Опыт медленного чтения
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2009
Юрий Петрович Зарецкий (р. 1953) — историк, специалист по культуре Средневековья и раннего Нового времени, профессор Высшей школы экономики (Москва).
Юрий Зарецкий
Актуальное прошлое: стенограмма собрания московских медиевистов 1949 года. Опыт медленного чтения
Когда стало известно, что в ежегоднике «Одиссей» готовится публикация стенограммы объединенного заседания сектора истории средних веков Института истории АН СССР и кафедры истории средних веков МГУ 23 марта 1949 года, посвященного «вопросу о борьбе с космополитизмом в исторической науке»[1], новость эта не вызвала у меня особого восторга. Подумалось: ну вот, опять продолжение старой истории — опять выяснение того, кто из «мэтров» советской медиевистики каким был «на самом деле», кто как себя вел 60 лет назад, опять выяснение отношений с современниками-мемуаристами.
Здесь, очевидно, следует пояснить, что в последние годы была опубликована целая серия острополемических воспоминаний российских историков старшего поколения, воссоздающих картину жизни послевоенной советской медиевистики, причем значительную часть этой картины составили портреты известных ученых. Начало этой серии положили вызвавшие большой резонанс мемуары Арона Гуревича (1924—2006) «“Путь прямой как Невский проспект”, или Исповедь историка»[2]. Потом вышло посмертное издание книги воспоминаний старшей современницы Гуревича — Евгении Гутновой (1914—1992)[3], вызвавшая резко критический отклик Гуревича[4]. Затем в дискуссию включилась ровесница и соученица Арона Гуревича, ушедшая из жизни с ним в один день, Лидия Мильская (1924—2006), обвинив последнего в предвзятости[5]. Важнейшим событием в развернувшейся дискуссии о советском прошлом медиевистики стала публикация в 2004 году отдельной книгой автобиографии Гуревича, в которой историк не только подводит итоги своего собственного жизненного пути, но и немало размышляет об эпохе, в которую ему довелось жить, о советской исторической науке, о своих коллегах[6].
Существенную часть содержания всех этих мемуаров составляют различные оценочные (в том числе, и морального свойства) суждения в адрес некоторых известных советских медиевистов; причем именно эти оценки и являются главным предметом споров[7]. Что касается оценки исторической эпохи, о которой пишут авторы, то отношение к ней довольно единодушное: никто ни в чем не пытается оправдывать ни СССР, ни, тем более, сталинский режим.
Эта полемика мемуаристов вполне может быть осмыслена в рамках понятия «присвоения прошлого» — вполне понятного стремления убедить читателя, что именно мое видение прошлого является истинным, непредвзятым, «объективным». Особую остроту этому «присвоению» придает то, что каждый участник имеет полное право выступить как непосредственный свидетель и участник событий, сказать: это правда, я знаю об этом доподлинно, поскольку сам это видел и пережил, поскольку об этом мне говорили близкие, друзья и так далее. «Бои за историю», таким образом, тесно переплетаются с «боями за память», дискуссия идет не только о советской медиевистике как области исторического знания, но и о «правильной» (прежде всего в нравственном смысле) памяти о ней и о ее главных фигурах.
Поясню еще. Мои сомнения по поводу полезности продолжения этих публичных «боев за память» не ставят под вопрос необходимости реконструкции той атмосферы, в которой существовала советская историография вообще и медиевистика в частности. Сомнительной представлялась необходимость заниматься — с помощью мемуаристов — выяснением того, кто из советских историков каким был «на самом деле», кто как себя вел в тех или иных ситуациях, кто в каких отношениях находился с коммунистическим режимом, кто, что и когда сказал по тому или иному поводу. Тем более, что в своих воспоминаниях мемуаристы нередко просто сводят счеты — не только с кем-то конкретно, но и со своим прошлым, со временем, в котором они жили. При этом, помимо претензий на истину, они претендуют еще на нравственное превосходство, призывая других вспоминать прошлое «честно», «правдиво», «непредвзято».
Более того, я ожидал, что, объясняя публикацию новых «выяснений отношений», редакция «Одиссея» снова выдвинет очевидный моральный резон: будет заявлено о том, что «молодому поколению» совершенно необходимо не только знать работы «мэтров», но и те условия, в которых существовала советская медиевистика, и в особенности, кто какую роль сыграл в ее развитии («положительную» или «отрицательную»). Подумалось, а так ли это необходимо сегодня? Не лучше ли будет этому «молодому поколению» тратить свое время и силы на что-нибудь более полезное? Например, на занятия своим прямым делом — писать, обсуждать, публиковать новые оригинальные и глубокие исследования, которые, по меньшей мере, ни в чем не будут уступать тем, которые оставили им их предшественники?
Ход собрания (часть первая)
Мои сомнения в необходимости снова «ворошить прошлое» мгновенно исчезли, когда я открыл уже опубликованный текст стенограммы. Там оказалось совсем не то, что я предполагал: это была живая картина собрания по «идеологическому вопросу» одного из «трудовых коллективов», организованного по стандартному партийно-советскому сценарию, памятному каждому человеку старшего поколения (кстати, кажется, просуществовавшему у нас без принципиальных изменений вплоть до перестройки). Причем чтение оказалось настолько захватывающим, что от него было невозможно оторваться.
