Участвуют Станислав Савицкий, Глеб Ершов, Андрей Клюканов, Сергей Хачатуров, Георг Витте, Томас Кэмпбелл, Филипп Донцов
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2009
С 6 июля в московском Государственном центре современного искусства проходит выставка «Русская красота». Это проект петербургского фонда «Про Арте», отмечающего свое десятилетие серией художественных событий на протяжении всего года. Под занавес этого фестиваля-юбилея выставка будет показана и в самом Петербурге. По словам кураторов Глеба Ершова и Станислава Савицкого, тема выставки смешная, но не шуточная. Современному художнику одинаково неловко говорить и о красоте, и о национальной традиции. Искусство, которое называют современным, готово быть эффектным, отталкивающим, никаким или умным, но не изящным. Национальным же его называют в силу обстоятельств — когда надо создать павильон на международной биеннале. Национальное, не для международного художественного сообщества, но как самоопределение внутри местной традиции, не существует здесь даже в качестве темы. Русская нотка взята кураторами с большим риском сфальшивить. Тем более что большинство участников проекта — из Петербурга, где «нашего родного» не многим больше, чем в Калининграде или Выборге, заселенных после войны сражавшимися там солдатами или крестьянами с западных территорий СССР. На выставке будут представлены работы пятидесяти художников, работающих в разных жанрах и с разными техниками.
Сопротивление темы — гарантия того, что выставка покажет реальную ситуацию. На ней будет та красота, которая есть сегодня, после постмодернистского скепсиса, иронии над националистской идеологией, тоски от рутины арт-аукционов и неуклюжих попыток заново поверить в социализм. Речь идет не о русском китче, хотя работа с этим богатейшим, но заразным материалом сама по себе приветствуется. Это попытка увидеть «русскую красоту» без кавычек, вне сферы готовых образов, как свободную органичную форму, взятую хотя бы из повседневной жизни. Жанры и форматы — самые разнообразные. Мы увидим, какая красота осталась в нашем заовидье.
«Русскую красоту» ваяли, варили, строгали, рисовали, снимали, выметали, склеивали, разрисовывали, тесали, вышивали, отлаживали, собирали, вынашивали, подстерегали, высматривали и выдували: Федор Солнцев, Юрий Александров, Юрий Штапаков, Софья Азархи, Иван Сотников, Надежда Эверлинг, Людмила Белова, Андрей Хлобыстин, Андрей Рудьев, Петр Белый, Петр Швецов, Виталий Пушницкий, Олег Хвостов, Ирина Дудина, Владимир Селезнев, Вера Светлова, Илья Гапонов, группа «Протезы», Дмитрий Пиликин, Елена Губанова, Иван Говорков, Иван Плющ, Ирина Дрозд, Сергей Денисов, Светлана Михайлова, Павел Ротц, Александра Фадеева, Ольга Ловцюс, Антон Хлабов, Иван Тузов, Евгений Яковлев, Екатерина Новикова, группа «Могучая кучка» и Недотыкомка.
Подборка материалов, публикующихся в «НЗ», помогает составить представление о роли и функциях национального в современном искусстве в более широком интеллектуальном и культурном контексте. В первую очередь речь идет о круге проблем, образующихся как результат отношений между идеологическим конструктом самосознания нации и местными художественными традициями, которые формировались в XIX—XX веках. В серии интервью кураторы, художники, искусствоведы, историки культуры и критики делятся соображениями о том, как национальное функционирует сегодня в масс-медиа, культуре и в более узкой сфере современного искусства. Их мнения различаются. Кто-то рассуждает более отвлеченно, кто-то в первую очередь обращает внимание на прагматику работы культурных институций, кто-то говорит о профессиональных цеховых проблемах, кто-то хочет увидеть ситуацию в широком контексте; кому-то важно, прежде всего, определить личное отношение к вопросу, кто-то размышляет максимально отстраненно. Эта мозаика точек зрения на национальное в современном искусстве намечает основные темы, вопросы и потенциал обсуждающейся проблематики. В первую очередь речь идет о текущей ситуации в русском искусстве, но, разумеется, она рассматривается на фоне того, как обстоит дело с местными художественными традициями в Европе и Америке. Внутренний русский взгляд, представленный в серии интервью, дополнен наблюдениями за тем, как советское и русское искусство воспринималось за границей — в Италии, Голландии и Германии. Финальная точка поставлена в эссе о недавнем скандале с вручением премии Кандинского Алексею Беляеву-Гинтовту. Едва ли есть лучшее, чем эта история, подтверждение тому, что национальное не воспринимается как органичный фактор современного искусства.
