Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2009
Стив Смит (р. 1952) — историк, специалист по советской истории 1920—1930-х годов и маоистскому Китаю. Профессор исторического факультета Европейского университета во Флоренции.
Стив Смит
Спасение души в Советской России
В сентябре 1926 года Главполитпросвет — структурное подразделение Народного комиссариата просвещения РСФСР — проводил публичные чтения в Центральном доме крестьянина в Москве. Читали рукопись брошюры «Что будет с нами после смерти?», написанной биологом Ириной Рихтер[1]. Аудитория насчитывала около тридцати человек, в большинстве своем — крестьян. Вначале чтец разъяснил собравшимся цель мероприятия: выяснить, годится ли эта брошюра для крестьянского читателя. Затем в течение примерно десяти минут он зачитывал отрывки из книги, прерываясь, чтобы спросить у своих слушателей, как они понимают, о чем идет речь. В выбранных фрагментах брошюры сообщалось: человек состоит из одной лишь материи, его умственную деятельность можно объяснить, не прибегая к понятию души, а после смерти человеческое тело разрушается. В самом начале собрания чтец остановился, чтобы задать вопрос: «Понятно ли это будет в деревне? Чем это объяснит крестьянин?» На что один из присутствовавших крестьян ответил: «Понять-то понятно. Это поймут. А все-таки и не поверят, что души нет». Чтение продолжалось, заняв в общей сложности два часа. В конце встречи чтец попросил собравшихся высказать, насколько, по их мнению, эта книга подходит для крестьянского чтения:
Крестьянин 9 (все время стоявший молча сзади): В этой книге сравнивается человек с животным. С этим никто не согласится.
Старик: Мы видим, конечно, что, например, цыпленок — существо разумное, но с человеком его никак нельзя сравнить.
Чтец: Но ведь умирают все одинаково?
Старик: Никак нельзя приравнивать человека к собаке. Нужно сделать различие.
Крестьянин 6: Насчет души все-таки здесь неверно[2].
По-видимому, никого из слушателей — а они в целом сочувственно относились к советской власти — не убедили материалистические, физиологические доводы, изложенные в книге Рихтер[3].
Действительно, одним из основных направлений антирелигиозной пропаганды 1920—1930-х годов были нападки на само представление о том, что человек состоит из души и тела. Утверждалось, что человеческое тело представляет собой одну лишь материю, разлагающуюся после смерти. Вся умственная деятельность — в том числе и такие явления, как сон, гипноз или внушение, — объяснялись работой нервной системы или условными рефлексами. Советское государство обратилось за помощью к специалистам-биологам, чтобы простыми словами объяснить массовому читателю физиологию нервной системы. Ставились опыты, наглядно демонстрирующие широкой публике, как продолжают функционировать в специальном химическом растворе отделенные от тела органы, взятые, например, у кролика или лягушки. Однако есть некоторые основания полагать, что из всех направлений антирелигиозной пропаганды той эпохи именно нападки на существование души столкнулись с самым ожесточенным сопротивлением — и не только со стороны глубоко верующих христиан.
Существовала глубокая народная традиция размышлений о том, что такое человеческая личность, каково место человека в природе и мироздании в целом. Хотя в начале ХХ века народная культура менялась на глазах, тем не менее, характерные для нее представления о душе по-прежнему можно охарактеризовать как «местное, локальное знание» (local knowledge)[4]. Иными словами, местные, локальные сообщества считали эти представления истинными, соответствующими реальному положению дел и не требующими дополнительного обоснования. «Местное знание» о том, что такое душа, выражалось не столько в осознанном принятии христианского вероучения, сколько в различных формах фольклорного повествования — в быличках, плачах, причитаниях, духовных стихах, — а также в соблюдении обрядов, особенно погребального ритуала и поминальных дней, связанных с календарным циклом.