Напомню, что такое собрание имело строгий порядок. Открывал его руководитель коллектива (он же председательствующий), потом слово для основного доклада передавалось партийному работнику (секретарю парторганизации, заместителю секретаря, члену бюро райкома и так далее), после чего шли обсуждения доклада («прения»), в которых выступали записавшиеся заранее товарищи (руководитель нередко выступал первым). В конце с заключительным словом снова выступал основной докладчик, после чего на голосование выносился заранее подготовленный — чаще всего, «треугольником» (то есть руководителем, секретарем парткома и председателем профсоюзного комитета) — проект резолюции. Голосование было открытым, по «идеологическим вопросам» — почти всегда единогласным.
Собрания трудового коллектива, как и партийные собрания (если последние были «открытыми», то это, фактически, означало обязательное присутствие и беспартийных), являлись в советское время одной из важнейших — и, увы, до сих пор малоизученных — дисциплинарных практик, с помощью которой реализовывались властные полномочия и осуществлялся контроль над различными сторонами жизни советского общества. Историческая наука, как часть этого общества, не была исключением. Именно подобные практики во многом определяли развитие нашей историографии в 1930-е — первую половину 1980-х годов, создавая тот «субстрат советскости», который сделал ее отличной от историографии французской, немецкой, английской или какой-нибудь еще[8].
Вернемся, однако, к стенограмме. После короткой вступительной речи руководителя, в которой обозначалась тема заседания — «вопрос о борьбе с буржуазным космополитизмом в исторической науке» — слово для основного доклада, в соответствии с обычным порядком, было предоставлено партийному работнику.
Доклад партработника
Первое, на что сразу обращаешь внимание в докладе, — полузабытая (а для многих, наверное, совсем незнакомая и потому кажущаяся пустой «трескотней») идеологическая риторика советских времен. Потом понимаешь, что эта риторика не так уж бессмысленна и что доклад имеет выверенную интонацию и четкую логику, точно соответствующие классическим образцам жанра. Начинается он с общего вводного раздела, который расставляет важнейшие идеологические «вехи» (с. 254—259)[9]: «Ленинизм учит, что…», «…постепенного перехода к коммунизму», «коммунистическое воспитание масс, преодоление пережитков капитализма в сознании людей», «исторические решения ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам», «…на борьбу с буржуазными пережитками в сознании людей», «имя Ленина, титана человеческой мысли, великого стратега коммунистической революции, вождя многомиллионных масс», «оголтелые американские империалисты готовят новую мировую войну» и так далее.
Основное положение вводного раздела — «реакционный американский империализм сделал космополитизм своим идеологическим знаменем», а «буржуазному космополитизму, идеологии и политике империализма наша партия противопоставляет коммунистическое мировоззрение, советскую идеологию, основанную на пролетарском интернационализме». Дальше разъясняется, что «социалистический интернационализм гражданина СССР […] органически слит с советским патриотизмом», после чего следует цитата из Сталина о «единой братской семье» народов. Кроме прочего, здесь утверждается (сегодня это утверждение не может не вызвать задумчивой улыбки), что «лингвисты США работают над упрощением английского языка для превращения его в единый международный язык».
Переход ко второму, «отраслевому», разделу доклада (с. 259—260) начинался с воинственной фразы о том, что «марксизм-ленинизм вдребезги разбивает космополитические выдумки о надклассовой, вненациональной, “общечеловеческой” науке», и заканчивался риторическим вопросом: «Как обстоит дело на историческом фронте?»
Ответ на него дается вполне определенный и, по-видимому, вполне предсказуемый для слушателей: «историческая наука является одним из участников идеологического фронта, где буржуазные космополиты вели свою подрывную деятельность». После чего — немного конкретики: эти космополиты, оказывается, были объединены в «антипатриотическую группу Минца—Разгона», длительное время «орудовавшую» «в системе Академии наук СССР», занимаясь «подрывной деятельностью». В чем заключалась эта «подрывная деятельность»? Они «срывали выпуск работ по истории советского общества, учебников, обобщающих трудов», саботировали «руководящие указания партии и правительства по изучению важнейших проблем истории советского общества», осуществляли «подбор кадров по принципу низкопоклонства и семейственности»; их «антипатриотическая, подрывная деятельность» выразилась также в «создании затхлой атмосферы угодничества и нетерпимости к критике». В докладе упоминаются имена и других историков-космополитов, теперь уже «зарубежников» (Зубок, Звавич, Деборин, Лемин), в чьих работах проявились «гнилые идеи буржуазного космополитизма», критикуется журнал «Вопросы истории», после чего происходит — очевидно, давно и далеко небесстрастно ожидавшийся присутствующими — переход к главному. Формулировки докладчика тут снова становятся чеканными, сталинскими, не допускающими никаких полутонов, никакой двусмысленности: «Как же обстоит дело в области медиевистики, то есть в области той науки, которой мы все, присутствующие здесь, занимаемся? Абсолютно неблагополучно…» Можно предположить, что тишина в этот момент в зале была полная: все ждали, не будут ли их имена названы в числе «космополитов», и если будут, то с какими дефинициями, мягкими, умеренными или — не дай бог! — жесткими.