Выставка в ГЦСИ, дополненная комментариями на страницах «НЗ», — это попытка использовать потенциал национальных традиций, сопротивляющихся включению в жизнь «Про Арте», «Винзавода» или Музея современного искусства. О том, каким образом и с какими целями это делается, рассказывают Глеб Ершов и Станислав Савицкий.
Глеб Ершов, Станислав Савицкий
Глеб Ершов (р. 1964) — искусствовед, критик, куратор. Преподаватель Смольного института свободных искусств и наук (Санкт-Петербург).
Станислав Савицкий (р. 1971) — критик, куратор. Преподаватель Смольного института свободных искусств и наук (Санкт-Петербург).
Станислав Савицкий: Правильно ли я помню, что проект начался с желания поставить себя и окружающих в затруднительное положение? Все в искусстве казалось таким ладненьким или таким предсказуемым — все эти бесчисленные биеннале, отчетно-плановые проекты и вернисажи, на которых можно приобрести полезные знакомства, — что хотелось прописать современному искусству витамин неловкости.
Глеб Ершов: Да, было желание отвлечь на время художественную общественность от заполнения грантовых анкет и разъяснительных бесед с потенциальными покупателями. Задание сделать работы о русской красоте всерьез и не для иностранцев носило подрывной характер, поскольку современное искусство не имеет никакого отношения к каким бы то ни было национальным традициям. Это искусство везде одинаково, национальная специфика в Центре Помпиду, МОМА или выставочных залах Мраморного дворца выражается разве что в разной форме музейных смотрителей. Кстати, бдительные бабки из русских музеев здесь выделяются. На фоне интернациональной природы современного искусства даже государственная националистическая пропаганда не кажется поводом для беспокойства.
Кажется, никто ничем подобным в тот момент заниматься не хотел. Ведь в 1980—1990-е простого русского человека иронично и с большим успехом разыгрывали из себя Митьки. Красота же была взята на вооружение художниками Новой академии изящных искусств, провоцировавшими публику почвенническими и экстремистскими лозунгами. И до последнего времени русское было в лучшем случае этнографической экзотикой на вывоз. Проекты типа хохломской росписи на поп-артистские темы или соц-артистской пародии на передвижников нами в расчет не брались, это даже не стилизация. Не хотелось ерничанья и экспорта. Мы ставили вопрос изнутри ситуации и по существу: как видится русская форма сегодня? Можно ли обозначить границы понятия «наше искусство» в данный момент? Какова современная роль национальных художественных традиций?
С.С.: Конечно, ответов на эти вопросы не было. И мы были поражены быстротой, с которой нам пришлось признать собственное бессилие. Подмывало желание быстрее повторить эксперимент на ком-нибудь еще. Тогда как раз мы постоянно работали с молодыми художниками «Про Арте», особенно всем нравилось ходить на прогулки, после которых надо было выполнять художественное задание или даже делать выставку. Так мы гуляли и по Питеру (в районах Коломны и Екатерингофки), и даже в Екатеринбурге и его окрестностях, уже не с петербургскими, проартовскими, а с уральскими художниками. Предыдущий проект «Прогулки за искусством» из всего этого и вырос. В общем, экспедиции в городское захолустье были полезны и интересны во всех смыслах.
