Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2009
Светлана Ивановна Быкова — историк, доцент факультета международных отношений Уральского государственного университета (Екатеринбург).
Светлана Быкова
«Наказанная память»: свидетельства о прошлом в следственных материалах НКВД
Серж Московичи, исследуя символическое и эмоциональное значение московских политических процессов 1936—1938 годов, одним из первых обратил внимание на циничный прагматизм Сталина: герои революции, представители «ленинской гвардии», приносили себя в жертву во имя политического единства, принимая обвинения в предательстве и вызывая «всенародный гнев». Ученый отметил и другой важный аспект: «Сталин уничтожает свидетелей революции, тех, кто имел еще перед глазами полную картину знаменитых дней Октября». Репрессии, по мнению Московичи, были направлены прежде всего на память людей и их идентификацию с партией революции[1]. Согласившись с данным утверждением, следует уточнить: до знаменитых московских процессов, одновременно с ними и после них в разных регионах СССР были проведены такие же «представления». Одним из самых серьезных обвинений, по мнению власти, являлось прошлое этих людей, их принадлежность к «бывшим» — эсерам, меньшевикам, участникам гражданской войны… Главное преступление, вменяемое им в вину, наряду с другими — память о времени и событиях, в которых «не было Сталина».
Репрессии против свидетелей революции и участников гражданской войны
При внимательном изучении материалов судебно-следственных дел становится очевидным: среди первых жертв репрессивных акций НКВД оказывались не только «социально чуждые элементы», но и все «политически неблагонадежные» — являвшиеся ранее членами других партий, принимавшие участие в оппозиционных группах, подписывавшие в 1920-е годы «воззвания» и «письма», высказывавшие критические замечания руководству предприятий и государства. Одним из примеров является дело «контрреволюционной нелегальной организации эсеров», по которому проходили 295 человек. Согласно материалам следствия, члены этой организации действовали в нескольких городах Урала: Добрянке, Чусовском Свердловске, Лысьве, Нижней Салде, Северском, Полевском, Молотове (Пермь), Нытве и других. Современники называли эту акцию НКВД «делом стариков», поскольку среди обвиненных и расстрелянных было много заводских мастеровых, родившихся в 1870—1890-х годах[2].
Особенно трудно было смириться с новой реальностью участникам гражданской войны, защищавшим идеалы революции в 1918—1920 годах с оружием в руках. Они открыто осуждали Сталина, не опасались говорить о чувстве ненависти к нему. Так, А.Л. Назукин, имевший орден Красного Знамени и считавший делом своей жизни защиту советской власти, в знак протеста бросил в огонь паспорт и награды, разорвал портреты Сталина, и 4 августа 1937 года был расстрелян за «контрреволюционную деятельность»[3]. Архивные документы свидетельствуют, что такие случаи не были единичными.
«Особое внимание» властных инстанций и НКВД к памяти о репрессированных политических деятелях
Центральный комитет ВКП(б) и СНК СССР после открытых процессов принимали решения о переименовании городов, промышленных предприятий, улиц и площадей, которые ранее были названы в честь лидеров, не оправдавших доверия партии и советского народа. 20 февраля 1935 года рассылается закрытое письмо ЦК ВКП(б) о необходимости пресекать возможные попытки под видом «документального» изучения истории партии популяризировать идеи и программы «оппозиционных групп». В это же время на места направляются циркуляры об изъятии из библиотек и магазинов «контрреволюционной троцкистско-зиновьевской литературы» (книги, листовки, хрестоматии под редакцией осужденных деятелей, диапозитивы, плакаты с их изображениями, портреты). Распоряжением директора ИМЭЛ (Институт Маркса — Энгельса — Ленина) сочинения Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других известных руководителей были переданы в особые фонды, которыми могли заведовать лишь «засекреченные работники»[4].