Докладчик не заставил себя ждать с именами и не поскупился на их количество: в критическом ключе прозвучали фамилии чуть ли не всех основных сотрудников кафедры. Первым из них — как это ни кажется удивительным на первый взгляд — было названо имя открывшего собрание руководителя коллектива Евгения Косминского, ответственного редактора «Византийского временника», в котором была опубликована «глубоко порочная» передовая статья (с. 260). Главный «порок» ее состоял в том, что «Великая Октябрьская социалистическая революция упоминается в этой передовой только один раз», причем как причина того, что «работа в области византиноведения» была прервана (с. 261). Вслед за Косминским обвинения в «низкопоклонстве перед иностранной наукой и в стремлении утвердить тезис о единой мировой науке» адресуются Борису Горянову и Сергею Сказкину. Четвертым в этом ряду оказывается Александр Неусыхин, «ошибкам» которого докладчик уделяет особо пристальное внимание («фигура, которая наиболее, как мне кажется, ярко выражает это преклонение перед западной буржуазной историографией»).
Суть «ошибок» состояла в том, что в 1929 году Неусыхиным была опубликована книга «Общественный строй древних германцев», основывавшаяся на немарксистских идеях Допша, однако принципиальной самокритики от автора с тех пор не прозвучало:
«Меня в данном случае интересует вопрос, почему Александр Иосифович, наш советский историк, с 1929 года, то есть в течение 20 лет, не выступил в печати, не выступил на ученых советах, не выступил на кафедре — словом, не выступил нигде на большом собрании с опровержением и критикой своих ошибочных, порочных взглядов» (с. 265).
Ответ дается ожидаемый: «преклонение перед “последним словом” западноевропейской науки» (с. 265). В докладе имеется и прямое обращение к присутствующему в зале Неусыхину (после такого, типичного для сталинского времени, обращения с трибуны «обвиняемый» был обязан публично выступить и сказать что-нибудь «в свое оправдание»):
«Я хочу задать вопрос Александру Иосифовичу, который является очень уважаемым у нас профессором, имеет всегда множество учеников, вопрос вот какой: в чем же вы как советский историк видите свою задачу воспитания нашей молодежи на материале первоисточников?.. В чем и как вы проводите на этом материале наши марксистские идеи?» (с. 266).
Следующая фигура, на которой надолго остановилось внимание докладчика, — «ленинградский историк Осип Львович Вайнштейн, опубликовавший в 1940 году “Историографию средних веков”». Здесь обвинительный тон достигает апогея:
«Книга Вайнштейна является образцом космополитических идей, преклонения перед западноевропейской историографией, принижения русской историографии и нарочитого смазывания ее приоритета, является образцом полного отрицания роли марксистской советской историографии» (с. 268).
В заключение — после долгого перечисления имен других «виновных в космополитизме» медиевистов — докладчик «подводит черту»: «Таковы пороки в области нашей историографии» и, задавшись вопросом о причинах названных «пороков», обращается в поисках ответа к одному из «руководящих документов»: «Я позволю закончить свое вступительное слово словами тов. Жданова…» Едва ли тут нужно повторять эту длинную цитату из тов. Жданова. Достаточно привести ее главный вывод, заранее определенный «партийной линией»: причины выявленных «пороков» кроются в «недостаточном уяснении основ марксизма-ленинизма и наличии остатков влияния буржуазной идеологии» (с. 276—277).
Отступление (накануне собрания)
Здесь придется сделать отступление для того, чтобы обозначить — хотя бы пунктирно — тот общественно-политический контекст, в котором происходило это заседание. Кампания по борьбе с космополитизмом впервые открыто заявила о себе за два месяца до нашего собрания, после публикации в «Правде» редакционной статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» (28 января 1949 года). Многие считают, что эта статья была отредактирована лично Сталиным, который и дал ей название. В статье назывались имена целого ряда известных в театральном мире людей и утверждалось, что эти люди «являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма». Далее указывалось, что «перед нами со всей остротой стоят задачи борьбы против безродного космополитизма, против проявлений чуждых народу буржуазных влияний». В статье широко использовались выражения «безродный космополитизм» и «безродный космополит», впоследствии ставшие общераспространенными. На следующий день, 29 января, в «Литературной газете» появился редакционный материал с характерным для сталинских кампаний названием: «До конца разоблачить антипатриотическую группу театральных критиков». В этом материале давалось определение космополитизма и обстоятельно разъяснялось, кто же такой «космополит»:
«Космополитизм — чуждость жизни и историческим интересам своего народа, холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание великой ценности могучей русской национальной культуры и культуры других братских народов СССР. Космополит, злорадно хихикая, силится во что бы то ни стало “обнаружить” ту или иную “параллель”, ту или другую примету сходства явлений русской культуры с культурой Запада. В подлом стремлении доказать, что культура русского народа “заимствована” у Запада, проявляется все ничтожество таких лжедеятелей культуры, людей без роду и племени, внутренней сущностью которых является помесь лакея Смердякова из “Братьев Карамазовых” и лакея Яши из “Вишневого сада”, влюбленных “во все заграничное”».