Очередь дошла до Песков, другого урочища в центре Питера. Но теперь темой прогулки стало не трущобное обаяние города, а желание увидеть город иначе, вне обычных петербургских сюжетов. Несколько часов мы бродили среди домов и мест, связанных только с русским стилем. А надо сказать, что в Петербурге много русского сразу и не найдешь. Тогда мы прошли от пряничного музея Суворова к Поморской церкви Крыжановского в неорусском стиле, мимо неуклюжей современной, новорусской часовни во дворах сталинок на Суворовском проспекте. Потом полуразрушенный трамвайный парк и квартал покосившихся гаражей — проекты архитектурного бюро «Сидоров и Сыновья». И наконец, — к грузинской церкви того же Крыжановского. Закончили прогулку у церкви 300-летия дома Романовых, которая до сих пор выглядит как советский молокозавод. Разошлись все на соседнем пустыре среди груд мусора, возле платформ Московского вокзала, — опять-таки шедевра школы Сидорова. Погуляли мы, конечно, и вполне клерикально, и патриотически, но проку от этого тогда вышло мало.
Г.Е.: Да, неорусский стиль, все эти стилизации под Средневековье, в сочетании с народным чувством ландшафта, дремучестью и распадом, впечатление производили. Но художники задание сделать что-то в русском стиле выполнили как-то плакатно. Правда ландшафта, русский стиль в архитектуре и текущая политическая ситуация срастались только в какие-то стереотипы.
У нас ведь тогда еще была идея, что есть две русские протоформы — косая и загогулина: либо перекошенные шедевры мастера Петра в Новгороде, либо узорочье ярославских церквей. Прямота русскому духу противопоказана. По сути своей русская форма ближе к извилистой линии Уильяма Хогарта. Но у нас это такая старая кривь, что Хогарт тут разве что к слову пришелся. Незадолго до прогулки по Пескам мы были в Невьянске вместе с художниками из Екатеринбурга и Нижнего Тагила. Там есть уж косая так косая — гордость Демидовых, Невьянская башня, накренилась сразу, при укладке четверика. Так и стоит под углом больше 200 лет. В продольном разрезе она похожа на саблю. А загогулиной тогда была змеевидная линия узорочья на кокошнике Ниловны, раздатчицы в столовой Екатеринбургского университета. В Невьянске мы предложили художникам нарисовать башню и кокошник. Но толку было не больше, чем в Песках. На выходе мы получали иллюстративные картинки и объекты, обычное дежурное фестивальное современное искусство.
Стало ясно, что пора морочить голову серьезным маститым художникам. Мы так им и сказали: нужна русская красота, только без всех этих ваших шуточек, соц-артистского ерничанья. Какая есть, какая осталась. Формы и методы любые. Ирония и смех приветствуются, только без стеба.
С.С.: После Песков и Невьянска можно было ожидать всего. Ясно только было, что в итоге будет много разных версий национального. А неясно, что именно выберут, тем более что тема как будто не для современного искусства. И мы гадали, на что сейчас стоит ориентироваться: на неуклюжие формы мастера Петра, иконы Рублева, русскую готику, ярославское узорочье, старину Федора Солнцева, Абрамцево-Талашкино или на футуристов-почвенников?
Г.Е.: Вообще-то, если сейчас «молодого британского художника» заставить выбрать из национальной традиции что-то свое — перпендикулярный стиль, натурализм Хогарта, меланхолию пейзажного парка, абсурдистский юморок или Тернера, — может выйти много смеха. И с французским было бы то же самое, но бывают же исключения!
В принципе, у нас получилось собрать очень разные представления о русском и разные образы русского, причем не для того, чтобы посторонним показывать, а чтобы самим узнать, сколько у нас бывает сейчас «своего». Художники, кто ироничнее, кто серьезнее, сделали очень разные вещи — и по жанрам, и по технике, и по настроению. Это разнообразие национального духа, которое мы получили к выставке, больше всего похоже на какой-то политеизм. Чего только не вспомнили в поисках русского. Выставка должна дать тему для дискуссии, она показывает то, на что раньше не обращали внимания. Наша задача в данном случае — выявить этот материал и начать разговор о нем. Затем можно будет комментировать и делать обобщения.