Советские граждане должны были не только поддерживать единодушным голосованием осуждение на смерть бывших политических лидеров, но и ликвидировать их портреты, книги, сборники статей. Школьников обязали заклеивать в учебниках истории изображения лидеров, признанных политическими преступниками[5]. Даже подписи «врагов народа» Сокольникова и Брюханова, имевшиеся на многих облигациях долгосрочных государственных займов, должны были закрашиваться черной краской[6]. Групповые фотоснимки, запечатлевшие Ленина среди делегатов съездов и конференций, на различных собраниях, митингах, парадах, подвергались «редактированию»: публиковались либо фрагменты этих коллективных фотографий — без соратников и товарищей, обвиненных в 1930-е годы, либо изображения репрессированных «пролетарских вождей» тщательно ретушировались[7].
Единственным разрешенным и одобряемым способом изображения «врагов народа» стала карикатура. На многих плакатах деятели «ленинской гвардии», объявленные контрреволюционерами и диверсантами, наделены чертами, имеющими отношение не к политическим, а скорее, к биологическим аргументам. В частности, наиболее распространенным являлся образ змеи и хамелеона («гадины»)[8]. Такая стилизация должна была вызывать совершенно определенные ассоциации с теми угрозами, которые эти люди якобы представляли для советского общества.
В советской прессе сформировался характерный способ освещения политических процессов — как правило, в газетах и журналах при избыточной, абсурдной вербальной информации отсутствовали фотографии знаменитых обвиняемых. Вероятно, Сталин опасался, что реалистические репортажи из зала суда могут вызвать ненужные чувства. Следует предположить, что из НКВД ему сообщали о противоречивости мнений, высказываемых советскими людьми по поводу московских процессов. В частности, обсуждая причины привлечения к судебной ответственности известных всей стране лидеров, некоторые из граждан не сомневались, что Сталин и его ближайшие сторонники желают ликвидировать политических соперников[9].
Более того, репрессии против известных политических деятелей актуализировали архаические представления о «народных заступниках». В агентурных донесениях и сводках НКВД по Уральской области отмечались разговоры о том, что Троцкий, Бухарин, Тухачевский и другие руководители, преследуемые Сталиным, боролись за интересы рабочего класса, хотели улучшить жизнь трудящихся[10]. Такие представления были распространены и в других регионах Советского Союза. Например, житель Горьковской области С.И. Лапшин в апреле 1938 года открыто заявил на собрании: «Люди, которых расстреливают в Москве, — это наши люди… за нас и погибли»[11]. Выражая сочувствие жертвам Сталина, многие надеялись: «…все равно всех не пересадят: этих расстреляют, другие на их месте за правду будут стоять»[12].
Портреты как улика
Именно по этой причине органы НКВД активно реагировали на сведения о хранении портретов и трудов репрессированных политических деятелей. Аресты начались уже в январе 1935 года. Среди привлеченных к ответственности — люди, принадлежавшие к разным поколениям, отличавшиеся по уровню образования и культуры. В Свердловске по одному из таких «портретных дел» были привлечены студенты Горного института. В протоколе обыска, написанном карандашом, указывалось на изъятие четырех портретов — Каменева, Зиновьева, Троцкого, Раковского. Во время следствия в качестве вещественных доказательств студентам предъявили набор из двадцати портретов «Вожди революции». Арестованные заявили о том, что они не знали о наличии этих портретов в их комнате[13]. Очевидно, что следователи пытались доказать обоснованность подозрений, привлекая показания свидетелей и не обращая внимания на то, что среди изъятых документов имелась сталинская работа «Вопросы ленинизма». Портрет Рыкова, обнаруженный при обыске, являлся одной из главных улик для осуждения завхоза транспортной артели города Нижняя Салда П.А. Крысина на 10 лет[14].
Илл.
1. Алексей Рыков. ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д.
В 1937 году был арестован за «уничтожение политической литературы, издевательство над портретами вождей партии и советского государства, продажу открыток с изображением врагов народа» П.И. Немешаев, управляющий торгового отделения города Полевского. Следователи, описывая происходившие события, утверждали: арестованный разорвал портреты Максима Горького и Андрея Вышинского, висевшие на стенах склада; по его распоряжению были изъяты из продажи брошюры с работой Сталина «Шесть условий» (561 экземпляр) и, напротив, сохранены для распространения среди населения открытки с портретами Каменева, Зиновьева и других «троцкистов» — вопреки решениям февральского пленума ЦК ВКП(б). Арестованный не соглашался с обвинениями, категорически отрицал показания свидетелей, написал несколько заявлений в специальную коллегию областного суда, указывая на допущенные следователями нарушения уголовно-процессуального кодекса и требуя объективности. Поединок между арестованным и репрессивными органами продолжался два года — несмотря на давление следователей, Немешаев не признал вины и был оправдан Верховным судом СССР в 1939 году[15]. Данная история является исключением из огромного числа «портретных дел».