«Космополитизм, презренный уже со времен своего зарождения, в нашу эпоху является прямым орудием черной империалистической реакции».
10 марта волна публичной борьбы с космополитизмом докатывается до сообщества советских ученых. В «Культуре и жизни» публикуется редакционная статья «Разоблачить проповедников космополитизма в философии», ставшая «сигналом» для ее обсуждения на собрании сотрудников Института философии АН СССР. По итогам этого собрания была составлена справка секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову, в которой, в частности, констатируется:
«Космополиты в философии, проповедующие национальный нигилизм, игнорирующие самостоятельность, оригинальность и величие русской культуры, были разоблачены на собрании как клеветники и невежды, как проводники враждебной нашей партии и советскому государству идеологии империалистической буржуазии»[10].
21 марта, за два дня до собрания медиевистов, тому же Маленкову направляется письмо руководства Института философии и журнала «Вопросы философии» «по вопросу борьбы с космополитизмом» — точнее, отчет о принятых мерах. В нем приводятся подробные списки «разоблаченных» и перечисляются их «серьезные ошибки космополитического характера». Примечательная особенность этого письма — присутствие явно «избыточных» сведений, касающихся коллег с кафедры диалектического и исторического материализма МГУ, в особенности ее заведующего Белецкого:
«Белецкий и сотрудники его кафедры в МГУ проповедуют фальшивый антимарксистский тезис, что относительная самостоятельность в развитии форм общественного сознания присуща только антагонистическим формациям… Эта вульгаризаторская точка зрения ведет к отрицанию наличия отставания в развитии сознания и пытается разоружить партию в борьбе против пережитков капитализма… в борьбе против такого отвратительного пережитка реакционной идеологии, как космополитизм. Эта упрощенная точка зрения ведет также к отрицанию революционных традиций. На практике это приводит к тому, что космополиты в Московском государственном университете сохраняют свои позиции».
Следующее за приведенным пассажем добавление не оставляет никаких сомнений в цели «избыточных сведений» — это был «сигнал наверх»:
«Два из них, наиболее матерых, почти открыто выступавших с враждебными советской власти воззрениями, — Гольдентрихт и Козлов — арестованы органами государственной безопасности. Однако проф. Белецкий, сам занимающий космополитические позиции, тормозит разгром космополитов на философском факультете, опираясь на тенденциозно подобранные кадры преимущественно еврейской национальности»[11].
Нечто подобное происходило и в других научных учреждениях. Вот некоторые события этих месяцев на «историческом фронте». В февральском номере «Вопросов истории» за 1949 год появляется редакционная статья «О задачах советских историков в борьбе с проявлениями буржуазной идеологии». 1 февраля 1949 года в Ленинградском университете проходит заседание ученого совета исторического факультета, на котором резкая критика обрушивается на заведующего кафедрой истории средних веков Вайнштейна. 20 апреля (за три дня до собрания) в газете «Ленинградский университет» публикуется программная статья «За партийность исторической науки»[12]. На следующий день в уже упоминавшемся органе управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь» публикуется статья «За высокий идейный и научный уровень. О журнале “Вопросы истории”», в которой, помимо прочего, говорится, что в книге Косминского «Исследования по аграрной истории Англии XIII века» (1947) содержится попытка «подмены марксизма-ленинизма экономическим материализмом»[13]. Обвинения звучали особенно серьезно, поскольку одним из авторов статьи значился секретарь отдела науки ЦК[14]. «Во всех учреждениях, в научных и учебных институтах — вспоминает об этих месяцах современница — намечались соответствующие “жертвы” и проводились массовые собрания, на которых эти жертвы разоблачались и в ответ должны были каяться…»[15]
Начало
кампании по борьбе с космополитизмом совпало с началом «Ленинградского дела». В
тот же день, когда была опубликована статья «Об одной антипатриотической группе
театральных критиков» (28 января 1949 года), на пленуме ЦК ВКП(б) был
освобожден от занимаемой должности секретарь ЦК и начальник управления кадров
ЦК
Присутствовавшим на собрании явно было хорошо известно и о сессии ВАСХНИЛ 1948 года, посвященной вопросу «О положении в биологической науке», на которой генетика (вейсманизм-менделизм-морганизм) была официально объявлена «буржуазной лженаукой». Они также должны были помнить и более отдаленные события, в частности, критику в журнале «Историк-марксист» (1928. № 8) Дмитрия Петрушевского за пропаганду идей «идеологов современной буржуазии» Вебера и Допша[16]; установки, данные партией и правительством при образовании в 1936 года на базе Комакадемии Института истории АН СССР[17]; начавшийся в 1936 году разгром «школы Покровского»[18]. Причем все, связанное со «школой Покровского» и репрессиями 1930-х в МГУ, по-видимому, помнили особенно хорошо[19]: здесь были арестованы, объявлены «врагами народа» и расстреляны декан истфака, его заместитель и ведущие профессора[20].
