Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2009
Я немало успел пожить при советской власти, но все равно не могу считать себя объективным свидетелем эпохи. И потому сам не доверяю тому ответу, который дал бы на вопрос: верили советские люди в обещанное им лучшее будущее, в коммунизм, или нет?
Сейчас мне кажется, что не верили. Но я не верю себе, что не верили. Впрочем, я не верю и тем многочисленным свидетелям эпохи, которые утверждают, что тогда люди верили. Правильный ответ — мол, одни верили, другие нет — никого не устроит. Объективных доказательств, вроде проведенных по всем правилам опросов общественного мнения, тоже нет. Опросы по репрезентативной общенациональной выборке проводить не давали. Потому спор свидетелей эпохи, происходит ли он в памяти одного человека, одного поколения или одного общества, неразрешим. Но спор идет, принимая хоть и смешную, но драматическую форму. Одни в тоске говорят: вот, нынче будущего нет, а в прошлом будущее было! Другие в еще большей тоске возражают: да нет, будущего и тогда не было, как нет его и теперь.
Меж тем, существует согласие среди спорящих по двум важнейшим моментам. Во-первых, у нынешних россиян нет идеи будущего — это принимается всеми или почти всеми без дискуссий. Во-вторых, образец отношения к будущему мы ищем в прошлом. Собственно, расхождения существуют лишь по поводу результатов этих поисков — найдем или нет. И это обстоятельство меня лично удручает.
В сентябре прошлого года 61% россиян соглашался, что дела у нас идут в правильном направлении. Меньшинство (24%) считало, что страна движется по неверному пути. Сегодня, когда кризис ударил по любовно выращенной идее стабильности, одна пятая населения переменила свое мнение. Теперь одобряющих и не одобряющих избранный курс — поровну. Так распределяются мнения в целом, для всего населения. Но если взять, например, только женщин, то будут преобладать критические настроения. Если взять старшую часть населения (тем, кому за 40), критики будет больше, а если менее состоятельную часть — перевес отрицательных мнений увеличится еще сильнее.
Словом, «Неверной дорогой идете, товарищи!» — заявляет социально слабая часть общества. А какой же путь считается верным? Для населения в целом 44% респондентов (против 41%) полагают, что «было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до начала перестройки». Среди пенсионеров так считает 63%. Скажете, понятно — это их молодость. Но даже среди студентов 30% не знают, что ответить на вопрос о «прошлом в сослагательном наклонении», а 15% присоединяются к мнению пенсионеров. Среди рабочих и служащих — явный перевес в сторону подобной мысленной реставрации.
Проверка этих позиций более детальными вопросами дает еще более серьезные результаты, показывая, что речь идет не просто о пресловутой «ностальгии», воздыханиям по временам, когда травка была зеленее. Вот прямо и по-марксистски поставленный вопрос о том, какую форму собственности предпочитают наши сограждане. Имеем результат: двукратный перевес тех, кто отдает предпочтение системе, основанной на «государственном планировании и распределении» (58%), над теми, кто за систему, «в основе которой лежат частная собственность и рыночные отношения» (28%).
И снова, чем слабее в экономическом отношении социальная группа, тем сильнее у нее выражена эта экономическая ностальгия. Собственно, сторонники системы, основой которой являются рынок и частная собственность, имеют большинство лишь на острове под названием Москва, в молодежной среде и среди зажиточных людей. Обратим внимание на последнюю категорию. Выбраться в зажиточные у нас можно либо через бизнес, либо через госслужбу (то есть власть), а лучше — через их комбинацию. Но даже выбившиеся, то есть обязанные всем своим достоянием нынешнему строю, солидной своей частью (более 40%) отдают предпочтение госсоциализму с его Госпланом. (Спецификой нашей якобы рыночной экономической системы надо считать то, что 30% людей, называющих себя «предпринимателями», более правильной считают экономику госпланирования и госраспределения.За частную собственность, то есть за их собственность, в этой группе не набирается и 56%. Такая вот у нас буржуазия.) Выходит, наше общество продолжает топтаться перед тем же выбором между социализмом и капитализмом, перед которым оно впервые встало еще тогда, «когда был Ленин маленьким с кудрявой головой».
Рост антибуржуазных настроений хочется списать на кризис: мол, он скомпрометировал капиталистическую систему. Но в декабре кризисного 1998 года число сторонников этой системы было больше, чем сейчас, и далее, в течение двух лет, только росло. Их доля начинает уменьшаться с приходом Владимира Путина, а к концу его второго президентского срока «за рынок» остается менее трети. Это при нем сторонники госпланирования из простого большинства превращаются в абсолютное. Кризис лишь несколько обострил и усилил тенденцию видеть идеал в прошлом.
В ответах наших сограждан мы имеем дело именно с таким идеалом, то есть с придуманным прошлым. Но ведь и нынешняя передовая мысль велит считать, что прошлого нет, что прошлое — это конструкт. Какое надо, такое и сконструируем. В таком случае лично я конструирую так: в нашем прошлом будущее заменяло отсутствовавшее настоящее, — те, кто может, вспомните, как мы жили: сейчас, конечно, житуха не очень, но вот в будущем… В коммунизм как общество, где от каждого по способностям, а каждому по потребностям, верило меньшинство (я в течение нескольких лет своей юности в него входил). Но в нечто неопределенно-хорошее верилось многим. «Свет и счастье нас ждут впереди» пела песенка, кажется, из радиопостановки «Золотой ключик». Таких формул было множество. Неказистое настоящее компенсировалось надеждой на хорошее будущее.