Следует подчеркнуть, что народные поверья о душе по своей природе были глубоко христианскими, даже если они значительно отступали от официального вероучения православной церкви. Народное сознание задавалось многими из тех вопросов, которые мучили богословов, пусть оно и давало на них ответ в менее отвлеченной, более конкретной и яркой форме. Русское православие, подобно другим ветвям христианства, считало душу нематериальной бессмертной сущностью, дающей жизнь. Считалось, что душа обладает разумом, свободной волей и даром речи. С точки зрения православного богословия, душа и тело представляют собой отдельные сущности, хотя дуализм души и тела не столь характерен для православия, как для западных христианских церквей, которые со времен Августина и Оригена испытывали значительное воздействие неоплатонизма.
Все эти основные идеи в той или иной степени присутствовали в народных представлениях о душе. Народная религиозность также проводила различие между душой и телом, но все же, по-видимому, в ней не было такого противопоставления между ними, как в официальной церковной доктрине. В народном сознании человек предстает одушевленным телом, а душа наделена телесными, физическими свойствами. Таким образом, не существует четкой грани между телом и душой как отдельными началами, и исходя из этого можно предположить, что народная культура в большей мере соответствовала духу Библии, где человек понимается как одушевленное тело. По-видимому, народное сознание не слишком занимало то, что душа обладает разумом и способностью к речи. Однако мысли о том, что душа составляет самую сущность человека, что поведение человека в этой жизни определяет судьбу его души на том свете, глубоко проникли в народную культуру.
В 1929—1931 годах Л.Д. Азаревич, возглавлявшая сеть детских садов в Калужской губернии, входившую в состав Первой экспериментальной станции Наркомпроса РСФСР, изучала религиозные представления детей, посещавших эти детские сады[5]. Несколько из опрошенных ею мальчиков и девочек связывали душу с дыханием. Семилетний Володя Туманов объяснял это так: «Это чем дыхаешь. У меня есть. Это воздух, он все, без воздуха и умрешь. У всех есть». Ваня Сытский, отрицавший существование Бога и предложивший совершенно рациональное объяснение тому, откуда берутся иконы, заявил: «Душа есть, она воздух, она живет в человеке, у всех людей душа есть». Присутствие души в теле представляли и по-другому. В сибирском селе Мурашки одна старуха, ухаживавшая за молодой женщиной, чей ребенок только что умер, уверяла, что видела душу младенца, которая тенью мелькнула на стене[6]. Но несмотря на то, что в народной культуре встречаются представления о душе как о чем-то, лишенном определенной формы, по большей части душа все же наделялась физическим обликом, особенно после того, как она покинула тело.
В конце XIX века этнографов в первую очередь интересовали пережитки языческих древнеславянских верований в народных поверьях о душе. Древние славяне представляли душу в виде искры небесного огня, которую разжигает в человеческом теле бог-громовержец[7]. Уподобление души пламени часто встречалось еще в XIX веке. В Псковской губернии на Рождество девушки приносили по восковой свече и потом одновременно их зажигали: если свеча горела ярко и ровно, верили, что у этой девушки будет спокойная, хорошая жизнь. Если же свеча начинала трещать или гасла, то это предвещало тяжелую и короткую жизнь[8]. Душа также часто представлялась в виде звезды, а падающая звезда считалась предвестницей скорой смерти[9]. Вера в это сохранялась еще в 1930-е годы[10]. Древние славяне также воображали душу в виде различных живых существ — птиц, зверей, насекомых и даже растений[11]. Таким символом особенно часто была бабочка: по-видимому, в силу представления о происходящей метаморфозе. В Ярославской губернии мотылька называли «душичкой», а в Херсонской в конце XIX века верили: если на похоронах не раздать милостыню, то душа покойника объявится снова в виде мошки, вьющейся вокруг пламени свечи[12].