Ход собрания (часть вторая)
Едва ли можно сомневаться, что собрание проводилось по команде «сверху» и стояло в одном ряду с десятками и сотнями других, проходивших в разных «трудовых коллективах» в рамках развернувшейся кампании[21]. Очевидно также, что текст зачитанного на собрании основного доклада был тщательно продуман, согласован и отредактирован. По-видимому, и имена упоминающихся в нем «космополитов», и соответствующие определения были также тщательным образом выверены. Выскажу предположение: эти имена были взяты из трех групп «источников». Первая — опубликованные ранее в печати материалы, в которых назывались и разоблачались те или иные «прегрешения» отдельных «товарищей»; вторая — протоколы ранее состоявшихся собраний, заседаний редколлегий и так далее; третья — выбор, сделанный партийным руководителем и, возможно, в той или иной мере согласованный с руководителем коллектива. Не будем гадать о том, какая из этих групп в докладе доминировала, — для того, чтобы иметь об этом представление, требуются специальные архивные разыскания. Неясно также, в какой пропорции в докладе находится личная позиция выступавшего к «партийной линии». Можно предположить, что партруководитель играл свою роль не без удовольствия: оценки «космополитам» давались патетические, а тем, кто пытался что-то осторожно возразить, — беспощадная отповедь. С другой стороны, возможно ли было в тех условиях ответственному партработнику «проводить линию» без пафоса? Не исключено также, что переплетение личной позиции с «партийной линией» было слишком тесным и слишком запутанным, чтоб их можно было разделить.
Прения
Оспорить «партийную линию» было, разумеется, невозможно, к тому же основные итоги собрания были практически предопределены: существовал заранее согласованный и распечатанный проект постановления (оно могло называться резолюцией), в который в процессе его принятия обычно вносились лишь незначительные изменения. В сталинский период «прения» по докладу нередко состояли из ответов на обвинения, прозвучавшие с трибуны. Если имя присутствующего было названо в критической части доклада, то по заведенному порядку от него ожидался ответ: отмолчаться было равнозначно признанию справедливости обвинения. Но и ответ (обычно покаянно-оправдательный) тоже не давал никаких гарантий. Подняться и открыто сказать: «Чем вы тут все занимаетесь? Какой идиотизм! Как вам не стыдно?» — и тому подобное, разумеется, было невозможно. Тем не менее, чтение выступлений на собрании медиевистов захватывает: в них мы слышим живые голоса людей, можем попытаться проследить их реакцию — не столько на провозглашенную с «высокой трибуны» «линию» (понятно, что тут вариантов практически не было), сколько на обвинения в свой адрес (если таковые, конечно, прозвучали). Не забудем также, что почти все, кто был подвергнут «партийной критике» (за исключением ленинградцев Вайнштейна и Гуковского), присутствовали во время доклада в зале.
Как и все собрание в целом, выступление в прениях — ритуальное действо, подчиненное определенным канонам. Оно должно было начинаться с выражения отношения выступающего к прозвучавшему в основном докладе (понятно, что им чаще всего было безусловное одобрение). Риторическая формула такого начала была обычно незамысловатой и сводилась к выражению «общей поддержки генеральной линии партии по вопросу о…» Менялась только тональность, колеблющаяся от сдержанного формального выражения согласия до восторженного одобрения по всем пунктам или даже — такое тоже случалось — критики «слева», то есть требований большей партийной принципиальности.
Прения на собрании московских медиевистов (с. 277—323) начинались с обычных в таких случаях фраз: «Товарищи, мы с большим интересом выслушали…», «… сделала очень содержательный, глубокий в теоретическом отношении доклад и чрезвычайно насыщенный конкретным и фактическим материалом», «когда мы говорим о таких важных задачах, как задачи борьбы с космополитизмом…», «не подлежит сомнению, что проявление буржуазных традиций буржуазной историографии является оборотной стороной космополитизма», «правильно задала тон на совещании и правильно поставила вопрос», «вскрыла ряд больших и серьезных ошибок в работе нашего медиевистического фронта» и тому подобное. В этом хоре диссонансом прозвучал лишь один голос, открыто возразивший докладчику (необходима большая партийная требовательность!): «Почему вы не дали квалификации деятельности определенных лиц, надо было ясно и четко сказать…»[22]
Основные части прений по своему содержанию, однако, существенно отличаются, и эти отличия можно свести к четырем главным стратегиям.
Стратегия первая, оборонительная (раскаяние и самооправдание)
Выступающие используют разные оборонительные средства, особенно когда говорят о собственных ошибках: интонации тут могут колебаться от поверхностного их признания до прямого «искреннего раскаяния». Поверхностное признание могло выглядеть так: «Я не могу… ответить на все те отдельные верные замечания, которые мне делали», «книга, выпущенная в 1929 году, не есть книга, которую я сейчас написал бы. С этой книгой я не согласен», «я везде указываю, что я с ней не согласен», «в моих работах последних лет, сколько б в них ни было ошибок, все-таки… в них содержится…» (с. 319).
