась — ну, смешно же, чтобы учительница вышла замуж за своего… Она мне обещала мотоцикл, дом, две коровы! Она очень удивлялась, что я от этого отказываюсь. В деревне это же большое дело — мотоцикл! Смехом отделалась, что ее очень обидело: как это так! А сын-то такой непутевый был. Она думала, что я его должна к рукам прибрать. Вообще там среди моих коллег-учителей очень многие выходили замуж за деревенских парней. Как-то не то, что меня это не прельщало. Может быть, если бы я кого-то там сильно полюбила.
Л.К.: Ваш муж в Челябинске тоже по распределению оказался?
Е.Т.: Тоже по распределению. Раньше же — всесильное распределение. Он окончил Ярославский медицинский институт в 1971 году и попал сюда, в Челябинск. Его распределили в стоматологическую поликлинику. Жил он здесь в общежитии. Уже отработал свой трехгодичный срок, который был положен, и собирался возвращаться в Ярославль. А он очень хороший стоматолог, надо сказать, вообще доктор хороший, и, поскольку здесь квартиру ему не давали, какие-то еще моменты не соблюдались, он собрался уезжать. Сказал своему главному врачу, что будет увольняться, вот доработает до лета и уволится. Тут главный врач предпринял массу попыток, чтобы ему дали комнату в двухкомнатной квартире. Такая очень хорошая светлая комната. Когда мы познакомились, через неделю он в эту комнату въехал. У него появилось какое-то свое жилье, плюс мы познакомились. Так и остался, теперь уже тридцать семь, что ли, лет. Живет здесь уже больше, чем в Ярославле. Потом он понял, что ему очень скучно стоять возле кресла и удалять 46 зубов в день. Как-то он задался целью посчитать, сколько это будет в год, и, в общем, понял, что однообразно это. Хотя пациенты ему были очень благодарны. Он ушел в мединститут, на кафедру социальной медицины и организации здравоохранения, потом защитил диссертацию, работал в институте, потом его пригласили в областную больницу на должность заместителя главврача, а потом он стал начальником управления [здравоохранения Челябинска].
Вот так жизнь быстренько пробежала…
Л.К.: Ваш муж активно участвовал во всех делах комсомола?
Е.Т.: Конечно, он был секретарем комсомольской организации больницы. Больница же большая. Медсанчасть относилась к металлургическому комбинату, и комсомольская организация больницы как один из отрядов входила в состав комсомольской организации комбината. Были и субботники обязательно, и в стройотряды он ездил. Когда мы уже поженились, он два или три лета работал санитарным врачом в областном штабе стройотрядов. И комсомольские собрания готовили, и какие-то смотры они тоже проводили у себя в больнице. Много друзей осталось с того времени. Сейчас они поддерживают отношения. Со старыми комсомольцами они раз в год, 29 октября — день рожденья комсомола, до сих пор встречаются, есть такая традиция. И так по жизни друг другу помогают постоянно. Учитывая, что он так и остался во врачебной сфере, кто-то болеет — обращаются, кто-то рожает — обращаются, теперь уже внуков рожают, раньше — детей. Поэтому он всем помогает. Кому-то лекарства нужны…
Л.К.: Что-нибудь из семейных мероприятий помните?
Е.Т.: Обычное общение с друзьями всегда в удовольствие. И на природу мы выезжали. Обычно мы отдыхали на озерах. Поскольку у нас Настя через год появилась, а у моих друзей уже были дети, мы чаще всего, конечно, с детьми. Как-то, помню, папы собрались и вывели детей. Мам не взяли, решили, что детей нужно приучать к походной жизни. Детям очень понравилось: на Аргазях[32], с ночевкой, с палатками, с костром. Полный восторг у детей был. И традиционно каждое лето мы ездили на Сугояк, потом много лет — Аргази. В этом году 25-й сезон мы на Аргазях отмечали.
Л.К.: Сейчас у вас большая семья?
Е.Т.: Четверо внуков. Теперь уже большая семья. Все уже самостоятельные люди. Хорошие внуки. Дети хорошие. Оля вот уже тринадцать лет замужем. Слава с Настей в этом году будет шесть лет, как женаты. И у обоих по двое детей. Хорошие детки.