Андрей Клюканов
Андрей Клюканов (р. 1967) — искусствовед, куратор, директор галереи «NaviculaArtis» (Санкт-Петербург).
Современное русское искусство впервые вышло на международный уровень на рубеже 1980—1990-х годов и сразу попало в глобальный контекст. Русские художники тут же утратили все иллюзии: им дали понять, что Россия — вовсе не уникальная страна, а периферия Европы. После перестройки был мощнейший толчок, были большие надежды на то, что новое российское искусство сформирует некий мировой контекст. Но выход на мировой уровень произошел слишком поздно, когда контекст полностью сложился. В итоге русские художники заполнили определенные ниши, соответствуя тому, чего ожидал Запад от России. Скажем, Александр Бренер — это антиглобалистский жест, Олег Кулик — проблема самоидентификации, «Синие носы» — беспредельная российская духовность, фотограф Борис Михайлов — военная или уголовная зона, как будто из «Сталкера», где бродят бомжи и уроды. Так русская самобытность была распределена по ролям.
Но именно из этого по-прежнему исходят молодые художники, строя свою карьеру. Сначала ты участвуешь в выставках, потом надо засветиться на биеннале-триеннале, твоя задача, — чтобы работы попали в музей. Существует ряд институций, через которые каждому предстоит пройти. По сути дела, эти фонды и музеи являются единственными покупателями современного неутилитарного искусства. И для того, чтобы пройти этот путь и встроиться в глобальный контекст, ты должен занять свою нишу. Ну, какое это национальное искусство — чистый симулякр! Просто маркетинговый ход. На Венецианской биеннале, конечно, много национальных павильонов, эта тема не нивелирована, но подчеркнута. Но разве работы бельгийского художника можно отличить от французского, а английского от итальянского? Европейское искусство, скучно нивелированное, как бы ни подчеркивало при этом национальный колорит побочными средствами — в текстах, рекламе, интервью.
Есть ли этому альтернатива? Мне кажется, не нужно участвовать ни в каких биеннале и проходить весь этот путь, чтобы попасть на западный рынок, который и так уже перенасыщен. Нужно продаваться здесь, нужно быть востребованным национальным покупателем. В принципе, так было всегда: успешный художник — это тот, кто продается на родине, и только потом — при Ван Гоге и Модильяни — это было подвергнуто сомнению. Вопрос в том, как это организовать здесь и сейчас. Не то чтобы всем пора сбежать в провинцию. Недавно мы обсуждали выставку художников калининградской школы. Один калининградский куратор предлагал нам следующий набор тем, характерный для этих краев: фашизм, новая готика, черные мессы, язычество. Такой там гений места, просто удивительно. Но Калининградская область — место особенное, в целом же, в провинции, я боюсь, мало что происходит. Но все равно, главное — это вопрос о местном рынке; пока его по сути нет, покупателей мало, коллекционеры наперечет. Это вопрос будущего, и вовсе не утопичный, все так и будет.
Русская специфика сейчас, мне кажется, не соотносится с политикой. Молодые художники, с которыми мы имеем дело в Питере, далеки от политической злободневности. Это больше московская вещь. Причем особенно политизированы в Москве живописцы. Алексей Каллима, например, делает многофигурные композиции на тему чеченской войны. Вопрос, конечно, серьезный, но сами работы смотрятся несколько декоративно. Другой художник, Дмитрий Врубель, изображает на своих картинах злободневные сюжеты чуть ли не из новостной ленты. Это, по сути дела, не что иное, как репортаж — или искаженный репортаж, когда все нарисовано карикатурно, когда на одном холсте сталкиваются заведомо несовместимые вещи. Но совершенно очевидно, что в такой живописи есть только политическая злободневность, все сводится к разговорам о том, что у всех на слуху, не более того. Ни реальной политической проблематики, ни интересных мыслей о политике, ни тем более действенности здесь искать не следует. Бесполезно. Честно говоря, не замечаю в современном искусстве ни крена вправо, ни попыток говорить о социально-политической проблематике. Все это в той или иной мере спекулятивная публицистика.