Дальше могла следовать какая-то конкретика: «Конечно, в этом курсе может быть и ряд ошибок. Курс этот новый. Вообще никто не читал его […] ни в советское, ни в другое время. К тому же я не считаю себя настолько крупным специалистом, чтобы вести курс новый безошибочно. Я рядовой работник науки, вероятно, наделал ошибок здесь» (с. 320).
Или следовало обращение к аудитории: «Я могу быть человеком, ошибающимся, заблуждающимся, ищущим, и делать ошибки, но я не могу быть человеком нечестным[23]. Я прошу верить тому, что я не космополит, а советский ученый и советский патриот» (с. 323).
Примеры «искреннего раскаяния» более редки и, по сути, половинчаты, что, впрочем, неудивительно: ведь согласиться со всеми прозвучавшими обвинениями означало признаться в связи с «англо-американскими фашистами»: «Я считаю своим долгом признать, что в своих выступлениях я не всегда проводил отчетливо ту грань, которая легла между советской и дореволюционной русской исторической наукой в 1917 году» (с. 327), «…я честно и открыто признаюсь, что в моей работе, несомненно, тоже имеются серьезные ошибки» (с. 329) и так далее.
Стратегия вторая, наступательная
Избравшие эту стратегию не каются сами, а предъявляют обвинения другим. Очевидно, что — в соответствии с общей задачей собрания и боевым тоном основного доклада партработника — в таких выступлениях приветствовались бескомпромиссность и критика «с партийных позиций» не только отдельных коллег, но и кафедры в целом, включая ее руководство. Анализ содержания выступлений этого рода показывает, что в них по большей части детализируются обвинения, раньше прозвучавшие или в основном докладе, или в других известных присутствующим «руководящих документах».
Итак, обвинения в адрес коллег: «Перед нами стоит задача вскрыть и беспощадно разгромить те идеи космополитизма, которые имеют хождение среди некоторых наших медиевистов…» (с. 286), «в университете единственная кафедра средних веков, которая не осудила итогов сессии Академии сельскохозяйственных наук» (с. 287), «возьмем доклад Фаины Абрамовны. Доклад строится на тех космополитических позициях, с которыми мы должны беспощадно бороться» (с. 288). «Я… посвящу свое выступление характеристике буржуазного космополитизма в работах ленинградского профессора Вайнштейна», «…выбрал своей главной задачей оспаривать учение Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина… развернуто, широко черпал аргументацию из сочинений французских авторов» (с. 293). «Англо-американский империализм засылает своих идеологов к нам, пытаются создать этих идеологов у нас», «нам нужно прямо сказать, что профессор Неусыхин выступает как космополит […] он должен разоружиться» (с. 307—308).
Стратегия третья, умиротворяющая
Следующие этой стратегии стремятся проводить взвешенную линию — в той мере, в какой это представляется им возможным в сложившейся ситуации. Они, как правило, называют ошибки коллег, признают собственные, но рассматривают и те и другие как часть общих «цеховых» ошибок: «Наш сектор… несет за них ответственность» (с. 278), «я думаю, что теперешний наш разбор заставляет нас еще более усилить внимание к своим работам» (с. 286).
Среди приемов, применяемых стремящимися к «соблюдению баланса», — переключение внимания с конкретных лиц и их «ошибок» на общие темы борьбы с космополитизмом (при этом «градус» обсуждения заметно снижается): «Я, прежде всего, хотел обратить внимание на ту волну общественного движения, которой мы являемся свидетелями», «я думаю, что никаких сомнений не может быть в том, что мы имеем перед собой резко отрицательное отношение к космополитизму во всех его видах, я бы сказал, настоящую мобилизацию нашей интеллигенции на борьбу за вполне определенные ценности» (с. 325). «Я полностью солидаризуюсь с докладчиком и разделяю те же взгляды. Только критическое преодоление научного наследства может направить нашу науку в правильное планомерное русло» (с. 330).
Наконец, взвешенность и стремление к умиротворению характерны также для выступления руководителя коллектива накануне заключительного слова партийного работника. В этой, подводящей промежуточный итог, речи, чрезвычайно важной политически, содержится предварительная «мягкая» расстановка акцентов: «Мне кажется, что выступления на сегодняшнем нашем собрании показали, что ошибок у нас имеется достаточно, что в нашу среду, в нашу работу прокралось немало такого, что мы не можем квалифицировать иначе, как космополитизм или хотя бы известный элемент космополитизма», «я не вижу, по крайней мере, в нашей среде, среде московских медиевистов, особенно выступавших здесь, кто бы упорствовал в своих ошибках… кто бы отказывался сделать надлежащие выводы из тех упреков» (с. 331).