А.Г. Кольцов, технический редактор сызраньского «Радиоиздата», был арестован в декабре 1937 года. Кроме дневника и писем, ставших основой обвинения в антисоветской агитации, к делу были приобщены фотографии Троцкого и вырезки из газет с его изображением. Особое внимание следователей, несомненно, привлекли стихи о руководителях партии и советского правительства. За хранение портретов врага народа и сравнение в одном из стихотворений «гордого Льва» и «цекистского лживого “мага”» Кольцов получил суровое наказание[16].
«… назвал врага народа Троцкого товарищем»
Во второй половине 1930-х годов произвол власти и трудности жизни воспринимались многими людьми как свидетельство забвения заветов Ленина, который, по их мнению, искренне заботился о народе. Критикуя мероприятия ВКП(б), отказываясь признавать Сталина вождем, такие люди идеализировали первого руководителя советского государства и политических лидеров, пытавшихся — согласно народным представлениям — противостоять будущему диктатору. Искренние сожаления о смерти руководителей, уважаемых и обладавших большим авторитетом, отражены в документах личного характера, не предназначенных для оглашения и потому являющихся важным историческим свидетельством. Например, узнав о смерти Серго Орджоникидзе, студент Уральского индустриального института В.А. Ефимов записал 19 февраля 1937 года в своем дневнике:
«…Из всех наркомов он был, безусловно, самый талантливый и хорошо знал людей… И вот его нет. Неужели ничего нельзя было предпринять для избежания такого конца?… Жаль, бесконечно жаль Серго. Я сегодня очень расстроился и не могу ничего делать. Прощай, Серго»[17].
Документы свидетельствуют, что известия о смерти известных людей удивляли и огорчали многих, но перед нами прежде всего реакция на констатацию самого факта смерти, хотя и с акцентом на ее трагической избирательности. Так, например, жительница города Каменск-Уральский М.Е. Надеина, сожалея о гибели Чкалова и вспомнив другие случаи, заметила: «Да что же это такое: что ни лучший человек, тот и умирает»[18].
Особенно много суждений и слухов было связано с именем Троцкого. Любая попытка «восхваления» или сравнения его со Сталиным воспринималась «сознательными советскими гражданами» и сотрудниками НКВД как контрреволюционная агитация. Например, квалифицированный рабочий Пермского судоремонтного завода К.И. Меркушев был осужден на 10 лет только за то, что в нетрезвом состоянии называл Троцкого «товарищем» и заявлял о его значительной роли в революции. Двое свидетелей-коммунистов оценили этот поступок как «троцкистскую пропаганду» и обратились в партком. Состоявшееся собрание коммунистов приняло решение: «Обязать партком подобрать весь материал и передать в соответствующие органы»[19].
Очень часто причиной ареста и осуждения становились сохранившиеся у людей брошюры, в которых публиковались статьи Троцкого и других известных представителей «ленинской гвардии» или материалы о них. Например, в Курске в апреле 1937 года после дискуссии о словарной статье, посвященной Троцкому, хозяин книги был арестован, и уже через 10 дней ему был вынесен приговор. Вина заключалась в том, что на предложение одного из гостей «уничтожить книгу, в которой пишут о заслугах контрреволюционера», он ответил категорическим отказом, утверждая, что «в статье написана “правда”»[20]. Г.Л. Баранцев, член партии с июня 1917 года, много лет прослуживший на ответственных военно-политических должностях, с 1926 года преподававший в Военной академии имени Фрунзе, был уличен в том, что на лекциях использовал наглядное пособие с портретом Троцкого. В 1935 году ему сделали выговор, а через три года он был уволен, как и многие другие «троцкисты»[21].