Гораздо более важная тема для постсоветского искусства — антиклерикализм. Я имею в виду, прежде всего, выставку «Осторожно, религия!». Их, конечно, не бульдозерами разогнали, но как-никак газовыми баллончиками. Смотрите, какой мощный откат они получили от православной общественности. Это был, пожалуй, единственный за последние десять лет настоящий скандал со времен Тер-Оганяна. Похоже, тут художники нащупали болевую точку, нечто значимое для сегодняшней действительности. Ведь ты можешь нарисовать Путина в кимоно, в платьице, с собачкой, хомячком, но ты не можешь так нарисовать патриарха.
Сергей Хачатуров
Сергей Хачатуров (р. 1971) — доцент кафедры отечественного искусства МГУ имени М.В. Ломоносова, обозреватель газеты «Время новостей».
В современном искусстве достаточно возможностей для того, чтобы работать с национальными традициями. Тем не менее, жаль, что они не нашли своей формы и своего формата, не до конца раскрылись. Мне кажется, что отказываться от них недопустимо, иначе глобализация окончательно возьмет верх. Например, очень активно и удачно с национальным работает Виктор Мизиано. Его проект с казахскими художниками был куда интересней, чем обычный среднеевропейский, во многом выморочный формат. Подобные проекты — одна из возможных альтернатив мейнстриму. В то же время национальное как таковое помогает раскрывать новые смыслы, более остро ставить проблемы, связанные с идентификацией. Художники из Казахстана прекрасно владеют языком современного искусства, на европейской арт-сцене они выглядели очень естественно и внесли заметное оживление. То, что они уходят в какие-то свои вернакулярные сюжеты, только прибавляет живости их искусству. Недаром же Чайковский включил в Четвертую симфонию «Во поле березка стояла». Тут можно вспомнить и Римского-Корсакова или творчество Родиона Щедрина. Главное, чтобы художники владели общим языком, тогда легко говорить и на специфически местные темы.
Причем это касается и американских, и немецких, и французских художников. Например, недавно Музей Гуггенхайма привозил большую выставку в московский Пушкинский музей. На ней можно было увидеть работу и с американской сюрреалистической традицией, и с тем, чем живет американская глубинка. На выставке Саатчи в Эрмитаже мне запомнились работы, отсылающие к творчеству индейцев, пародии на американский образ жизни или американскую армию. Что касается Франции, я считаю Аннет Мессаже специфически национальной художницей, она работает с культурнациональными традициями кукольного театра, театра комедии масок. В Англии можно назвать хотя бы Чэпменов с их проблематикой абсурдизма и «черного юмора».
У нас в России есть много художников, которые делают русское искусство, избегая вульгарной стилизации. Хотя в первую очередь вспоминаются, конечно, русофилы и патриоты, любители декоративного национального искусства. Я имею в виду круг Академии художеств. Их мы даже не будем иметь в виду, это фальшь, а не современное искусство. Если же говорить про национальное как про глубинную проблематику, ждать от него смыслов, актуальных в контексте современного искусства, актуальных и для нас, и для зарубежного зрителя, то среди наших художников есть работающие не только с русскими, но и с еврейскими темами и мироощущениями. Я имею в виду Хаима Сокола, который своим предметным миром и ностальгичностью близок, например, замечательному мультипликатору Юрию Норштейну, тоже своебычно интерпретирующему локальную культуру в общечеловеческом масштабе. Или Алексей Каллима, работающий с кавказской идентичностью в контексте современного искусства, причем для него важна классическая живопись. Его искусство тесно связано с Гойей или Дейнекой. Другой наш замечательный художник Николай Полисский возвел народные промыслы на совершенно новую, концептуальную, ступень. Например, его башни из ветвей, которые он строил в русской глубинке. Недавно я был у Валерия Кошлякова в мастерской, и, по его словам, античные храмы и руины на его картинах — образы русские, увиденные русским человеком. Он рассказывал, что, приехав в Рим после стольких лет работы с римскими мотивами, он понял, что все эти годы у него был свой, русский, Рим, совершенно фантазийный. Вроде бы интернациональный мотив и художник не такой уж русский, а на самом деле как раз здесь русский взгляд и есть. Церквей он не рисует, но все равно в его работах проявляется именно национальный менталитет.