Стратегия четвертая, оспаривающая
Как уже говорилось выше, возражать на собрании можно было только отдельным положениям основного доклада и выступлений коллег (в первую очередь данным в них личным оценкам), но никак не «генеральной линии». К тому же всякие прямые возражения докладчику на такого рода идеологических собраниях были редкостью, поскольку могли быть интерпретированы как несогласие с «линией» и повлечь за собой печальные последствия. На собрании 23 марта довольно резкие возражения, тем не менее, звучали. Причем наиболее прямолинейно (а порой и иронично!) они были высказаны Неусыхиным, из всех присутствовавших подвергнувшимся наиболее резкой критике.
Возражения партруководителю: «Относительно некоторых моих учеников, которые будто бы у меня заимствовали буржуазный юридизм. Я не знаю… сами вы пользовались предисловием» (с. 320), «…никогда моими учениками не были. Они старше меня на 10—15 лет, они могли быть моими учителями» (с. 321).
Возражения своему аспиранту: «…Вы во многом ошибаетесь. Ошибаетесь, во-первых, в том, что я не знаю марксизма […] Вас не было на свете, а я уже знал Маркса. Я получал из-под полы Маркса и Плеханова… и Ленина и читал их, опасаясь, что я буду вскрыт и что меня могут исключить из гимназии» (с. 321).
Возражения коллеге: «Я охотно бы принял предложение… разоружиться, если бы я был согласен с ним в том, что я вооружен как-то в духе космополитизма. Я вооружен в духе борьбы с фашизмом… и надеюсь, как мои скромные силы пригодились в борьбе с фашизмом немецким, они пригодятся когда-нибудь и в борьбе с фашизмом англо-американским» (с. 322).
Несогласие с теми или иными выступлениями, отдельными оценками выступавших или ходом ведения собрания могли проявляться и в форме реплик с места. Например, с призывом хоть к какой-то минимальной справедливости: «Все те лица, о которых здесь давали критические отзывы, присутствуют здесь, так что они могут защитить себя и ответить. Почему организаторы заседания не приняли мер к тому, чтобы вызвать Вайнштейна? Я это говорю не потому, что я являюсь сторонником и защитником…» (с. 297). Или это могло быть несогласие по нравственным причинам: «Это личный выпад. Я не люблю, когда увлекаются личными выпадами» (с. 311).
Стенограмма собрания зафиксировала и анонимные протестные реакции зала, вроде «смех», «голос с места» (с. 308) и, после выступления Неусыхина, «аплодисменты» (с. 323).
Заключительное слово партработника
В соответствии с ритуалом, заключительное слово на собрании имело задачу повторить и затвердить основные положения доклада, а также дать отповедь отдельным «ошибочным» выступлениям в прениях. Любопытно, что 23 марта в нем было уделено внимание не только космополитам, но и коллеге, выступившему с обвинениями докладчика в недостаточной партийной принципиальности (в том смысле, что нужно было ясно обозначить имена космополитов — «надо говорить о лицах»). Причем эта отповедь критике «слева» в некоторых местах очень походит на самооправдание: «Мне кажется, что в своем докладе я эту задачу выполнила. Наряду с людьми, которые совершают в своих работах отдельные ошибки объективистского и космополитического характера, я показала присутствующим основные фигуры тех людей, которые заражены буржуазной идеологией космополитизма» (с. 334).
Что касается выявления конкретных имен этих особо сильно «зараженных» в среде историков-медиевистов, то они в заключительном слове снова были названы: Горянов, Неусыхин, Вайнштейн, Лавровский (с. 334). Здесь же была высказана и чреватая в те времена последствиями мысль — «товарищи не понимают», полное и искреннее раскаяние ошибающихся имело место не во всех случаях: «Я должна сказать, что эти ответы-оправдания, с моей точки зрения, являются абсолютно неудовлетворительными. Это совсем не то, что мы ждем от наших, перечисленных мною, товарищей…». «Ответы Александра Иосифовича и Фаины Абрамовны показывают, что эти товарищи совершенно не понимают того, что происходит, или не хотят понять» (с. 337).
В заключительном слове были подвергнуты резкому осуждению и участвовавшие в собрании молодые «протестанты», позволившие себе в ходе его работы «неправильную» реакцию: «Аплодисменты части студенчества, которые последовали после окончания выступления А.И. Неусыхина, я рассматриваю как антипатриотическую, антипартийную манифестацию и думаю, что эта манифестация не может не привлечь внимание партийной организации института…». «Мне кажется, что эти аплодисменты, эти настроения говорят о совершенно недостаточной воспитательной работе среди студенчества…» (с. 338).
Заканчивая этот разбор стенограммы собрания, необходимо добавить, что оно не было последним «мероприятием» в ходе кампании по борьбе с космополитизмом среди московских историков. Вскоре последовало еще одно — общее собрание преподавателей и сотрудников исторического факультета МГУ, на котором снова присутствовали студенты.