В конце 1980-х — начале 1990-х на короткое время для части россиян (в нее входил и я) засветилось надеждой на новое, не коммунистическое, а капиталистическое будущее. Им оправдывалось совсем уж негодное настоящее. (Отметим, что одновременно инструментами гласности совершалась ампутация советского прошлого.) Через непродолжительное время система сломалась. Отвалились оба будущих — и коммунистическое, и капиталистическое, — настоящее продолжало не нравиться, дела с прошлым были нехороши. Воистину безвременье. Потому, кстати, тот период сейчас так легко поносить и находить отклик в сердцах публики. Но главное, что хочется подчеркнуть: именно тогда наши люди демонстративно отказались верить в будущее. Ответы о том, что «мы не знаем, что произойдет через неделю, куда уж заглядывать на годы», стали преобладающими.
Настали другие, путинские, времена. Некоторые считают, что в эту эпоху продолжались либеральные экономические реформы. Возможно, на этапе замысла и даже на этапе запуска они таковыми и были. Однако то, что явилось результатом как реформаторских усилий, так и влияния различных групп интересов для обращения их в свою пользу, либеральной экономикой называть, по-моему, не стоит. Единственно, что надо отметить: с жестким либерализмом эту экономическую практику роднит то, что она не социальная, в том смысле, что игнорирует нужды и желания экономически слабых слоев населения. Такова была экономическая линия. Политическая же довольно быстро стала ее противовесом. Тем, чье благосостояние уменьшилось, а надежда на его улучшение в будущем стала призрачной, были предложены широчайшие возможности пользоваться прошлым. Старые фильмы, «старые» и «главные» песни, включая ту, что на слова Сергея Михалкова, являются лишь видимой частью искусственного нагромождения политического льда, который в этот воистину «ледниковый период» стали производить СМИ для утешения тех, кто чувствовал себя обобранным. Дискурспожилых и разоренных (по их мнению) новой (горбачевской и ельцинской) эпохой стал доминантным, поскольку был поддержан властью.
Строго говоря, еще при Ельцине началось нащупывание этого хода: вести «либеральную» (в здешнем понимании) экономическую политику, получать огромные прибыли, а на малую их часть посылать жертвам оной политики месседжи утешения, используя любезную им ретро-риторику и ретро-символику. (Замечу попутно, что многое из того, что расцвело при Путине, было заложено еще при Ельцине, который ведь выбрал Путина не для продолжения собственной политической линии, а для ее смены.Путинизм придумал не Путин, он лишь хорошо его реализовал.)
Итак, в политике и медиа начали всячески открещиваться от недавнего плохого прошлого и взывать к хорошему позапрошлому. Народ поддержал. Брежневкую эпоху все чаще называли лучшим временем России во всем ХХ столетии. Сначала это была игра в «старые песни», которая доказала свою привлекательность и далее превратилась в собственно политику. Российский истеблишмент при Путине обнаружил, что в новом мире старая роль России как медведя с дубиной, которого не любят, но боятся (пусть не все, но многие), свободна, что роль жандарма (пусть не всей, но хоть части) Европы вакантна. В своей стране они нашли, что роль так называемого сильного государства и сильного лидера востребована. Дальше — больше. Оказалось, что на наше вооружение есть спрос. Нам теперь снова близки режимы, которые не хотят жить мирно со своим народом или со своими соседями. Мы и сами стали все больше задирать соседей. Словосочетание «мировая война» вернулось в словарь политиков, а потом и публики. Армия одержала нечто вроде победы. Воспрял ВПК, стало понятно, для чего возрождали РПЦ. Все сложилось. Игра в ретро превратилась в самостоятельный консервативно-фундаменталистский проект, рассчитанный надолго, недаром именно в таком ключе стали делать школьные учебники и передачи по телевидению. Прояснилась ситуация с врагом. На какой-то срок в самые заклятые выбрали Англию. В давние времена ее считали «старшей» в лагере антироссийских сил. Теперь опять Америка — враг номер один, при ней ее приспешники (Кукрыниксы и Борис Ефимов рисовали их карликами), окружившие нашу страну со всех сторон. Точнее, мы окружили себя агентами США и НАТО. По опросам населения России, прибалтийские страны, Грузия, Польша, Украина поочередно возглавляют список враждебных России стран, помимо США.
Мы инсценируем прошлое, воссоздаем его ветхие расклады, выстраиваем из них декорации настоящего. Разумеется, не на сцене и даже не в зале этого театра, а в другой, нетеатральной реальности люди живут совершенно иной жизнью по совершенно иным правилам. В мире приватного и повседневного со временем все в порядке. Есть прошлое — это когда мы были детьми или когда наши дети были маленькими. Есть будущее — это когда нас не будет или когда наши дети выучатся и пойдут работать. В этой приватной сфере, в общем, можно жить, тем более, что сейчас она открыла для себя вторую реальность в Интернете.
Но не так мы устроены, чтобы оставаться только в ней. И не так глухо эта сфера отделена от внешней среды, находящейся под контролем начальства и телевизора. Игра, в которую власть всерьез заигралась со всем миром и со своей страной, начинает превращаться в действительность. Россию действительно начинают бояться, и многим из нас от этого не страшно и не стыдно. Не стыдиться этого учат в школе, а значит, это будет заложено надолго. До тех пор, пока, не став взрослыми, сегодняшние школьники не исторгнут из себя это отношение к миру и людям, которое уже сейчас является удивительным анахронизмом, а в будущем станет и вовсе нестерпимым.
Почему я уверен в этом? Во всяком случае, не из-за убеждения, что будущее всегда лучше прошлого и настоящего. Дело, вероятно, в том, что я не верю, что страна так и останется в своем выдуманном прошлом, поскольку знаю: всякая политическая система с необходимостью меняется, а значит, меняются господствующие дискурсы. И, как показывают мои собственные наблюдения, первым в дискурсах ломается то, что считают наиболее устойчивым, главным и опорным.