Георг Витте
Георг Витте (р. 1952) — специалист по русской литературе и искусству ХХ века, критик. Профессор славистики Свободного университета (Берлин).
Лет десять тому назад немецкий художественный критик Михаэль Гласмайер написал очень остроумное эссе о музейных смотрителях. Путешествуя по миру с одной выставки на другую, он обратил внимание на то, что единственный национальный элемент, возможный в музеях современного искусства, будь то Мадрид или Хельсинки, — это именно смотрители. Само искусство везде абсолютно одинаковое, а вот те, кто присматривают за посетителями, везде разные. Это, конечно, шутка, но в ней есть много правды. Современное искусство — глобальное явление, оно стирает различия между людьми и народами. Сейчас сложно говорить о национальных художественных идиомах, о специфических стилях — немецком, французском, китайском, русском. Было бы очень интересно проследить, как менялись национальные павильоны той же Венецианской биеннале в течение последних двадцати лет, но, конечно, навскидку сложно об этом судить. Факт состоит в том, что национальное современное искусство теперь в принципе невозможно. Вот Джексон Поллок — американский художник, но его американскость совсем не американская, это просто узнаваемая авторская манера, из которой сделали культурно-политическую эмблему национального. Или, скажем, Ансельм Кифер использовал темы и мотивы немецкой мифологии, Йозеф Бойс тоже работал с этим материалом. Какие-то элементы национального на уровне реминисценций мы можем найти, но вопрос, играют ли они ту же роль, что в эпоху дюссельдорфской школы или передвижников? Я не вижу какой-то особой русской манеры в пейзажной живописи или в современном искусстве — ну, и соответственно, немецкой или французской тоже не вижу.
Сам я познакомился с русским искусством много лет назад через призму концептуализма. Я иногда сейчас спрашиваю себя, почему это было мне тогда так интересно. Наверно, потому что это был яркий экзотический материал — совок. Такого было не увидеть больше нигде. Но вместе с тем я был поражен, что в московском концептуализме было много похожего на западное искусство — концептуальную, визуальную поэтику, конкретизм. Я не мог избавиться от ощущения, что это эпигонство, что они работают так же, как мы. Но довольно быстро я понял, что в России это возникало одновременно и параллельно, но независимо от Европы. В этом, наверное, была особенность современного искусства, его принципиальный интернационализм, который не исключает местного колорита, допускает его как экзотику, иногда, впрочем, обеспечивающую успех.
Современные русские художники, которые в свое время уехали на Запад и по-прежнему там живут, постепенно из подчеркнуто советских превратились в абсолютно интернациональные фигуры, лишенные связи с каким бы то ни было couleurlocal. Первые пять лет, примерно до середины 1990-х годов, они шли на гребне волны русского искусства. Тогда все, что имело хотя бы намек на совстиль, было страшно модно. Это ведь оттуда, из-за железного занавеса! Не просто проституция, а прямо из Москвы! Экзотика решала все. А потом, за последние лет десять, ситуация изменилась. И они поняли, что быть именно русским художником означает ограничивать себя в возможностях. И мне кажется, они даже немного перестарались в интернационализации собственного имиджа и искусства. Скажем, Вадим Захаров, который живет в России, хочет быть художником «вообще», ну, что у него специфически русского? Последние годы ситуация опять меняется, есть те, кто хочет вернуться в Россию, и они возвращаются. До кризиса в Москве рынок был мощнее, чем на Западе. Но это уже бытовые обстоятельства, к самому искусству имеющие косвенное отношение. Все равно ведь, переезжая в Москву, художник не становится русским.