Поскольку считалось, что душа вылетает из тела в момент смерти, ее часто представляли в виде птицы. Семилетний Миша Кирюхин так объяснял в 1931 году: «Душа есть, она серая, на птичку похожа, живет в животе»[13]. И на протяжении XX века, в том числе и при советской власти, в первые сорок дней после смерти человека его близкие насыпали на окне крошки хлеба на полотенце, чтобы душа-птица могла ими питаться[14]. Иногда также посыпали муку или золу — тогда птичьи следы показывали, прилетала душа или нет. На Волыни считалось, что весной души умерших детей возвращаются в родное село под видом ласточек или коноплянок[15]. Из всех птиц с душой особенно связывали кукушку. В одной из русских свадебных песен невеста-сирота просит кукушку привести к ней с того света умерших родителей, чтобы те могли благословить девушку перед венцом[16]. Известно, что в 1929 году жители Калужской губернии верили: если эта птица кукует возле дома, то это предвещает скорую смерть. Если же она кукует вдалеке, нужно считать, сколько раз она прокукует, — столько лет человек и проживет[17].
У самых разных народов бытовало представление о том, что душе нужна какая-то телесная оболочка для воплощения. Поэтому в народном сознании душу часто воображали в виде маленького ребенка, гомункулуса или просто двойника усопшего человека. В конце XIX века крестьяне Вязниковского уезда Владимирской губернии представляли душу в виде маленького человечка, лишенного, однако, плоти как таковой. В Муромском уезде той же губернии душу воображали в виде ребенка[18]. В целом, душу понимали как нечто такое, что нуждается в пище, воде, умывании, что может двигаться, ощущать жар и холод, расти, взрослеть и менять свой облик[19]. Считалось, что душа особенно нуждается в заботе в первые сорок дней после смерти человека — пока она еще не ушла на тот свет.
Представляя душу как самую главную силу, вдыхающую жизнь в человеческое тело, древние славяне, как и многие другие народы, верили в то, что она может покинуть это тело во время сна или обморока[20]. Показательно, в русском языке следы этой веры сохраняются в этимологической связи между словами, обозначающими смерть (умирать), обморок или потерю сознания (обмирать)[21]. В XIX—XX веках в России очень многие верили в то, что душа покидает тело во время сна или состояния транса: «…они убеждены в том, что, обмирая, душа, ведомая святым Николаем, блуждает в подземном царстве и видит муки грешников в аду»[22]. На Украине крестьяне тоже верили, что при обмороке душа на время покидает тело[23]. Один опрошенный Азаревич ребенок объяснял так: «Когда спишь, душа на небо ходит, а потом обратно. Она к месяцу ходит, его закрывает и под землю закрывает, чтобы день был»[24].
Не было единства мнений о том, где именно помещается душа в теле. Одни считали, что она живет в сердце, другие — в животе или груди. Во Владимирской губернии в конце XIX века большинство склонялось к тому, что душа — это дух, живущий в человеческом сердце[25]. В Нижнеудинском уезде, в Сибири, в 1910-е годы многие верили, что душа находится у человека в груди, хотя другие, впрочем, называли голову, а третьи — сердце. Некоторые утверждали, что душа может перемещаться по телу, никогда, однако, не спускаясь ниже пояса[26]. Большинство опрошенных Азаревич детей верили, что душа помещается в животе, хотя другим достаточно распространенным вариантом ответа была грудь (только двое назвали сердце). Сережа Коргин, которому не исполнилось и семи лет, не разделял общего представления о том, что душа невидимо присутствует в теле: «Когда живот разрежешь, тогда можно видеть и руками душу взять». Среди двоих детей, назвавших сердце в качестве вместилища души, Ваня Коргин заявил: «Душа в сердце красная. У всех в сердце, а если без души, то умрешь». Заметим, ни одно из этих утверждений не кажется слишком необычным, особенно если вспомнить, что, например, Рене Декарт полагал: душа обитает в шишковидной железе. Любопытно, однако, что русской народной культуре не было свойственно отождествлять душу и разум[27].