Книги политических деятелей, объявленных «врагами народа», как правило, имелись в личных библиотеках региональных партийных функционеров. В частности, в описи документов и материалов, изъятых при аресте второго секретаря пермского городского партийного комитета М.Н. Дьячкова, присутствует «История ВКП(б)» написанная Зиновьевым; при обыске квартиры секретаря первоуральского горкома партии П.Н. Чернецова сотрудники НКВД обнаружили книги Бухарина («Империализм и накопление капитала», «Мировое хозяйство и империализм»). Как члены контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации они были расстреляны в марте 1937 года[22].
За «участие в контрреволюционной организации правых и распространение контрреволюционной литературы» был арестован в феврале 1937 года заместитель председателя уральского филиала Академии наук И.А. Румянцев. Один из главных пунктов обвинения следствие смогло выдвинуть, используя неосмотрительный поступок ученого: он дал почитать коллеге книгу Троцкого «Уроки Октября». Неосторожность имела трагические последствия: 4 августа 1937 года Румянцева расстреляли[23].
Уникальность судебно-следственных дел как исторических источников
Документы политического следствия 1930-х годов являются особенно ценными источниками для исследования политической культуры советских людей. Это подтверждает и структура данного вида документов: каждый из них представляет собой уникальный комплекс материалов, отражающих все аспекты взаимоотношений человека (политических, правовых, экономических и морально-психологических) с историей и властью. Однако если в 1990-е годы появились ограниченные возможности изучения материалов ОГПУ—НКВД, то теперь они снова практически недоступны. Именно по этим причинам до настоящего времени нет корректных методик изучения уникальных исторических источников, своеобразие и специфику которых отмечают все работающие с ними исследователи. Архивно-следственные дела, используемые для написания научных трудов, фрагментарно публикуемые в сборниках документов и специальных изданиях, долгое время оставались официально не признанными в качестве исторических источников: авторы пособий по источниковедению не считали возможным даже называть их среди прочих номинаций источников советской эпохи. Только лишь в 2004 году в коллективной монографии по источниковедению новейшей истории России судебно-следственная и тюремно-лагерная документация названа важнейшим видом исторических источников[24].
Сложность работы с архивно-следственными делами и трудность доступа к ним — основные причины не только манипуляций фрагментарными сведениями, но и фальсификаций. В частности, Виктор Данилов обратил внимание на неправомерность использования писателем Владимиром Карповым в его романе «Генералиссимус» признаний подсудимых на политических процессах. Данилов также считает, что Карпов опирается на сфальсифицированные документы[25]. Однако авторам многих трудов кажется достаточным сделать заявление о намерении «написать всю правду», «объективно показать выдающуюся роль Сталина в развитии нашей страны»[26], отказываясь от корректной работы с источниками. Особенно удивляет, что некоторые авторы, как они выражаются, «знакомятся» с такими сложными документами, как архивно-следственные дела, когда речь должна идти о кропотливой работе с источниками. Как правило, эти авторы доверчиво, без критики воспринимают материалы следственного процесса и официальных инстанций; содержание фактических данных в их статьях указывает на отсутствие материалов всего комплекса архивно-следственных дел. В таком случае исследователь не может позволить себе делать выводы о виновности арестованных.
До настоящего времени наиболее полной и объективной реконструкцией истории массовых репрессий остается монография Олега Сувенирова «Трагедия РККА. 1937—1938». В ней представлен анализ всех факторов, способствовавших развитию политического террора. В книге проанализированы все аспекты следствия на примере судеб военных, от маршалов до рядовых. Ученый, используя материалы разных архивов (в первую очередь, Российского государственного военного архива), реконструировал морально-психологическую атмосферу в стране и армии, скрупулезно описал ситуацию ареста, подробно раскрыл «тайны» предварительного следствия, приводя множество примеров провокаций, давления, пыток, применяемых против арестованных. Автор корректно отразил надежды, иллюзии и страхи людей, оказавшихся в изоляторах НКВД. Кроме того, Сувениров одним из первых проанализировал такие феномены, как доносы и добровольные признания[27].