А вот, кстати, где национальное может быть продуктивным, — это в современной фотографии. В ней очень много региональных, локальных мотивов. Я сейчас вспоминаю, например, Бориса Михайлова. Хотя он то ли украинский, то ли русский художник, то ли художник из Восточной Европы, живущий в Берлине, его работы о советской провинции узнаются не как советская фактура, не как этнографический соц-артистский материал, но как свидетельство о другой действительности. Начав с репортажей о Днепропетровске, он сейчас снимает туристов где-нибудь на тихоокеанском курорте. Там, конечно, ничего национального нет, туризм — он везде туризм, но специфический локальный взгляд на какую-то конкретную ситуацию там остается. И вот эта способность искать и видеть местный колорит — то, чем Михайлов особенно интересен.
Томас Кэмпбелл
Томас Кэмпбелл (р. 1970) — историк культуры, критик, переводчик (Йельский университет).
Само понятие современного искусства целиком зависит от западного контекста, который не вполне совпадает с российским: хотя бы в том, как функционирует мир современного искусства. В России в этом направлении движется только небольшая тусовка, а на обочине остаются очень многие художники, которые, собственно, и пытаются продолжать традиции русского искусства. Для них актуальными являются вопросы, которые волновали здесь художников с давних пор, начиная с иконописцев. Другое дело, что эти художники сейчас настолько маргинальны, что можно делать вид, что их вообще не существует. Ну а «прогрессивное» искусство, которое показывают на биеннале и в галереях, не имеет никакого отношения к тому, что действительно происходит. У него, конечно, есть какая-то российская или постсоветская начинка, но она не поддается расшифровке за пределами страны. На фоне того, что происходит в современном искусстве во всем мире, выглядит все это малоубедительно и малоинтересно. Хотя, конечно, есть отдельные достойные, заслуживающие внимания вещи. В итоге русское современное искусство куда-то пропадает, а вместе с ним и интересные местные художники со своей неактуальной для широкого контекста спецификой.
Любимые мною новые художники когда-то, наоборот, удачно вписались в международное искусство, потому что были и русскими, и универсальными одновременно. Почти как русские писатели XIX века, как Достоевский в знаменитой, хотя и абсолютно спорной Пушкинской речи, где говорится о том, что русский человек универсален, что он совмещает в себе и западный рационализм, и восточную специфику.
Современное же искусство России полностью отказывается от этого проекта, хотя здесь всегда были сильны народнические тенденции. Сейчас от него все отвернулись, опустили его на дно, пусть это даже дно shoppingmall’а. Кому-то все это просто не интересно, а для кого-то это только способ зарабатывать деньги. Ближайший пример — один известный художник, лидер Митьков, самый что ни на есть народный художник, который последнее время сближается и сближается с петербургским губернатором. Стоило двадцать лет назад строить из себя нонконформиста, чтобы теперь играть в игры бывших советских чиновников. Выглядит все это более чем сомнительно.
Все это лицемерие. Вот еще большущая выставка под названием «Верю» в Москве, на «Винзаводе». Олег Кулик и его партнеры всячески подчеркивали, что их проект не связан с государственной идеологией, но, по-моему, только с ней он и связан. Это явная попытка покрепче устроиться, отказавшись от критической мысли, без которой искусства не бывает. По сравнению с Тимуром Новиковым или Евгением Юфитом, все эти художники выглядят суперкритичными, при том что прилагаемая к выставке книга бесед с ее участниками на поверку оказывается сплошным словоблудием.
Гораздо симпатичнее другие выставки — например «Осторожно, религия!». Может быть, это не безукоризненный проект, но, по крайней мере, это попытка обдумать ситуацию, высказаться о складывающихся в данный момент очертаниях союза церкви и государства.