Существовали разногласия и по поводу того, обладают ли душой животные, хотя большинство все же склонялось к мысли, что она у животных есть. В западном христианстве так и не установилось твердого мнения по этому поводу, хотя такой авторитет, как Фома Аквинский, по-видимому, находил животных лишенными души. Православная церковь скорее соглашалась с обратным мнением, хотя она не давала однозначного ответа на этот вопрос. Обычно православные богословы проводили различие между душами животных, сотворенными из праха (Бытие 1:20, 24), и человеческой душой, созданной дуновением Божьим (Бытие 2:7)[28]. В конце XIX века во Владимирской губернии местное население в основном полагало, что у животных нет души. В Вязниковском уезде верили, что животные обладают «живым духом», бесследно исчезающим после их смерти, «как будто ничего и не было». Молокане из села Домнина считали, что душа человека может выскользнуть через рот и вселиться в животное. В Меленках, однако, жители верили, что из животных душа есть только у медведя, она похожа на щенка[29]. В Нижнеудинском уезде Иркутской области разброс мнений был еще шире: некоторые находили, что у домашних животных есть душа, другие, однако, сомневались. Действительно, разве можно в таком случае забивать скотину на мясо[30]? Большинство опрошенных Азаревич детей придерживались того мнения, что у животных есть душа, а вот у растений ее нет. Семилетняя Ксения Полякова заявила: «У коровы есть душа, не знаю, где у ней помещается. У других предметов — нет. Умирает вместе». А Вася Андреев отвечал так: «У деревьев нет души. Они не живые — если бы они были живые, то ходили бы и глядели бы»[31].
Наиболее ярко народное понимание души проявлялось в обрядах и фольклорных нарративах, связанных со смертью и погребением. Сорок дней после смерти считались особым периодом, когда правильное соблюдение всех ритуалов должно было обеспечить «расставание» души с телом и ее «воплощение» в новое состояние после прохождения промежуточной, пограничной стадии. В это время нельзя было делать ничего такого, что могло бы помешать уходу души умершего на тот свет.
Первые три дня после смерти, когда покойник лежит дома в гробу, были особенно ответственным моментом: многие верили, что он может еще проснуться. Это поверье давало повод к рассказам о покойниках, которые пугают или преследуют живых людей, особенно скорбящую вдову, или о вампирах, набрасывающихся на скотину или людей. Подобные рассказы были особенно распространены на русском Севере[32]. Считалось, что до похорон душа пребывает неподалеку от тела, по ночам она ест и пьет то, что оставлено для нее. Поэтому рядом с покойником ставили стакан или чашку с водой — чтобы душа могла умыться. Считалось, если заглянуть в эту чашку, то можно увидеть, как колышется вода, когда душа умывается[33]. В этот период покойник слышит и видит все, что происходит вокруг него, и поэтому важно ничем не обидеть умершего. Нельзя подметать в доме — так можно вымести душу из дома или засыпать ее сором. Нельзя заниматься побелкой — иначе душа может попасть в известь и прилипнуть к стене[34]. Эти поверья еще достаточно часто встречались в 1920-е годы[35].
На третий день, когда покойника выносят через порог вперед ногами и провожают на кладбище, опасность отступает. После выноса тела двери и окна в доме закрывают, моют пол, и тогда влияние умершего ослабевает. После этого возвращение покойника в дом считалось чрезвычайно опасным, хотя в памятные дни родственники умершего могли позвать его разделить трапезу. Сани или другой транспорт, на котором гроб везли на кладбище, переворачивали вверх дном, поскольку считалось, что до самого сорокового дня покойник может попытаться вернуться домой[36]. Такие верования были еще достаточно распространенными в 1920-е годы[37].