Несколько слов об особенностях этого вида источников. Автор данной статьи представляет собственный взгляд на проблему, имея опыт работы в Государственном архиве административных органов Свердловской области и Государственном архиве по делам политических репрессий Пермской области. Прежде всего, архивно-следственные дела, одинаковые по своему происхождению и назначению, отличаются по объему и содержанию информации. Эти различия обусловлены характером следственного действия в каждом случае. Во-первых, идет ли речь о «коллективном деле» или индивидуальном. Во-вторых, сохранило ли следствие все изъятые при аресте документы обвиняемого, или они были уничтожены (потеряны). Исходя из этих обстоятельств в некоторых случаях в делах насчитывается от двух до шестидесяти томов, в каждом из которых содержатся разнообразные материалы. Но иногда дело представляет собой один том, включающий минимальный набор документов, необходимых для формального обвинения (6—7 листов). Следует иметь в виду, что отсутствие улик по делу следователи объясняли тем, что их уничтожили сами арестованные. Иногда в протоколах обысков так и указывалось: «обнаружен и взят в качестве вещественного доказательства пепел».
Некоторые историки считают, что власть и репрессивные органы стремились уничтожить свидетельства о научной, творческой, профессиональной деятельности, политической позиции арестованного, сохраняя лишь то, что доказывало обоснованность репрессий и справедливость наказания[28]. Вероятно, следует признать справедливым мнение Виктора Панеяха о «региональных» различиях в состоянии «вещественных доказательств». В ответ на мое сообщение о наличии в архивно-следственных делах листовок, дневников, частных писем, рисунков, портретов, фотографий, тетрадей и блокнотов с «контрреволюционным» фольклором, даже книг он сказал, что подобные материалы отсутствуют в делах, с которыми ему пришлось работать, и предположил, что значительная их часть была уничтожена во время блокады.
Вопреки распространенному мнению о строгом соблюдении правил сбора и оформления материалов, обязательных для вынесения приговора, следственные дела не всегда содержали регламентированный законом перечень документов. Джон Скотт, американский журналист, являвшийся свидетелем вакханалии арестов в Магнитогорске, отмечал крайнюю беспорядочность действий НКВД: «Арестованные пропадали, иногда неправильно устанавливалась их личность…»[29] Такая ситуация была предопределена и темпами работы следствия во время массовых репрессий, и уровнем профессионализма сотрудников НКВД, и их пренебрежением к процессуальным нормам. Содержание таких документов, как постановление и ордер на арест, текст заключительного обвинения, приговор и справка о приведении его в исполнение, демонстрировали неограниченные полномочия властных структур. Отсутствие какого-либо из обязательных документов, несвоевременность или неточность их оформления выразительно подчеркивали степень бесправия арестованного. Однако даже здесь можно найти свидетельства о поведении человека во время ареста, о его отношении к следствию и предъявляемым обвинениям.
Важная информация содержится в анкетах арестованных, при заполнении которых — среди прочих пунктов — обязательно вносились данные о членстве в партиях, принадлежности к оппозиции, результатах кампаний по проверке политической благонадежности в разные годы, репрессированных родственниках. В дополнение к этим сведениям в некоторых делах встречаются агентурные наблюдения и доносы. При критическом источниковедческом анализе эти документы дают уникальный материал о своеобразном понимании советскими людьми долга и гражданской ответственности, о социально-политическом противостоянии в обществе, о прагматичном использовании осведомителями официальных идеологических установок.
Достоверность сообщений агентов НКВД и доносчиков верифицируется через сопоставление с другими имеющимися в деле документами. Важным является и иной ракурс рассмотрения этих сведений: их содержание следует воспринимать не как непосредственное выражение настроений конкретного человека, а как свидетельство распространения подобных мнений в окружении осведомителей, которым оставалось лишь скорректировать и адресно обозначить услышанное. Эта особенность доносов, отмеченная Рудольфом Пихоей в исследовании по материалам XVII—XVIII веков, характерна для данного вида источников и в советский период[30].