Русская повседневность сейчас очень болезненная, противоречивая и, в общем-то, по-своему ужасная. Мне кажется, что только самые смелые художники оказываются способны пробиться к ней. Например фильмы Юфита — очень точная аллегория той жизни, которая нас окружает. Несмотря на все его утверждения, что он об этом не думает, а просто снимает кино. Идеально выражала эту болезненную ситуацию политика и эстетика Тимура Новикова. У тридцатилетних художников я не вижу этого прорыва к реальности. Их искусство профессионально, иногда даже слишком хорошо сделано, но мало чем отличается от дизайна кафе или оформления глянцевого журнала. Какое-то безобидное искусство. А художники, объявляющие себя левыми, таковыми по сути не являются, так как подобное искусство возникает только в связи с реальными левыми политическими движениями и активистской деятельностью. И где эти партии в России? Конечно, художники могут делать все совершенно искренне, но в отсутствие реальной политики это еще один способ абстрагироваться от реальности и, в конечном счете, более успешно продаваться. Тем более что по инерции на Западе до сих пор воспринимают Россию как что-то, связанное с социализмом. И поэтому новые левые из бывшего СССР по-прежнему пользуются спросом.
Филипп Донцов
Филипп Донцов (р. 1972) — художник, дизайнер.
Можно разыгрывать национальный почерк, а можно вообще не брать его в голову. Например «Синие носы» — русский проект, абсолютно постановочный, но вообще-то, наверное, они могут этого и не делать. Спекуляции на русские темы помогают развиваться. Есть, конечно, спекуляции удачные и спекуляции неудачные. Но, в принципе, это полезно. Я не против и политизированного искусства, но в нем не участвую. Для меня искусство не злободневная и не актуальная вещь, это один из суррогатов суждения о жизни, не более того. Никакой необходимости в нем нет, это пространство неопределенности и символичности. Оно должно быть максимально открыто, но в очень четких рамках. Тогда туда можно что-то вкладывать, что-то там увидеть, разыграть это — собственно, жить этим.
Но местная специфика в моих работах, мне кажется, все-таки есть. Это неоклассическая эстетика. У меня был широкий выбор, и я понял, что в ней я себя хорошо ощущаю. Потому что такие пространства, как Новый Эрмитаж, неоклассическая архитектура — я с ними никогда не знакомился, они просто для меня всегда были, это очень органичная для меня вещь. Действительно, всегда можно увидеть, откуда художник: как бы далеко он ни уходил, он все равно возвращается к самому себе, к тем местам, которые его вдохновляли. И даже в самом его пути, в точках, где он останавливается, прочитывается, откуда он.
Конечно, то, чем я занимаюсь, больше касается Петербурга, а не русского в целом. Вообще русское для меня — это сложная вещь, это имперское пространство. Я Россию даже по периметру не проехал и плохо знаю территорию, на которой живу. Даже Москва для меня не очень понятное место. Но, в принципе, я патриот. Я за нашу Арктику, за наш шельф, по крайней мере, пока нахожусь на этой территории. В это важно играть, это будет переживаться, обрастать ассоциациями. Потом можно будет туда съездить, другой походкой пройтись по снегу. И георгиевские ленточки мне нравятся. Я понимаю, что с культурной точки зрения это абсурд, но раз общество ничем не связано воедино, лучше уж так. Иначе все просто развалится — такое время.
Здесь, в Питере, мне гораздо лучше и работается, и живется. Хотя вообще все эти политические абстракции от меня далеки. Я работаю сам с собой, и вообще я очень замкнутый художник. Я как будто всегда говорю с самим собой, но через другого. И иногда этот другой подходит и сам заводит разговор. В России это все гораздо проще. Европейское общество несвободно. Когда находишься здесь, то понимаешь, что в Европе какой-то ужас, так не живут. Правда, из Европы Россия видится ужасным хаосом. Но у них нет свободы, общество исключительно с матриархальными ценностями. Вся Европа — страшное женское болото. Это закрытое, герметичное общество, а наше патриархальное — открытое, агрессивное, иными словами, у нас есть ценности. Хотя оно может быть жестоким, но у нас сохранилась любовь и серьезные вещи, которые можно разыгрывать. В Европе, как мне кажется, мужчине делать нечего. Ну, а в искусстве мне важнее, с кем делать и как делать. Конечно, это проще решать в открытом обществе.