В католицизме учение о чистилище сложилось во второй половине XII века[38]. Сразу вслед за ним возникло представление о том, что после смерти душа каждого отдельного человека является на суд всевышнего, в то время как все человечество целиком предстанет перед Творцом на Страшном суде в конце времен[39]. Хотя православная церковь никогда так и не признала догмата о чистилище, она восприняла мысль о том, что между третьим и сороковым днем после смерти душа предстает на суд перед Богом, после чего пребывает в пограничном состоянии в обители мертвых (в аду) вплоть до Страшного суда. В этот промежуточный период она испытывает предчувствие спасения или проклятия, на которые впоследствии будет осуждена[40]. Так в Шуйском уезде большинство населения склонялось к тому, что первые сорок дней после смерти душа проходит через муки, а затем Бог определяет ее дальнейшую судьбу. Однако некоторые жители настаивали на том, что душа, ожидающая в темноте Страшного суда, не испытывает никаких мучений, но и не видит света, не знает радости[41]. В Медынском уезде Калужской губернии многие верили, что до Страшного суда с душой ничего не происходит, хотя другим была знакома мысль о чистилище, коль скоро они настаивали на том, что душа на том свете страдает до тех пор, пока не очистится от грехов[42]. Современные былички, записанные в Новгородской области, показывают, что с душой до Страшного суда ничего не происходит. После смерти душа уходит на кладбище — покойник в каком-то смысле «живет» в могиле. Это представление отражено в существующем до сих пор обычае «парить родителей» на Троицу — пройтись по их могилам березовым веником[43].
Ярче всего народное сознание рисовало картину сорокадневных странствий души по пути в рай после смерти. Это долгое и трудное путешествие в иной мир. Для православной церкви характерно представление о том, что за те сорок дней, пока душа продвигается на тот свет, она встречает на своем пути демонов. Они обвиняют ее в совершенных грехах и пытаются утащить в ад. Это представление восходит еще к мытарствам блаженной Феодоры (умерла в 940 году), явившейся после смерти святому Григорию и описавшей, как ее душа на пути к вечному покою — который она в итоге обрела молитвами своего учителя, святого Василия Нового, — встретила двадцать сборщиков податей. Эта легенда не стала официальным учением православной церкви, но в XIX веке она обрела популярность благодаря усилиям епископа Игнатия (Дмитрия Брянчанинова, 1807—1867)[44].
Народному сознанию полюбилось сказание о странствиях души, встречающей по пути дьяволов и ангелов, которые борются между собой за ее дальнейшую судьбу. В быличках говорится о душе, бредущей по горам и долам, спускающейся в мрачные пропасти, претерпевающей самые разные муки. В некоторых регионах России путь в рай представляли как подъем по крутой горе из стекла и железа. Иногда в гроб клали остатки гвоздей, с помощью которых его сколачивали: считалось, что они помогут покойному взобраться на эту гору. В 1995 году в деревне Синичино Псковской области одна женщина рассказывала, как в детстве мать наказывала ей сберегать состриженные ногти, — иначе она не сможет влезть на «крутые склоны горы Сион»[45]. В других областях дорогу в рай представляли в виде лестницы из девяти, двенадцати или сорока ступеней, на каждой из которых сидят черти, предъявляющие душе ее грехи. Чтобы подняться на следующую ступень, душа должна оправдаться. В этом ей помогает ангел, указывающий на все хорошее, что покойник совершил при жизни. В некоторых областях скорбящие родные и близкие пекли лепешки в виде лестницы, чтобы помочь душе умершего в ее странствиях. На сороковой день пекли лестницы из теста или продолговатые пироги со скрещенными поверху полосками, напоминающими ступени лестницы. На Вознесенье их относили в церковь, половину отдавали священнику, другую раздавали бедным. Эти пироги и лепешки в виде семи ступенек или перекладин — их иногда называли «лесенками» — обозначали «семь небес». Крестьяне бросали их с церковной колокольни и смотрели, куда они упадут, — так гадали о своей судьбе[46].