Очень важны также имеющиеся в судебно-следственных делах справки и характеристики на арестованных с места работы, копии различных документов (в том числе выписки из протоколов собраний комсомольских, партийных и профсоюзных организаций). Дополнительные очень важные сведения исследователь получает при знакомстве с материалами закрытых (или открытых) судебных заседаний, дающих представление не только о формальной стороне процедуры, но и о логике показаний, аргументации свидетелей, настроениях и морально-психологическом состоянии обвиняемых. Именно эти документы содержат сведения о поведении сотрудников НКВД: на суде арестованные отказывались от показаний, данных ими ранее, заявляя, что сделали признание под давлением следователей, используя возможность реабилитировать и себя, и вынужденно оговоренных ими людей. К сожалению, приходится констатировать, что протоколы судебных заседаний встречаются в делах крайне редко, — тем выше значимость найденных материалов.
Для исследователей, работающих с судебно-следственными материалами, наиболее дискуссионным остается вопрос о возможности извлечения достоверных фактов из заявлений арестованных о раскаянии и показаний, данных обвиняемыми и свидетелями во время допросов и очных ставок[31]. Уральский историк Владимир Терехов отмечает, что протоколы допросов дают возможность убедиться в противоречивости и надуманности предъявляемых обвинений. О том, с какой легкостью следователи фабриковали дела, свидетельствует стандартный набор обвинений, с точностью повторявшийся в каждом протоколе. В частности, формула обвинения по делу Уральского инженерного центра была практически идентична обвинительному заключению московского процесса Промпартии[32]. Поэтому необходимо придерживаться принципиальной позиции: не использовать сведений, содержащихся в протоколах, если нет возможности верифицировать их другими документами. Кроме того, следует учитывать особенность каждого судебно-следственного дела, которая определялась личностными и социальными характеристиками следователей, обвиняемых и свидетелей, идеологическими задачами и ведомственными установками в соответствии с очередным этапом массовых репрессий.
Важнейшим источником сведений о характере отношений «следователь—обвиняемый» являются сохранившиеся в делах письма арестованных, которые они пытались передать родным во время следствия; ходатайства, жалобы и заявления, направляемые в областные и союзные органы суда и прокуратуры, адресованные правительству, ЦК ВКП(б), лидерам партии и государства. В прошениях и письмах воссоздается история ареста, условия содержания во время предварительного заключения и произвол следователей. Пострадавшие называли различные формы физического и морального давления, применяемые на допросах: отказ от очных ставок со свидетелями и другими обвиняемыми; отказ от внесения в протокол объяснений и показаний, опровергающих версию следствия; лишение права на свидания и письма родным; угроза арестовать членов семьи; нецензурные оскорбления; постоянные угрозы бросить в камеру к рецидивистам или расстрелять; карцер, лишение пищи и сна, избиения.
Фрагменты «ненавистной старины»
Особую ценность имеют сохранившиеся в следственных делах «вещественные доказательства», изъятые сотрудниками НКВД во время обысков и арестов. Разнообразие документов и предметов, оказывавшихся в распоряжении следственных органов согласно составленным описям, поражает. Среди них, как правило, свидетельства об окончании учебных заведений и курсов: от дипломов европейских университетов, выпускниками которых до революции являлись многие арестованные, до удостоверений о сдаче технического минимума, ставших в 1920—1930-е годы самым распространенным видом документа о профессиональном образовании.
На фотографиях, оказавшихся в судебно-следственных делах, зафиксированы пейзажи и лица прошлого столетия, предметы быта и одежды, разнообразные жизненные сюжеты. К сожалению, очень часто сотрудники НКВД использовали найденные групповые фото как главные улики, называя всех изображенных на снимке членами контрреволюционной или шпионской организации[33]. Кроме того, иногда сюжеты фотографий, обнаруженных в семейных альбомах (например, виды городов Маньчжурии), интерпретировались как антисоветская агитация. Имевшиеся в следственных делах снимки мужчин в форме царской или белых армий становились главными (во многих случаях — единственными) свидетельствами антисоветских настроений арестованных.
Аналогичные обвинения, как правило, выдвигались против тех людей, у которых при обысках находили портреты Николая II, других представителей династии Романовых и императорской семьи[34]. Такое случалось в разные годы, один из известных фактов относится к 1939-му. Среди группы верующих, осужденных судебной коллегией по уголовным делам Свердловской области, принадлежавших к секте «Истинно верующих христиан», был единоличник А.В. Бурдаков, в доме которого, помимо церковных книг и журналов, было обнаружено 17 портретов членов династии Романовых[35]. Наряду с обвинениями в систематической антисоветской деятельности, монархические настроения членов секты стали причиной осуждения 25 человек, 11 из них были расстреляны.