Много лет спустя Евгения Гутнова вспоминала о нем как о еще более тяжелом эпизоде ее жизни:
«…ужас всего происходящего заключался в том, что в тех условиях даже самые хорошие и смелые люди, фронтовики… отважно встречавшие смерть в бою, не имели мужества противостоять этому, спускаемому сверху, приказу, вынуждены были его реализовывать под угрозой всяческих наказаний, вплоть до ареста. […] Начались громогласные обвинения и покаяния при довольно безгласном зале»[24].
Ужас от происходившего на этом втором собрании сохранила и память Арона Гуревича:
«Деморализация, разобщенность и страх оказались вполне эффективными факторами для того, чтобы гонимые остались полностью беззащитными. Присутствуя на общем собрании истфака МГУ, где состоялись оргии разоблачений и поношений, мы могли со смущением и ужасом наблюдать нравственные муки жертв»[25].
***
Уже в ходе чтения документа и особенно после, когда пришлось выяснять подробности и реконструировать политический контекст, в котором он был создан, у меня возникли следующие вопросы и соображения.
Самый первый вопрос: в чем необычайная притягательность этой стенограммы? Почему ее чтение так захватило и вызвало не только множество разного рода размышлений об опасностях исторического ремесла в советское время, но и довольно сильные эмоции? По-видимому, главная причина этого — человеческие драмы, как разыгравшиеся в ходе собрания и в ходе кампании по борьбе с космополитизмом в целом, так и те, которые могли разыграться, но по каким-то причинам не произошли. Стало очевидно, что тогда все были так или иначе «на крючке», все понимали, что в любой момент что-то «ненужное» из их биографий может стать предметом особо опасного интереса соответствующих органов и инстанций. Недостаточное внимание к трудам классиков марксизма-ленинизма (и/или слишком большое внимание к «буржуазным» историкам), родственные связи с «врагами народа», «неправильная» еврейская фамилия, длительная командировка в объявленную теперь «фашистской» Англию, «непролетарское» происхождение, переписка с проживающими за границей тетками и дядьями и еще многое другое.
Стенограмма собрания взбудоражила собственную память о советском времени (не сталинском, правда, куда более мягком, чем то, но все же таком похожем). Вспомнились школьные линейки, на которых сначала клеймили американскую и израильскую военщину, длинные волосы и джинсы, а потом китайских агрессоров в связи с событиями на острове Даманском; студенческие митинги в актовом зале, на которых единодушно поддерживалась брежневская политика разрядки и клеймились заокеанские «ястребы»; собрания трудового коллектива в поддержку перестройки и «ускорения» и еще многое другое. Чувство собственной беспомощности, сознание невозможности сопротивляться «машине», восторг перед теми, кто мог, попытки примириться с собой с помощью кухонных откровений, радио «Свобода» и «кукиша в кармане»[26]. И подумалось: мы как-то слишком быстро об этих собраниях забыли — так же, как о дефиците или очередях…
И еще очень важное соображение. Частью сценария политического собрания советского образца было принятие общего решения открытым голосованием[27]. Имело ли оно место 23 марта 1949 года? Скорее всего да — итогом такого рода собраний обязательно было «единодушное одобрение» заранее подготовленной резолюции. С большой долей уверенности можно также предположить, что «космополитизм» был осужден всеми участниками собрания единогласно, включая тех, кто возмущался и хлопал после выступления Неусыхина.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь, может, никакой резолюции и никакого голосования не было. Но точно были многочисленные другие публичные «акты лояльности» советской системе, в которых участвовали историки. Отказаться от участия было невозможно или почти невозможно. Мощный партийно-государственный механизм строго следил за историческим «цехом» и сурово расправлялся с отступниками (как действительными, так и мнимыми). Вот как свидетельствует об этом Арон Гуревич:
«Нам, людям, живущим в ином времени и в иной ментальной среде не следует забывать при чтении интересующего нас документа, что упорно используемая в ходе той проработки лексика предполагала неизбежно следовавшие за нею репрессии против лиц, к коим она применялась. Отказ от печатания, отстранение от лекций, увольнение и угроза ареста — подобные меры в высшей степени реально предстояли взорам ученых, человеческое достоинство которых публично попиралось».
«Доминантой духовной и политической атмосферы был страх, подчас иррациональный, не поддававшийся обузданию…» (с. 344).
Чтение протокола собрания и сопутствовавшие ему биографические разыскания заставили задуматься и еще над одним вопросом: «правильно» ли я раньше читал работы советских историков? Не нужно ли теперь перечитать их заново — с учетом тогдашних «границ возможного» и трансформации этих границ в ходе изменений политических условий в стране? Перечитать так, чтобы не спешить критиковать эти работы за марксоидные схемы анализа, отсутствие свежих мыслей, сухость стиля, ходульные фразы. И не бросать без разбору их авторам обвинений в излишней «идейности», отсутствии научной смелости, приспособленчестве и прочем[28]. Не возникнет ли тогда новое к ним отношение, подобное удивлению моего коллеги: «Но — поразительная вещь! — даже в этих трудных условиях (я уж не говорю о постоянной потенциальной угрозе, если не ареста, то лишения возможности заниматься любимым делом) некоторые из них создавали замечательные научные труды»[29].