Третий, девятый и сороковой день после смерти особенно значимы в период расставания души и тела. На поминках едят особые кушанья — коливо и кисель, — младенческую пищу, что символизирует сходство освободившейся от тела души с новорожденным ребенком. Также едят блины, яичницу, пьют медовуху. Мед, который добавляли в пиво, символизировал потребность души «подсластить» свое загробное существование. Вся эта пища должна была помочь душе в ее тяжком странствии на тот свет. Помимо обрядов, связанных с сорока днями после смерти, покойников также поминали в определенные дни церковного календаря. К XX веку поминки справляли в основном (хотя и не только) в дни, близкие к Пасхе и Троице: в Духов день (сороковой день после Пасхи), в четверг перед Троицей (Семик), накануне Троицы, в Троицын день. В эти праздники люди собирались на кладбище и справляли поминки на могиле, оставляя там хлеб, печенье, яйца и напитки, чтобы ими могли насытиться предки. В 1995 году в Псковской области по-прежнему было принято приносить на кладбище кутью и водку. Однако Элизабет Уорнер отмечает, что в настоящее время этот обычай стал чисто символическим, его объясняют в рациональных категориях («птичек покормить»)[47].
Важно подчеркнуть: по народным представлениям, на том свете люди получат справедливое воздаяние за свои дела, которого им бывает не дождаться в этом мире. Грешники понесут там наказание, а праведникам будет даровано райское блаженство. Возможность свершения божественного правосудия, таким образом, зависела от существования души. В Медынском уезде Калужской губернии крестьяне верили, что во время Страшного суда все люди восстанут из мертвых и соберутся на одном поле, при этом исчезнут различия в возрасте. Грешники встанут налево, а праведники — направо. Праведники будут в белых одеждах, их лица — ясны, как солнце. Грешники будут в черном, а лица их — черны, как уголь. Все человеческие поступки, плохие и хорошие, будут сочтены и станут известны всем. Грешникам в аду придется пройти огонь, смолу, пытки, испытать вечный мрак. Праведники будут допущены в райские кущи. Те же, чьи грехи окажутся недостаточно тяжкими, будут стоять одной ногой на холоде, другой — на жаре[48]. В Псковской области в 1995 году одна женщина рассказывала о своей знакомой, которой было видение: она попала на Сионскую гору, «там она видела, как душам назначено свое место, праведные души — направо, грешные души — налево, к дьяволу. Добрые души — это души тех, кто достоин узреть Господа». «Там очень красиво, Господи, как красиво! Но другие плачут, потому что им туда не попасть». Что же касается грешных душ, «они будут вариться во рву»[49].
XX век стал свидетелем массового исчезновения народной культуры. Хорошо известно, что в советский период религия быстро теряла свое социальное значение — отчасти под воздействием государственной политики, отчасти в результате глубоких болезненных изменений в обществе, вызванных, в свою очередь, войной, поспешной индустриализацией и насильственной коллективизацией. Дети, которых опрашивала Азаревич в годы коллективизации, продемонстрировали удивительное знакомство с народными поверьями о душе. Однако затем эти мальчики и девочки выросли, закончили школу, поступили на работу, прошли военную службу. Несомненно, их отношение к этим верованиям и представлениям, воспринятым в детстве от своих бабушек, стало впоследствии гораздо более скептическим. Процесс отмирания общественной значимости религии обычно описывают не совсем удачным термином «секуляризация». Здесь важно подчеркнуть: хотя этот процесс и был обусловлен социальными изменениями, в сущности, он заключался в перестройке всего эпистемологического пространства народной культуры. В крестьянской культуре конца XIX века, как это ни странно, между миром человека и миром природы не существовало четких границ, которые для нас имеют основополагающее значение. Весь внешний по отношению к человеку мир, природа и космос, были исполнены смысла, объемлющего собою и грозящего поглотить человека. Напротив, начиная с Нового времени в европейской культуре принято считать, что причинно-следственные связи в природе существуют независимо от значения, приписываемого им человеческим сознанием. В Новое время постепенно утверждаются концептуальные различия между природой и человеком, естественным и сверхъестественным миром, причиной и следствием, а вместе с этим укрепляется и сомнение в том, что царство природы подчиняется действию божественных, демонических или потусторонних сил. Какие последствия имел этот процесс для понимания души? С одной стороны, душа перестала восприниматься как та жизненная энергия, которая пронизывает весь мир природы, человека и сверхъестественных сил, опосредуя их отношения между собою. Душа оказалась вытесненной в особую сферу сверхъестественного. С другой стороны, в советский период понятие души стало все чаще использоваться в метафорическом, расширенном значении.