Следует обратить внимание, что вещественные доказательства, позволявшие обвинять арестованных в «антисоветской агитации», оказались не только чрезвычайно разнообразными, но иногда и довольно редкими. Наряду с вырезанными из газет и журналов снимками императора Николая II и его семьи, в распоряжении сотрудников НКВД оказались литографии с изображениями цесаревича Николая в очень юном возрасте и фото императорской четы 1894 года[36].
Илл. 2. Портрет Николая II. ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д.
Илл. 3. Портрет Николая II и Александры Федоровны. ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2.
Д.
Илл. 4. Портрет цесаревича Николая
Александровича. ГААО СО. Ф. 1. Оп. 1. Д.
Особенно ценными являлись материалы и предметы, сохраненные некоторыми из уральцев с 1913 года: юбилейные календари к 300-летию династии Романовых, плакат «Дом Романовых — державных созидателей могущества и славы земли русской» и даже медаль, вручавшаяся по поводу этого исторического события[37].
П.М. Афанасьев, горный инженер, работавший на ответственных должностях в уральских трестах, в своих воспоминаниях описывает эпизод обыска накануне ареста: «Всю ночь просматривали мою библиотеку. Изъяли документы, служебные, общественные… и похвальные листы учебных заведений». Особое внимание сотрудников управления НКВД привлекли награды за отличное окончание Верх-Нейвинского высшего начального училища, полученные в 1913 году. Из подаренной книги ими был вырезан и приобщен к изъятым документам бланк, подписанный педагогическим советом. Однако сотрудников НКВД не интересовали слова благодарности, которые учителя выражали своему ученику, — с их точки зрения уликой являлись изображенные на бланке портреты представителей царствовавшего дома Романовых[38].
Важнейшими свидетельствами стремления людей сохранить память о прошлом можно считать наличие в домашних архивах весьма своеобразных документов. В частности, при арестах верующих изымали «религиозные книги», журналы (например, «Известия Екатеринбургской церкви») или листы из них (в том числе, из «Церковного вестника»)[39]. Во многих делах вещественными доказательствами «контрреволюционности» являлись сохраненные обращения к верующим: воззвания Священного собора и иерархов православной церкви, тексты проповедей и листовки, относящиеся, как правило, к периоду гражданской войны и первым годам советской власти[40]. Например, в текстах листовок, обнаруженных при аресте старообрядцев в 1938 году, использована дореволюционная орфография. Однако самым важным для следователей НКВД являлось содержание: помимо осуждения действий советской власти, в них имелись призывы бороться против «комиссаров». Одна из листовок адресована красноармейцу — авторы обращаются к нему как к «сыну народа»:
«Или ты слепъ к народному горю? Или ты глухъ к народному стону?.. Крестьяне стали крепостными в колхозах. Рабочие стали крепостными на фабриках. Позоръ, что весь красный гнет держится ТВОИМИ РУКАМИ! Не ходи усмирять народныя восстания… Поворачивай штыки разгонять красную сволочь в Кремле!»[41]
Иногда в делах встречаются действительно уникальные документы и предметы. В частности, при аресте токаря А.П. Игнатьева (Нижний Тагил) были изъяты текст речи Александра Керенского и плакат «Союза русского народа». Если речь Керенского датирована апрелем 1917 года, то в отношении плаката можно лишь предположить, что он напечатан в конце 1917-го — начале 1918 года: центром композиции является чаша, из которой капают капли крови. Чаша украшена надписью «партия большевиков». Несмотря на заявление Игнатьева о том, что он не знал о наличии среди прочей, хранящейся в доме, литературы этих документов, его отправили на Колыму[42].
Такие случаи свидетельствуют о том, что, несмотря на стремление власти изменить общественное сознание, навязывая образы «темного прошлого» и «светлого будущего», многие из советских людей 1930-х годов продолжали хранить относящиеся к «небезопасному» прошлому предметы и документы. Что, в свою очередь, еще раз напоминает нам о том, что историческая память — вещь чрезвычайно сложная и не поддающаяся тотальной формовке.