***
Как и в других европейских культурах, понятие души обладало очень широким семантическим полем, выходящим за пределы собственно религиозного понимания этого термина как бессмертной духовной субстанции. Душа может означать «ум», «сердце» («от всей души»), «чувство» («говорить с душой»), характер человека («смелая душа») или даже самого человека в целом («нет ни души»). В течение XIX века в образованных классах общества это понятие все чаще стало использоваться в расширенном значении — в отрыве от его исходного, религиозного смысла. Писатели «золотого века» русской литературы исследовали душу: мысли, чувства, волю, характер человека, его моральные качества.
Как мы видели, в 1920-е годы советское государство пыталось изгнать религиозное понимание души из общественного сознания, из публичного дискурса, заменить его понятием «психика»: предполагалось, что человек может быть сведен к совокупности физиологических рефлексов на общественную и физическую среду[50]. Однако к 1930-м годам это понятие обрело новую жизнь — несмотря на то, что религиозное понимание души продолжало подвергаться жестокой критике в школе и печати как суеверие и пережиток прошлого. Поворотный момент, по-видимому, наступил в октябре 1932 года, когда Сталин выступил с речью на приеме у Максима Горького. Горький декларировал, что построение социализма освободит врожденные человеческие способности, что социалистическое общество воспитает яркие, сильные, талантливые личности[51]. В своей речи Сталин заявил: «Производство душ важнее производства танков… И поэтому я поднимаю бокал за вас, писатели, инженеры человеческих душ». Эти слова стали сигналом для писателей и всех творческих деятелей. На первом съезде советских писателей в 1934 году драматург Александр Афиногенов разъяснял новое понимание слова «душа», критикуя определение, данное в Малой советской энциклопедии: «Марксистская психология устранила понятие души как бессодержательное и ненаучное». Афиногенов утверждал: сказанное справедливо лишь применительно к религиозному пониманию души. Само же слово «душа» должно быть реабилитировано, ему должно быть придано новое социалистическое содержание:
«В применении к нам, писателям, название инженеров человеческих душ означает, что мы не просто регистраторы психологических состояний, нет, мы активные исследователи, мы конструкторы этих душ, мы производственники, организаторы этого человеческого материала»[52].
Итак, душа вернулась — теперь под ней понимали нравственный, психологический, внутренний мир нового советского человека.
Можно возразить, что понятие души использовалось в эпоху сталинизма в качестве метафоры, в то время как в народном религиозном сознании душа понималась весьма буквально. Когда, например, крестьяне представляли душу в виде птицы или маленького ребенка, они имели в виду что-то вполне конкретное — особую субстанцию или силу, присутствующую в мире. Однако народное представление о душе всегда было также и аллегорией — тропом, помогающим осмыслить связь между живыми и мертвыми, между этим миром и миром потусторонним, исправить свойственную этому миру несправедливость. В восходящих к христианской доктрине рассказах о душе малообразованные люди искали ответ на основные философские вопросы. Связанные с душой народные верования и обряды отличались богатством и разнообразием, они были тесно сопряжены с пониманием человеческой индивидуальности, отличия одного человека от других. В более широком, аллегорическом, смысле это понятие помогало осмыслить место человека в природе, в системе мироздания. На протяжении многих столетий простой народ верил в то, что человек представляет собой нечто большее, чем грубая материя, — и в этом его не так легко было разубедить. Рассказы и поверья, связанные с душой, давали людям возможность выразить словами свой внутренний мир, самоценность каждой личности, поведать о той «жизненной силе», которая одухотворяет человека и все живое. Можно сказать, что рассуждения о душе всегда в большей степени относились к живым, нежели к мертвым.